Куница

Жанна Никольская (2025)

Супруга президента “М-банка”, Анна, погибает в нелепой автокатастрофе. Убитый горем ее любовник, Сергей Ручьёв, уезжает из города, по некоторым данным, на Дальний Восток, но впоследствии обнаруживается в крупном сибирском городе, причем, не один, а с молодой женой Ольгой и ребенком. В силу своей специфической профессии Ручьёв вынужден покинуть семью на достаточно долгий срок. В это время за Ольгой начинает настойчиво ухаживать мужчина ее подруги — коммерсант Селивёрстов, но, увы, безуспешно. Раздосадованный Селивёрстов обращается к частному детективу, желая навести подробные справки о прошлом «зацепившей» его не на шутку дамочки…

Глава 1.

Глава первая

Зачем ты закрыла вуалью лицо

Мне тебя и так не узнать.

Все изменилось, все изменилось опять…

Эдмунд Шклярский, “Праздник”

Только будет ли счастье в развороченном раю?

Эдмунд Шклярский, “Развороченный рай”

1.

Ручьёв

Солнце на рассвете — золотисто-розовое. Ручьёв проснулся рано — он вообще был “жаворонком”. В отличие от жены — та являлась типичной “совой”.

Его это не удручало (разве что он опасался, что от долгих ночных бдений за компьютером или книгами ее (наследственно склонное к близорукости) зрение, не дай Бог, ухудшится.

Он встал с постели, стараясь шуметь как можно меньше, чтобы не потревожить Ольгу (свою Олюшку, Оленьку, Ольгу Витальевну), но она все же пошевелилась и приоткрыла слегка опухшие со сна веки.

–Спи, — прошептал Сергей, — Я все сделаю сам.

–И с Дениской? — пробормотала она сонным голосом, и он подтвердил, что да, конечно, сам отвезет Дениску в ясли-сад, а до этого разбудит, умоет, накормит завтраком… и сварит (так и быть) кофе для нее, своей супруги, лично, хотя ей лучше бы переходить на чай, учитывая сердце…

–Зануда, — беззлобно проворчала Ольга, поворачиваясь к нему спиной, и он не удержался от искушения погладить ее русалочьи темно-каштановые волосы, которые восходящее солнце заставило отливать медью.

…Вынашивая Дениса, она (в глазах Ручьёва) стала походить на мадонну (какими их изображали художники эпохи Возрождения), и этот период стал для него настоящим кошмаром — не оттого, что она замучила его своими капризами и причудами (как раз наоборот, ребенка она “носила” на удивление легко, лишь на четвертом месяце доктора посчитали, что существует какая-то там неясная “угроза выкидыша” и уложили на полмесяца в больницу, где кололи ей витамины и измучили постоянными “заборами” анализов).

Нет, его, Ручьёва, кошмар заключался в страхе, что она не перенесет родов. И даже не потому, что рожать ей предстояло не в какой-нибудь прославленной швейцарской клинике, а в роддоме крупного сибирского города…Страх его был совершенно иррационален и основывался на том, что так не бывает. Ну не бывает так — чтобы женщина, которую ты до безумия любишь, осталась с тобой. Да еще надолго (на всю жизнь в идеале). Значит… Значит, что-то должно случиться. Что ему еще придется заплатить за свое сбывшееся желание. А тут тебе реальная опасность — роды. И хотя Ольга храбрилась, говоря со смешками, что “кричать будет исключительно по-русски, и не произнесет ни одного французского, английского или португальского “черт” и “дерьмо” (разве что уже лет десять привычное для каждого россиянина fuck), и он улыбался в ответ, что улыбался так напряженно, что однажды она не выдержала и поставила условием пребывания с ним отъезд его из города на время своих родов. Мол, вот когда рожу (конечно же, благополучно) — тогда позвоню тебе по сотовому, и возвращайся, заваливай меня цветами, фруктами и памперсами. Но не вздумай маячить под окнами роддома во время процесса (уж не говоря о присутствии рядом!)

Конечно, из города он не уехал, но маячил не у окон роддома, а в половине квартала от него. Сидел в машине, курил одну сигарету за другой, старался что-то читать (ничего не запомнил, конечно), слушал радио (чуть его не расколотив, так, наконец, стало раздражать), наконец, поехал к Палычу, сидел у него, тупо пялясь в телевизор, несколько раз ловил на себе сочувствующие взгляды Маргариты Петровны, жены Палыча (матери двоих детей и бабушки двух внуков), потом вернулся Палыч, предложил выпить водки, он неожиданно для самого себя согласился (хотя водке всегда предпочитал виски и коньяк) и, в итоге, так “наклюкался”, что и отрубился на диване, в гостиной Палычевой квартиры.

Проснулся на рассвете (удивительно, но голова почти не болела — значит, сибирская водяра была качественной), и первой мыслью ожгло: “Как она?!”

Схватил трубу мобильного, лихорадочно набрал номер дежурного врача роддома.

–Поздравляю, папаша, у вас сын.

Сын. Даже поначалу не осознал. Ну да, сын. А она-то как? Как она?!

Кажется, не спросил — проорал. Врач (это была женщина), похоже, даже опешила. Затем довольно раздраженно ответила, что роженица в порядке, спит, когда проснется — перезвонит сама.

Тогда и накатило. Хорошо, что семья Палычева (то бишь, сам Палыч, его жена и их взрослая дочь) спала. Пулей вылетел за дверь, шел пешком неизвестно, куда, главное — нужно было растратить накопившуюся энергию, снять напряжение… На глаза то и дело наворачивались слезы, поэтому все видел расплывчато, словно через рифленое стекло. И очнулся лишь в тот момент, когда услышал трель своего мобильника.

…Она начала говорить, потом почему-то замолчала, тяжело задышала… У него, кажется, сердце остановилось. Что случилось? Что могло случиться? И с кем? С ней? Ребенком? “Лишь бы не с ней, — стучало в висках, — Только не с ней, Господи…”

–Да я реву как дура, Серж, от облегчения. Все нормально, правда, паршивая из меня “радистка Кэт”, я ругалась, как пьяный матрос, на пяти языках, кажется, даже по-немецки… — он, наконец, осознал, что она и плачет, и смеется одновременно, — Все нормально, слышишь? Дениска сейчас спит, кормежка только через четыре часа…

–Какой Дениска? — по-дурацки переспросил он, пока до него не дошло — она уже выбрала имя сыну. Их сыну.

Их общему сыну.

* * *

Она родила удивительно красивого мальчишку с удивительными глазами цвета морской волны. Иногда они казались голубыми (у нее темно-голубые глаза), а иногда зелеными (у него глаза серо-зеленые). Кое-кто из знакомых утверждал, что со временем их цвет определится, станет каким-то одним — либо голубым, либо зеленым, или даже серым, а Палыч говорил, что такими они и останутся — цвета морской волны. А вот пшеничные волосы могут потемнеть. Стать Ольгиными — темно-каштановыми.

Внешность — не самое главное. Главным было то, что его порой даже настораживало — для своих четырех лет Денис был на редкость развитым ребенком и легко усваивал иностранный язык, французский, на котором Ольга стала разговаривать с ним поначалу вроде бы в шутку… но потом увлеклась, и теперь Денис почти так же свободно трещал по-французски, как и по-русски. Ее-то ничто не беспокоило, но Ручьёв иной раз думал — не слишком ли высока нагрузка на мозг ребенка? На что супруга неизменно приводила довод о детишках из дворянских семей позапрошлого века, которые по-французски говорили даже лучше, чем на родном языке.

И в любом случае, при первых же признаках перенапряжения (потере сна, аппетита, головных болях) они обратятся к докторам (он, Ручьёв, найдет самого лучшего и опытного педиатра) и станут исправно выполнять все их рекомендации.

Но пока Денис подрастал, аппетита и сна не терял, на “больную головку” не жаловался, любил подвижные игры и вообще являлся, пожалуй, самым обожаемым ребенком в своем детсаду (по крайней мере среди воспитателей).

Разве что воображение у него было развито излишне. Как-то Ручьёв имел неосторожность при нем назвать Ольгу “своей феей”, а Дениска неожиданно воспринял это всерьез. Разумеется, его мама — фея, ведь она самая красивая (все так говорят!) и добрая, и знает языки, которых никто кроме папы и тети Иры (маминой подруги) не знает, и вообще, если очень сильно чего-то захочет, это сбудется.

Вывод — фея она фея и есть.

–Ладно, — обреченно согласился Ручьёв, — Только уж ты не болтай об этом, чтобы ее не спугнуть.

Малыш не на шутку обеспокоился.

–Чтобы она нас не бросила?

Ручьёв удивлялся, как до сих пор не бросила.

* * *

На втором году совместной жизни (это был знаменательный день, дата их знакомства, и они решили ее отметить, пошли в ресторан (лучший в “глухой” провинции, где обосновались), а потом, подвыпив, гуляли по городу, и он имел глупость спросить, почему она все-таки осталась с ним (при ее-то внешних данных, образовании, воспитании и вообще… возможностях).

