Соза

Елена Харина

Вера Орлова – владелица бизнеса. Но когда-то она только мечтала о нем. Когда-то она лишь пыталась представить, какой легкой и счастливой станет ее жизнь, а деньги будут чем-то незначительным и второстепенным. Тогда же Вера встретила Альберта, красивого парня с зелеными глазами и пшеничного цвета волосами, который у нее на глазах украл чужой кошелек.Эта книга о людях, об обстоятельствах и о выборе. Да, каждый человек делает свой выбор… Книга содержит нецензурную брань.

Часть 2.

История

Наше время.

В этот раз, освобождаясь, Альберт твердо решил остановиться. Пришлось звонить матери и просить о помощи. Больше некого было, а с ногами стало так плохо, что он уже не мог передвигаться без посторонней помощи.

Мать приехала на новой черной тойоте Прадо. Стройная, в белом плаще и черных легинсах, в свои пятьдесят три, она была похожа на какую-нибудь звезду шоу-бизнеса. Мать любила эффектно одеться. Был солнечный весенний день и половину ее лица скрывали темные очки в массивной оправе. На дужках поблескивали кристаллы Сваровски. На голове — шелковый платок, из-под которого выбивались густые пряди черных волос без малейшего намека на седину. Почти на каждом пальце с ярко красным маникюром по массивному перстню. Она сделала несколько шагов и остановилась там, где кончался асфальт и начиналась по-осеннему размытая обочина, поискала и не нашла подходящего места, куда поставить ногу.

— Ну? Едешь или что? — спросила она сына, не скрывая раздражения.

— Сигареты есть? — Альберт скривился в подобии улыбки и с усилием провернул колеса инвалидной коляски, заставляя ее двигаться в нужном направлении. Колеса застревали в грязном месиве и ему пришлось сильно напрячься. Чувствуя на себе пристальный взгляд матери, он вырулил на асфальт и добрался до машины. Дуновения ветерка доносили пряный аромат ее парфюма. Мать предпочитала тяжелые, почти мужские запахи.

Она достала пачку тонких дамских сигарет и зажигалку.

— Сойдут?

— Нормально.

Альберт вытащил сигарету, оторвал фильтр и закурил.

Мать, немного помедлив, тоже закурила.

— Как Ромка? — спросил он.

— Нормально. Как обычно все.

Дальше курили молча. Пока Альберт карабкался в высокую кабину внедорожника, мать стояла рядом и смотрела. Выражение ее глаз он не мог видеть: очки она не снимала. Коляску закинула в багажник, прямо так, не складывая, просто уложив на бок.

Дорога заняла почти три часа. Между собой не разговаривали. Мать материла нерасторопных водителей, солнце, от которого не спасали специальные очки и дороги. Дороги она ругала зря, такая тачка могла и без дороги ехать. Альберт склонил голову к стеклу и молча смотрел в окно.

Приехали в его коммуналку на Ваську. Настало время прощаться. Несмотря на ее чрезмерную уверенность, грубоватость тона в тех редких случаях, когда она все же обращалась к нему, Альберт видел, как она нервничает. Ситуация тяготила и раздражала ее. Он почувствовал, как к горлу подкатил ком и сглотнул. Это не ускользнуло от матери.

— Может, зайдешь? — Альберт сощурился, пытаясь рассмотреть выражение ее глаз сквозь темные стекла.

— Времени нет, — отрезала она так категорично, что Альберт понял: мать недовольна его попыткой нарушить давно установленные и негласные правила их общения.

В некоторых случаях между людьми накапливается так много несказанного, что смысл говорить пропадает окончательно.

— Ладно, Ромке привет, — Альберт небрежно махнул рукой и продемонстрировал свою знаменитую презрительно — нагловатую усмешку. Мать тут же поджала губы, достала кошелек, отсчитала несколько тысячных купюр и протянула ему:

— На первое время. Еще помогу работу найти. Дальше своей головой думай, если еще не все мозги отбили.

С этими словами она развернулась и пошла к машине. Альберт, сжимая деньги в кулаке, смотрел вслед. Купюры пахли ее духами.

Дождавшись, пока тронется машина, он развернул коляску и покатил под арку. Неспеша осмотрел двор, новую детскую площадку и проводил взглядом девчонку со спаниелем. Вытащил пачку сигарет, но она оказалась пустой.

