Ветер с Варяжского моря

Елизавета Дворецкая, 1996

Северная Русь, конец Х века. Однажды на торгу Загляда, дочь купца, увидела Снэульва и полюбила его. Чтобы найти средства для женитьбы, он отправился за море. Но обратно юноша возвратился в рядах вражеской дружины, с мечом в руке, в числе тех, кто явился разорять, убивать и брать в полон. Казалось бы, не суждено Загляде найти счастье с человеком, пришедшим на ее родину как враг. Тем более что и Вышеслав Владимирович, молодой новгородский князь, неравнодушен к красавице, да и Тойво, сын знатного чудского рода, не прочь взять в жены богатую наследницу…

Глава 1

Ветер гнал по поверхности Волхова мелкую рябь, похожую на чешую, — так и казалось, что огромный змей, медленно извиваясь, ползет на полуночь меж зеленых холмистых берегов. Это и есть тот самый Ящер, которому веками поклоняются словены. Он лежит глубоко на дне, но придет час его гнева — и он взметнется на поверхность, мутя и взрывая воды реки, требуя жертвы…

Весь длинный пологий берег Гостиного Поля был усеян приставшими ладьями, дальние даже не удавалось рассмотреть. В стороне от воды блестели неяркие огоньки костров, поднимались дымки, ветерок тянул запахи рыбных похлебок и каши. Здесь обязательно останавливались все ладьи, шедшие вверх по Волхову — в Новгород и вниз, в Ладогу. Пока хозяева занимались делами, их гребцы и дружины отдыхали, ели, иные уже спали прямо на земле возле костров.

Загляда вздохнула, подумав, что здесь им не миновать остановки, и надолго. Пока найдут порожского кормщика и сговорятся об уплате, пока он соберет свою дружину, пока мытник осмотрит обе ладьи и возьмет что положено, как бы темнеть не начало. Купеческая дочь, она слишком хорошо знала весь установленный порядок, чтобы надеяться быстро пройти Гостиное Поле. Но двум ладьям Милуты было бы слишком досадно ночевать здесь, когда до дома оставалось всего ничего, почти рукой подать. Загляде казалось, что сам Волхов остановился и несет их еле-еле, а ей хотелось скорее домой, в Ладогу! Никогда раньше она не отлучалась от своих чуров так далеко, и двухмесячное путешествие в Новгород показалось ей слишком долгим и утомительным. Предстояла последняя стоянка, у Гостиного Поля, и Загляда с удовольствием думала о том, что следующую ночь она наконец-то проведет дома, а не в чужой клети, не на дне струга и не на жесткой кошме возле костра.

— Вон туда! Через три ладьи пустое место есть! — Стоявший на носу струга Спех махнул рукой. — Вон, вон, где с конской головой!

— Да вижу, вижу! — Милута кивнул и обернулся к кормчему: — Давай туда. Ежели потеснимся, то и вдвоем встанем. Эко сколько народу собралось!

Оба ладожских струга причалили, гребцы привязали канаты к стойкам, вбитым в берег. Проголодавшийся Спех, не теряя времени, принялся разводить костер. Но хозяин оторвал его от этого многообещающего занятия и послал в городище искать порожского кормщика.

— Да хоть поедим сперва! — обиженно ворчал парень. В отличие от хозяйской дочери он вовсе не спешил домой. — Сам кормщик, поди, за столом сидит!

— Покуда дойдешь, он как раз встанет! — по-хозяйски заверил его Милута. — Ступай да скажи, чтоб сюда шел. Нам тянуть нечего, ночевать дома будем. А за кашей Загляда присмотрит!

Успокоенный этим обещанием, парень пошел искать лодку для переправы на тот берег, где стояло городище Порог. Загляда слезла с бочки, на которой сидела во время плавания, и позвала холопа, чтоб перенес на берег. Вода в Волхове была прохладна, и ей не хотелось мочить ног.

Пока она хлопотала возле железного котла, из городища явился мытник. Порожский мытник Прелеп хорошо знал Милуту, уже много лет ходившего с товарами мимо Гостиного Поля вверх и вниз по Волхову, и с делом покончил быстро — переглядел весь товар, помечая писалом на берестяном свитке, высчитал, сколько мыта нужно взять, старательно взвесил серебро на бронзовых весах. Растолченный ячмень еще побулькивал в котле, а купец и мытник уже покончили с делами и теперь беседовали.

— Как там в Новогороде дела? — расспрашивал Прелеп. — Князя-то не видали?

— Видали и князя, — спокойно, с видом человека, которого ничем не удивишь, отвечал Милута. — Мы же у Недремана стояли. Не помнишь Недремана? Мы с ним одной дружиной, бывало, хаживали, покуда он не разорился на варягах проклятых и Добрыне не запродался.

— Да, вот судьба злая! — Мытник согласно закивал. — Жил человек, не тужил, а тут разом и ладьи, и товара лишился, да и сам едва неволи миновал.

— Вот, так теперь он на новгородском княжьем дворе в ключниках и нас на постой пускает по старой дружбе. И видали мы князя, и говорили с ним. Ничего, больше положенного не заносится, уважает.

— Да уж не ему заноситься! — Мытник насмешливо прищурился. — Родом-то он, говорят…

— Да ладно тебе, дядька Прелеп, род его считать! — вмешалась Загляда, вынув из котла ложку. Разговор отца и мытника занимал ее больше, чем хотелось показать, и тут она не сумела смолчать. — Не по роду надо смотреть, а по делам! А делами он рода отцовского не посрамил! Ведь он словенского, Гостомыслова рода!

Мытник с некоторым удивлением выслушал ее горячую речь, а Милута усмехнулся, провел рукой по усам.

— Дочь-то моя! — обратился он к мытнику, не зная, говорить ли. Однако дружба к давнему знакомцу победила, и купец продолжил: — Дочь-то моя в Новогороде часа не упустила, с самим княжичем дружбу свела!

— Да ну тебе, батюшка! — смущенно и обиженно воскликнула Загляда, и щеки ее зарозовели ярче. — Всего-то раз поговорила… И я не хотела вовсе, он сам подошел!

— Что за княжич-то? — удивленно спрашивал Прелеп, поглядывая то на девушку, то на Милуту.

— Да старший, Вышеслав. Молодец хоть куда, девятнадцатый год идет. И собой хорош, и удал! — смеялся Милута.

Смущенная Загляда бросила ложку на камень возле костра и убежала к ладьям, встала на плоский валун и принялась полоскать ладони в воде, не оглядываясь.

— Правда ли, что он на чудь походом идет? — снова стал расспрашивать Милуту мытник.

— Хотел идти, да, знать, не судьба. Гонец к нему с Днепра прискакал, из самого Киева. Сказал, пока князь здесь, на Киевщину печенеги пришли и Белгород обложили, измором хотят брать. А от Белгорода до Киева всего ничего, едва двадцать верст!

— Вот напасть! — Мытник сочувственно покачал головой, а потом вздохнул с тайным облегчением. Этой-то напасти, печенегов, о которых столько говорят киевские, черниговские, переяславльские торговые гости, словены не знают. Слава Велесу!

— Да и нам напастей не занимать! — К ним подошел старый Осеня, давний товарищ и спутник Милуты. Он уже был сед и ходил, опираясь на клюку, но бросать дела и садиться дома возле печи не собирался. Да и скучал он дома — не ждали его возле очага ни жена, ни дети, ни внуки. — Как тут у нас-то, про Ерика не слышно ли новых вестей?

— А вы бодрических гостей слыхали? Вермунда Велиградского? Возле Гот-острова опять видали Ерика. Вермунд сам, как до Ладоги целый добрался, так не знал, какому богу скотину резать.

— Неужто в прошлый год не награбился? — Осеня гневно мотнул седой головой и стукнул концом клюки в прибрежный песок. — Хоть бы князь тамошний взялся, унял его. А то какой же дурак через море пойдет, чтоб и без товара, и без головы остаться! Или ему от этого выгода?

— Вон Спех возвращается, — подала голос Загляда, заметив на Волхове маленькую лодочку-долбленку, плывшую к корабельной стоянке от городища.

Греб в ней рослый, широкоплечий парень в серой рубахе, с ремешком на темно-русых волосах. За спиной его пристроилась, крепко вцепившись в борта долбленки, растрепанная девчонка лет двенадцати. Сам Спех, в белой рубахе с красным поясом, похожий на петуха на заборе, сидел на носу и показывал вперед, словно без него не догадались бы, куда плыть. Порожский парень старательно налегал на весла, мышцы спины напрягались под серым холстом рубашки. Спокойный и ровный на вид, Волхов в нижнем течении был очень силен и мог далеко снести легкую лодочку.

— А чего ты девку-то с собой в Новгород потащил? — понизив голос, спросил мытник у Милуты и глазами показал на Загляду. — Я вас, как туда-то плыли, не видал, а мне уж сын сказал, что и девку твою на ладье видел. Я сам не поверил, думал, привиделось парню.

Милута вздохнул, погладил густую рыжеватую бороду.

— Да ведь я в начале весны жену схоронил, — выговорил он наконец, и мытник снова закивал, выражая сочувствие, — а боле-то у меня из родни никого нету. Не хотел дочку одну бросать. Взял вот до Новгорода — дорога невелика, может, развеется. А то все плакала, плакала…

— Развеется, как же не развеяться, — доброжелательно заверил мытник, снова поглядев на девушку. — Да ведь ей замуж пора — отдашь, вот и развеется. Внучков понянчишь… Присмотрел, поди, уже кого?

Загляда тем временем сменила гнев на милость, вернулась к костру и сосредоточенно дула на деревянную ложку, зачерпнув каши из котла. От близости огня ее щеки ярко румянились, русая коса золотисто поблескивала. Она казалась спокойной и свежей, как и положено быть девице шестнадцати лет, дочери состоятельного торгового человека, не знающей ни в чем нужды.

Тем временем Спех со своими спутниками выбрался из долбленки на берег.

— Нашел я кормщика! — подходя, бодро закричал парень еще издалека. — Ты, батюшка, как в воду глядел — как раз из-за стола встали!

— Эк он тебя батюшкой величает! — Мытник усмехнулся и, подмигнув Милуте, вопросительно кивнул на Загляду.

— Кот-Баюн ему батюшка! — Милута в негодовании отмахнулся, но сам не сдержал усмешки. — Его бы заставить языком грести — ладья бы быстрее ветра побежала!

Спеха прозвали Спехом за неизменное везение, сопутствующее с колыбели все семнадцать лет его жизни. «Коли упадет, так на мягкое! — приговаривала его мать. — Ему бы лени поменее, так ладно бы жизнь прожил. А ведь не мыслит, что удача-то — одно дело, а счастье — иное!» Но Спех не слушал попреков и верил в свою добрую судьбу. Мать Макошь сотворила его невысоким, но наделила широкой грудью, крепкой шеей и сильными руками. Черты его лица были нерезкими, мягкий нос покрывали золотистые веснушки, между нижней губой и округлым подбородком виднелась ямочка. Светло-рыжие, как жидкий мед, волосы рассыпались по лбу, а серо-желтоватые глаза блестели живо и весело. Нрав у него был живой, любопытный, легкомысленный, но честностью и преданностью парень заслужил доверие хозяина.

Плечистый парень-кормщик подошел к Милуте, а Спех направился прямо к Загляде.

— Готова каша? — деловито спросил он, вытаскивая из-за оборов деревянную ложку, завернутую в серую холстинку.

— Не лезь, не готова еще! — Загляда замахнулась на него своей ложкой, и Спех отпрянул от котла, в который уже было сунулся. — Потерпишь!

Ловко уклонившись, Спех принялся размашисто вытирать лицо рукавом.

— Ух, чуть не весь город обегал, покуда кормщика сыскал! — пожаловался он хозяйской дочери, преувеличенно тяжело дыша. — Ух, и уморился — чуть жив! Не веришь? — обиженно спросил он, увидев улыбку на лице Загляды. Прочие Милутины спутники, сидевшие вокруг костра в ожидании каши, тоже заулыбались.

Девушка покачала головой. Она знала, что Спех — великий искусник притворяться, но не могла сдержать улыбки в ожидании чего-то забавного.

— А и городишко-то махонький! — вдруг с легкостью сознался Спех и стал дышать обыкновенно. — Всего-то три улочки, да и те… У нас в Полоцке один гончарный конец и то больше!

— А ты уже и по дому стосковался? — с насмешкой спросила Загляда, прекрасно знавшая, что уж кто-кто, а Спех ничего важного дома не забыл.

— Ой, стосковался! — закрыв глаза, страдальчески затянул Спех. — Вот как сплю, так и вижу: сижу я за кругом да горшок верчу, такой большой-большой, а братец глину месит. А батя еще волокушу волокет да ласково так приговаривает: «Работайте лучше, суслики ленивые, кормить не буду!»

Загляда фыркнула, прикусила губу, но все же не выдержала и рассмеялась, представляя этот домашний уют, от которого Спех сбежал в дружину ее отца. Спех пристал к Милуте в его прошлогоднюю полоцкую поездку и до сих пор отчаянно смешил Загляду своим кривичским выговором. Гончар легко отпустил сынка, «потому как дома от него толку нет, только и знает, что языком трепать».

Девчонка, прибежавшая из городища с кормщиком, подобралась к ним поближе и с любопытством слушала их разговор. Загляда заметила ее и призывно махнула ложкой:

— Поди сюда! Ты чья будешь?

— Я Веретенева! — Без робости подойдя, девочка показала на кормщика, который в стороне разговаривал с Милутой. — Сестра я ему. Меня Лаской звать. Я с вами через пороги пойду. Я тоже все пороги знаю, и какие ладьи бывают, и как они плавают!

— Да ну! — насмешливо воскликнул Спех. — Как же ты такой премудрости научилась?

— А я, с тех пор как маманя с батяней померли, всегда с Веретенем хожу, — просто объяснила девочка. — Он меня одну дома бросать боится, как через пороги ходит, так и берет с собой.

Глаза Загляды налились слезами: слова девочки о смерти родителей разбудили ее собственное, едва задремавшее некрепким чутким сном горе.

— А вот сейчас и проверим! — поспешно заявил Спех, торопясь отвлечь ее, и указал на реку. — Вон там что за ладья пошла? Нас не проведешь, на хромой козе не объедешь, мы сами с усами!

— Да где же у вас усы? — Давясь от смеха, девчонка смотрела то на Загляду, то на Спеха, а потом повернулась к реке.

Одна из ладей, стоявшая ниже их по кромке Гостиного Поля, отделилась от берега, и десять пар весел стали выгребать на середину Волхова.

— Варяги, — определила Ласка, бросив быстрый взгляд на ладью. — А струг у них ладожской работы, новый совсем. Они снизу пришли. Я их у мытникова двора видала только что.

— Еще бы не ладожской работы! — изменившимся голосом, в котором звучали слезы, но твердо решив не дать им воли, отозвалась Загляда. — Это же Тормод струг делал. Вон и змеюги его любимые на носу. На штевне! — поправилась она.

— Вот! — Спех с гордым видом поднял палец, повернувшись к Ласке. — Мы не хуже тебя, и корабельщика знаем!

— Да оставь дитя в покое! — Загляда дернула его за рукав. — Нашел с кем тягаться. У нас на дворе тот корабельщик живет, потому мы его работу и знаем, — объяснила она девочке.

Ладья тем временем вышла на середину Волхова и направилась вверх по течению. Гребцов на ней находилось десятка два, на носу сидели три хорошо одетых светлобородых человека в коротких плащах, застегнутых бронзовыми запонами на груди. Между скамьями громоздилась гора пухлых мешков, на кольца из ивовых прутьев были нанизаны сотни куньих и беличьих шкурок, в середине стояли бочки.