Она посмотрела на него немного задумчиво, этак затуманенно посмотрела и неожиданно задала вопрос, показавшийся ему (в тот момент) абсурдным до последней степени.

–Ты меня любишь?

–Могла бы и не спрашивать, — буркнул он, даже слегка разочарованный. Мало она получила доказательств этой любви?

–Просто ответь, — настаивала она, и до него вдруг дошло, что вопрос-то задан неспроста, есть здесь “второе дно” или то, что при всей очевидности, он по дурости пропустил.

–Извини, — произнес он как можно мягче, — Конечно, если не принимать во внимание маму, по-настоящему ни одной женщины не любил. До тебя.

–А теперь любишь? — очень просто спросила она, и он так же просто ответил:

–Теперь люблю, — и тут же все стало ясно.

Посему “Вот и ответ на твой вопрос” прозвучало с ее стороны совершенно излишним.

И не потому, что ни от кого другого она не слышала подобного (слышала, конечно, слышала, и, пожалуй, куда больше, чем ему бы того хотелось), но то, другое “люблю” означало “хочу”, “вожделею”, “ты льстишь моему тщеславию”… не более.

Истинное же ЛЮБЛЮ — в изначальном смысле, — пожалуй, так же редко, как и куница в центре большого города (пусть даже сибирского).

Или садовая лилия — среди придорожных сорняков.

–К тому же, ты куда лучше меня приспособлен к жизни, — добавила она серьезно, — Ты не боишься трудностей, ты одинаково хорошо “рубишь” и в компьютерах, и в плотницком деле… Помнишь, как смастерил для Дениски стульчик и столик? Сам?

–С помощью Палыча, — пробормотал он, потому что теперь ему даже стало неудобно — словно сам напросился на похвалу.

–Неважно, — отмахнулась его “фея”, — Другой и пробовать бы не стал. И, наконец, — заключила она со вздохом, — Ты настоящий красавец.

–А вот это уж — наглейший подхалимаж, — возразил Ручьёв. “Или насмешка”.

–Для меня, — мягко добавила она, — Считай, что я жутко пристрастна, но для меня ты — король викингов, несмотря на отсутствие бороды.

Ну что он в этом случае мог сказать? Мысленно обругал себя дураком, при этом чувствуя, что он — счастливейший из дураков, — и поцеловал ее. Прямо на улице, на глазах немногочисленных “собачников” и наглой молодежи.

…-Не вставай, — повторил он, сам поднимаясь с постели. Ему следовало ехать в агентство (он руководил охранным агентством) к девяти, и у него была еще уйма времени и на ребенка, и на завтрак, и на кофе — своей фее в постель (хотя, когда во время беременности она проходила обследование, выяснилось, что у нее небольшой порок сердца). И хоть, по заверениям врачей, с таким пороком можно дожить до глубокой старости (если, конечно, не злоупотреблять), он всерьез озаботился ее привычкой пить по утрам кофе и выкуривать пачку сигарет в месяц. Пусть легких, дамских, тоненьких… тем не менее не одобрял, мягко говоря.

И только опасение лишиться ее (опасение, что она его бросит) останавливало от того, чтобы на нее “давить”.

Точно так же ему не нравилось, что она устроилась работать в некую фирму, занимающуюся репетиторством (английский для деловых людей, французский для начинающих), но тут имелся хотя бы один плюс — у нее появилась подруга, а подруга в незнакомом городе, где живешь без году неделя, это, согласитесь, важно. Не все же ей общаться помимо него, Ручьёва, с крохотным ребенком и пожилой четой Палычей…

И потом, ей требовалась финансовая независимость. Господи, да из всех современных женщин Ручьёв назвал бы свою жену феминисткой последней, и тем не менее…

Он знал — ей нужна независимость. Или хотя бы ее видимость.

Иными словами, сознание собственной самодостаточности.

И сейчас, готовя малышу завтрак, он думал, что во всем дурном есть свои хорошие стороны — по крайней мере, с работой и подругой ей не будет слишком тягостно продержаться полгода без него.

Оставалась одна проблема — объявить ей о своем отъезде и объяснить, чем он обусловлен. Хотя Ольга-Олюшка достаточно умна, чтобы ей хватило и намека.

И все равно аппетит у него пропал, стоило об этом подумать.

Ладно, она-то (вместе с Дениской, подругой Иркой, с помощью верного Палыча и не самой плохой работы) как-нибудь справится…

…а вот справится ли с предстоящим ему заданием майор госбезопасности Сергей Александрович Ручьёв?..

* * *

2.

Ирина

В то время, как Сергей Ручьёв обдумывал, каким образом (максимально тактично и щадяще) сообщит супруге о необходимости своего продолжительного отъезда, Ирочка Лесневская проснулась с четким осознанием того, что в свои двадцать шесть является законченной неудачницей.

Причины? Во-первых, в столице (где она окончила универ) закрепиться ей не удалось, во-вторых, брак ее продолжался всего два года и закончился сокрушительным крахом (Игорек — одноклассник, красавчик, и, как позже выяснилось, прожженный подонок) — променял ее, Иру, свою первую школьную любовь, на какую-то омерзительную богатую грымзу, которая была, вдобавок, старше него на пять лет (Ирина подозревала — не исключено, что и на все десять, во всяком случае, так она выглядела, эта столичная дамочка с внешностью деревенской хавроньи).

Плодом неудавшегося брака стала дочь Светка, которой недавно стукнуло четыре, и неизменные попреки матери (с которой Ира теперь вынуждена была проживать) о том, чем заканчиваются подобные необдуманные “авантюры”.

Один плюс — вернувшись в родной город, Ире не пришлось идти преподавать в какой-нибудь паршивый лицей на мизерную зарплату — брат матери, дядя Миша, занимавший не самый низкий (правда, и не самый высокий) пост в городской администрации, пристроил племянницу в репетиторскую фирму (где платили в несколько раз больше, нежели в школе, а нагрузки были несравненно меньше).

Конечно, двадцать шесть — это не тридцать шесть, а если еще Ольгу послушать, то у Ирины вообще не имеется причин вешать нос, но легко быть оптимисткой, когда живешь в четырехкомнатных “хоромах” улучшенной планировки в центре города, а муж (мало, что умница; по мнению Иры, еще и редкий обаяшка) готов на руках тебя носить все двадцать четыре часа в сутки, и ты не слышишь ежедневных материнских нудных рассказов о том, как замечательно устроили свои судьбы твои ровесницы, и, наконец, твой четырехлетний сын проявляет задатки настоящего вундеркинда, одинаково легко болтая и на французском, и на русском (что, впрочем, неудивительно — если Ольга-Олюшка владеет четырьмя европейскими языками, то ее муж — аж пятью!). Как-то Томашевич (вполголоса, в кулуарах) высказал предположение, что “парень далеко не прост”, если, владея языками, работает “обычным охранником”, но, во-первых, не обычным охранником работает Сергей, а руководит охранным агентством, а во-вторых, этому параноику Томашевичу (между прочим, вышибленному из вуза за то, что принуждал студенточек к нехорошему поведению обещанием хороших оценок) везде и всюду мерещатся шпионы и агенты ФСБ…

Что, любопытно, мог забыть шпион в их сибирской глуши? По словам Ольги, им с Сергеем просто захотелось сменить обстановку, уехать из пыльного, шумного и загрязненного (в прямом и переносном смыслах) мегаполиса туда, где и воздух чище, и люди неиспорченнее (ну, это несколько сомнительно, тем не менее…) и, наконец, жилье дешевле (а вот это действительно чистая правда). За те деньги, на которые Сергей сумел купить “четырехкомнатку”, в столице (тоже в центре) он разве что приобрел бы комнатушку в коммуналке (и то в лучшем случае).

Конечно, послушать другую их с Ольгой сослуживицу — Юльку Панченко, — надо, мол, быть круглой дурой, чтобы с Ольгиными внешностью и образованием не отхватить себе олигарха, но тут явно в Юленьке говорит “черная” зависть, только и всего. Арзумовский (самый старший из преподов и самый аристократичный, если можно так выразиться) не преминул с иронией заметить, что Панченко, конечно, будь такой как Ольга, “уж развернулась бы”, и всем стало понятно, на что он намекал. Известное дело — бодучей коровке Бог рожек не дал.

Да и потом, Ирина подозревала, что Ольга насмотрелась в столице на олигархов, узнала им истинную цену, недаром отзывается о большинстве из них так пренебрежительно… правда, в подробности не вдаваясь.

Мысли о подруге, как ни парадоксально, окончательно испортили Ире настроение.