— Твою ж мать!

Он отыскал два своих окна на третьем этаже и, потерев обросший подбородок, задумался.

— Альберт! Сукин ты сын! — из двери подъезда, которая с треском распахнулась, выбежал Егор.

Как был, в шлепанцах и майке.

Альберт при виде его расплылся в улыбке и покачал головой:

— Здорово, сосед!

— Ты что это, совсем сдал? — Егор кивнул на коляску, — про это вроде не было речи.

— Не бери в голову. Очухаюсь.

— Нууу, — Егор покачал головой и добавил с сомнением, — дай-то Бог…

— Курить есть?

— Конечно, — Егор похлопал по карманам старых тренировочных штанов, запустил руку в один из них, — На вот. Ты как добрался?

— Да как-то добрался. Надька дома?

— Та… — Егор махнул рукой, — разбежались мы с Надькой. Она теперь у себя в Ростове. Уж годика три, как разбежались. Да ну ее к лешему.

Альберт с улыбкой рассматривал небо, верхушки деревьев и окна своей квартиры.

— Ты, я смотрю, тоже полон сюрпризов, — сказал он, — Как там квартиранты?

— Ну так все как ты сказал… Ребята съехали еще на прошлой неделе. За порядком я следил. У меня не забалуешь. Деньги, что за последнюю неделю должны были, у меня лежат.

— Спасибо, Егор, — Альберт пожал ему руку, — за все.

Они молча докурили, потом Егор, все еще недоверчиво глядя на коляску, сказал:

— Пошли что ли?

— Ты вот что… — Альберт огляделся, — доску найди какую-нибудь, пошире. Я по ступеням пока не ходок.

Лифт в доме был, но от входной двери к нему вели пять ступенек и еще три наверху, чтобы спуститься с лестничной площадки к квартире.

— На кой они эти ступени сюда засандалили? — ругался Егор, толкая коляску. Она то и дело норовила съехать с доски, ширины которой едва хватало, — потом другую найду, чтоб с запасом, — пообещал он, протискивая коляску в узкую дверь квартиры.

— Ты это, — сказал Егор и тяжело опустился на стул в комнате Альберта, — лучше никуда не выходи пока. А то в другой раз уже и не поднимешься. Стар я уже для таких подвигов. А так, что надо будет, скажешь, я принесу.

Он посмотрел на Альберта, который уже пересел на кровать и исподлобья осматривал комнату.

— Может, по пятьдесят граммов? — спросил Егор, — взбодриться бы надо. Да и с возвращением тебя!

— Можно и по пятьдесят, — улыбнулся Альберт, — как с тобой без этого?

— Нее, — протянул Егор, — с бухаловом я завязал. Да, — закивал он, — вот как Надька уехала, так и завязал. Вот те крест, что не вру. Нет больше ничего прежнего. Так иногда, пропускаю рюмочку. Для здоровью-то надо.

Альберт достал пару тысячных купюр и протянул Егору:

— Может, жратвы купишь?

— Чего хочешь-то?

Альберт задумался и растерянно пожал плечами:

— Там столько всего хотелось. А сейчас даже не знаю… Картошки жареной хочу. Настоящей. И лука побольше. И мороженое. Раньше, лет десять назад, помню шоколадное вкусное было, в больших брикетах. Сейчас не знаю, есть такое?

— Картошки, это я мигом, — засуетился Егор, — ты это, приляг пока. Отдохни с дороги-то. А я тебя толкну, как все готово будет. Коньячку, может?

— Бери, — Альберт кивнул и крикнул вдогонку, — только нормального!

Он вытянулся на кровати, но тут же вскочил:

— Егор! Сигареты оставь! И это… телик включи! Наплевать что, — добавил он, когда Егор защелкал каналами, — лишь бы болтал.