Вдруг на корме ладьи началось движение, куча мешков зашевелилась и из-под нее выбрался человек. Рывком разъединив скрученные за спиной руки и отбросив остатки веревок, он попытался вскарабкаться на борт струга. Светлобородые хозяева вскрикнули и вскочили на ноги, ближние к корме гребцы бросили весла и кинулись к нему. А тот отшвырнул мешавшие ему мешки, переметнулся через борт и прыгнул в воду. Но прыжок вышел неудачным: беглец ударился головой о неведомо откуда всплывшую корягу и с громким всплеском скрылся под водой.

Течение заворачивало нос варяжской ладьи, сносило ее снова вниз. Гребцы ухватились за весла и стали подгребать к берегу. Хозяева собрались на корме и вглядывались в воду, обмениваясь непонятными восклицаниями. На берегу тоже заметили происшествие. Путники и жители городища с разных сторон сбегались к воде. Загляда ахнула и вскочила, подалась ближе, тревожно сжимая руки и не сводя глаз с воды. Ласка рядом с ней подпрыгивала, словно так ей было лучше видно. Но поверхность воды уже успокоилась, ничего не удавалось разглядеть.

— Не выныривает, боже Перуне, ведь потонет! — обеспокоенно воскликнул Спех. Скинув поршни, он вбежал в воду и поплыл к середине.

— Ой, Мати Макоши, смилуйся, помоги! Волхов-батюшка, пожалей, отдай назад! — бормотала Загляда, с тревогой наблюдая, как Спех быстро плывет к тому месту, где скрылся под водой беглец с варяжской ладьи.

Корягу тоже медленно сносило течением. Спех удачно избежал встречи с ней и нырнул. Через какое-то время он появился на поверхности, жадно вдохнул и снова исчез. Казалось, что его не было очень долго. Рыбаки уже толкали в воду несколько челноков, кто-то греб к середине, выискивая в гладкой серо-голубой воде медленно текущего Волхова одну или другую светловолосую голову.

— Как бы тоже не потонул! — воскликнула Ласка, с горящими от любопытства глазами наблюдавшая за рекой. — Там Ящер живет огромный, заглотит он их обоих!

— Язык придержи — накличешь беду! — сурово прикрикнул на нее брат.

— Не потонет! — уверенно возразил Милута. — Спех в воде не тонет, в огне не горит — его судьба бережет.

И правда, вскоре Спех вынырнул снова и поплыл к берегу. Рядом с ним виднелась голова спасенного. Греб он одной рукой, а другой держал за волосы свою добычу.

Сбежавшиеся к берегу люди помогли им выбраться на песок. Бесчувственного беглеца пришлось нести на руках. Пока его пытались привести в себя, Спех тяжело сел на мокрый песок и, потряхивая головой, стал отжимать волосы. Загляда подбежала к нему.

— Водяной меня за ноги хватал! — объявил Спех, едва отдышавшись настолько, что смог говорить. — Вишь, нырнул я, а там на дне водяной сидит, сам весь зеленый и в чешуе, глаза как у щуки и этого за шею держит. Я говорю — отдай, а он мне — нет, говорит, он мне будет на обед, а ты — на ужин…

— Да ты молодец, где водяному с тобой справиться! — воскликнула Загляда, привыкшая к тому, что Спех жить не может без баек и басен. — А его-то водяной не придушил?

— Да что же я, зря купался? — возмутился Спех. С недовольством оглядев запачканные песком и тиной рубаху и порты, он сплюнул и проворчал: — Хоть поршни уберег…

— Пойдем хоть глянем, как он там.

— Пойдем, — согласился Спех и встал. Вода текла с него ручьями. — Мне уж и самому любопытно, кого это я у водяного отобрал?

Они подошли туда, где в окружении гребцов и местных рыбаков лежал на земле беглец с варяжской ладьи. Могучий кормщик, брат Ласки, привычно опрокинул его животом себе на согнутое колено и выгонял воду, которой беглец успел наглотаться. Покончив с этим, он положил беглеца на землю. Встав на колени, мытник прижался ухом к его груди.

— Живой! — с удовлетворением объявил Прелеп и выпрямился. — Стучит!

— А чего он глаз-то не открывает? — спросила любопытная Ласка.

— Головой о корягу стукнулся. Кабы не ваш Кот-Баюн, кормить бы ему рыб…

— А чего он прыгнул-то? — спросил кто-то.

— Где ладья-то?

— Беглый, что ли…

Милута обернулся к реке. Варяжский струг подошел к берегу, люди на нем столпились у носа, пытаясь разглядеть, что происходит. Двое гребцов и один из хозяев, толстяк в коротком буром плаще, уже спрыгнули на песок.

— Ваш парень? — закричал им Милута.

— Это есть наш человек! — ответил ему варяг, выговаривая русские слова неправильно, но понятно. — Мы возьмем!

— А чего он прыгал-то? — спрашивали любопытные на берегу.

— А какой же он ваш, когда он чудин? — спросил мытник, еще раз оглядев спасенного. — Где вы его взяли-то?

Варяг остановился на мокром песке возле воды. Оставшийся на ладье товарищ окликнул его и сказал что-то, и между ними вспыхнул оживленный спор. Загляда хорошо понимала по-варяжски, но по долетавшим обрывкам не могла уловить смысл спора. А он продолжался недолго. Варяг запрыгнул обратно на борт, гребцы оттолкнули струг от берега, взобрались на него сами, и два десятка весел дружными ударами погнали ладью вверх по Волхову прочь от стоянки Гостиного Поля.

— Уходят, что ли? — удивлялись люди на берегу. — Передумали брать?

— Думают, совсем утоп, а хоронить лень.

— Да чего же, он ведь живой.

Спех пошел искать себе сухую рубаху, а Загляда пробралась поближе к беглецу. Это оказался молодой парень, на пару лет старше Спеха, высокий, худощавый, с потемневшими и слипшимися от речной воды волосами. Глаза его были закрыты, но тяжелые веки, выступающие скулы, мягкие черты продолговатого лица показывали, что в нем течет неславянская кровь. Одежду его составляли кожаные штаны и полотняная рубаха, украшенная по вороту, плечам и подолу тесьмой, хитро сплетенной из бронзовой проволоки. Боковые швы, не зашитые до конца, сразу обличали чудскую работу. Бронзовый же браслет стягивал левый рукав рубахи, а с правого, видно, потерялся. Ни плаща, ни пояса не имелось, ворот рубахи был надорван. На лбу парня под мокрыми прядями волос краснела свежая ссадина. На запястьях виднелись следы от тугих веревок, а на одной руке еще болталась петля с разлохмаченным концом, как видно, перетертым обо что-то железное.

— Чего же теперь делать? — озабоченно спросил Прелеп. — Ведь так не бросишь, а мне недосуг с ним нянчиться. Вот что, берите-ка вы его с собой, гости дорогие, — обратился он к Милуте. — Вы его выловили, он теперь ваш.

— Да куда мне его? — недоуменно воскликнул Милута. — И своих забот довольно!

— Батюшко, возьмем! — принялась упрашивать отца Загляда. — Довезем его до Ладоги, его ведь оттуда и везли. А после в себя придет да сам расскажет, откуда и кто. Не бросать же его здесь, пропадет!

— Вот еще печаль! Ведь он беглый! — принялся вразумлять ее отец. — Засудят нас еще за него!

— Как засудят-то? Мы его не украли, он сам выпрыгнул, а варяги отказались от него. Вон, люди видели! — Загляда показала на мытника. — Хозяева его видели, а не взяли, какая тут кража!

— Да он не холоп, — добавил Прелеп. — Одежка на нем не холопья, сам видишь. Одна рубаха чего стоит! Да и не добром он на тот струг попал… Как из битвы!

— Видно, потому и не взяли назад, что забоялись варяги-то! — добавил кормщик. — Просто так от своего челядина не отказались бы, он ведь денег стоит!

Милута в сомнениях качал головой, но все эти доводы только укрепили решимость Загляды взять спасенного с собой. Наконец он вздохнул и сделал знак своим гребцам:

— Несите его на струг, что ли.

Загляда обрадовалась и бросилась устраивать чудину лежанку из сена, пустых мешков и шкур. Чудской беглец вызывал у нее сочувствие и любопытство: ей очень хотелось знать, что с ним случилось, как он попал на варяжский струг, почему был связан? С чудина стянули мокрую рубаху, уложили его поудобнее на дне ладьи. Загляда накрыла его плащом и села рядом, надеясь, что он скоро опомнится.

Тем временем пришла пора двигаться дальше. Последний переход до Ладоги был самым трудным — впереди лежали пороги. Под руководством кормщика наполовину нагруженные ладьи повели вниз, чтобы потом разгрузить у нижней оконечности девятиверстных порогов и пустыми вести снова вверх за оставшимся товаром. Загляда со Спехом и Лаской спустилась вниз берегом и очень переживала за чудина.

— Как его там в ладье-то трясет! — приговаривала девушка, глядя на реку. — И без того ему худо…

— Больно уж ты об нем печешься! — ревниво буркнул Спех. — А я помру — никто и слова не скажет!

— Ты-то? — недоверчиво воскликнула Загляда. — Да нету такой реки, где бы ты утоп!

— Сие верно! — согласился Спех и опять повеселел. — Я его от смерти спас — я ему теперь второй отец!

Рассчитавшись с кормщиком, Милута отпустил его, и он пошел обратно в Порог. С ним ушла домой и Ласка.

— Еще как поплывете, свидимся! — кричала она Загляде издалека и махала руками, пока было видно.

Товар снова погрузили на ладьи, Загляда заняла свое место на бочке, возле лежащего на днище ладьи чудина. Спеху, несмотря на все его подвиги, пришлось снова сесть за весло. Плывя по течению, две Милутины ладьи быстро приближались к Ладоге. Завидев наконец знакомые места, Загляда даже забыла о беглеце. Словно встретив родичей, радовалась она, глядя на кучки избушек Извоза, — так звали выселки, служившие границей города. А дальше взору открывалось Победище с варяжской крепостью Княщиной, низменное пространство на левом берегу, тесно застроенное домами и домиками, известняковые стены Олегова города на мысу над слиянием Волхова и Ладожки, улицы посада вокруг нее. Сердце радостно билось, в душе поднималась теплая волна: само это место, где жили многие поколения ее предков, согревало Загляду, боги благосклонно взирали на нее с небес, чуры шептали из земли, куда в течение уже двух веков опускался прах ее дедов и прадедов. Широкий синий Волхов, отражавший синеву небес, зелень берегов, белизна облаков, будто отраженная стенами Олеговой крепости, — нет на свете места более прекрасного, и от щемящего сердце счастья на глазах девушки выступили слезы.

До дома Милута со своими спутниками добрался почти в темноте. Пока разгружали товар и разбирали снасти, Загляда вытребовала у отца волокушу и двух помощников, чтобы везти чудина, все еще лежавшего без чувств. Перетаскивая его с ладьи на волокушу, Спех уже вздыхал, чуть ли не жалея, что извлек со дна реки такое беспокойство. А Загляда торопила их, ей очень хотелось скорее оказаться дома.

На дворе Милуты навстречу ей выбежала челядь, старая ключница Зиманя, бывшая когда-то давно Заглядиной нянькой. Среди встречавших мелькала белая голова и борода Тормода, того самого варяжского корабельщика, о котором Загляда говорила Ласке.

— Саглейд! Моя Сильф Биркин! Береза Серебра! — радостно восклицал он по-русски и по-варяжски, чуть ли не силой вырывая девушку из объятий причитавшей Зимани, чтобы прижать ее к своей широкой груди и весьма выпирающему животу. — Ты вернулся уже! Я еще не начал ждать, а ты уже здесь!

От радости он даже немного путал славянские слова, мешал их с варяжскими, хотя за те двадцать лет, что прожил в Ладоге, научился словенскому языку не хуже здешних уроженцев. Только легкий иноязычный призвук в речи выдавал заморское происхождение Тормода Исбьерна — Белого Медведя, как его прозвали. Волосы его, когда-то светло-русые, были седы до последнего волоска, круглое лицо обрамляла такая же круглая и совершенно белая, хотя ему едва сравнялось пятьдесят пять лет, борода. Одеждой он не отличался от славян, и только на шее его висел на ремешке бронзовый молоточек — амулет Тора-Громовика, а с ним на одном колечке — распиленный вдоль кабаний клык с тремя процарапанными рунами. Загляда знала, что там написано «священное слово», приносящее удачу. Только эти два амулета и остались старому корабельщику на память о родине. «Самый большой дар богов — вот! — приговаривал он, показывая свои широкие ладони. — Золото пропадет, меха износятся, а это будет со мной всегда!» И он был прав, считая руки своим главным богатством. Во всей Ладоге едва ли нашелся бы мастер среди славян или скандинавов, умеющий строить корабли лучше Тормода Исбьерна.

— Вернулась, вернулась, живая, здоровая! — скороговоркой восклицала Загляда, разом отвечая на приветствия старухи и корабельщика и смахивая слузы. Потеряв мать, она теперь с особенной остротой ощущала любовь к этим людям, которые тоже — ее семья. — Отец на вымоле еще, скоро будет! И товар привезли, и новости привезли!

— И гест… гость привезли тоже? — Тормод заметил волокушу с лежащим в ней незнакомым парнем. — Это твоя добыча, да? Ты взяла его в битве?

— Это Спех взял! С водяным бился…

Спех, снова загордившись своим подвигом, стал рассказывать, как попал к ним молодой чудин, а Загляда велела челяди нести его пока что в клеть и уложить там на широкую лавку.

— Я сам пришел сюда, когда был пожар, — заявил Тормод, с любопытством наблюдая, как устраивают нового гостя. — Я пришел в твой дом через огонь. А он пришел через воду. Тоже хорошая дорога! — со свойственной ему бодростью закончил варяг.

— Погоди. — Загляда остановила поток его речи, который, как ей было отлично известно, мог литься хоть до утра. — Он вроде в себя приходит.

Не открывая глаз, чудин морщился от боли, тихо постанывал и бормотал что-то на своем непонятном языке. Загляда пробовала позвать его, но он, видно, еще не опомнился.

— Язык ожил, — заметил Тормод, слушавший бормотание чудина, озабоченно склонив голову. — А память еще ходит далеко.

Тем временем Милута покончил с переноской товаров, дом наполнился людьми. Зиманя ставила на столы горшки, кринки, раскладывала хлеб, вареную репу, вяленую и соленую рыбу, всякую прочую снедь. На очаге забулькала каша, рядом жарился барашек, которого Милута велел заколоть, не забыв угостить и домового, — в благодарность, что сохранил дом без хозяина и хорошо встретил. Просторная передняя клеть сразу стала казаться тесной, вместе с дымом под крышей висел разноголосый гомон. Осматриваясь, Загляда вздохнула почти счастливо — она снова была дома, все встало на свои места. Только вот матери, Велемилы Добровитовны, мудрой красивой женщины, происходившей от одного из наиболее старинных и прославленных ладожских родов, больше нет здесь и не будет. Благодаря ее приданому и связям Милута когда-то так расторговался, что теперь числился одним из богатейших в Ладоге купцов — сам-то он был из «варягов», как тут по очень старой привычке называли роды, ведущиеся из-за моря, хоть и давно смешавшиеся с местными словенами и чудью.

А теперь у очага хлопочет одна Зиманя, и голоса матери больше не раздастся среди общего гомона. И не будет больше в доме настоящей хозяйки, если отец не решится взять новую жену… Но Загляда сдержала печаль, готовую снова стиснуть ее сердце, не заплакала, а улыбнулась, встретив озабоченный взгляд Тормода. Время идет и собирает свою дань, ничто и никогда не будет так, как прежде. И нечего плакать — надо жить.