Вот, к примеру, что нужно сделать Олюшке Витальевне, чтобы хорошо выглядеть? Встать с постели, умыться прохладной водой (от которой на щечках появляется легкий румянец), почистить зубы, провести определенное количество раз щеткой по своим роскошным волосам, выпить стакан апельсинового сока… и все. Не нужно час корпеть перед зеркалом, приводя лицо в порядок, накладывать макияж, потом еще полчаса сооружать из своих пережженных “химией” и не самых густых волос более или менее приемлемую прическу (потому, что поход в стоящий салон красоты обойдется слишком дорого, а в дешевом тебя сделают еще большей дурнушкой, чем ты есть), потом долго копаться в гардеробе, выбирая платье или костюм, который тебя наименее полнит (да еще чтоб подходил по цвету — иначе станешь выглядеть “бледной молью”), туфли носить на невыносимо высоких каблуках (дабы ноги визуально казались длиннее)… и прочее, в том же духе.

И все это делается ради чего? Ради того, чтобы ближе к вечеру (когда придет время забирать ребенка из детсада) ты уже опять выглядела зачуханной и замотанной и мечтала только об одном — добраться до любимого дивана, полчаса посмотреть какую-нибудь дурацкую мыльную оперу (потому, что на чтение сил уже не остается) и наконец вырубиться на своей неуютной полутораспальной кровати (предварительно доведенная почти до белого каления нытьем ребенка, который перед сном, как правило, становится особенно капризным).

Как-то Ира явилась к Олюшке в выходной без предупреждения (аккумулятор мобильника, как назло, по дороге “сдох”). Уже из-за двери уловила ароматы готовящегося обеда, решила, что Ольга встретит ее в кухонном переднике, с поварешкой в руке, а встретил… Сергей.

Тоже в кухонном переднике, который (повязанный поверх хлопчатобумажной футболки и джинсов) почему-то вовсе не казался нелепым. Улыбнулся мягко, сказал, что “Оля в гостиной, у нее небольшая мигрень, но это не страшно”, любезно пригласил Ирину в квартиру, а сам удалился на кухню, откуда и доносились дразняще аппетитные запахи борща и, кажется, тушеного мяса в горшочках.

Ирина не без опаски вошла в гостиную, ожидая увидеть бледную, стонущую Олюшку с компрессом, сооруженным из марли, на лбу, и страдающим лицом, а увидела полулежащую на диване цветущую красавицу, увлеченно читающую знаменитого писателя-мистика.

Ольга вскинула голову, улыбнулась своей загадочно-томной полуулыбкой женщину, отлично сознающей силу своего очарования, пригласила Иру устраиваться в уютном кресле и непринужденно пояснила, что утром у нее была небольшая мигрень, но уже почти все прошло, спасибо ____________(назвала какой-то дорогой, широко разрекламированный анальгетик).

–А Денис где? — ничего другого спросить Ирина не нашлась — настолько ее ошеломила эта чуждая картина — супруга лениво почитывает мистические романы, тогда как муж (отнюдь не пожилой и лысый толстячок-неудачник, а высокий, грациозный, с насмешливыми глазами и “голливудской” улыбкой) кашеварит на кухне, ничуть, похоже, не выказывая недовольства таким положением вещей.

–Дениска в детской, — пояснила Ольга, не уловив и тени неприятного удивления ни во взгляде, ни в интонациях подруги (или сделав вид, что не уловила), — Что-то там из кубиков строит… — и позвала: “Серж!”, а когда Серж появился в дверях гостиной, с половником (!) в руке, спросила, чем занят сынишка.

–Башню строит. Похоже, Эйфелеву, — ответил Ручьёв, после чего поинтересовался, чего дамы желают — чай или кофе?

–Мне чай на сей раз, — сказала Ольга, — Так и быть. Некрепкий. А тебе, Ириша?

Ира собралась уже ответить, что ей ничего не нужно, и вообще она на минутку заскочила — за методическим пособием по изучению английского языка, которое ей Ольга обещала дать… но неожиданно подумала — а почему бы и нет? Почему бы не отбросить, наконец, идиотские российские стереотипы, заставляющие современную женщину быть одновременно и кухаркой, и посудомойкой (от донельзя фальшивой рекламы уже тошнит), и нянькой… да, вдобавок, кормилицей семейства? Что, лучше было бы, если б Ольга, замотанная и несчастная, сейчас возилась бы у плиты, одновременно вытирая сопли ребенку, а Сергей вальяжно расположился бы у телевизора, смотря футбол и потягивая пиво (как в свое время поступал бывший Ирин Игоречек?) И насколько бы Ручьёв в этом случае был бы ей симпатичен (если симпатичен вообще)?

Посему она тоже сказала, что будет чай, и минут через семь Сергей явился уже с подносом, где находились и чашки с блюдцами, и изящные ложечки, и сахарница, и розетка для варенья, и вазочка с вафлями… и даже молочник, наполненный, правда, не молоком, а сливками.

–Спасибо, милый, — небрежно поблагодарила его Ольга, и тут до Иры дошло, что (невероятно!) Ручьёву, кажется, даже приятно так ухаживать за женой (словно мигрень — хворь не исключительно вымышленная и вообще присуща прогнившей западной аристократии и абсолютно чуждая российским бабам (даже таким красавицам, как Ольга Витальевна).

Спустя пять минут Ира уже напрочь забыла обо всех своих комплексах, и они с Олюшкой непринужденно болтали как на типично “женские” темы, так и на общие (обсуждение последних фильмов, книг…) Оказалось, что и актеры им нравятся одни и те же, и одинаково они не любят “дамские” романы (тут, правда, Ира слегка покривила душой — под настроение она все же почитывала Даниэлу Стил (которую Ольга на дух не выносила, равно как прочих пишущих дам).

Потом в гостиную заглянул Дениска, пригласив обеих dame (mama и tante Иру) полюбоваться своим “зодчеством”, а затем и Сергей заявил, что обед готов, и Ирину, конечно, радушно пригласили к столу… Впрочем, она успела перебить аппетит чаем с вареньем и вафлями и отказалась. А Ольга не отказалась (Ира обратила внимание, что чай Олюшка пила без сахара и едва прикоснулась к вафлям. Позднее она узнала, что Ольга вообще не слишком любит сласти).

Уходя, Ирина поймала себя на мысли, что… так попросту не бывает. Какая-то сказочно счастливая семья — красавица жена, заботливый муж, прелестный малыш… Почему же ей не удавалось отделаться от ощущения, что время от времени (нечасто, но все же) она улавливает во взгляде глубоких (и обычно теплых) глаз Ольги скрытую тоску? А во взгляде Сергея (когда он не устремлен на жену и ребенка) — скрытую же холодную настороженность, почти угрозу, предупреждение — мол, я к тебе расположен лишь до тех пор, пока к тебе расположена моя женщина, однако, стоит тебе…

Стоит — что? Какую такую угрозу Ира, безобидная трудолюбивая мать-одиночка может нести Ольге?

Правда, Олюшка порой действительно выглядела странно беззащитной — такой же беззащитной выглядит прелестная весенняя бабочка или цветок мака… словом, что-то красивое и одновременно — очень хрупкое.

Может, поэтому муж Ольги и казался Ирине, при всем своем обаянии, каким-то хищным, а порой даже и опасным?

Может, поэтому. Или по какой-то еще причине. Или вообще ей все это мерещилось из-за чрезмерной мнительности…

Ясно было одно — самой Ирина подобного мужчину не заполучить никогда.

Может, поэтому она и ощущала себя неудачницей?..

* * *

3.

Ручьёв

— Привет, мамочка! — счастливо воскликнул Дениска, с готовностью отодвигая от себя тарелку с доеденной овсянкой (овсяную кашу он не любил ужасно, но сегодня Ручьёв схитрил, заварил пакетик овсянки с добавленными туда кусочками каких-то сухофруктов, так что ребенок съел кашу куда охотнее, чем обычно), — Мы старались не шуметь, чтобы ты не разбудилась, но ты все равно…

— Проснулась, — машинально поправила супруга, бросая на Ручьёва короткий, но выразительный взгляд. Взгляд, который сказал ему, во-первых, что уловка его не сработала, а во-вторых, похоже, признание из него вытянут куда раньше, нежели он намеревался его сделать.

“Господи, — смятенно подумал он, — Ну дай ты мне всего-то пару дней, еще пару беспечных, беззаботных дней…”, а затем столкнулся с чистым и слегка недоумевающим взглядом сынишки — и окончательно схудилось. “Что ж ты за сволочь, Ручьёв?” Ибо если Ольга-Олюшка хрупка и беззащитна в основном лишь с виду, то ребенок-то четырехлетний — он как воспримет исчезновение папы? (минимум на полгода, а максимум…)

“А максимума быть не должно, — холодно и отстраненно (как обычно в критические моменты) подумал уже не Сергей Ручьёв (любящий муж и не менее любящий отец), а жесткий, временами жестокий, умеющий считать даже не на два — на несколько (!) ходов вперед майор госбезопасности “Вульф”, — Не должно быть этого максимума, по определению. Ты выполнишь свою миссию и вернешься. К НИМ вернешься, к тем, кого любишь, как утверждаешь, больше самого себя. Ну так и докажи это… и не малодушничай, наконец! Однажды тебе уже пришлось совершить донельзя дерзкий (и прямо скажем, не совсем согласующийся с законом) поступок, и тогда на кону стояли не только твоя свобода и жизнь, но и еще нескольких доверившихся тебе людей (в том числе и той, что сейчас смотрит на тебя вопросительно; женщины, обладающей (увы!) слишком обостренной интуицией…) И ты их подвел?”