Оставшись один, Альберт лег и закрыл глаза. В ушах все еще стоял привычный гул, какой всегда бывает в лагере. Ему казалось, он слышит истерический хохот Лысого, был у них больной на всю голову наркоман, и привычную брань Реваза, здоровенного басовитого грузина. День все еще делился на короткие отрезки и никак не хотел сливаться в одно целое. Подъем в пять утра, завтрак, обед, проверка, ужин, отбой. Настенные круглые часы показывали шестнадцать сорок три. В пять в лагере ужин. По четвергам чаще всего давали варёную капусту с хлопьями мясных консервов. Зеки ее перебирали, промывали под краном и пережаривали по-своему. В помещении на верхнем этаже, где проводили дневное время, на полулегальном положении установили две плитки. В СУСе¹ постоянно содержалось около пятидесяти человек и плитки работали не переставая. Иногда, после каких-нибудь инцидентов, лагерное начальство принималось закручивать гайки и изымало из обихода запрещенные предметы, включая и эти плитки. Потом, конечно, зеки отвоевывали все назад, но по их наличию или отсутствию можно было судить об общем положении дел в лагере.

Альберт услышал, как хлопнула входная дверь, это Егор ушел в магазин. Вокруг была такая тишина, что даже голоса из телика звучали одиноко и сиротливо.

Он закинул руки за голову, уставился в потолок и попытался оторвать ноги от кровати. Тело не слушалось. Тогда он сел, спустил ноги на пол и попробовал встать. Альберт использовал спинку кровати как опору и поднялся за счет силы рук. Они у него и вправду сильные, хотя и худые. Но если дело до того доходило, то он хоть левой, хоть правой мог побороть почти любого. Поймав равновесие, он сделал шаг, но тут же упал, больно ободрав кожу на спине о край кровати. Под руку попался пульт, который Егор, уходя, положил рядом. Альберт, сжав челюсти, швырнул его в противоположную стену:

— Лучше уж сдохнуть тогда!

Пластмасса разлетелась на куски, и он пожалел о своей выходке. День за днем, а там как-то да сложится. Привычка жить сегодняшним днем накрепко засела в сознании. Что поесть, чем накрыться, что надеть — из этих насущных вопросов и их решения складывался день, из дней недели, из неделей месяцы. Так незаметно сложились его последние восемь лет. Там, в лагере, часто велись разговоры о воле и вольной жизни. Но он, в отличие от многих кто был там, знал, как тут жить.

Альберт вздохнул, вытянул ноги и оперся спиной о кровать. На расстоянии вытянутой руки стояла табуретка, на которой лежала потертая тетрадь. В нее Егор аккуратно записывал показания счетчика. В пружинистый переплет была вставлена шариковая ручка. Альберт взял тетрадь и раскрыл на чистом листе. Потом закурил и, зажав сигарету зубами, принялся рисовать. Ручка металась над поверхностью листа, оставляя то тут, то там хаотичное нагромождение штрихов. Он стряхивал пепел, который сыпался на бумагу, и прикуривал одну сигарету от другой. На листе вырисовывался женский портрет: орлиный профиль, темное каре, выбившаяся прядь надо лбом, руки с длинным маникюром расслаблено лежат на руле. На каждом пальце по кольцу, очертания которых он помнил в мельчайших подробностях.

* * *

Спустя две недели Альберт уже мог перемещаться от стола до кровати. Хотя и невеликое достижение, хватало его от силы на пару раз в день, но Егор подбадривал:

— Ну если так дело пойдет, то скоро бегать начнешь.

Сам он теперь большую часть времени проводил у Альберта. Егор уходил часов в шесть утра и часа в четыре уже был дома. По всему было видно, что общения ему не хватало.

С квартирантами, что перебывали тут за весь срок, в основном приезжими да студентами, Егор тоже легко находил общий язык. Так что благодаря ему, в первую очередь, Альберт всегда имел сигареты без ограничений и прочие нехитрые радости в виде колбасы и дополнительной тушенки. А первые года три, пока его не перевели в СУС, Альберт вообще питался исключительно в лагерном кафе.

Восемь тысяч, которые Егор сохранил за последний месяц, закончились к концу второй недели. Егор раздобыл подержанный телефон и оформил номер на свое имя.

— Может, матери все-таки позвонишь? — спросил Егор, — войдет она в положение? Ты вон, все равно, что инвалид, — и добавил поспешно, поймав взгляд Альберта, — пока что…

— Нет, — отрезал Альберт.

Доедали суп в полном молчании.

— Матери сам позвонишь, в крайнем случае, — нарушил молчание Альберт.

— В каком крайнем случае? — проворчал Егор, — куда уж крайнее?

— Крайний случай, это когда похороны некому будет оплатить, — Альберт отодвинул тарелку и закурил.