В угол, где Загляда сидела возле чудина, пролез Спех с куском мяса и ломтем хлеба.

— Иди ешь, а то не хватит, — с набитым ртом посоветовал он. — А я покуда за сыночком моим названым пригляжу. И песенку ему спою. У кота ли, у кота колыбелька хороша…

— А-ай… — простонал чудин и снова забормотал что-то. Спех наклонился и прислушался к непонятной речи.

— У него голова болит, а ты пришел стрекотать. Помолчи, сделай милость, дай ему отдохнуть, — попросила Загляда.

— Да тебе самой отдохнуть бы пора. Я и то притомился…

Спех широко зевнул и принялся взбивать охапку свежего сена, готовя себе постель. Покончив с едой, утомленные долгой дорогой люди укладывались спать, и каждый радовался возвращению домой. Зиманя уже не раз кивала Загляде на дверь в сени, откуда лесенка вела в горницы, но девушка все сидела в изголовье чудина, оглядывая с детства до мелочей знакомую клеть. Лучина мигала, но девушка и в темноте угадывала стены из толстых бревен, проконопаченные сухим мхом, полати наверху. На хозяйском краю длинного стола виднелась процарапанная решетка, на которой еще отец и дед Милуты обсчитывали свои торговые дела. Резные столбы подпирали закопченную кровлю — дом, выстроенный предком Милуты лет восемьдесят назад, еще при Олеге, совмещал в себе словенские и варяжские образцы. Два новых столба поражали искусной резьбой: их поставили тому семь лет вместо подгнивших, и над ними потрудился Тормод, вырезав ленты со звериными лапами и головами чудовищ.

Тормод почему-то тоже не шел спать, а сидел перед затухающей лучиной. Слабые отблески падали на его лицо, на знакомую морщину, шедшую от переносья на лоб, словно торчком стоящее копье.

— Тормод! Исбьерн! — тихо окликнула его Загляда и пересела поближе к нему. — А у вас-то как дела здесь?

— И здесь есть новости! — охотно отозвался варяг почти шепотом, чтобы никого не будить. — Вчера пришел обоз из Волина. Там почти половина северных людей, и я узнал, что делается в Норэйг^[1]. А пять дней назад ко мне приходил один русский человек, торговый гость из Сюрнеса^[2]. Он и сейчас еще здесь, я не думаю, чтобы он теперь пошел в море. Да, так он рассказал, что Откель Щетина умер на обратном пути на Днепре и погребен возле Сюрнеса… Там много могил северных людей, — помолчав, со вздохом добавил Тормод. Он сожалел и о тех, кто умер так далеко от родины, и о себе, поскольку ему самому, как видно, суждена та же участь. — Оттуда проложена хорошая дорога в Хель. Не хуже, чем в Киев… Да, так это значит, что тот хороший лангскип, который мне заказал Откель, останется без хозяина. Сирота, да, я верно знаю слово?

— Верно! — Загляда улыбнулась, снова услышав знакомое присловье. Прожив среди славян двадцать лет, Тормод все еще сомневался, правильно ли говорит.

— Да! — удовлетворенно продолжал корабельщик. — Откель был хороший человек. Ты же знаешь, Сильф Биркин, мне давно не приходилось делать лангскипов, но клянусь Ньердом и Ран, эти медвежачьи лапы не забыли их!

Тормод поднял руки, крупные и сильные, испещренные многочисленными белыми линиями старых шрамов. А Загляда снова улыбнулась: Тормод упрямо говорил не «медвежьи», а «медвежачьи» лапы. Если же она его поправляла, то норвежец упрямо возражал: «Но ведь говорят — заячьи, беличьи лапы! И медвежачьи! Это ты забыла, Сильф Биркин!» Загляда уже смирилась с этим и сейчас вдруг почувствовала, как сильно соскучилась в Новгороде по Тормоду.

— Жаль, если лангскип пропадет зря! — продолжал он. — Я сделал немало добрых кораблей, но «Медведь»… он для меня как поздний ребенок от любимой жены. Да, это я верно сказал!

Качнув седой головой, Тормод помолчал, вздохнул, посмотрел на Загляду.

— Это потому, Береза Серебра, что ты так часто приходила и смотрела, как я работал. Потому вышло хорошо. Ах, как жаль Откеля! С ним «Медведь» погулял бы по морям! А теперь он стоит в сарае, запертый, как нерадивый холоп, и не знает, в чем провинился! А мне ведь был сон, что у моего нового «Медведя» будет достойный хозяин и стюриман.

— Твои сны всегда сбываются! — Загляда положила руку на «медвежачью лапу» корабельщика. — У «Медведя» будет добрый хозяин. На свете много хороших людей.

— Добрых людей много, но не всем нужен лангскип. Откель хотел иметь боевой корабль, быстрый и ловкий, как змея. Ему не очень-то подходила торговля… И такой корабль я сделал. А другим торговым людям не нужен лангскип, им нужны только кнерры.

— Может быть, князь соберется за море и купит «Медведя». Ты знаешь, в Новгороде теперь новый князь, молодой!

— Конунг? Почему ты так улыбаешься, Сильф Биркин? — Тормод заметил в лице девушки проблеск особенного чувства и наклонился, стараясь в отсветах пламени очага разглядеть получше. — Ты видела конунга? Расскажи мне скорей! Ты знаешь, что твой Белый Медведь под старость стал очень любопытен!

От нетерпения старый норвежец даже потер колени одно об другое. Он всегда отличался любовью к новостям, а во всем, что касалось Загляды, его любопытство было невозможно утолить. Ей и самой хотелось поговорить с кем-нибудь о своем новгородском приключении, но мало кому она доверяла так же, как Тормоду. Перейдя на северный язык, чтобы никто из челяди не понял, Загляда стала рассказывать о встрече с Вышеславом. Тормод жадно ловил каждое слово, выспрашивал о каждой мелочи.

— На другой день вече было, и его все новгородцы князем кликнули, — закончила Загляда. — А назавтра мы уже из Новгорода уплыли. Я его больше не видела.

— Погоди, я послушаю моего дракона, — попросил Тормод.

Быстро поднявшись, он вышел из клети. Загляда прошла следом и встала рядом с Тормодом на крыльце. Положив руки на резные перила, Тормод вытянул шею вперед, закрыл глаза и прислушался. Загляда стояла едва дыша и тоже прислушивалась. В тишине заснувшего двора она различила наверху низкий тихий гул. Это гудел ветер в резном штевне, который Тормод снял с одного из старых кораблей и укрепил над крыльцом дома. По гудению ветра он предрекал погоду и даже будущее. Многие посмеивались втихомолку над причудами старого норвежца, но Загляда верила ему.

— Мой дракон говорит вот что, — через некоторое время начал корабельщик, не открывая глаз. — Конунг Висислейв будет здесь. Ты увидишь его снова, и он будет рад вашей встрече. Здесь будет много знатных и могущественных людей, даже правителей разных земель, и все они будут смотреть на тебя и любоваться твоей красотой.

Загляда недоверчиво улыбнулась, едва он начал свою речь, и под конец не сдержала смешка: она вовсе не считала себя такой уж красивой, чтобы ею любовались князья. Да еще и разные — откуда им тут взяться?

Тормод мгновенно открыл глаза и повернулся.

— Ты смеешься, Сильф Биркин! — упрекнул он ее. — А ведь ты сама говорила, что все мои предсказания сбываются. Всеотец наградил меня добрым даром — я предсказываю только доброе. И теперь я предсказываю: конунг будет любить тебя!

Загляда улыбнулась и с благодарностью коснулась руки седого корабельщика. Она не знала, верить ли ей в будущую любовь конунга, но знала точно: едва ли сама она полюбит хоть какого-нибудь молодого и красивого конунга сильнее, чем старого Тормода Белого Медведя.

Проснулась Загляда с мыслями сразу обо всем: о возвращении домой, о Тормоде и его предсказаниях, о беглеце-чудине и даже о том, о ком запретила себе думать, — о князе Вышеславе. То негодующе хмурясь, то улыбаясь, то принимаясь напевать, она быстро натянула платье, обулась, расчесала косу, старательно укладывая волосок к волоску, и поспешила вниз.

Обычно она начинала утро с обхода дома и хлева, но сегодня торопилась в нижнюю клеть — посмотреть на чудина. Печь уже дымила, старая Зиманя варила кашу, уставшие в походе ратники еще спали. Осторожно ступая, стараясь не скрипеть старыми половицами и никого не тревожить, Загляда подошла к чудину и заглянула ему в лицо. За ночь под глазами его налились глубокие темные синяки от удара по голове, но дышал он тихо и ровно. Загляда вздохнула с облегчением: досадно было бы доставать со дна Волхова и везти в такую даль чужого человека, чтобы он умер в доме и потом возвращался вредоносным духом. Но беглец явно не собирался умирать, и Загляда надеялась, что он скоро очнется и расскажет о себе. Волосы его высохли и теперь рассыпались прямыми прядями, совсем светлыми, как сухие стебельки болотного мха. Загляда вспомнила гостя из арабских далеких земель, который заходил к Милуте прошлым летом. Он с изумлением рассказывал, что возле Нево-озера живет племя, в котором все люди седовласы от рождения. Наверное, вот такие светлые головы арабы и приняли за седые…

Загляда осторожно провела рукой по волосам чудина. Между лбом и затылком ее пальцы наткнулись на скрытый под волосами длинный рубец, оставшийся от удара о корягу. Видимо, ее нечаянное прикосновение причинило боль: парень вздрогнул, веки его приоткрылись. Загляда отдернула руку.

— Больно тебе? — покаянно ахнула она. — Ты прости, я нечаянно.

Глаза парня, светло-голубые, почти прозрачные, были бессмысленные, как у новорожденного. Загляда испугалась: да не лишился ли он рассудка от такого сильного удара, не слишком ли долго пробыл под водой, не оставил ли водяному свою память? Что с ним тогда делать?

Схватив ковш с водой, загодя поставленный рядом с лежанкой, она приподняла голову чудина и попыталась его напоить. Ощутив свежую прохладу воды, чудин вдруг вскинул руку к ковшу и жадно рванул ко рту, так что вода пролилась ему на грудь, глотнул, закашлялся, чуть не захлебнувшись. Загляда едва удержала его.

— Да уймись ты, каженник водяной! — в сердцах воскликнула она. — Достанет тебе воды, не отнимут!

Глотнув еще пару раз, чудин потер рукой мокрую грудь, сообразил, что рубахи на нем нет, тряхнул головой и поднял наконец глаза на Загляду. Муть во взоре рассеялась, но на девушку он смотрел с недоумением, словно ему явилась берегиня с птичьим телом и девичьей головой. Взгляд его скользнул по стенам и кровле клети, светлые брови дрогнули — он не понимал, где и у кого находится. С губ чудина слетело хриплое восклицание, он попробовал приподняться на локтях, но тут же застонал, сморщился и снова откинулся на сложенные мешки, служившие ему подушкой.

— Не суетись! — успокаивающе сказала ему Загляда. — У тебя в голове такая трещина, что чуть душа наружу не вылетела^[3]. Погоди, я тебе помогу.

Она приподняла парня за плечи и помогла ему сесть, прислониться к стене. Чудин хлопал глазами и морщился, стараясь в полутьме дома, освещаемого узким окошком с отволоченной заслонкой, разглядеть, кто говорит с ним. Но даже этот слабый свет резал ему глаза.

— Сиди, сиди спокойно! — уговаривала его Загляда. — Ты у добрых людей, мы тебя не обидим.

Из сеней появился Тормод, на ходу утиравший лицо рукавом рубахи.

— Какая холодная вода! — бормотал он. — А! — воскликнул он, увидев Загляду возле чудина. — Ты уже здесь, Сильф Биркин! А что твой пленник водяного? Что он тебе говорит?

— Руотсы! — вдруг хрипло выдохнул чудин, словно отвечая на его вопрос, и сделал движение, как будто хотел встать. Но это еще было ему не по силам.

— Видно, он говорит про меня! — решил Тормод.

Загляда вспомнила, что чудь зовет варягов руотсами, и озабоченно покачала головой: по-чудски она понимала очень плохо, зная всего пару десятков наиболее употребительных слов. Как же с ним разговаривать?

Пока она раздумывала, кого из соседей попросить в толмачи, парень оторвался-таки от стены и сел прямо, обеими руками сжимая отчаянно болевшую голову.

— Болит? — сочувственно спросила Загляда. — Выпей еще водички. Сейчас и поесть тебе дадим. Не понимаешь? Есть хочешь? — повторила она, по опыту зная, что этот вопрос люди без труда понимают на самых разных языках.

С полатей тут же свесилась разлохмаченная голова Спеха.

— Я есть хочу! — доложил он, еще не проснувшись толком, но услышав самый важный вопрос.

Чудин тем временем отнял руки ото лба и оглядел полутемную палату, наполненную чужими людьми. Кое-кто уже шевелился, потягивался. Осеня обувался, сидя на лавке и покряхтывая. Спех, ловко ссыпавшись с полатей, одергивал рубаху, позевывал.

— Руотсов твоих нету, — раздельно, как малому ребенку, втолковывала Загляда чудину. — Они тебя бросили, а сами уплыли. Ты в Ладоге теперь! Ты ведь отсюда?

Она не знала, понял ли ее чудин, но его лицо вдруг злобно исказилось, и он резко выкрикнул что-то, а потом быстро заговорил, то поднимая глаза к небу, то ударяя кулаком по шкуре, на которой лежал.

— Бранится! — прислушавшись, решил Тормод. — Чего-то говорит про своих богов. И обещает им многие жертвы!

— Да! — вдруг воскликнул парень и посмотрел на Загляду гневными блекло-голубыми глазами. — Пусть провалятся они все в Туонела, и род их весь! Все руотсы, сколько есть! И он, Гуннар Хирви!

— Ах, так ты по-нашему говоришь! — обрадовалась Загляда и только потом ответила на его слова. — Куда провалится? Кто?

Это внезапная вспышка ярости удивила ее: только что парень не в силах был поднять головы, а теперь уже в драку лезет!

— Руотсы и Гуннар Хирви! — гневно выкрикивал чудин, мешая славянские слова с чудскими, так что Загляда понимала едва половину. — Отец давно говорит: дурной человек. Пусть Хийси рвет его! Он бранился с отцом за меха, хотел за нож три куницы, а надо одна! И меня теперь хотел взять в рабы! Я видел его там…

Внезапно он запнулся и прикусил губу, переведя настороженный взгляд с Загляды на Тормода.

— Где — там? — переспросила Загляда, мало что понявшая, но чудин не ответил, мрачно отвел глаза.

— Видно, его украли те норманны, — рассудил Тормод, лучше Загляды разобравшийся в яростной и сбивчивой речи чудина. — Слышишь, он говорит о каком-то Гуннаре… Что такое Хирви? Короче, некий Гуннар был в большой ссоре с его отцом.

Чудин бросил на него злобный взгляд, угадав, что это один из сыновей столь ненавидимого им племени.

— Да ладно, не гневайся, они ушли. У нас тебя никто не тронет. — Пытаясь успокоить парня, Загляда положила ладонь ему на плечо. — Как тебя звать-то?

Прикосновения ее рук и мягкий голос уняли его ярость: чудин перестал наконец браниться и посмотрел на девушку. Глаза у него были совсем прозрачные — не зря обитателей приладожских лесов зовут чудью белоглазой. Только сейчас он разглядел, кто заботится о нем, его раздражение постепенно исчезло, сменилось вниманием.

— Мое имя Тойво, — сказал он. — А ты? Ты чья есть?

— Меня звать Заглядой. Мой отец — Милута-купец. Не слыхал? Его и в Ладоге, и окрест многие знают. Он с чудью много торгует.