“Не подвел, — угрюмо ответил Ручьёв мысленно самому себе, — И теперь не подведу. В лепешку разобьюсь, но не подведу”.

“В лепешку — это лишнее, — иронично возразило его же альтер-эго по прозвищу “Вульф” (Волк), — Ты уж постарайся вернуться целым и невредимым. А сейчас… не тяни кота за тестикулы, наконец! Какая разница, когда ты ЕЙ скажешь — сейчас или сорока восемью часами позже… в любом случае ведь скажешь, не станешь это перекладывать на полковника Валентина Павловича Журавлева (которого она больше знает, как Палыча), верно? Не станешь. Следовательно…”

— Что-то не так, Серж? — негромко спросила она, отлично подмечающая не только изменения мимики его лица — изменения выражения глаз (а сейчас его взгляд определенно метнулся).

— Ничего… особенного, — выдавил Сергей из себя (заставил себя выдавить), — Ладно, отведу Дениса в детсад, тогда и поговорим.

— Хорошо, — на мгновение ее взгляд тоже потемнел, но она еще меньше него хотела, чтобы малыш уловил напряжение между родителями, посему чмокнула Дениску в щечку, взъерошила его мягкие пшеничные вихры и, сказав: “Тогда пойду умоюсь”, удалилась в ванную комнату.

И, похоже, решила не просто умыться, но и душ принять, ибо, когда он выходил вместе с сынишкой за дверь, она (Олюшка) все еще оставалась в ванной комнате.

…Обычно он сам отвозил Дениса в детсад и сам же его забирал (правда, часто заезжал вечером вместе с Ольгой), так что воспитательницы привыкли к такому заботливому папаше (попросту не желавшему из какого-то дурацкого суеверия, чтобы Ольга лишний раз садилась за руль автомобиля).

“Но теперь ей придется делать это каждый (почти каждый, выходные исключим) день”, — вкрадчиво вклинился в мысли подлый “Вульф”, и Ручьёв решил заодно поговорить с Ольгой и на тему поездок общественном транспорте… впрочем, она все равно поступит как сочтет нужным. Лишь раз она вынуждена (именно вынуждена!) была ему подчиниться… хоть и тогда, если подумать, у нее имелась альтернатива.

Как ни странно, эта, последняя, мысль его успокоила. Она сильная, она куда сильнее, чем думают окружающие (которым зачастую бросаются в глаза лишь ее красота и, соответственно, уязвимость, напрямую с ней связанная). Даже он, Ручьёв, порой забывал, насколько она сильная, а в действительности… достаточно вспомнить слова врача, принимавшего у нее роды: “Ни разу не вскрикнула, не застонала… — сказал тот с некоторой даже озадаченностью, — Терпела боль — а боль, скажу вам, настолько адская, что мужчине и вообразить сложно, — до последнего и только за час, пока не начались собственно роды, стала скрипеть зубами и сыпать непонятными ругательствами… Мне показалось, даже не на одном, а нескольких иностранных языках…”

“На четырех”, — машинально уточнил Ручьёв, на что врач лишь удивленно покрутил головой — мол, если бы все роженицы были такими выносливыми, работа б его значительно облегчилась…

…Когда он снова вошел в квартиру, моментально уловил слабый запах табачного дыма — значит, опять курила. Значит, уже подозревает недоброе.

–Давай сразу, — такими словами встретила его Ольга, сидящая на диване в гостиной, — Что за дерьмовый сюрприз вы мне приготовили, господин Ручьёв?

“Вы” означало крайнюю степень ее напряжения и — что уж там? — нерасположения выслушивать ложь.

Он вздохнул, присел с ней рядом, достал свои сигареты (не таким уж заядлым курильщиком он был, но если и курил, старался это делать вне собственного дома (равно как и собственной машины) и не в присутствии Дениса).

— Все, в общем, не так ужасно, но… мне придется уехать.

Пауза.

И негромкое:

— Надолго?

Он помял незажженную сигарету в пальцах.

— Боюсь, этот Новый Год вам с Денисом придется встречать без меня.

— Здорово, — сказала она еле слышно, — Ну, а… следующий?

— Следующий, надеюсь, встретим уже вместе.

Она резко повернулась лицом к нему.

— Нет смысла спрашивать, куда тебя направляют, да? Ответь только на один вопрос — отказаться никак нельзя?

Он молча отрицательно помотал головой.

— Merde, — выругалась она по-французски, затем, — Fucking Shit! — и, наконец, тихо, — Полное дерьмо (уже на чистом русском).

— Даже под угрозой… увольнения из Конторы?

— Кто тебе сказал, что я служу в какой-то конторе? — тускло переспросил Ручьёв, и его жена невесело усмехнулась.

— Бога ради, Серж… Я, надеюсь, чуть поумнее твоей бывшей подруги… как ее? Валерия, кажется? — и некоторые вещи — для меня, во всяком случае, — слишком очевидны, — и, после паузы, — В каком ты звании? Или мне и это не полагается знать?

Не полагалось, но Ручьёв решил — плевать. Эти суки из Конторы предъявили-таки ему счет (и немалый счет, можно сказать, с процентами) за ту, в сущности, не столь уж преступную авантюру, на которую он некогда решился — так какого черта? Его любимая женщина имеет право знать хотя бы часть правды — тем более, что от этого знания им ни жарко, ни холодно, а ей… ей, может, будет легче. Самую чуточку.

— Майор, — глухо сказал Ручьёв.

— А почему не подполковник? — тускло спросила Ольга, — В твоем возрасте самое время быть подполковником…

Он невесело усмехнулся.

— Вот вернусь — и стану. “Если, конечно, вернусь…”

— Ясно, — сказала она еще тише, — Это же плата, как я не догадалась, дура, что тебе еще предъявят счет. Что эта “мягкая” ссылка в Сибирь — далеко не все, чего они от тебя потребуют…

— Послушай, — он повернулся к ней, попытался взять за плечи… но Ольга (в действительности куда более сильная, чем это казалось) увернулась. Сейчас как никогда она ему напомнила куницу. Ужасно хорошенькую куницу… готовую в любой момент прокусить руку до крови. Или даже до кости.

— Послушай, — повторил Ручьёв обреченно, — В любом случае все продлится не больше шести месяцев, и я постараюсь держать с вами связь…

— Как? — с нервным смешком спросила она, — Звонить каждый раз с нового номера?

— Звонить… я не смогу (“и ты сама это прекрасно понимаешь, потому в твоем тоне столько язвительности”), но… пришлю поздравления по и-мейлу. С твоим и Дениски днями рождения, Новым годом…

— Заткнись, — прошептала она, закрывая лицо ладонями, — Заткнись, чертов “Джеймс Бонд”, чертов спаситель мира, хоть ненадолго… заткнись. Пожалуйста.

Преодолев некоторое сопротивление, он все-таки привлек ее к себе, хотя лица она так и не подняла.

— Я тебя… сама убью, — сказала она прерывающимся голосом, — Если что. И подонков твоих конторских… на куски порву, собственноручно, если…

— Ничего не случится, — сказал он как можно мягче (и одновременно как можно увереннее), — Это не тот случай, когда… может случиться. Уверяю тебя.

— Да, конечно, — с горечью усмехнулась его красавица-жена, — Скажи еще, что и террористы во время выполнения этой твоей… миссии… устроят себе сиесту или бессрочный намаз… и весь Пентагон уйдет в отставку, и “МИ-5”… и вообще наступит идиллическая тишина на всей этой чертовой, ненавистной планете, даже гейзеры перестанут бить, не то, что вулканы — взрываться… — подняла лицо. Конечно же, покрасневшее. И с более обычного припухшими губами. И нереально огромными, синими озерами глаз. — Лучше скажи, как мне объяснить Дениске…

— Ничего объяснять не нужно, — мягко, терпеливо (и как ни странно, совершенно спокойно) сказал Ручьёв, — Кроме того, что папе придется побыть на стажировке некоторое время. И все.

— И объяснить заодно, что такое “стажировка”…

— Объяснишь. Ты же филолог, можно сказать — литератор, так что не тебя учить, как объяснять значение того или иного слова. Ангел, — он приподнял ее лицо за подбородок, заставил прямо смотреть на него (и сам заставил себя смотреть ей глаза в глаза), — Ты уж поверь — сейчас, когда у меня есть вы с Денисом, я меньше, чем когда-либо, собираюсь по-глупому ставить на кон свою жизнь. Уж поверь.