Егор нахмурился и начал собирать грязную посуду со стола. Он ворчал что-то про то, что «гордость погубит» и «курить надо меньше, оно для сосудов вредно»

Мать позвонила сама через пару дней. Она напрягла связи и нашла место в конторе, где рисовали портреты по фото. Договорилась, чтобы работал на дому.

— Спасибо, — выдавил Альберт.

— Смотри, не подведи меня. Без фокусов, иначе можешь забыть мой номер, — отчеканила мать и положила трубку.

После этого Альберт благополучно завалил пару заказов, не уложившись в срок. И вообще, встал вопрос о его профпригодности. Рисовал он хорошо, но «по-своему», упрямо игнорируя требования работодателя.

— Издеваешься? — мать позвонила опять. Она была в бешенстве.

Он только что поднялся на свой третий этаж. Первый раз за неделю вышел. Ходить надо обязательно. Альберт тяжело дышал. Он отодвинул микрофон в сторону, чтобы она этого не слышала. Сжимал в руке ключ от входной двери и думал о том, что за дверью его ждет стул, который он оставил там уходя.

— Чего ты молчишь? Альберт! — не унималась мать, — с работы вылетишь, можешь забыть мой номер телефона!

Она бросила трубку, что выражало, обычно, крайнюю степень ее возмущения. Ключ, большой с тремя длинными зубцами, нагрелся в его ладони, и он сжал его так сильно, как только мог, загоняя эти гребаные зубцы прямо себе под кожу.

* * *

Он побултыхал кисть в банке с водой и промокнул салфеткой. Раздался стук в дверь, но Альберт не отреагировал. Дверь скрипнула и приоткрылась. Егор нерешительно просунул голову:

— Альберт, ты хоть живой тут?

— Угу.

— Так чего не выходишь совсем?

Егор потоптался на пороге и вошел. Прикрыл распахнутое настежь окно и подошел к столу, за которым сидел Альберт. Повсюду стояли банки с водой, валялись тюбики с краской, кисти и скомканные листы бумаги. Альберт часто делал наброски, которые без всякой жалости комкал и швырял куда попало.

— Рисуешь что ли? — Егор заглянул через плечо и присвистнул, — ну ни фига ты намастрячился.

Альберт отодвинул небольшой холст и откинулся на спинку:

— Глаза совсем убил, — он пододвинул банку, служившую пепельницей, и достал сигареты, — вначале не выходило, промучился с ним. А потом как понеслось.

Он бросил взгляд на холст, на котором был изображен мальчик лет семи. Ребенок сидел на корточках, а голову запрокинул вверх, как будто кто-то подошел и окликнул его.

— Ну как живой, ей Богу, — Егор тоже закурил, — на тебя что ли похож… или ты это и есть?

— Нет, — Альберт размял шею и уставился в окно.

— Слушай, — Егор вздохнул, — ты бы как-то встряхнулся что ли… жизнь-то надо в руки брать, — он помолчал и не дождавшись ответа спросил, — ты хоть слушаешь, что говорю?

— Не буду я ничего делать. Тупик у меня. Вот здесь, — он положил ладонь на грудь и усмехнулся, глядя на Егора, — если Бог там еще имеет на меня какие-то планы, то пусть сам все решит.

— Хм, — Егор неопределенно тряхнул головой, — ты что это теперь… в религию что ль ударился?

— Не в религию.

Альберт тяжело поднялся и сделал шаг, но нога подогнулась, как ватная.

— Не в религию, — со злостью повторил он, хватаясь за стол — на Бога положился.

— Ну на Бога так на Бога, — примирительно сказал Егор, подставляя плечо, — куда тебя?

— Да вон на кровать. Поспать хочу. Сутки не спал. Ты иди. Это всегда так, когда сижу долго. А потом ничего, проходит.

Егор помог ему добраться до кровати. Потом постоял какое-то время посреди комнаты, качая головой и цокая языком.

— Да иди уже, — проворчал Альберт, — чего встал тут?

— Я вот что подумал, — сказал Егор уже на пороге, — У меня приятель есть. Он на Невском этими самыми, — он кивнул на рисунок с мальчиком, — картинками торгует. Так может я к нему забегу? Покажу твою. А вдруг возьмет? Там все-таки поболее чем на этих твоих портретах заработать можно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

барак со строгими условиями содержания