— Все любят наши меха, — ответил Тойво и надменно приподнял голову. — Пусть твой отец идет к мой отец — будет добрый торг. Мой отец — кунингас. Он есть старший над весь свой род.

— Старейшина? Да ты хорошего рода.

— Хороший род, да! — Тойво гордо выпрямился, но тут же застонал от боли в голове и чуть не упал, прижал руки ко лбу.

— Полежи пока. — Загляда потянула его за плечо и уложила опять на мешки.

— Мы теперь в Лаатокка, да? — Парень приподнялся и схватил ее за руку. Загляда уже хотела встать и уйти, но ей пришлось снова сесть — чудин держал ее с силой, какой она и не предполагала в нем сейчас. — Найдите мои родичи, мой отец звать Тармо сын Кетту. Он даст много дары за меня. Найдите скоро!

— Найдем, найдем, — успокаивала его Загляда. — Ты только лежи.

Оставив чудина, она вышла из клети и направилась к хлеву. Ключница ключницей, а хозяйка хозяйкой. Она с детства привыкла к домашним делам, но нелегко было себя саму считать хозяйкой вместо матери. Однако пока она не вышла замуж, а отец не женился снова, переложить эти обязанности не на кого.

Тормод вышел вслед за ней.

— Знаешь, что я подумал, Сильф Биркин? — сказал он ей на крыльце. Загляда задержалась, обернулась к нему. — Я подумал, что он пришел к вам через воду, как я пришел через огонь. Но едва ли он будет вам таким же добрым другом, как я!

И Тормод значительно поднял палец, словно хотел придать больше веса своему пророчеству.

— Это не похоже на тебя! — ответила Загляда. — Такое пророчество не назовешь добрым!

Тормод пожал плечами, сам себе удивляясь.

— Доброе ли будущее предсказать или дурное — уйти от него не дано. Даже богам! Но, — он ободряюще положил ладонь на плечо Загляде, — тебе ничего не надо бояться, Сильф Биркин, пока рядом с тобой твой Белый Медведь!

В тот же день Милута собрался на торжище. С ним пошли и Осеня, и Спех, и Загляда, и Тормод, не желавший надолго расставаться с Сильф Биркин, по которой так соскучился за время ее путешествия в Новгород. У старого корабельщика не имелось ни жены, ни детей. Дома, в далеком Рогаланде, он не завел семью из-за чего-то, о чем не хотел говорить. Здесь, в Ладоге, Тормод часто восхищался красотой словенок, но любил одну Загляду, которую с пятилетнего возраста качал на коленях и забавлял как родную дочь.

Радуясь возвращению, Загляда достала из ларя свою самую нарядную верхнюю рубаху из желтой тонкой шерсти, украшенную по вороту красным узорным шелком, надела оставшиеся от прабабок еще ожерелья из «глазастых» крупных бусин из разноцветного стекла, голову украсила девичьим венчиком, обтянутый дорогим алым шелком с серебряными колечками у висков. Ей хотелось прогуляться по торжищу, по берегу Волхова, так похожего на огромного ползущего змея, проведать всех знакомцев и родичей, побывать в Велеше возле трех священных источников.

Тойво она оставила на попечение Зимани. Морщась и прижимая руки ко лбу, он всеми своими богами заклинал Милуту скорее найти его родичей и обещал ему за это всякие блага. Но и без этих обещаний Милута надеялся их отыскать, чтобы избавиться от лишних хлопот. Налицо была чья-то родовая распря, и Милута, случайно оказавшись в ней замешан, жаждал как можно быстрее выпутаться и забыть о чужих раздорах. Не стоило бы и ввязываться… Да, говорят, Христос велит о чужих заботиться, как о своих.

Возле устья Ладожки люди селились уже несколько веков, новые дома ставились на месте старых, обветшавших или сгоревших, и ни один двор, ни одна улочка не походила на другие. Кое-где попадались еще большие дома, в которых мог разместиться целый род, — как дом самого Милуты, уже целый век не тронутый пожарами. Где-то по улочке протянулись рядком, тесно прижавшись друг к другу, срубы в несколько шагов шириной, крытые соломой или дерном. Избы чередовались с полуземлянками, ко многим домикам пристроились свинарники или хлевы, сплетенные из ветвей и покрытые древесной корой. Кое-где улочки были замощены бревнышками, плахами, старыми корабельными досками, а где-то между порядками дворов тянулась кривая полоска утоптанной земли.

Торговая площадь располагалась перед воротами каменной Олеговой крепости, возле устья впадавшей в Волхов речки Ладожки. Сама крепость была невелика и охватывала совсем небольшое пространство, занятое по большей части дворами ладожской старой знати. Ее стены, сложенные прямо на земле из плоских кусков серо-белого известняка на высоту в два человеческих роста, точно следовали изгибам мыса, образованного слиянием Волхова и Ладожки.

Сегодня была пятница — день торга. Перед воротами детинца всюду стояли волокуши, ржали лошади, сновали люди. В общем гуле мешалась славянская, чудская, варяжская речь. То и дело кто-то окликал Милуту или Тормода, кланялся, приветствовал и расспрашивал о новостях. Отвечая на приветствия и расспросы, Милута озабоченно оглядывался. Мысли о лежащем дома чудском беглеце не давали ему сосредоточиться на собственных делах.

— Чуди-то здесь полным-полно! — приговаривал он. — Да где же мы нашего-то утопленника родичей найдем? Надо Уло спросить, авось он своих знает. Или Мостку, вон он вроде пошел…

На самом деле чудь не приходилось долго искать. То и дело в толпе встречались мужчины в кожаных штанах и коротких плащах, накинутых на левое плечо и застегнутых большой бронзовой застежкой на боку под правой рукой, женщины — в платье, состоявшем из двух несшитых полотнищ спереди и сзади, которые соединялись лямками через плечи, а их концы скалывались на груди двумя большими застежками, бронзовыми или серебряными. Между застежками звенела цепочка или ожерелье, а под ними висели игольники, ножички, гребешки, обереги — костяные или бронзовые фигурки зверей и птиц с подвесками, издававшими на ходу приятный звон. Головы женщин были покрыты платками, красивой застежкой приколотыми к волосам, девушки носили венчики из бересты или кожи.

В самом людном месте на торгу расположился купец Крушина — невысокий рыжебородый мужичок, скупавший стеклянные украшения у местных мастеров и зимой развозивший по чудским лесам, но и торга в Ладоге не пропускавший. В большом ларе блестели насыпанные в небольшие туески бусины: хрустальные и сердоликовые, стеклянные — цветные и позолоченные, круглые, граненые, продолговатые, ярко-желтые и густо-синие, с разводами, полосками и глазками… Не перечислить, не пересмотреть этого богатства, которым в Ладоге торговали издавна. Даже Загляда, унаследовавшая от матери целый ларь этого добра, не могла спокойно пройти мимо. А женщины-чудинки целой стаей собрались вокруг Крушины с его товаром, разглядывали, выбирали, считали бусины, чтобы определить цену, торговались по-русски и по-чудски.

— Вон, у Крушины спроси. — Осеня показал концом посоха на бойкого знакомца. — Он всякую зиму по чуди ездит, всех, поди, знает.

Милута подошел ближе: заметив его, Крушина охотно ответил на приветствие, начал расспрашивать о поездке в Новгород, о тамошних новостях.

— Не знаешь ли такого чудина… вот, опять имя позабыл! — наконец осведомился Милута.

— Тармо, — подсказала Загляда, не отрывая глаз от бусин. — Тармо сын Кетту.

— Как не знать такого человека! — живо откликнулся Крушина. — Только ежели ты его по торговым делам ищешь, то понапрасну, так-то!

— Почему же? — Загляда обернулась.

— Не будет он торговать теперь. Не до того ему, так-то!

— С иными не знаю, а уж с нами торговать он будет! — уверенно ответил Милута. — Ты, друже, будь ласков, скажи, где его сыскать, а уж прочее — наша забота.

— В горести ныне Тармо, ни о чем речи не ведет.

— Что же за горесть? — спросил Милута.

— Сын у него пропал, так-то! — значительно сказал Крушина, делая вид, что очень сочувствует чудскому старейшине. — Люди говорят, что украли его варяги. Был у него давеча варяг, Гуннар Лось, а чудины его зовут Гуннар Хирви…

— А, такого человека я знаю! — воскликнул Тормод. — Но я слышал о нем мало хорошего.

— Вот видишь, батюшка! — Загляда всплеснула руками. — И он то же самое говорил!

— Да где же нам этого Тармо сыскать? — в десятый, кажется, раз спросил Милута.

— Да в Княщину он пошел с родичами, к воеводе варяжскому, — обидевшись, что прервали его рассказ, сварливо бросил Крушина. — Там его и ищите, коли что.

— В Княщину нам недосуг… — Милута покачал головой. — А нет ли кого из его родичей здесь, на торгу?

— Мало ли у него родичей, за всеми не усмотришь…

Видя, что от неприветливого собеседника больше ничего не добиться, Милута и Загляда отошли.

— Видно, к Мостке надо, — вздохнул Милута. — Надо было сразу Спеха к нему послать. Да, а Спех-то где?

— Да уж не потеряется! — отмахнулась Загляда. — Этого палкой не отгонишь…

Потерять Спеха и правда не получилось бы при всем желании — в любой толпе он выделялся, как яркий мухомор среди блеклых осенних листьев. Он нарядился в белую рубаха с вышивкой, красный плащ, широкий пояс из пестрой тесьмы с кистями. Сын полоцкого гончара любил щегольнуть и на торжище ходил, чтобы, как говорят, на людей посмотреть и себя показать. Держался Спех так вольно и весело, все рассматривал, ко всему прицениваясь и над всеми вокруг подшучивая, что походил скорее на купеческого сына, чем на простого работника.

— Ты глянь! — восхищенно тянул он, провожая глазами идущую мимо девушку-чудинку.

Светловолосая, голубоглазая, с мягкими чертами лица и розовым румянцем на щеках, девушка напоминала полусозревшую ягодку-земляничку. И одета она была под стать: верхнюю рубаху из некрашеной белой шерсти украшала красно-зеленая тесьма, бронзовая бахрома покачивалась у края подола, а плечи покрывала зеленая накидка, сколотая на груди круглой серебряной застежкой. Волосы придерживал кожаный ремешок с нашитыми на него блестящими медными бляшками.

Девушка-земляничка остановилась возле сундука с бусами, где недавно стояли Милута с дочерью, и принялась рассматривать украшения. Но как ни была она ими увлечена, а все же заметила восхищение Спеха и пару раз метнула на него быстрый любопытный взгляд поверх сердоликовой и хрустальной россыпи.

Обрадованный Спех приосанился, поправил вихры надо лбом и двинулся к девушке. Видя только ее и не выбирая дороги, он толкнул кого-то в толпе и вдруг получил в ответ такой толчок, что покачнулся и едва удержался на ногах. С возмущением обернувшись, он увидел перед собой высокого светловолосого парня с серо-голубыми холодными глазами. Высокий лоб, прямой ровный нос и жесткий подбородок указывали на варяга, равно как и одежда, и застежка плаща, на которой застыли, подняв головы, два серебряных дракона. Молодой варяг стоял возле одного из прилавков и держал нож с резной костяной рукоятью. Окинув Спеха пренебрежительным взглядом с высоты своего роста, молодой норманн обернулся, посмотрел на девушку-земляничку и понимающе усмехнулся. И его усмешка очень не понравилась Спеху.

— Ну, ты полегче! — воскликнул он и упер руки в бока. — Ты здесь не у себя, чтоб кого попало толкать!

— Ты тише, в драку-то не лезь! — пыталась унять его Загляда, но Спех ее не слушал.

Молодой варяг бросил нож обратно в сундук и повернулся к Спеху. Нашла коса на камень: своим окриком Спех только раззадорил его.

— А ну, пусти! — Спех, которого никогда не называли робким, придвинулся ближе. — Стал на дороге столбом — лучше добром уйди, а не то сдвину!

В ответ варяг смерил Спеха глазами, словно сомневался, способен ли он хоть на что-нибудь. Он не произнес ни слова, но от его молчаливой насмешки вся кровь вскипела в сердце Спеха. Он с размаху толкнул варяга в плечо и в ответ получил такой удар в ухо, что в глазах потемнело и взор на миг окутала тьма.

Даже будучи сыном простого гончара, Спех никому не прощал таких обид. Не помня себя, он бросился на варяга с кулаками. И тут выяснилось, что потасовки парней гончарного конца, в которых ему до сих пор случалось принимать участие, были всего лишь детской возней. Длинные руки молодого варяга оказались налиты силой, а ярость не слепила ему глаза, так что удары железных кулаков сыпались на Спеха градом и неизменно попадали в цель. «Не за тем верх, кто сильно бьет, а за тем, кто нежданно попадает!» — говорил один из посадничьих гридей, и теперь Спех на себе убедился в его правоте.

Загляда во весь голос звала на помощь. Вокруг визжали женщины, разбегаясь в стороны. Одни боги знают, кто задел короб с бусами, но только тот вдруг с грохотом опрокинулся и рухнул на землю с чурбака, на котором стоял. Бусины, как осколки солнечных лучей, брызнули во все стороны. Тут же к визгу женщин и гулу толпы присоединились истошные вопли Крушины.

— Ой, разбой, лиходейство! — орал он, подпрыгивая на месте, но не приближаясь к дерущимся. — Скорей к мытнику бегите за гридями, вяжите злодеев!

Но драка продолжалась недолго. Даже к мытнику за помощью не успели послать, а Спех уже лежал на земле, с болью во всем теле, ничего не видя от залившей ему глаза крови, которая текла из ссадины на рассеченной брови. Молодой варяг стоял над ним, брезгливо вытирая о штаны замаранный кулак.

Загляда бросилась к Спеху, приподняла его голову и попыталась вытереть лицо, не замечая, что кровь капает на ее нарядную рубаху. Спех застонал и попытался повернуться.

— Да дайте ж воды! — крикнула Загляда и вдруг наткнулась на пронзительный взгляд молодого варяга. Серые глаза его блестели, будто сталь.

Варяг все еще стоял на прежнем месте и смотрел сверху на своего поверженного противника. Девушка бросила на него только один сердитый взгляд и отвернулась. Лицо Спехова обидчика показалось ей некрасивым, а глубоко посаженные серо-голубые глаза — холодными и жесткими. Она не знала, что сам скандинав после беглого обмена взглядами остался о ней совсем другого мнения. Ему было жаль, что такая красивая девушка на него сердита, но он не жалел о том, что сделал.

Собравшийся вокруг народ возмущенно и опасливо гудел, слышались возгласы на разных языках. Привлеченные криками люди Милуты спешили к месту событий. А за спиной молодого варяга уже собрались его товарищи — молодые и средних лет, светловолосые, высоколобые, с холодными и решительными светлыми глазами. Судя по виду, они совсем недавно прибыли откуда-то из свейских земель, вероятно, из Уппланда. Положив руки на рукояти крепких франкских мечей, они всем обликом выражали готовность постоять за своего.

— А мое добро кто возвернет?! — Не помня себя от возмущения, Крушина метался вокруг, отыскивая виноватых, указывая то на опрокинутый короб, то на рассыпанные бусины, которые украдкой подбирали дети из толпы, то на ясное небо, и призывал в свидетели всех богов.

Вперед торопливо пробирался Милута.

— Вот Велес наказывает! — с досадой бормотал он. — Или мы его жертвами обидели? Мало нам забот с утопленником, так и Спех теперь… Жив он?

Милута наклонился к парню.

— Жив. Поднимите, — велел он своим людям, разгибаясь. — Вставай, душа моя.