— Что ж, — пробормотала Ольга, снова утыкаясь лицом ему в плечо, — Судьба и так была к нам слишком щедра — подарила несколько лет почти безоблачного счастья…

— Ну нельзя так, — пробормотал Ручьёв, чувствуя, что сам вот-вот сорвется, и начал нежно, кончиками пальцев стирать слезы с ее лица, — Нельзя заранее ждать худшего, когда ничего еще не случилось. И потом, пять лет — это слишком мало, для меня, во всяком случае, вот пятьдесят пять — куда ни шло, а лучше все шестьдесят… Чтоб не только внуков дождаться, но и правнуков…

— Главное, чтобы Денис не увлекся ложной романтикой твоей истинной профессии, — резко и хрипловато сказала Ольга, — Иначе и шестьдесят лет станут адом…

— Перестань… ну, перестань, — он поцеловал ее в волосы, потом в шею и, наконец, нашел губами ее губы, которые хоть и крайне неохотно, но все же приоткрылись в ответ на его поцелуй, а потом их обоих затащило-таки в водоворот плотской любви, хотя он знал — даже вернись раньше обещанного, абсолютно невредимым, Ольга сегодняшнего ему уже не простит. Закончился период беззаботного, безоблачного счастья, теперь она постоянно начнет ожидать подвоха, теперь ее жизнь будет просто-таки отравлена страхом — и за него, и за то, что ее сын может раньше времени лишиться отца… И он в который раз проклял собственных работодателей, которые вначале позволили ему беспрепятственно осуществить задуманную под влиянием сильных эмоций авантюру — как оказалось, лишь для того, чтобы впоследствии вытребовать долг с процентами…

— Нет, — вдруг прошептала Ольга (когда они уже расслабленно затихли, завершив восхитительный (как обычно и несмотря ни на что) акт любви).

— Что — нет? — с недоумением переспросил Ручьёв, уже настраиваясь на тягостное доказывание, что отказаться (в данный момент) от порученной миссии он не может по определению, в противном случае не только его жизнь осложнится, но и ее, и (что самое ужасное) их ребенка…

— Я не стану тебя ненавидеть, — тихо сказала Ольга-Олюшка, в очередной раз доказав свою прямо-таки мистическую проницательность, — И жалеть об этих пяти годах не буду. Нет. Ни за что, Ручьёв. Ты в любом случае мой король викингов, а короли викингов, — со вздохом добавила она, — Обязаны время от времени отправляться в походы, иначе что ж они за короли такие?

“Ты лучшее, что случилось со мной за все мои тридцать шесть лет”, едва не вырвалось у Ручьёва, но “Вульф” (его второе “я”) вовремя приказал ему попридержать язык — Ольга (его “принцесса эльфов”, вовсе не жалеющая о своем несостоявшемся скучном “бессмертии”) ненавидела высокопарные слова.

Поэтому ему пришлось доказывать свою любовь по-другому. И в течение последующих двух суток они вообще не возвращались к щекотливой теме его “истинной профессии”.

* * *

…Единственное, чего он еще боялся — в день его отъезда она все-таки не выдержит, сорвется, может, даже устроит истерику (хоть он наблюдал ее истерику всего лишь раз — и тогда она была вполне объяснима, вдобавок, у Ольги началось что-то вроде “нервной горячки”). Посему он решил выйти из дома на час раньше, утром, надеясь, что она еще будет спать…

Но оказалось, что Ольга встала даже раньше него. Молча подала ему завтрак, и он заставил себя его съесть (хоть, признаться, сейчас кусок в горло не лез), сама отгладила ему рубашку (чемодан с немногочисленными вещами он собрал заранее, накануне, и в ее отсутствие), и только, когда он уже пошел к двери, негромко окликнула:

— Постой.

Он остановился, старательно отводя от нее глаза, но это было бесполезно — она приблизилась к нему почти вплотную, и он вынужден был вскинуть на нее взгляд. Лучше б этого не делал — она сейчас была не просто красавицей, она была ошеломляюще прекрасна, у него даже сердце защемило…

Привстав на цыпочки (все же он был мужчиной высоким, едва ли не на полголовы выше нее — хоть и Ольга тоже не являлась низенькой), коснулась (именно коснулась, не поцеловала) его губ своими губами и произнесла то, что единственно необходимо было произнести.

— Я тебя буду ждать столько, сколько нужно, Ручьёв. Сколько понадобится… столько и буду ждать.

Он не выдержал и сграбастал ее таки в свои объятия. Она не воспротивилась, но обнимать его в ответ не стала. Он лишь ощутил ее тонкие и теплые пальцы, скользнувшие по его вискам и затылку.

— Вы с Дениской — единственное, что у меня есть, — сказал он, добавив мысленно: “И самое дорогое”.

— Я знаю, — ответила она еле слышно, отстранилась и даже слегка подтолкнула его ладошкой в грудь, — Иди, Серж. Иди… а то я сейчас начну реветь, как глупая баба… тебе вовсе незачем это видеть. Иди. Всё у тебя получится.

С сознанием, нет, с верой в ее слова он и вышел за дверь.

Ее рыданий он не услышал. Может, их и не было.

* * *

Небольшая ретроспектива

4.

Валерия (пять лет назад)

— Первый кусочек — лесной фее, — высокий русоволосый мужчина снял с мангала шампур с нанизанными на него мясом, порезанными овощами и, кажется, даже грибами, и протянул его стройной молодой шатенке с яркими синими глазами, облаченной в летнюю майку-топ и бриджи — лишь на первый взгляд простенькие. Босоножки на ней были тоже явно с барахолки.

Женщина звонко засмеялась.

— Разве феи едят свинину?

— Как?! — притворно “ужаснулся” мужчина (при этом в его серо-зеленых глазах замелькали смешливые золотистые искорки), — А для кого же я старался?

— Для меня, милый, — ответила шатенка (ее низковатый голос звучал удивительно мелодично), — Только с чего ты взял, что я имею к феям какое-то отношение?

Мужчина устроился рядом с женщиной, на расстеленном на траве легком покрывале, и нажал клавишу портативного магнитофона. Валерия, застывшая за деревьями, замершая, затаившая дыхание, услышала мягкий и глуховатый мужской голос, запевший странную песню о незадачливой Золушке, которую обманул Король, подарив ей побитую молью шубку… К официальной эстраде певец явно не имел никакого отношения, а из легенд русского рока Лера, увы, знала лишь Гребенщикова, и то одну песню — “Город золотой” (мелодия ей нравилась, слова не очень).

Впрочем, Валерии сейчас вообще было не до песен. Человек, которого она любила, человек, с которым она в течение целого месяца состояла в близких отношениях, человек, к которому она специально приехала, чтобы выяснить с ним отношения, (проживавший в собственном коттедже в загородном поселке), сейчас находился в нескольких метрах от нее…

…и упоенно целовал красивую (до отвращения!) шатенку, о которой Лере достоверно было известно лишь, что зовут ее то ли Анной, то ли Аллой, и является она, ни много, ни мало, женой банкира (в представлении скромной бухгалтерши Леры Горячевой — почти олигарха), который, правда, по возрасту в отцы ей годится…

…поэтому, видимо, эта гадина и выбрала себе в любовники молодого (чуть за тридцать) мужчину…

Но Сергей?! Как он-то мог опуститься до такой пошлости — спутаться с богатенькой бездельницей, которой он, явно, нужен лишь для того, чтобы скрасить скучное (хоть и сытенькое) существование?!

Подавив порыв броситься вперед и располосовать ногтями лицо шатенки (а заодно и повыдирать ее длинные, как у русалки, волосы, которые та — видимо, ради большего обольщения любовника, — распустила по плечам), Лера повернула назад, к дороге, и, поймав первую встречную “попутку”, назвала домашний адрес. По закону подлости, шофер легковушки тоже оказался поклонником русского рока и даже начал растолковывать Валерии, кто такой Эдмунд Шклярский (поэт и композитор), и что его рок-группа “Пикник” — самые настоящие “живые классики” рока…

–Они мне не нравятся, — отрезала Валерия, мечтая, чтобы этот зануда-меломан наконец заткнулся. Ей хотелось взвыть, просто-таки взвыть от отчаяния, от такого омерзительного предательства… предательства, совершенного мужчиной, меньше всех прочих походившего на подлеца и предателя…

…Истинный (как она до недавнего времени считала) подлец поджидал ее аккурат на лавчонке у подъезда, в котором располагалась квартира Леры.

–Ну, привет, сучка, — Витек непринужденно поднялся со скамьи, дыхнув на Валерию, конечно же, не более часа назад выпитой водкой (а ведь недавно врал, что “закодировался”!)

Будь Лера в обычном (не таком взвинченном) состоянии, она наверняка испугалась бы взгляда пустых, водянисто-голубых глаз…

Но сейчас ей было на все плевать. В том числе и угрозы стоящего перед ней ничтожества.

–Лучше б брюки погладил, — брезгливо сказала Валерия, глядя на Виктора без тени страха, — И ботинки почистил. Все-таки к девушке шел.

–Что? — изумленно переспросил парень, — Это ты мне говоришь, блядюшка позорная?

Лера промолчала, и пыл Витька как-то сам собой сошел на нет. Она должна была его бояться — но не боялась. Более того, дерзила в ответ! И желание ударить ее, ударить жестоко, кулаком по лицу, в челюсть, в солнечное сплетение, у Виктора тоже отчего-то пропало.

Более того, и хмель стал стремительно улетучиваться. И он, наконец, заметил следы слез на лице Леры, смазанную тушь, покрасневшие веки и нос.

–Ты… че? — уже менее уверенно, да что там? — почти растерянно спросил Виктор, — Это… обидел кто? Ковбой тот, да? Весь из себя, с понтами… хочешь, я…

–Да что — ты?! — заорала Лера, — Что ты сделаешь?! Ты знаешь хоть, кто он? Знаешь, что… — и осеклась.

Сейчас до нее в полной мере дошло, что ничего уже Ручьёв Витьку не сделает, не станет он марать о него руки, ибо сама Лера уже ничего для Сергея Ручьёва не значит, права была Галка (кузина и бывшая подруга), абсолютно права, когда говорила, что Сергей влюбился, влюбился по уши в какую-то “нереальную” красавицу, болтающую не нескольких языках и отлично знающую, как следует дегустировать дорогое вино, и какой вилкой следует есть салат, а какой — мясо… и еще уйму мелочей, из которых складывается этикет…

Так что Валерия вместо того, чтобы подробно растолковать Виктору, как мастер спорта по карате может расправиться таким слизняком, как ее бывший приятель — наладчик, попросту разрыдалась.

А Виктор, вопреки намеченному плану об избиении “изменщицы”, стал ее утешать, уговаривать перестать реветь и договорился до того, что едва ли не предложил ей, Лере Горячевой, свои руку и сердце…

Еще два месяца (да нет, месяц!) назад Лера попросту расхохоталась бы ему в лицо, но сейчас…

Сейчас ей внезапно пришло в голову, как она все-таки сумеет отомстить предателю Ручьёву. Ведь рано или поздно та “смазливая курва” его бросит (не мужа-миллионера ей бросать же, в самом деле), и вот когда Сергей снова заявится к ней, Валерии, с цветочками, его и встретит… Витек. Только не в качестве отвергнутого дружка, как уже было, а в качестве законного ее, Леры, супруга. (Как говорится в рекламе, “почувствуйте разницу!”)

Посему Валерия потупилась и, скрывая торжество во взгляде (нет, даже ликование!), пробормотала, что ей “надо подумать”, а сейчас…

…может, Витечка согласится подняться к ней в квартиру, чайку попить?

…Витечка, конечно, согласился. И вечер, который почти наверняка должен был закончиться возбуждением уголовного дела по факту побоев, нанесенных Марышкиным Виктором Горячевой Валерии, завершился идиллией… на старенькой двухспальной тахте (благо, мать Леры вовремя укатила на дачу с ночевкой).

Недаром народная мудрость гласит — темнее всего перед рассветом. Спустя месяц Валерия и Виктор (на сей раз действительно закодировавшийся от пьянства) подали заявление в загс, и Лера, купив небольшой тортик (на котором, вдобавок, была неимоверно лживая этикетка — “низкокалорийный” (это торт-то?!), поехала мириться к Галке Кравченко.

Та ее встретила без особого энтузиазма. Впрочем, не успела Валерия обидеться, как Галка выставила на стол початую бутылку вина и, как-то странно, мелко перекрестившись, разлила его по рюмкам (скорее, пригодным для водки). “Хлопнула” свою залпом, даже не чокнувшись с Лерой.

Валерия удивленно вытаращилась на кузину, а та, прожевав печенюшку, пробормотала:

–О мертвых плохо не говорят, так что… просто Царство ей Небесное. Никому такой кончины не пожелаешь.

–Кому? — недоуменно переспросила Лера, а Галка неожиданно усмехнулась. Холодно усмехнулась.

–Можешь праздновать, Лерочка. Твоей соперницы больше нет. Вообще нет.

Странно, но первой мыслью Валерии была мысль о Викторе. Он что, за ее спиной крутил роман с кем-то еще?

Впрочем, до нее тут же дошло, что Галка вряд ли заинтересуется любовными похождениями Виктора Марышкина (да и как ей может быть об этом известно?) Галка является женой Игоря Кравченко, компаньона Сергея Ручьёва…

Валерия похолодела.

— Ты о ком?

–О ком? — хмыкнула Галина, наливая себе вторую рюмку, — О пассии Сереженьки, любимца нашего, о ком же еще… — чуть сощурившись, всмотрелась в бледное лицо Леры, — Так ты не знаешь? Хотя… откуда тебе знать… — небрежно махнула рукой и выпила вино залихватски, как заправский пьяница.

–Да что случилось? — повысила голос Лера, — Какая еще… пассия?

–Любовница Сергей Александрыча, — невозмутимо пояснила Галина, пережевывая теперь не печенье, а яблоко (склонная к полноте, она старалась придерживаться диеты), — Помнишь, я тебе о ней рассказывала? — встала из-за стола, ненадолго ушла в комнату, а, вернувшись на кухню, шмякнула на стол газету.

“Трагическая гибель светской красавицы — случайность или преступление?”, прочла Лера заголовок, а, увидев фотографию ослепительной шатенки, ощутила вдруг звон в ушах.

“Первый кусочек — лесной фее…”

“Милый, с чего ты взял, что я имею к феям какое-то отношение?”

–На машине разбилась, — глухо сказала Галина, опрокидывая уже третью стопку, — Сама сидела за рулем… Игорь говорит — такого кошмара врагу не пожелаешь — по кусочкам дамочку извлекали из обгоревших обломков… Понимаешь, “тачка”-то с насыпи свалилась, разбилась всмятку, а там и утечка бензина… Маленькая искра из аккумулятора — и пуф-ф-ф… — захмелевшая Галина Ивановна снова махнула рукой, — Короче, все. Пиздец. Но… Ручьёв-то что за сволочь! — с непонятной горечью и еще более странным возмущением добавила она, — Передает руководство агентством… знаешь, кому? Думаешь, Игорю? Как бы не так! Этому стервецу смазливому, Давидову! Вот ведь лис… сумел, гад, так подкатить к руководству, так примазаться…

–Почему… руководство? — пробормотала Лера (у нее уже голова шла кругом от обилия совершенно неожиданной информации).

–А уезжает он из Города, Сергей-то, — пояснила Галина, наливая себе очередную рюмку, — Насовсем отбывает. Якобы, находиться тут не может — все, мол, о ней напоминает… — Галя злобно усмехнулась, — Страдалец хренов… А не сам ли приложил ручонку к этой аварии, а? Нет, алиби у него, конечно, железное, а вот Стрельцова, по словам Игоря, в тот день в агентстве почему-то не было…

–Стрельцова? — недоуменно переспросила Лера.

— Да, — Галина пьяно кивнула, — Ты знаешь, кто это — Стрельцов? Знаешь?

–Ну… — с заминкой начала Лера, — В агентстве работает…

— Да не в агентстве, на Сергея он работает! — отчеканила Галина Ивановна Кравченко, — На Ручьёва! Лично! И не удивлюсь, если узнаю, что он уже по его поручению кого-нибудь того… в расход пустил, — Галина жестом изобразила, будто отрывает кому-то голову, — А что? — теперь кузина навалилась своей немаленькой грудью на стол, приблизила свое лицо к лицу Леры, дыхнула на нее не самого высокого качества вином (похоже, плодово-ягодной наливкой), — Послала его эта курва, дала от ворот поворот, может, кого себе покруче нашла… а Ручьёв — он, знаешь, какой? Он страшный человек, — Галина понизила голос до громкого шепота, — Все эти ГРУшники по сути профессиональные убийцы… Их так натаскивают, Лерочка, что человека для них убрать — все равно, что муху прихлопнуть. Конечно, своими руками он вряд ли… хотя, кто знает, Лерочка? А? Вот ты знаешь?

Лера, наконец, поняла, что Галина здорово пьяна. И весь ее бред (а то, что бред, Валерия не сомневалась) обусловлен одним — Игорька ее разлюбезного обошли, не станет он руководить агентством, более того, молодой честолюбивый Давидов отнюдь не связан с Кравченко ни узами “воинского братства” (как Сергей), ни просто узами дружбы. А следовательно, ему ничего не стоит спихнуть Игоря с насиженного места и завладеть агентством уже единолично. Поставив на ответственные должности своих людей. Вот и вся причина Галкиной злобы и бредовых инсинуаций о причастности Ручьёва к гибели жены банкира.