Протянув руки дочери, он поднял ее с земли. Загляда дрожала от волнения и возмущения и все оглядывалась на длинного варяга.

— И чего он в драку-то полез? Все красуется! Вот, докрасовался! — досадливо говорил Милута. — Знай сверчок свой шесток!

— За девку сцепились, — подсказал кто-то из толпы.

— Какую девку? — Милута встревоженно обернулся к дочери.

Расстроенно хмурясь, та платком вытирала руки, на которых засыхала кровь, с досадой рассматривала темные пятна на желтой ткани рубахи. Новую надела ради праздничка — вот, догулялась!

— Да не твоя — чудинка.

Милуте указали стоявшую в стороне девушку, в испуге перебиравшую фигурки лосей и уточек у себя на груди.

— Нет, нет, девка ничего, ничего! — протестующе заговорили рядом чудины. Один из них, пожилой и приземистый, схватил девушку за руку — видно, это был ее отец.

— Мы — своя дорога, они — своя дорога! — торопливо оправдываясь, восклицал он. — Мы их не знать, они нас не знать — наша вина нет!

А молодой варяг тем временем шагнул к Милуте.

— Меня зовут Снэульв Эйольвсон, — на северном языке произнес он и на всякий случай ткнул пальцем себя в грудь, не зная, понимает ли собеседник. Выговор его подтверждал, что он и правда из племени свеев. — Я из дружины Асмунда Рейнландского, мы прибыли в Альдейгью вчера. Меня можно найти на гостином дворе Кривого Кари.

При этом он окинул взглядом Милуту и людей за его спиной, проверяя, не хочет ли кто-нибудь из близких побитого поквитаться с ним прямо сейчас. Но таких не нашлось. Тогда Снэульв равнодушно отвернулся и неспешно пошел прочь. Если сам Спех или кто-то другой потом все-таки захочет отплатить ему за обиду, то он дал им для этого все возможности. Никто не скажет, что он сбежал как трус, не дожидаясь расплаты.

— Ишь, и пошел себе! — недовольно гудела толпа, но расступалась и давала дорогу варягам. — И дела им нет. Ты бы, человече, пожаловался посаднику.

— Видали: вчера приехали, а уж кулаками махать! — заговорили вокруг. Уже триста лет в Ладоге жили вперемешку славяне, чудины и варяги, и вражда их была такой же старой, как и кровное родство и сотрудничество в торговле и ремесле.

— Да все они, варяжье племя, такие. Коли спускать, на них и управы не будет!

— На нас вина нет! — волновался пожилой чудин, не совсем хорошо понимавший славянскую речь. — Не знаешь, спроси Тармо. Тармо все знают. Тармо — большой человек!

— Постой-ка! — сообразил Милута. — Ты про какого Тармо толкуешь?

Загляда тоже встрепенулась и прислушалась.

— Тармо Кеттунен есть мой брат! — как оберегающее заклинание произнес пожилой чудин.

— Вот тебя-то нам и надо! — обрадовалась Загляда.

Вся ее досада разом схлынула: как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Бедный Спех сначала вытащил чудина из реки, а потом своими синяками заплатил за вести о его родне.

— Мы твоего брата ищем, — оживленно говорила Загляда приземистому чудину, потирая ладони с пятнами засохшей Спеховой крови, но уже не думая о ней. — У нас для него добрая весть. Сын его нашелся. Тойво нашелся! — воскликнула она, видя на лице чудина все ту же тревогу.

— Тойво! — вдруг взвизгнула девушка-земляничка и захлопала в ладоши, чуть не прыгая от радости. — Тойво!

Не зная славянской речи, она услышала произнесенное имя и по лицу Загляды поняла, что у девушки есть хорошие новости о пропавшем родиче. Тут и прочие чудины загомонили, плотным кольцом окружая Милуту и Загляду, нетерпеливо расспрашивая их на двух языках. Теперь Спех мог бы гордиться тем, что спас такую важную птицу. Но, увы, сейчас Спеху было не до гордости. Больше всего ему хотелось оказаться в полутемной клети Милутиного двора, подальше от людских глаз, и лечь в темном углу рядом с тем, кого он вытащил из реки.

— Посаднику буду бить челом, я так не оставлю! — грозил тем временем Крушина вслед ушедшим варягам, торопливо собирая с земли рассыпанные бусы. — Вы меня попомните! Чтоб вас всех леший драл и кикимора щекотала! Чтоб вас Хеля взяла и змея мировая проглотила! Чтоб вас Укко громом разразил и Ловиатар двенадцать лихорадок наслала!

— Вот силен человек! — Осеня с любопытством прислушивался к бормотанию Крушины, так хорошо знакомого с богами и злыми духами славян, скандинавов и чуди. — Видно, сам со всеми племенами перебраниться успел…

— Ступай своей дорогой, старче! — Тот недобро оглянулся на него. — Я свое дело знаю!

Пожалуй, никогда двор купца Милуты не видел столько чудинов разом. Сюда собралась чуть не половина рода старого Тармо, все, кто вместе с ним приехал в Ладогу искать пропавшего Тойво. Явился и приземистый Кауко, и его дочь Мансикка, ставшая невольной причиной шума на торгу.

Родичи, восхваляя своих богов и благодаря Милуту за доброту, плотной толпой сгрудились возле лавки, на которой лежал Тойво. Спех мог бы обидеться, поскольку первым спасителем Тойво выступил все-таки он, но сейчас парню было не до того. Лежа в другом углу, он прикладывал свежие листья подорожника к своим синякам и ссадинам. Разбитый лоб Загляда перевязала ему чистым платком, и Спех старался не задевать повязки. Но сильнее боли его мучил стыд, ибо никогда прежде ему не приходилось быть так сильно битым при всем народе.

Тармо хотел сейчас же забрать сына в Чудской конец, где остановился у родни, но головная боль не давала Тойво подняться с лежанки.

— Да пусть остается покуда, места не пролежит, нам не в обузу! — великодушно приглашал Милута. — А там на ноги встанет и сам пойдет.

— Чем лечили? — расспрашивал Тармо Загляду. — Какая трава, какое слово?

— Как у нас лечат — клеверовый цвет заваривали, папоротниковый лист. А заговаривала так, как меня матушка моя учила: «Как на высоком своде небесном нет ни раны, ни крови, как не бывает на нем ни боли, ни треска, так бы и на челе у Тойво, сына Тармо, пусть не будет ни раны, ни крови, ни боли, ни круженья», — повторила Загляда, а Тармо прислушивался внимательно, но с недоверием.

Старейшина не отличался ни высоким ростом, ни могучим сложением, но держался уверенно и вызывал уважение даже у незнакомых людей. В его светлых волосах и бороде еще не виднелось седины, блекло-голубые глаза смотрели из-под тяжелых век через узенькие щели, но взгляд их был умным и цепким.

— Это все мало. — Выслушав Загляду, Тармо медленно покачал головой. — Ловиатар — она мать всех болезней — сильна, а вашу речь она не разумеет. Прогнать ее — вот что поможет.

Он снял с пояса небольшой продолговатый брусок с просверленной дырочкой — точило.

— Ты точило с собою носишь? — спросила Загляда. — А зачем?

Она и раньше часто видела на поясах у чудинов темный брусок, но не знала, для чего он нужен.

— Точило есть сильный камень, — со значительным видом объяснил Тармо. — Он сильнее стали. Все злые духи боятся его. И все недуги боятся. Он прогонит Ловиатар и ее дети.

— Да, точило — это камень большой силы! — подхватил Тормод, с большим любопытством наблюдавший за чудинами. — Даже у Тора во лбу сидит кусок такого камня. Не урони его, Сильф Биркин! Когда люди бросают точило, камень шевелится в голове у Тора!

Тармо метнул на норвежца короткий неприязненный взгляд. Ему приходилось терпеть ненавистного руотса, поскольку тот жил в доме Милуты, но его присутствие было неприятно Тармо. Ничего не ответив корабельщику, старейшина положил точильный брусок в решето, решето поставил на широкогорлый горшок и стал лить на него воду, вполголоса приговаривая что-то по-своему.

— Возьми эта вода и сделай отвар из твои травы, — сказал он Загляде, снова подвесив точило к поясу и передав ей горшок с водой. — Теперь сильная вода, хорошо поможет.

Загляда взяла горшок и поставила его на огонь. Милута тем временем позвал Тармо и его родичей за столы, Зиманя суетилась, выставляя все угощенья, какие успела приготовить за день: толокно, гороховую кашу, жареную дичину, похлебку из рыбы.

— Нет такого зверя на свете, какой не живет в наши леса, — говорил за едой Тармо Милуте. — Сколько зверя ты знаешь? Белка, куница, рысь, выдра, бобер, лось, олень, лиса, медведь, волк — кого ты хочешь? Мы можем дать все. Что ты привез в обмен? Я даю куницу за одну бусину, три куницы — за нож. За доброе копье дам сорок, даже… э, виисикюммента — сорок и еще десять, вот сколько. А за моего сына я дам тебе три раза по сорок куниц.

— Спасибо, да за сына тебе не меня надо благодарить. — Милута обернулся туда, где лежал Спех. Загляда сидела рядом и кормила его кашей с ложки, как малого ребенка. Сейчас он чувствовал себя слишком несчастным, и такая забота его утешала.

— Сына твоего мой ратник со дна вытащил, а теперь вон сам побитый лежит, — сказал Милута, поглядев на них. — Вон как досталось парню — рук поднять не может.

— Я знаю. Люди говорили. — Тармо неспешно кивнул. — Опять руотсы. Руотсы хотели увезти моего сына, руотсы били твой человек. Гунар Хирви теперь не войдет в наши леса — он знает, что не выйдет назад живым. Я стану бить челом посаднику на руотсов. А ты что станешь делать? Тебе не к лицу оставить обиду.

Поймав на миг его взгляд под тяжелыми морщинистыми веками, Милута порадовался в душе, что ему этот человек не враг. В спокойствии чудского старейшины скрывалась немалая сила, сила всей его суровой земли, покрытой мшистыми валунами, через которые смотрят в мир подземные боги.

— Не охотник я за судом ходить да челом бить, — нахмурившись, сказал Милута.

— Послушай меня! — принялся убеждать Тармо. — Я стану бить челом на руотсы за то, что хотели украсть мой сын. Ты будешь видок — ты видел Тойво на их ладья. И ты станешь бить челом, ведь они обидели твой человек. И мои родичи будут видоки. Мы с тобой будем друзья. Тогда будем большая сила.

Милута снова покосился на Спеха и задумчиво потер бороду. Вместе с бесчувственным беглецом с варяжского струга Спех, сам того не зная, вытащил с речного дна удачу в торговых делах и поддержку в беде.

— Твоя дочь есть красивая, — такими словами вдруг прервал его размышления Тармо. Он смотрел на Загляду, которая осторожно сыпала в кипящую воду, пропущенную через решето с точилом, темный порошок из сухих листьев папоротника.

— Да уж, дочерью меня боги не обидели! — охотно согласился Милута. — Сыновей не дали, так зятя авось доброго пошлют!

Он сказал это без всякой задней мысли и тем более удивился ответу Тармо.

— Да, — сказал тот, переводя взор с девушки на Тойво. — Твоя дочь есть красива и умеет лечить. Она лечит моего сына — я дам ей куницу. А после мой сын принесет тебе точило. Думай.

Милута не понял, что означают эти слова, а сидевшие поблизости чудины стали улыбаться, подталкивая друг друга. По их обычаю точило дарили как часть выкупа за невесту.

— Завтра перед полдень я буду с родичи у посадника, — сказал Тармо Милуте на прощание. — Будь и ты. Мы накажем руотсы за их дурные дела.

Тормод, тоже слышавший этот разговор, бросил на Загляду короткий взгляд, смысл которого она хорошо поняла. Белый Медведь хотел напомнить ей об их утренней беседе. И теперь она с окрепшей уверенностью подумала, что он был прав.

На другое утро после драки на торгу, на самом рассвете, у ворот варяжской крепости Княщины раздался громкий стук, как будто кто-то изо всех сил колотил в них палкой. И этот кто-то, похоже, был твердо уверен, что ему откроют.

— Кто там? — крикнули сверху по-варяжски хриплым спросонья голосом.

Через кромку заборола выглянула русобородая голова дозорного в шеломе. По обеим сторонам его шеи больше чем на пол-локтя свешивались спутанные пряди светло-русых волос.

Внизу возле ворот стоял подросток лет четырнадцати. Белые прямые волосы в беспорядке падали ему на лоб и на узкие глаза, совсем прозрачные, с быстрым и неуловимым взглядом. На носу его золотилась богатая россыпь веснушек, щеку и подбородок пересекал давний белый шрам. В Княщине его хорошо знали — это был Ило, приходившийся племянником Тармо и известный в Ладоге, пожалуй, даже лучше своего старшего родича.

— Ты все спишь, Аскель Грива? — задрав голову, задорно крикнул Ило на северном языке. — Смотри, не успеешь расчесаться до ужина — и снова зацепишься волосами за дверь!

— А, это ты, Маленький Тролль! — отозвался дозорный, узнав его. — Тебя надо звать Длинный Язык, смотри, сам не зацепись языком за ворота! Тебя вообще незачем пускать сюда!

— Опять эта козявка орет в такую рань! — Рядом с первым появился второй дозорный, постарше, плотный, с короткой шеей, так что казалось, будто его растрепанная голова без шелома сидела прямо на плечах.

— Привет мой и тебе, Сигват Бочка! — прокричал в ответ Ило. — Не нужно обижаться на меня, ведь если бы я вчера не разбудил тебя, то все пиво досталось бы другим бочкам!

— Ради такой малявки нечего открывать ворота! — презрительно отозвался Сигват. — Если так сюда надо, лезь сам!

Со стены слетела корабельная веревка из тюленьих шкур, привязанная на забороле. Не растерявшись, Ило тут же ухватился за нее и с ловкостью горностая полез наверх. Не успел Сигват зевнуть и почесать в бороде, как Маленький Тролль, перепрыгнув через кромку заборола, уже стоял на верхней площадке рядом с дозорными.

— Послушай, Маленький Тролль, ты наверняка знаешь, что там за дело было на торгу? — спросил у него Аскель. — А если не знаешь, то это, пожалуй, не ты!

— Знаю! — крикнул Ило на ходу, устремляясь к башне, откуда лестница вела вниз. — Но мои вести стоят по эйриру каждая! Скажите спасибо, что вас разбудил я, а не Сигурд Луна!

Когда оба достойных гридя придумали подходящий ответ нахальному мальчишке, Ило уже бодро направлялся ко двору ярла. В небольшой крепости дворы и дворики теснились почти вплотную. Уже полтора века здесь жили наемные скандинавские дружины, приведенные еще Рюриком, которые охраняли торговые пути от больших и малых разбойных ватаг. Многие скандинавы приезжали сюда молодыми дренгами и оставались на берегах Волхова на всю жизнь, брали жен из славянок и чудинок и в конце пути ложились под курган в урочище Плакун на другом берегу. Дети их, с младенчества владея двумя языками, не знали, к какому народу себя отнести. К счастью, мало перед кем вставал такой выбор. Скандинавы называли Ладогу «фридланд» — «мирная земля». Кроме дружины, на варяжской горе жило немало ремесленников, торговых гостей, корабельных мастеров.

Двор Оддлейва ярла стоял в самой середине детинца. Пространство заполняли хозяйственные постройки, а посередине возвышался большой дом. Средняя его обширная хоромина под дерновой крышей была самой старой — когда-то в ней жили и хозяева, и челядь, и даже скотина. Но за долгие последующие годы каждый из хозяев Княщины вносил изменения, перестраивал двор и дом, добавлял бревенчатые пристройки разного размера и назначения, так что теперь жилище ярла выглядело беспорядочным и бестолковым, зато было довольно удобным и, главное, вместительным.

В дом Ило пустили, ни о чем не спрашивая, — его здесь знали не хуже самого хозяина. Молодые дренги у дверей смехом отвечали на его задорные приветствия. Ило заглянул в грид, но среди спящих и просыпающихся, как видно, не было того, кого он искал. Мальчик отправился в большой дом.

Просторная передняя клеть служила и кухней, и помещением для челяди. В устройстве ее замечалось смешение привычек славян и скандинавов. Посередине, на земляном полу, находился выложенный камнями большой очаг, где два холопа уже укладывали дрова. Вдоль стен стояли широкие лавки, поверху тянулись полати, углы заняли бочонки и кадушки. Челядинки чесали волосы, другие уже принялись за дела по хозяйству.

Возле очага стоял на коленях тридцатилетний норвежец по имени Кетиль — лучший друг Ило не только в Княщине, но и вообще на свете. Во внешности Кетиля все было крупно и основательно: широкие плечи, высокий рост, крепкая шея. Его по-северному продолговатое лицо с правильными чертами тоже выглядело основательным и соразмерным: высокий широкий лоб, крупный нос, твердый угловатый подбородок, которого почти не скрывала небольшая светлая бородка. Только темно-голубые глаза, глубоко посаженные под густыми бровями, казались маленькими на этом лице. Брови его были светлыми, чуть темнее светло-русых волос, лежащих на лбу мягкими, почти бесцветными завитками.

Над очагом уже висел большой железный котел с закопченными боками, полный воды. Кетиль бил огнивом по кремню, искры сыпались на бересту и сухой мох, тянуло чуть горьковатым дымом, но огонек все не разгорался.

— Хей, Кетиль! — окликнул его Ило. — Ты хочешь погреться? Что-то давно тебя не чистили^[4], скоро Арнора не захочет к тебе и прикоснуться!

— Хей, мой Маленький Тролль! — Норвежец поднял голову и улыбнулся мальчику. — Мы оба голодны, а очаг не хочет погреть нас и накормить.

— Огник спит — хлебца ему, — сквозь зевоту посоветовала одна из челядинок, словенка.

— Лучше воды — умыться! — усмехнулся Ило.

— Наверное, растопка сыровата, — сказал Кетиль, отряхивая ладони.

— Просто ты не знаешь Слова! — лукаво и значительно ответил Ило. — И огниво твое от старости стерло все зубы!

— Попробуй свое, если оно такое же молодое и зубастое, как ты сам…

Ило живо сел на пол возле очага, подхватил с холодных камней лоскут бересты, понюхал его, подул, сунул меж поленьев и зашептал что-то по-чудски. Его огниво и впрямь было молодо и зубасто — от одного удара посыпались искры, усеяли бересту и сухой мох, побежал серый дым. Засунув белую голову почти в самые дрова, Маленький Тролль усердно дул, и вот огонек вспыхнул, словно росток мигом проклюнулся из земли, скрючил бересту, лизнул тонкие щепочки на краю неровно обрубленного полена.

— Видно, у нас сегодня все-таки будет каша! — на северном языке сказал над их головами спокойный женский голос.

К очагу подошла молодая женщина, одетая в полотняную рубаху и шерстяное платье, какое носили чудинки и жительницы и северных стран. Его лямки были сколоты на груди круглыми бронзовыми застежками со звенящей цепочкой между ними. Из-под повязки на плечи падали прямые светлые волосы. Спокойное лицо и весь ее облик дышали уверенностью, словно она и звалась хозяйкой всего обширного ярлова двора.

— С чем ты пришел так рано, Маленький Тролль? Или тебя больше не кормят дома?

— Поклон тебе, Арнора! — Сидя на полу, Ило низко мотнул головой, так что пряди волос закрыли его лицо до самого рта. Осторожно подняв голову, чтобы их не стряхнуть, он продолжал, словно леший из гущи зарослей: — Может, меня недолго еще будут кормить дома, но сейчас я им нужен. Кто вместо меня будет им толмачить, когда они пойдут жаловаться посаднику Дубыне на ярла, Гуннара Лося и Асмунда Рейнландского?

Ило неизменно называл свою чудскую родню «они», словно это была нечисть, которую опасно кликать по имени. Впрочем, родичи Тармо считали нечистью самого Ило. В неуловимом взгляде прозрачных глаз белоголового мальчишки таилось нечто такое, что от него даже взрослых мужчин пробирала дрожь. Они не угрожали, но в них отражалась грань иного мира, мира незримых духов. Даже родная мать стала побаиваться Ило, а друзей среди сверстников у него никогда не имелось — он не снисходил до их пустячных забав.

— О, сколько ты наговорил разом! — сказала Арнора и хлопнула себя по бедру, так что обереги на цепочке зазвенели. — Что у вас случилось?

— Не у нас, а у вас! Разве вы не знаете, что человек Асмунда подрался на торгу с человеком здешнего купца?

— За такую новость тебя не стоит кормить! — отмахнулась Арнора. — Про это знает даже глухая Бергтора!

— Тогда я пойду к Асмунду, пусть он меня покормит! — быстро произнес Ило и мигом вскочил на ноги, словно земляной пол сам подбросил его.

Кетиль не менее быстро схватил его широкой ладонью за плечо и заставил снова сесть. Он знал, что Маленький Тролль навещает их очень часто, но никогда не приходит без стоящих новостей.

Мигом смирившись, Ило снова сел на пол и принялся рассказывать обо всем, что слышал в Чудском конце и в гостях у Милуты. Старый корабельщик Тормод дал ему еще одно прозвище — Маленький Кувшин, видимо, помня норвежскую поговорку: «И маленькие кувшины имеют уши» — так говорят про любопытных детей. Охочая до новостей челядь и даже кое-кто из гридей, оказавшихся здесь, собрались вокруг мальчика и слушали, оставив дела и прочие разговоры.

Но не только Маленький Тролль вставал рано. Два друга еще не дождались своей каши, когда Асмунд, сын Рагнара по прозванию Рейнландский, торговый гость из Свеаланда, сам явился на двор Оддлейва ярла. Провожали его три дренга, в том числе тот высокий светловолосый парень, чьи кулаки Спех запомнит надолго.

Асмунд был весьма удачливым купцом. В Ладогу он привез дорогое вино из Рейнланда в еловых бочках, фризские черные кувшины с узорами из зубчиков серебристого олова. От этой поездки он ожидал немалой прибыли, и тем сильнее его встревожила драка на торгу. Ему мерещился гнев посадника, разорительные продажи, даже запрет торговать.

Свейскому купцу не в первый раз приходилось проплывать через Ладогу во внутренние славянские земли, и Оддлейв ярл хорошо его знал. Асмунда и его людей усадили за стол завтракать, жена ярла, доводившаяся дочерью новгородскому боярину Столпосвету, радушно угощала их кашей и пирогами. Но Асмунд так разволновался, что даже угощение его не радовало.

— Боги за что-то прогневались на меня! — заговорил он, когда невозмутимый ярл наконец спросил его о причине беспокойства. — Мало того, что возле Готланда нас едва не ограбил Эйрик ярл! Видно, кто-то на моем корабле приносит несчастье!

Купец бросил взгляд на высокого парня. Тот сходил с ним уже в два похода, у Асмунда было время присмотреться к нему. Боги послали Асмунду сильного, неутомимого, умелого, смелого, но упрямого, обидчивого и задиристого дренга.

— Снэульв слишком торопится вслед за своим отцом! — не удержавшись, добавил Асмунд.

Виновник тревог вскинул голову.

— Уж не мне стыдиться своего отца! — со скрытым вызовом ответил он. — Он жил достойно и умер достойной смертью!

— Не надо было наниматься на мой корабль! Тебе надо было идти в дружину Эйрика, сына Хакона, там твоей удали нашлось бы применение!

Снэульв ничего не ответил, только повел плечом. Может, Асмунд и прав, у Эйрика ярла он лучше пришелся бы к месту. Но тогда, минувшей весной, ему не приходилось выбирать.

Драка на торгу его не слишком обеспокоила. Ему было немного досадно, что он не сумел удержаться и замарал кулак о какого-то мальчишку. Причитания Асмунда надоели ему. «В одном ты прав, Асмунд сын Рагнара! — думал Снэульв, едва слушая разговор купца и ярла. — Мне нужен такой стюриман, который будет искать битв, а не бегать от них».

Снэульв перевел взгляд на хозяйку и совсем перестал слушать Асмунда. Ему очень нравились славянки — их округлые румяные лица, ясные глаза, серые и голубые, густые косы, русые и светло-золотистые, украшенные цветными лентами и серебряными привесками. Расхаживая по Ладоге, он провожал глазами каждую славянскую девушку. А жена ярла даже здесь славилась красотой. Лучше ее была только та девчонка на торгу. Со времени драки Снэульв вспомнил о ней уже не в первый раз. Но вот уж о ком вспоминать напрасно — теперь он не дождется от девушки ласкового взгляда. Кто он ей, тот побитый парень, жених, брат? Как она бросилась поднимать его с земли, как вытирала ему кровь с лица расшитым рукавом шелковой рубахи! На миг Снэульв позавидовал своему неудачливому противнику: лежи с разбитой бровью он сам, ни одна девушка из толпы не кинулась бы вытирать ему кровь. А еще говорят, что женская любовь завоевывается доблестью. Видно, здесь, в Гардах, все наоборот.

От мыслей о девушке Снэульва отвлекло появление Кетиля с юрким мальчиком, судя по лицу, из здешних финнов. За немногие дни в Ладоге Снэульв не раз видел его мельком в разных местах. А здесь он, похоже, был желанным гостем — сама хозяйка улыбнулась мальчику, протянула ему целую лепешку, подвинула горшок сметаны.

— Мой Маленький Тролль принес не очень добрые вести, — говорил Кетиль, пока Ило угощался. — Ты помнишь, ярл, как вчера приходил Тармо, сын Кетту, и жаловался тебе, что пропал его сын?

— Как же мне не помнить, — отозвался Оддлейв ярл. — Теперь он говорит, что мои люди похитили или убили его сына, обещает пожаловаться посаднику и Вальдамару конунгу! Я не люблю род Тармо, но я молю Отца Ратей, чтобы сын его поскорее нашелся!

— Повелитель Битв услышал твои мольбы! Сын Тармо нашелся. Его украл Гуннар Лось, тот, что уплыл в Хольмгард три дня назад. А спас его здешний купец и привез обратно. Тот самый, с человеком которого вчера подрался Снэульв. Теперь Тармо в дружбе с тем купцом и уговаривает его вместе идти жаловаться. Они будут свидетелями друг у друга.

— Вот так дела! — воскликнула хозяйка по-русски, а Асмунд снова стал призывать богов в свидетели своих незаслуженных несчастий.

— Подожди! — остановил его ярл. — На кого будет жаловаться Тармо? На Гуннара Лося пусть жалуется своим богам — он не из моих людей, и я за него не отвечаю. Да и за тебя, Асмунд…

Асмунд негодующе нахмурился и снова бросил на Снэульва злобный взгляд.

— Я мог бы утешить богатого гостя! — тут же подал голос Ило. Едва ли нашелся бы во всех словенских землях другой отрок, которому разрешалось без спроса говорить за столом воеводы. Но Маленького Тролля здесь считали кем-то вроде ведуна, которого сначала надо задобрить угощением, а потом просить советов. — И тот денарий, что прячется у тебя в кошельке, хорошо поможет делу.

Вздохнув, догадливый Асмунд полез искать денарий. Зажав монету в руке, он испытующе посмотрел на мальчика.

— И в чем же твой совет?

— Милута так же мало хочет судиться с тобой, как и ты сам. Помирись с ним без посадника, и вы оба сбережете серебро. Гораздо больше, чем этот денарий, даже вместе с его братом!

— Ты получишь и его брата, если говоришь правду!

— Если я хоть немного знаю Тармо, то у него на уме другое, — сказал Оддлейв ярл. — И не позже завтрашнего дня он придет к Дубини ярлу жаловаться на Гуннара и на всех нас.

— Не завтра, — снова встрял Ило и мотнул лохматой белесой головой. — Вчера была пятница. А за судом к Дубини ярлу ходят в четверг, день Перуна и Тора. Так что есть еще пять дней. Для того, кто носит на плечах голову, это немалый срок.

Снэульв про себя подивился нахальству мальчишки, а Оддлейв и Ильмера улыбнулись. При всей своей дерзости мальчик-тролль очень часто говорил умные вещи.

— Не думаю я, что ты в затруднении, — с улыбкой сказала Оддлейву ярлу жена. — Разве тебе некого послать туда?

Оддлейв посмотрел на Кетиля. Тот кивнул, не удивившись. Уже не первый год он служил посредником в тяжбах, которые случались у варяжской горы с Ладогой и окрестной чудью. Кетиль неплохо знал судебные правды и обычаи всех трех народов, был выдержан и терпелив, то есть обладал теми драгоценными качествами, которых так не хватало Снэульву.

— Послушай-ка, Маленький Тролль! — вдруг окликнул Оддлейв ярл Ило, когда мальчик уже встал из-за стола. Ило с готовностью обернулся к нему. Немногословный варяжский воевода числился среди тех редких людей, кого он уважал. — Скажи мне еще одно. Почему Гуннар Лось украл твоего брата? Они ссорились? Из-за чего?

Люди замерли вокруг стола, ожидая ответа. Вопрос, заданный ярлом, почему-то никому не пришел в голову, но теперь все нашли его разумным. А Ило, к общему удивлению, промедлил с ответом и отвел глаза.

— Ты не знаешь? — спросила хозяйка. — А я думала, ты знаешь все.

Ило по-прежнему молчал.

— Тогда мы будем ждать новостей от тебя, Кетиль, — спокойно сказал ярл, не требуя от мальчика ответа.

Асмунд нелегко расставался и с одной бусинкой, и с половинкой беличьей шкурки. Однажды в юности ему случилось сходить в поход с викингами, и впечатлений единственной битвы хватило надолго. В северных странах говорят, что многие становятся робкими, изведав раны, и для Асмунда это было справедливо. С тех пор он предпочитал торговать, а не воевать, путешествовал только вместе с большими купеческими караванами, собиравшимися в торговых приморских городах. Совсем без оружия не проживешь, но Асмунду гораздо больше нравилась не такая высокая, но более надежная торговая прибыль, чем неверное счастье военной добычи. Его серебро доставалось ему дороже, и он расставался с ним не так легко, как иные викинги.

Совет помириться с Милутой без вмешательства посадника показался Асмунду мудрым и полезным, и он стал выяснять, где живет Милута. А Снэульв тем временем поймал за руку пробегавшего мимо Ило и дернул к себе. Мальчик остановился. Мало кому удавалось поймать и удержать его, если он этого не хотел, но Снэульв ему понравился. В молодом свее чудской подменыш чувствовал что-то общее с собой, поскольку Асмунд отзывался о нем примерно так же, как Тармо и другая родня отзывались о самом Ило.

— Что тебе, Снэульв Мачта? — спросил он.

— Поди сюда, Маленький-Кувшин-с-Широким-Горлом! — ответил Снэульв. — Ты уже позабавил весь ярлов двор, так расскажи и мне что-нибудь занятное.

— Чем же мне тебя позабавить? — спросил Ило, усевшись на пол возле лавки, на которой сидел Снэульв. — Тебе и так сверху все видно!

— Что-нибудь про того купца, к которому Асмунд собрался в гости.

— Или про его красивую дочку! — насмешливо подхватил Маленький Тролль.

Снэульв рассмеялся. Он не хотел заговаривать об этом, но Ило догадался и сам. Его проницательности завидовали многие взрослые.