–Где Сергей сейчас? Уже уехал? — спросила Валерия сухо.

Галина вскинула брови, после чего опять ухмыльнулась — только на этот раз ехидно.

–Что, хочешь опять счастья попытать? Утешить бывшего возлюбленного? Ну иди, иди, торопись, а то ведь уедет — и поминай, как звали… — хрипло рассмеялась, — Эк ты к нему прикипела, сестричка… Знаешь, а я тебя даже понимаю — я ведь тоже с ним когда-то могла бы… Игорю только не говори!

Лера уже не слушала. Лера напрочь забыла о предстоящих планах, о будущем замужестве… Лера теперь знала лишь одно — она должна быть рядом с Сергеем. В это нелегкое время она просто обязана быть рядом с ним!

* * *

По пути в поселок Березки, где находился коттедж Ручьёва, Лера невольно восстанавливала в памяти встречи с ним, начиная с самой первой, когда он буквально сразил ее своим обаянием на юбилее (тридцатилетии) Галины Кравченко. Вспоминала первую ночь с ним; вспоминала, как он был с ней, Лерой, нежен, предупредителен, мил, как принес ей завтрак в постель…

Две недели она прожила с Сергеем фактически на правах жены, потом у него начались какие-то проблемы в бизнесе, и он временно (конечно же, временно!) отослал Леру к матери, из опасения за нее отослал, и неспроста, ведь вскоре на него было совершено покушение, Сергей получил серьезное ранение, на полтора месяца угодил в больницу…

Дальше… дальше вспоминать не хотелось. И все же невольно вспомнилось… как он начал к ней охладевать, как отстраненно держался… и как однажды коварная Галина прозрачно намекнула Лере, что “ловить ей нечего”, у Сергея появилась другая…

Как ни настраивала себя Лера на печальный лад, сердце все равно (как и раньше) сладко замерло, когда она подошла к дверям коттеджа. Вначале по обыкновению раздался лай Вольфа, его овчарки, потом…

…мужчина, появившийся на пороге, едва не заставил Валерию отшатнуться — настолько он не был похож на прежнего Сергея — всегда подтянутого, опрятного, гладко выбритого… Опустившийся ханыга — вот кто, чуть сощурившись, рассматривал Леру в упор. Щетина на одутловатом лице, покрасневшие глаза, растрепанные волосы, какая-то застиранная, полинявшая футболка и тренировочные штаны… И дурацкие шлепанцы на ногах.

Лера заставила себя улыбнуться.

–Добрый вечер, Сережа…

Он прищурился еще больше, потом извлек из кармана своих “треников” пачку дешевых сигарет (кажется, “Яву”, хоть Лера знала, Сергей обычно если и курил, то изысканный “Данхилл”), столь же дешевую одноразовую зажигалку… Закурил, выпустив клуб дыма едва ли не Валерии в лицо.

–Ты? — голос его звучал непривычно хрипло. А следующий вопрос вообще вверг Леру в шоковое состояние, — Чего тебе надо?

–Я… слышала, что случилось, Сережа, — пролепетала она, стремительно теряя ту уверенность, с какой сюда направлялась.

–А что случилось? — он криво ухмыльнулся, — Уточни, будь добра, что именно случилось?

–Ну… — Лера почувствовала себя совершенно обескураженной. — Галя мне сказала, ты уезжаешь…

— Уезжаю, — невозмутимо подтвердил Ручьёв, — Но если ты решила, что я с собой и тебя возьму, то, извини, Валерия, ошибочка вышла, — бросил окурок на землю, с силой растер его подошвой, — Я даже вот его, — кивнул в сторону Вольфа, как обычно, послушно сидящего у его ног, — С собой не беру. Жаль… — шумно втянул носом воздух и этот звук очень походил на всхлип, — Жаль, конечно… может, еще вернусь за тобой, дружище, — нагнулся, потрепал овчара по холке, — А пока придется тебе у Сашки Ивушкина пожить, он тебя не обидит, он собак любит…

Вольф, словно понимая каждое слово хозяина, тихо заскулил.

–Вот, — выдохнул Ручьёв тоскливо, — Приходится предавать самых верных друзей… — вскинул голову, посмотрел на Леру, сощурившись (будто и зрение у него в одночасье ухудшилось), — А Кравченке передай, если его увидишь — пусть не беспокоится. Давидов, конечно, сволочь еще та… но на свое место я его поставил при условии, что Игорь жел-лезно, — подчеркнул, — Железно останется на своем. Вот так, Лер. Что-то еще хочешь знать?

Вид у него был неимоверно усталым. Можно сказать, измученным. Лера предприняла последнюю отчаянную попытку вернуть когда-то завоеванные позиции… хотя уже отчетливо сознавала — это почти бесполезно.

–Может, все же останешься, Сережа?

Ручьёв криво усмехнулся. Криво… и горько.

–Нет, — сказал, как отрезал, — Анна не воскреснет… и мне тут нечего больше делать. Давно хотел побывать на Дальнем Востоке, — добавил он почти мечтательно (Валерии пришло в голову, что он не просто пьян — хуже, чем пьян. Похоже, сейчас он попросту находился под действием какого-то наркотика — отсюда и странные, какие-то растянутые интонации в его голосе, и чрезмерно расширенные зрачки… и неуверенные жесты (казалось, что Ручьёв и на ногах-то держится нетвердо. Что он тут же и доказал, покачнувшись и схватившись за перила веранды).

–Ладно, — сказала Лера упавшим голосом (похоже, она сюда явилась совершенно невовремя… и вообще незачем было сюда приезжать. Теперь она это ясно осознала. Как никогда ясно), — Ну тогда я пошла, Сережа?

Крохотная надежда на то, что он все-таки попросит ее остаться, что одиночество для него сейчас попросту губительно, растаяла, когда Валерия услышала равнодушное и тусклое:

–Конечно, иди. То есть, поезжай. Деньги на такси имеются?

Она молча кивнула, попросту боясь разреветься в его присутствии.

–Спасибо, что зашла, — Сергей повернулся к дверям дома, а через секунду они захлопнулись, и Валерия осталась стоять одна на улице, совершенно обескураженная таким… нет, не холодным, а ледяным приемом.

“Хорошо, что Витьке “отлуп” не дала, — смятенно подумала Валерия, шагая к дороге, где намеревалась поймать привычную попутную машину (а лучше дождаться автобуса, который хоть и ходил с интервалом в полтора часа, все-таки был куда безопаснее во всех отношениях (уж не говоря о том, что дешевле), — Как же околдовала его эта ведьма, если он после ее гибели бежит… неизвестно, куда. Сам от себя убежать хочет. А разве можно от самого себя убежать?”

…Спустя три недели Валерия Горячева вышла замуж и стала Валерией Марышкиной.

И хоть брак ее особо счастливым назвать было нельзя, все же… это был брак. А больше всего на свете Валерия боялась остаться старой девой.

* * *

5.

Ирина (снова настоящее время)

“Неужели дождалась? — стучало у Иры в мозгу, в такт стуку ее каблучков по асфальту, — Да так… так попросту не бывает!”

Она сама не заметила, как ее лицо расплылось в улыбке и (Ира, конечно, этому не поверила бы, однако, сие являлось чистой правдой) в этот момент она выглядела не на свои двадцать шесть (куда там?) — на двадцать два, максимум и была… почти красавицей.

А с чего все началось?

Все началось с дождя. Да, с мелкого, скучного, уже осеннего дождя. Если б о подобном Ирочка прочла в романе (или даже услышала от приятельницы), ни за что не поверила бы. Отмахнулась — сказочки, вымысел…

Но это с ней случилось. С ней самой, Ириной Лесневской (в девичестве Пуговкиной). Лично с ней произошло!

Итак, шел дождь, а Ира, как назло, забыла дома зонтик и теперь торопилась, обходя лужи, добраться хотя бы до остановки автобуса (и, соответственно, будки с металлическим верхом) и доехать… нет, Слава Богу, не до репетиторской фирмы “Полиглот” (занятия у Ирины как раз окончились). До дома доехать. Обсушиться, глотнуть горячего чая… о большем она уж и не мечтала.

И тем более представить себе не могла, что некий субъект ее окликнет:

–Девушка, постойте… Да постойте же!

Именно его настойчивость (однако Ирина ни за что не сказала бы — назойливость) и заставила ее обернуться и остановиться.

Высокий, одет дорого и со вкусом… можно сказать даже — ухоженный… но, конечно, впечатление на Иру произвело не это, а выразительные светло-карие глаза незнакомца (на языке так и вертелось определение — теплые) и его открытое, отнюдь не восточного, а именно славяно-европейского типа, молодое лицо.

Да и говорил незнакомец без малейшего акцента.