— Кто ей тот рыжий парень? — спросил Снэульв. — Жених?

— Нет, — уверенно ответил Ило. — Иначе к ней не сватался бы Тойво.

— Кто это такой?

— Говорят, он доводится мне братом, — пожав плечами, ответил Маленький Тролль, будто сам был вовсе не склонен верить молве.

— Тот самый, что расшиб голову коряге? — насмешливо спросил Снэульв.

Ило залился хохотом, даже опрокинулся на спину, дрыгая ногами, как играющий щенок. Он умел не только шутить, но и смеяться чужим шуткам. Снэульв нравился ему все больше, жаль будет, если этот парень уйдет из Ладоги вместе с Асмундом.

— Эй, Снэульв! — окликнул тем временем Асмунд. — Завтра мы пойдем к купцу мириться. И ты пойдешь с нами. Но не вздумай затеять там новую ссору. Иначе ты больше не ступишь на мой корабль!

Снэульв тихо хмыкнул про себя и отвернулся. Эта угроза его не слишком напугала, за свое место на весле Асмундова кнерра он не очень-то держался. Но он ни словом не обмолвился против того, чтобы пойти к купцу, где мог снова встретить ту девушку. Если купец все же пустит их в дом, они станут его гостями и ей придется взглянуть на него более приветливо.

— Не очень-то надейся! — тихо и ехидно, как настоящая нечисть, прошептал ему Ило. Снэульв в душе содрогнулся: прозрачные глаза маленького финна смотрели ему прямо в душу. — Она — единственная дочь у отца, а отец — почти самый богатый в Ладоге торговый человек. Тебе придется очень-очень постараться…

— Ты много знаешь, Маленький Тролль! — ответил Снэульв и слегка щелкнул его по носу. — Но до некоторых дел ты еще не дорос!

Милута отличался ровным и миролюбивым нравом и больше всего ценил спокойствие, так необходимое для успешного ведения торговых дел. Едва ли он пошел бы жаловаться, поскольку видел, что Спех сам во всем виноват. Но Тармо, чудской старейшина, был непреклонен и настойчиво напоминал Милуте о необходимости наказать обидчика.

Через день после драки на торгу Тармо с утра привел лошадей, чтобы забрать Тойво в Чудской конец. На прощание он опять завел с Милутой разговор о тяжбе. А Тойво тем временем неохотно прощался с Заглядой. Он не смел перечить отцу, решившему его увезти, но сам с удовольствием пожил бы еще на Милутином дворе, предоставив свою больную голову ласковым рукам хозяйской дочери.

Загляда, пожалуй, радовалась, что он уезжает. Чем меньше Тойво нуждался в заботах, тем меньше сочувствия вызывал он в ее душе. Выздоровев, парень ей разонравился: он оказался не просто горд, а заносчив и надменен. Почти ни с кем в доме он не разговаривал, отворачивался от Тормода, как будто тот чем-то его обидел. Вежлив он был только с Милутой, его одного признавая за ровню. На Спеха, своего спасителя, он совсем не обращал внимания, полагая, что серебряного обручья, данного Тармо, вполне достаточно. Спех обижался и ворчал, что такого тошного парня Водяной есть и не стал бы, но при самом Тойво помалкивал.

С Заглядой Тойво разговаривал мало, зато она часто чувствовала на себе пристальный взгляд его прозрачных голубоватых глаз. И во взгляде его не было ни тепла, ни даже благодарности за заботы, и девушке делалось от этого неуютно.

На прощание Загляда подала отцу и отъезжающим гостям по чарке меда, а сама отошла, села на скамью под отволоченным окошком, где посветлее, и принялась перебирать сухой горох в решете — на кашу. А Тойво, одетый в новую желтую рубаху с каймой из бронзовой проволоки, подпоясанный новым поясом с медными бляшками, с бронзовыми браслетами на обоих запястьях, покрытый синим плащом с серебряной застежкой — все это привез сыну Тармо, — встал рядом с Заглядой, загораживая ее от старших. Тойво молчал, и Загляда молчала, не поднимая глаз. Свои прощальные напутствия она уже высказала, его молчание ее томило, ей хотелось, чтобы он ушел.

— Твой отец скоро будет у нас, в наша весь, — медленно заговорил Тойво, и даже его словенская речь стала отчего-то хуже обычного. Загляда вскинула на него глаза и снова опустила лицо к решету, подставив взгляду Тойво свой затылок с прямым тонким пробором в светло-русых волосах. — Пусть ты тоже приехать с ним. Мы тебя будем хорошо принять. Мы хорошо живем, тебе будет по нраву. Да?

— Не знаю, что и сказать, — отвечала Загляда, не поднимая глаз и продолжая перебирать горох. Она понимала, что Тойво неспроста так настойчиво приглашает ее. Ей не хотелось обижать его прямым отказом, но принимать приглашение не хотелось тоже. — Как батюшка рассудит, так и будет.

— Твой отец добрый, он хочет, чтобы ты жить хорошо. А у нас много куниц, коров и иного добра. Тебе у нас будет по нраву. Ты хочешь?

Тойво вдруг сел на скамью рядом с ней, крепко схватил ее за руку с зажатыми горошинами и потянул Загляду к себе, заглядывая ей в глаза. Смутившись, она отпрянула и хотела отнять руку, но Тойво не выпускал. Она понимала, о чем он спрашивает, и растерялась от такой настойчивости. Ей было странно и подумать о том, чтобы стать женой чудина, войти в чужой род, говорящий другим языком, верящий в других богов, живущий по другим обычаям. Жить в лесу, не видеть людского оживления Ладоги, покинуть всех близких… Невест у чудинов брали многие ладожане, но своих девушек им отдавали редко.

— Пусти! — стыдясь старших, шепотом воскликнула Загляда. — Не дело ты…

— Мой отец тоже думает так! — горячо шептал Тойво. — Он будет говорить с твой отец.

К счастью, Тармо позвал сына. Тойво неохотно выпустил руку Загляды и ушел в сени. А она сжалась на скамье, взволнованно оправляя косу.

— Я не привык быть в долгу, — говорил Тармо на прощание. — И скоро я отплачу тебе сполна за заботу о моем сыне. Мы тебя ждем, ты будешь дорогой гость. И дочь твоя тоже.

Тойво значительно глянул на Загляду — отец подтверждал его слова. Сам Тармо тоже посмотрел на девушку, но она отвернулась, довольная, что Милута, благодаря за приглашение, не упомянул о ней. И всем сердцем Загляда радовалась, когда гости наконец уехали.

Проводив чудинов, Милута и сам собрался уходить. Уже скоро Тармо намеревался возвращаться домой, в лесной поселок своего рода, и Милута уговорился ехать с ним за обещанными мехами. Времени оставалось мало, а к поездке нужно было подготовиться: пересчитать и уложить товар для обмена, запастись едой, осмотреть лошадей и волокуши.

Но едва Милута надел свиту и затянул широкий тканый пояс, как в ворота постучали.

— Господине, варяги никак к тебе! — крикнул челядинец, вбежав из сеней в клеть.

— Вот уж кого не жду! — Милута изумленно повернулся к дверям. — Что за варяги ко мне?

Выйдя к воротам, Милута увидел пятерых незнакомцев.

— День добрый вам! — по-русски сказал стоявший впереди, видимо, старший среди них. — Где есть Милута, сын Волотыря?

— Я Милута и есть. А вы кто такие будете, по какому делу?

— Мы пришли к тебе для добрая беседа! — ответил ему варяг. — Мы хотим говорить о добром деле.

— Ну, коли о добром деле, так заходите в дом, — решил Милута и растворил ворота.

Варяги зашли в клеть. Загляда, не готовая встречать гостей, убежала со своим решетом в дальний темный угол и оттуда разглядывала пришедших. В Ладоге о варягах говорили разное: одни бранили их за разбои, другие хвалили их сереброкузнечное и кораблестроительное мастерство и ратную доблесть. В гости к Тормоду часто заходили его соплеменники с заказами на починку или постройку кораблей, и Загляда знала, что они, в общем-то, не чудовища, а люди как люди. К тому же среди ее прямых предков было немало выходцев из-за Варяжского моря как с материнской, так и с отцовской стороны. Но справедливо было и то, что наибольшая опасность на его берегах исходила именно от них, и Загляда, как и все словены, относилась к ним настороженно. Ей хорошо запомнилась драка Спеха с молодым варягом на торгу, и она догадывалась, что приход нежданных гостей связан с этим происшествием.

— Мое имя — Асмунд, сын Рагнара, я есть из Свеаланд, — говорил старший из варягов, хорошо одетый мужчина средних лет.

Поверх красивой крашеной свиты он накинул короткий синий плащ, заколотый на боку под правой рукой большой серебряной застежкой. Длинные светло-русые волосы были зачесаны назад от высокого лба и на затылке связаны тесемкой, небольшая гладкая бородка казалась чуть темнее волос. На поясе его висел сафьяновый кошель, рядом с ним — дорогой франкский меч в отделанных серебром ножнах, на пальцах блестели несколько золотых перстней, а на шее — серебряная гривна с подвесками в виде маленьких молоточков. Словом, весь облик торгового гостя говорил о богатстве и удачливости.

— Я пришел в Ладога для добрый торг, привез вино и кувшины, — рассказывал он, когда Милута усадил гостей на лавки. — Но вот беда — была обида на торг. Мой человек имел раздор с твой человек. Я пришел делать мир. Умные люди не нужно просить суда у Дубини ярл, мы разберем дело сами. Я прошу тебя назвать виру за обиду и побои, и мы будем в мире без Дубини ярл. Зачем за наш раздор давать серебро еще и для Вальдамар конунг?

Милута понимающе усмехнулся. Несмотря на ломаную речь варяга, суть была очевидна: зачем платить виру в княжескую казну, если можно уладить дело между собой? Вспомнив Тармо, Милута на миг заколебался.

— Зачем искать, ваш или наш ударил первый? — торопливо говорил Асмунд. — Лучше нам мириться и жить в дружбе. Я многие лета торгую в Гардар, я знаю: мир и добрый торг лучше всего. Вот здесь Снэульв Эйольвсон, который обидел твой человек. Назови твою цену мира.

Обернувшись, Асмунд указал на своих людей, и Милута увидел среди них высокого светловолосого парня. Он сидел позади всех, опустив глаза.

Заметив его, Спех обиженно насупился, Тормод многозначительно покачал головой.

— Раздор есть дурное дело, мы не хотим раздор, — убеждал Асмунд Милуту, видя его колебания. — Мы дадим подарки за обиду и будем все иметь добрый мир. Да?

— Мира, говоришь, хотите? — отозвался Милута, когда варяг умолк.

Внешне оставаясь невозмутимым, в душе он был доволен, что все так хорошо складывается. Ни Спех, ни Милута не могли считать свое дело правым, ведь Спех ударил первым. То, что варяги сами пришли мириться, избавляло купца от многих хлопот и при этом позволяло не уронить своей чести. Мельком вспомнив Тармо, Милута порадовался, что чудской старейшина уже уехал — при нем примирению не бывать.

— И у нас говорят: худой мир лучше доброй ссоры, — недолго подумав, продолжил Милута. — Мы с тобой люди торговые, нам раздоры ни к чему.

— Не худой мир — добрый мир! — Радуясь, что русский купец не отвергает его предложения, Асмунд дружески положил руку на плечо Милуте. — Добрый мир будет!

— На доброе слово и ответ добрый. Мир — так мир! Будьте нашими гостями!

Варяги радостно загомонили, выложили принесенные подарки: хозяину — вино в еловой бочке, а Спеху — новый красный плащ и шапку с шелковой отделкой. Против такого подарка недавний гончар не мог устоять. Подувшись еще немного, Спех сменил гнев на милость и сел со всеми за стол.

Загляде пришлось бросить свой горох и помогать отцу принимать гостей. Сбегав в горницу, она переоделась, наскоро переплела косу, надела серебряные уборы. Когда она вернулась в клеть и стала помогать Зимане подавать угощение, внимание гостей обратилось на нее. Она замечала, что варяги рассматривают ее, спрашивают о ней друг друга и своего предводителя.

— Се есть дочь твоя? — осведомился Асмунд у Милуты.

— Дочь моя, — с родительской гордостью подтвердил Милута.

— Боги дали тебе дочь вельми красиву ликом, добру нравом и разумом, — хвалил Асмунд, глядя, как Загляда расставляет на столе блюда с пирогами. — Она принесет тебе хорошую родню. Как ее имя?

— Заглядой прозываем.

Асмунд подумал немного и одобрительно закивал.

— Да, се есть доброе имя! Я понял: краса ее есть заглядение!

Внимание чужеземцев смущало Загляду, и она почти не поднимала глаз, но гости держались дружелюбно и уважительно, ели и пили, хвалили гостеприимство хозяина.

Тормод, великий любитель застолий, поднялся, держа в руке большой турий рог, окованный серебром по краям и наполненный медом, и нараспев произнес мирный обет, сам себя переводя с северного языка на словенский:

Провозглашаю мир

Между всеми людьми,

А прежде всего

Между сидящим здесь мужем по имени Снэульв

И мужем по имени Спех!

Между всеми людьми из Свеаланда

И людьми из Альдейгьи.

Провозглашаю мир,

Полный и нерушимый,

От имени наших

Товарищей и сотрапезников,

Жен и мужей,

Взрослых и отроков!

Турий рог пустили по кругу, гости и хозяева пили мед и обещали дружбу каждый на своем языке. Даже Спех, довольный, что его так торжественно назвали мужем, а не отроком, заговорил вместе со всеми. Кроме Асмунда, никто из свеев не мог свободно объясняться по-словенски, но с помощью Тормода застольная беседа завязалась, к общему удовольствию.

Только сам виновник прошедшей ссоры оставался как бы в стороне от общего веселья. Загляда давно заметила в числе гостей того высокого парня, с которым Спех так бесславно подрался. Он один еще вызывал у нее настороженность. От его худощавой угловатой фигуры веяло недружелюбием и холодностью, он казался темным пятном раздора среди общего примирения. Даже подавая на стол, Загляда не решалась к нему приблизиться и не подходила к тому концу стола.

— Слышишь, душа моя? — обратился к ней отец. — Уж драка — так с размаху, уж пир — так на весь мир. Поди меду ему налей, может, подобреет.

Асмунд обрадовался — если дочь хозяина поднесет обидчику мед, это будет значить, что обида прощена и мир восстановлен полностью.

Загляда оробела на миг, услышав, что велит ей отец, но отказаться не смогла. Она взяла у отца заздравный рог, налила в него меда из кувшина — меньше половины, чтобы не ударило в голову, — и приблизилась к дальнему концу стола, где сидел Снэульв. Глядя, как она идет к нему, он медленно поднялся и стоял, возвышаясь над всеми сидящими за столом, высокий и прямой, как молодой ясень. Варяги и русы в палате затихли, глядя на них. Загляда сейчас была особенно хороша: в своей нарядной рубахе она походила на красный цветок; на груди ее пестрели бусы в три ряда — из золотистого янтаря, рыжего сердолика и прозрачного хрусталя, серебро блестело на висках и на руках, золотистые искры от огня на очаге пробегали в косе, а лицо с румяными щеками, красивыми темными бровями и чуть вздернутым аккуратным носом было красиво той славянской красотой, которая много веков пленяет гостей с полудня и полуночи.

Подойдя к Снэульву на шаг, Загляда остановилась, держа рог обеими руками, подняла голову, дивясь про себя его высокому росту. Там, на торгу, первое впечатление не сильно ее обмануло, и сейчас она не назвала бы его красивым: брови чересчур светлые, почти незаметные, рот широк, а подбородок жесток и угловат. Взгляд у него был пристальным, пронзительным, но умным и внимательным. В глазах его отражалось недоверие: неужели дочь хозяина и правда оказывает ему, обидчику, такую честь?

И не на почетный рог в ее руках он смотрел, а в глаза ей. И что-то перевернулось в нем, стены клети качнулись; из серо-голубых глаз славянской девушки на него глянула мать, оставшаяся за морем, в чужом доме, сестренка Тюра, и девушка эта показалась Снэульву такой же родной и близкой, как они. С ней он уже не чувствовал себя одиноким в чужой стране, какая-то новая огромная сила поднималась и росла в его груди от того, что она стояла перед ним и не сводила с него взора. И только одного хотелось Снэульву в этот миг — быть любимым этой девушкой, даже имени которой он еще не знал. Так хотелось, что, казалось, пошел бы грудью наперекор ревущему ледолому.

А Загляда смотрела ему в лицо, стараясь хоть чуть-чуть понять того, кому пришлось подать заздравный рог, найти какие-то слова, которые до него дошли бы. Она не хотела произносить пустых слов, ведь заздравный рог отнесет речь прямо к крыльцу богов, но как предложить мир и дружбу этому чужаку? Мгновения бежали мимо них, Загляда держала рог с медом, не замечая его тяжести, забыв, что все чего-то ждут.

Рядом раздался веселый возглас по-варяжски. Девушка опомнилась, опустила глаза, постаралась собраться с мыслями, снова взглянула на свея и сказала, протягивая ему рог:

— Прими наше угощение, и пусть дружба наша будет крепка, пока свет белый стоит! Пусть и мы, и племена наши всегда в мире живут и горя друг от друга не знают!

От волнения она заговорила по-словенски, потом опомнилась, что он едва ли ее понимает, но переиначиваться было уже поздно. Вокруг зазвучали одобрительные возгласы: варягам понравилась ее речь, даже тем, кто не понял слов. Красивая юная девушка с заздравным рогом — чего ж тут не понять?

Снэульв взял рог у нее из рук, хотел что-то сказать, но не нашелся и молча поднес рог к губам. Загляда смотрела, как он пьет, с веселым азартом — она, хозяйка, знала крепость своего меда. И рог за считанные мгновения оказался опрокинутым, русы и свеи одобрительно закричали, Снэульв поднял перевернутый пустой рог над головой и улыбнулся Загляде, и она улыбнулась в ответ. Она уже забыла, как сердилась на него, и теперь видела, что он не зверь. Ее прежняя неприязнь сменилась сильным любопытством, ей захотелось узнать его получше.

А хозяева и гости вокруг радостно гомонили, стучали рогами и чашами, хлопали друг друга по плечам. Загляда отошла, и Снэульв проводил ее глазами. Ей не хотелось уходить, как будто неведомая могучая сила привязала ее к нему, и теперь она изо всей толпы видела его одного и, даже отвернувшись, чувствовала его спиной, затылком. В глубине в ней возникла непонятная дрожь, от которой было и неловко, и весело разом. Загляде хотелось спрятаться, чтобы никто не видел ее глаз, но еще больше хотелось вернуться туда, где сидел он. Стараясь отвлечься, она усердно угощала гостей и Милутиных людей. Но и проходя мимо столов с блюдами и кувшинами, Загляда всякий раз чувствовала на себе взгляд Снэульва, и это согревало и воодушевляло ее.

Она не замечала, что довольно многие в палате видят, как они переглядываются. Спех от этих наблюдений сделался мрачнее тучи, а Асмунд, напротив, развеселился. Умный купец понимал, что Милута ни в чем не откажет своей дочери, а Снэульву весьма пригодится ее заступничество.

Очень скоро разговор зашел о том, что волновало почти всех торговых гостей, ходивших через Варяжское море.

— Не видали ли вы Ерика, как через море плыли? — стал расспрашивать Милута. — Говорят, он опять разбойничает, как и в прошлое лето.

— Я не видел его, Кристус уберег меня, а Ньерд дал мне дорогу мимо его кораблей! — ответил Асмунд, одной рукой сотворяя знак креста, а другой касаясь оберега на груди, незаметного под одеждой. — Но я видел много людей, которые встречались с ним. И никто не желал бы этой встречи еще раз!

— Откуда же он такой взялся? — спрашивал Осеня. — Что же ваши-то варяжские князья не уймут его?

— Это легче сказать, чем сделать! — Асмунд покачал головой. — У него такая дружина, что многие конунги хотят иметь такую. И родом он не хуже других. Пусть Тормод расскажет.

Что-что, а рассказывать Тормода не приходилось долго упрашивать.

— Про Эйрика ярла можно говорить много! — охотно откликнулся корабельщик. — Его мать была низкого рода — она не жена Хакона ярла, его отца, нет, — но сам Эйрик имеет нрав настоящего конунга. Когда ему сравнялось десять зим, его обидел родич Хакона ярла, Скафти, не хотел дать хорошее место его ладье. А на другое лето Эйрик имел свою дружину. Он встретил в море Скафти, и меж ними случилась битва. И Скафти был убит в той битве. А еще через лето Эйрик имел свою землю и правил как ярл.

— В двенадцать лет? — Милута с трудом мог в это поверить.

— Да! У Вальдамара конунга сыновья не правят так рано, — сказал Тормод, гордясь своим соплеменником.

Загляда старалась слушать Тормода, но взгляд и внимание ее неудержимо притягивались к Снэульву. В чертах его лица было видно, что он из сыновей совсем другого народа, что он вырос среди иных обычаев и говорит на другом языке, но эта печать чужеземного рождения не пугала, как пугает всякий чужак. Но даже крошечное родимое пятнышко над правым уголком рта уже казалась Загляде красивым и необыкновенно значительным. Теперь она разглядела, что его светлые, как лен, волосы отливают серебром и мягкими колечками лежат на высоком лбу, а на прямом носу золотятся крошечные пятнышки веснушек. Непонятно, почему все это так нравилось ей, как будто этот длинный свей был единственным парнем на свете.

— Потом Эйрик ярл прославил себя в битве с йомсвикингами, — продолжал тем временем Тормод. — Викинги из Йомсборга — очень дурные люди, они разоряли Норэйг, а Эйрик ярл защищал свою землю. Он убил много йомсвикингов, но подарил жизнь всем, кто попал к нему в полон. Он — славный ярл, смелый и щедрый. Он богат удачей, а потому все хотят ему служить. А какой знатный корабль он имеет! — Тормод мечтательно закатил глаза. — Его называют «Барди». Его нос и корма обиты железом до самой воды.

— Зачем же он в разбой подался? — спросил Милута. — Наши-то князья вашу землю не разоряют. Вот, рассказывают, что на Киевщине от печенегов людям житья нет, но печенеги хоть от голода в набеги ходят, а ваши-то зачем?

— Наши зачем? — Тормод удивился его вопросу. — Везде одно — голод.

— Разве и у вас голодно живут? — удивился в свой черед Спех. Варяжские купцы и гриди, которых ему случалось видеть, были одеты и вооружены как люди с достатком.

— О-о! — протянул Тормод в ответ. — В Норэйг всякий, кто имеет четыре коровы, есть богатый бонд. А бедный… а бедный в голодный год несет своих детей в лес.

— Зачем?

— Дома их нечем кормить. У вас есть такой обычай?

— Нет, — содрогнувшись, ответил Спех. В доме отца ему не раз случалось голодать, но любой гончар раньше умер бы сам, чем обрек на голодную смерть своих детей.

— А у нас есть, — продолжал Тормод. — И еще другой. Графгангс менн — обреченный на могилу, ты знаешь? Когда бедному человеку нечем кормить своих детей, он должен вырыть могилу и положить их туда, чтобы они там умерли. Когда все умрут и останется один, последний, богатый человек возьмет его к себе и будет кормить.

— Не может быть! — Загляда не могла поверить в такой ужасающий обычай. Раньше Тормод не рассказывал ей ничего подобного. — Да как же можно своих детей живыми в могилу класть?!

— Можно, — спокойно и немного печально ответил Тормод, глядя в ее взволнованно блестящие глаза. — Я сам есть такой последний ребенок. Но моя удача была со мной, и теперь я живой.

Загляда качала головой, жалея варягов, у которых суровая жизнь породила такие обычаи. Подумать страшно — Тормод мог бы умереть в яме маленьким и она никогда не увидела бы его, не играла бы вырезанными им игрушками, не слушала бы вечерами его пугающих и увлекательных сказаний про Фенрира-Волка и три его цепи, про Тора и змею, такую огромную, что ее называют Пояс Земли… И не учил бы он ее языку северных людей — «норрёна мол», — сначала просто показывая на разные вещи: гребешок — кам, котел — кетиль, нож — книв… А потом, когда она стала понимать, не рассказывал бы стихов, в которых сам Всеотец Один учил людей мудрости. «Вин сином скаль мад вин вера» — «В дружбе нужно быть верным другу»… Целый мир умер бы вместе с ним в той мерзкой полузаснеженной яме, среди закоченевших детских тел… Загляда задрожала, как будто ее облили ледяной водой, слезы сами собой накатились на глаза. Никого не замечая, она через всю клеть подбежала к Тормоду и уткнулась лицом ему в плечо. Ей показалось вдруг, что без него и сама она не жила бы на свете. И уж точно была бы совсем не такой, какой стала. Тормод понял; обняв Загляду за плечи, он утешающе поцеловал ее в лоб. Видя ее испуг, он и сам заново обрадовался, что выжил. Когда человек кому-то нужен, он уж верно живет на свете не зря.

Кто-то позвал Тормода из другого конца палаты, и он ушел помочь договориться. А Загляда посмотрела на Снэульва, махнула рукой на чужие взгляды — пусть смотрят, кому любопытно! — и подошла к нему. Снэульв с готовностью подвинулся, давая ей место на скамье. Он не был настолько неучтив, чтобы ловить за руки хозяйскую дочь, но очень обрадовался тому, что она сама подошла.

— Ты очень сердита на меня? — спросил он, не надеясь, что девушка поймет, а просто желая сказать ей хоть что-нибудь.

— А ты в каждом новом городе начинаешь с драки? — в ответ спросила Загляда по-варяжски.

— Кто тебя учил языку? — Снэульв изумленно поднял светлые брови.

— Тормод. — Загляда показала на корабельщика. — Он живет у нас. И моя мать по-северному знала.

— А этот, — Снэульв кивнул на хмурого Спеха, — тоже живет у вас?

— Да. Он — человек моего отца.

— Он не брат тебе?

— Нет.

— И не жених?

— Вот еще! — в негодовании по-словенски воскликнула Загляда, но Снэульв понял ее и улыбнулся, вздохнул с облегчением, даже рассмеялся от радости.

— Тогда я больше не буду его бить! — великодушно пообещал он, и Загляда расхохоталась.

Снэульв рассмеялся вместе с ней и взял ее за руку. И Загляда не отняла руки; ей было приятно прикосновение его крепкой теплой руки. Только вот ладонь его оказалась какой-то очень жесткой, совсем как у Тормода. В удивлении Загляда опустила глаза. Сообразив, в чем дело, Снэульв предъявил ей ладонь. Таких мозолей даже у Тормода не было.

— Если ты дружна с корабельным мастером, то, наверное, видела весла? — спросил Снэульв, поняв ее недоумение. Оно его даже позабавило. Девушки Свеаланда такому не удивляются.

— Весла? Да кто же их не видел? — Загляда удивилась его вопросу.

— Я говорю про весла морских кораблей. Не тех лодочек, на каких ходят по вашим рекам.

— Я видела морские корабли. — Загляда, подумав, кивнула. — Дреки. Они к нам заходят, но я видела. Но ты…

Свей был совсем молод, на два-три года старше ее самой. Когда же он успел?

— А во сколько зим ваши люди берут сыновей в походы? — спросил он, снова поняв ее раньше, чем она задала вопрос.

— В двенадцать.

— И меня отец взял на корабль на двенадцатую зиму. То есть семь зим назад. Ну ладно, это было давно. — Снэульву, видно, захотелось переменить разговор, и он неожиданно спросил: — Ты помнишь тот день на торгу?

— Помню, — немного растерянно ответила Загляда. Она не поняла, для чего поминать старое, которое решено предать забвению.

— Тогда ты помнишь, что первым словом, которое ты от меня услышала, было мое имя. А я сижу у тебя в гостях уже довольно давно, но твоего имени не слышал. Может быть, ты забыла? Так я повторю. Меня зовут Снэульв, сын Эйольва.

— Снэ-ульв, — раздельно повторила Загляда, по привычке пытаясь разгадать смысл имени. — Снежный Волк?

— Да. Я родился зимой, незадолго до йоля.

Загляда вспомнила, как говорят: воинов рождают весна, лето и осень, а зима рождает жрецов. Видно, варяжские земли рождают воинов круглый год, ибо сидящий перед ней высокий парень родился воином, и только воином. И телом, и духом он был приспособлен к битвам, как волк приспособлен для охоты в лесу. Даже Спех понял бы это, если бы успел тогда на торгу получше его разглядеть.

— А у моего отца было прозвище Волк, — добавил Снэульв, как будто угадал ее мысли.

— Было? — значительно спросила Загляда. — Он умер?

— Его убили, — коротко ответил Снэульв.

Загляда тревожно заглянула ему в глаза — в ее душе еще не утихла боль от смерти матери, и она испугалась, что затронула в душе свея больное место. Но он выдержал ее взгляд твердо и спокойно. И Загляда без слов поняла все — что отец Снэульва погиб от рук убийцы и был отомщен и что сидящий возле нее молодой свей может открыто, не стыдясь смотреть в глаза кому угодно. Загляде вдруг стало неуютно, захотелось даже высвободить руку из его руки, отнявшей чью-то жизнь. Возникшее доверие и приязнь покачнулись, но тут же она упрекнула себя: если бы отец его не был отомщен, то гость их заслужил бы звание труса. И ни одна девушка, желающая видеть своих будущих сыновей настоящими мужчинами, не подала бы ему руки!

— Так я не слышал твоего имени, — напомнил ей Снэульв. — Или это тайна и мне нельзя ее знать?

— Почему? Заглядой меня зовут.

Загляда снова подняла на него глаза, и его спокойный взгляд успокоил ее. Человек с нечистой душой не может так смотреть.

— Саг-лейд, — с трудом повторил Снэульв. — Так сразу и не скажешь.

— Я зову ее Береза Серебра! — подсказал Тормод, неведомо как оказавшийся возле них. — Посмотри, если у тебя есть глаза, разве она не лучше всех дев в землях Гардов?

— Ну, всех здешних дев я еще не видел, — улыбаясь, произнес Снэульв, и Загляда смущенно опустила глаза. — Но из тех, что я видел, она лучше всех!

Прощались варяги и ладожане как лучшие друзья, и Асмунд взял с Милуты слово, что через шесть дней купец вместе со своими людьми будет гостем на Варяжской улице, где он остановился со своей дружиной.

— У нас еще говорят: у каждого есть друг среди недругов, — бормотал захмелевший Асмунд на прощание Милуте, тяжело опираясь на плечо товарища. — Словене и норманны не всегда были друзья, но пусть у всякого из нас будет хоть один друг среди недругов. Мы сегодня выпили много меда, но еще больше я хочу выпить за это!

Снэульв шел последним, и Загляда провожала его глазами. Ни слова об этом не сказав, оба они верили, что встретятся снова. Скоро встретятся!

Примечания

1

Норэйг — «северный путь», старинное название Норвегии.

2

Сюрнес — «Свиной мыс», предположительно, название городища на речке Свинке (Гнездовский комплекс), то есть первоначального Смоленска.

3

По представлениям древних, душа обитает в голове.

4

Игра слов: имя «Кетиль» означает «котел».