Окончательно добила Иру его застенчивая улыбка. И то, что мужчина протягивал ей… раскрытый зонт. Да, раскрытый черный зонт.

–Возьмите, Бога ради, — искренне попросил кареглазый, — А то ведь насквозь промокнете… да возьмите же! — уже настойчивее повторил он, не пытаясь отвести своих крупных честных глаз от лица Иры, — Не маньяк я и клеиться к вам не собираюсь… но вы ведь почти промокли, простудитесь еще… Возьмите зонт, — совсем уж мягко повторил он, и Ирина как загипнотизированная взяла из его руки зонт (при этом, конечно, случайно коснувшись теплых пальцев незнакомца).

На лице того явственно отразилось облечение.

–Вот и хорошо. Я уж боялся, что не возьмете, и мне, как дураку, придется бежать за вами еще квартал… — на сей раз он улыбнулся широко, и хоть теперь стало ясно — над его белозубой улыбкой явно потрудился мастер-протезист (и, конечно, содрал за свои труды немалые деньги), но согласитесь, такая улыбка являлась куда более притягательной, нежели та, над которой профессионал… не трудился.

–Остановка ближе, — возразила Ира, тут же мысленно обругав себя за глупость — не дай Бог, сейчас отберет у нее этот филантроп свой зонтик, и его теплых карих глаз ей больше не увидеть…

–Да, действительно, — слегка обескураженно согласился незнакомец, — Ближе, — и тут же опять неуверенно улыбнулся (этот контраст — внешность “хозяина жизни” и застенчивость почти подростка Ире нравился все больше и больше. Можно сказать, он ее просто умилял), — Но вам же потом от остановки до дома тоже придется идти без зонта, верно? Кстати, — незнакомец посерьезнел, — Меня зовут Александр Селивёрстов и я, — полез во внутренний карман своего стильного кашемирового пальто и извлек оттуда визитную карточку. — Словом, предприниматель. В старину сказали бы куда проще — купец, лесоторговец… — снова слегка смущенная улыбка.

–Ирина, — Ира, после небольшого колебания, подала для приветствия свою руку, — Переводчик.

Тут уж явно роль сыграло женское кокетство — несмотря на хорошее знание английского языка (и сносное — французского), Ира никогда собственно переводчицей не работала. Только репетитором.

Однако, на незнакомца ее слова произвели должное впечатление — его лицо тут же посерьезнело, приобрело уважительное, едва ли не почтительное выражение.

–Весьма польщен, — на миг он сильнее сжал Ирины пальчики (его ладонь, как Ира не могла не отметить, была очень приятной на ощупь — теплой и твердой).

–Ну, — сказала Ира с небольшой заминкой (чтоб, не дай Бог, он не подумал, что произвел на нее впечатление… и тем паче, не решил, что она готова броситься на шею первому встречному (пусть даже очень симпатичному) мужчине), — Мне вообще-то пора…

–Да, конечно, — тут же согласился Александр, моментально став опять совершенно серьезным, — Мне тоже… — полуобернулся, и только тут Ирина обратила внимание, что по дороге, параллельно тротуару и чуть позади них медленно ползла сверкающая черная иномарка. Досконально Ира в марках машин не разбиралась, но то, что иномарка является немецкой, произведенной фирмой “Мерседес”, она, конечно, заметила.

–Черт, — на мгновение на лице Александра опять появилась необычайно обаятельная, застенчивая улыбка, — Так хотелось бы пригласить вас на ужин… но вы ведь откажетесь… верно?

Ира ощутила, что краснеет. Вопросик-то был провокационным… и только в этот момент до нее дошло, что незнакомец далеко не так прост, как могло показаться (и показалось ей) поначалу.

–Откажусь, — максимально сухо ответила Ира.

–Жаль, — с искренним сожалением произнес незнакомец, — Лично я с удовольствием продолжил бы знакомство с такой симпатичной переводчицей…

Ира опять почувствовала, что готова покраснеть. И почти пожалела о своем излишне категоричном отказе — вдруг аналогичных предложений больше не последует?

–За зонт спасибо, но… как мне его вам вернуть?

Мужчина моментально просиял.

–Ничего не нужно возвращать, не настолько я мелочен… а вот если все же надумаете скрасить вечер в компании лесоторговца, — опять чуть застенчивая улыбка, — Простого коренного сибиряка… звоните. По любому номеру на визитке, но лучше — по сотовому. Ужин по-сибирски я вам гарантирую.

Ира сочла неуместным сообщать новому знакомому, что и сама является коренной сибирячкой.

–Спасибо, я учту, — ответила она и, наконец, тоже позволила себе улыбнуться, — Но не рассчитывайте, что получите все и сразу — предупреждаю, это не ко мне.

Селиверстов серьезно кивнул.

–Я понимаю. Наверное, это вы меня неправильно поняли — я и сам не любитель девиц известного поведения. Что ж… тогда я могу надеяться, что наше знакомство продолжится?

Настолько искренним, прямым, ясным был в этот момент взгляд его светло-карих (что там кривить душой? Красивых) глаз, что сердечко Иры весьма ощутимо екнуло.

–Возможно, — туманно ответила она, — А сейчас… всего доброго.

И опять подала ему руку, и Александр (на сей раз куда нежнее) ее пожал.

…Как ни приказывала себя Ира не оборачиваться, все-таки обернулась. Чтобы увидеть, как Селиверстов (уже без улыбки, разумеется. Лицо его стало сосредоточенным — умным и волевым) распахивает дверцу “Мерседеса” со стороны пассажирского сиденья.

Ирина поспешно отвернулась и ускорила шаг. Хотя желание немедленно оказаться под навесом автобусной будки, конечно, без следа испарилось — ведь у нее в руке теперь находился отличный зонт, правда, мужской.

И Ирина приняла, наконец, решение — конечно, на ужин к сибирскому лесоторговцу она ни за что не станет напрашиваться… но позвонить — позвонит. Просто, чтобы вернуть зонт. Ей, в конце концов, чужого не надо. Не такой она человек.

* * *

Небольшая интерлюдия к первой главе

…За рулем “Фольксвагена” находился его ровесник, и Ручьёв невольно отметил, насколько типична его внешность — короткая, в меру, прическа, гладко выбритое (и абсолютно незапоминающееся) лицо… Фигура его наверняка была спортивной (но отнюдь не “накаченной”), движения отточены и скупы (и никогда неловки), а голос…

…конечно же, голос его являлся негромким и мягким.

–В пункте назначения вас встретят. Напоминаю, вы — Ян Свенсен, американец датского происхождения, этакий плейбой, прожигатель папашиного состояния, желающий когда-нибудь прослыть известным журналистом… даже втайне мечтающий получить Пулитцеровскую премию… посему и сунулись туда, куда доморощенным фотокорам с амбициями соваться не следует… впрочем, вы это уже слышали. Более подробные указания содержатся в инструкциях, которые вам доставят на месте…

“Отмороженным фотокором”, мысленно уныло сострил Ручьёв, а вслух лаконично ответил:

–Я понял, — невольно подумав, как бы отреагировала его любимая, услышав эту тираду, точнее, подобный инструктаж.

“А, впрочем, она не удивилась бы, — вклинился не ехидный (как обычно), а серьезный, даже немного печальный голос “Вульфа”, — Она же изначально знала… а если и не знала, то уж точно догадывалась”.

Собеседник, находящийся за рулем, будто прочел мысли Ручьёва.

–С вашей семьей все будет в порядке, — произнес он особенно мягко, — Безопасность и Анны Валентиновны, и вашего сына гарантировал лично полковник Журавлев.

На мгновение Ручьёва охватил даже не гнев — охватила ярость. Вот сейчас автомобиль остановится на красный сигнал светофора, и “Вульф”, мгновенно развернувшись, попросту “загасит” циника, потом…

А потом Сергей Ручьёв перевел дыхание — какой смысл срывать злость на простой “пешке”, обычном исполнителе? Он выполняет данные ему инструкции, только и всего. И “оговорка” об Анне Валентиновне отнюдь не случайна. Ему, Ручьёву, просто лишний раз дают понять — не вздумай рыпаться, парень, ты в наших тисках и сам, можно сказать, лично отдал нам в руки “заложников” — любимую женщину и четырехлетнего сына.

И если винить кого-то в происходящем — то себя, в первую очередь.

“Давай довольствоваться тем, что нам дает судьба, — когда-то говорила ему Ольга, — Ведь таких дней, как эти, больше не повторится… не повторится никогда”.

Но он, Ручьёв, малым довольствоваться не захотел. Он захотел большего — и получил его.

Как оказалось, он всего лишь получил аванс. Что ему недавно ясно (предельно ясно) дали понять.

И о чем сейчас лишний раз напомнили.

“Долги нужно отрабатывать, парень, — заметил “Вульф” с невеселой усмешкой, — Никуда не денешься. Нужно.”

* * *