Случай на болоте

Елена Счастливцева (2024)

В состав сборника входят семь повестей и рассказов, напечатанных в литературных журналах с 2002 года по 2020. Не впадая в сентиментальность, автор, порой отстраненно, описывает трагические и комические события, воспринимая их как единые и закономерные проявления нашей жизни.

Бобыли

— Вот что, Коля: все это железо ты перевезешь мне на своей лодке. У тети Дуни лошадь возьмешь, понял? С ней я договорился. Стащишь железо ко мне, да зайдешь не спереду, а сзаду, у бани. — говоривший был высоким плечистым мужиком, может быть, даже молодым, если бы не придававшее ему степенности огромное брюхо, болтающееся как бурдюк с водой при каждом его шаге.

Мужик размахивал руками, то указывая на место за рекою, где только что с шаланды сгрузили кровельные листы, и они сверкали теперь пластами серебра на зеленой траве, то показывал Коле, где живет, со своею единственною на всю деревню клячей, тетя Дуня, которую тот знал, сколько себя помнил. Еще Коле был показан и огород самого дачника, регулярно перепахиваемый им, Колей, весною и осенью за две бутылки плюс пачка папирос.

Коля слушал вяло, а вернее, не слушал вовсе. Дачник и сам знал, что подробнейший инструктаж нужен лишь ему самому — для его же собственного спокойствия, и что Коля не в состоянии сосредоточиться на одном предмете дольше двух минут. Что по истечении этого времени голова его самопроизвольно пускается в хаотическое «броуновское» мышление, а потому договориться с ним наперед было делом, почти безнадежным. И даже если Коля ничего не напутает, то сделает все тяп-ляп и в соответствии со своею непостижимою внутреннею логикою.

Колю ничуть не смущало производимое им впечатление, и он своим молчаливо-скучающим видом выказывал полное пренебрежение к дачнику: во-первых, не начальник, во-вторых, не родня здесь никому и даже не свояк — в общем, пустой человек, пришлый.

Однако, несмотря на внешнюю апатию, с каждым мигом в Колиной душе нарастало беспокойство. Там, на другом берегу, метрах в пятистах, кто-то быстро шагал в сторону его деревни. Если это Мишка, Колин брат — а кто еще, кроме него, это мог быть? — и если Мишка не нашел в соседней деревне на навозе работы, то перевозкой железа, а следовательно, и будущими деньгами Коле придется с ним поделиться.

За эти деньги нужно было перетаскать по частям кровельные листы к лодке, сложить их, перевезти на другой берег, и не один раз. Там выгрузить, запрячь лошадь, погрузить листы на телегу и тронуть на гору к дому, и еще разгрузить, куда велит жена дачника. Только в понимании таких, как Коля, будущая сумма считалась деньгами. Это обстоятельство воспринималось спокойно, как незыблемый закон природы: летом тепло, зимой холодно; в городе — богатые, в деревне — бедные.

— Как все сделаешь, Ленка моя денег тебе даст.

Дачник, спускаясь к лодке, задорно и ловко подпрыгивал в такт болтающемуся брюху. Брюхо замерло, когда дачник уселся на корточки в вертлявую дюралевую лодчонку, имевшую на корме одно-единственное сиденье — для гребущего.

Коля, хлябая разбитыми запыленными сапогами, брел сзади, безнадежно поглядывая в сторону приближающегося, теперь уже совершенно точно, Мишки. Взяв прорыжевшую консервную банку, всегда валявшуюся под сиденьем и служащую на рыбалке временным пристанищем для дождевых червей, он вычерпал из лодки некоторое количество воды, хотя и произвольное, зато, на некоторое время, обеспечившее непотопляемость суденышка. Затем, оттолкнув лодку, Коля сел с веслом на корме и направил ее под некоторым углом к течению — с тем, чтобы, гребя с противоположной стороны лодки, обеспечить кратчайший путь на другой берег.

Глубоко погруженная — так, что борта ее составляли почти единое целое с гладью воды, а днище, вместе с пятками дачника, опустилось сантиметров на сорок ниже уровня реки — лодка при каждом гребке еще и накренялась. Ей не хватало всего лишь одного-двух сантиметров, чтобы зачерпнуть воду и пойти ко всем чертям ко дну, но Коля хорошо знал свое ремесло и в полной сохранности доставил окаменевшего дачника точно к тому месту, где стояла его машина.

Пока дачник усаживался в свой ухнувший «жигуленок», Мишка без слов подбежал к сваленным листам и принялся таскать их к берегу, нисколько не заботясь о том, что острые края железа могут изрезать не знавшие рукавиц загрубевшие руки.

Солнце спускалось за лес, отстраняя от себя длинные тени и загораясь угасающим пламенем в мелких окошках изб. Мокрый прохладный воздух, не в силах более впитывать влагу, покрыл траву мелкими матовыми бусинами росы, а над провисшими от старости рубероидными и драночными крышами из труб поднимался дым, наполняя окружающее избы пространство запахом горящих дров, и вызывая ощущение разлившегося сухого тепла в доме, где на столе дымится картошка с луком и постным маслом, а в загудевшем чайнике скоро подоспеет кипяток.

* * *

Мишка таскал к лодке прогибающиеся звенящие листы железа, Коля перевозил их через реку, с лязгом бросая в том месте, где был пологий спуск к реке и куда удобно подгонять лошадь. Коля с Мишкой не суетились, не волновались: за деньги, что даст им Ленка, можно хоть среди ночи купить и водку, и даже закуску у Нинки, живущей за рекою, в паре километров отсюда, и торгующей ею, естественно, неофициально. И потому над рекою раздавались плеск воды и лязг железа до глубоких сумерек, то есть, до поры, когда в домах засветились желтые электрические груши лампочек, свисающие на проводах с обклеенных белою бумагою низких потолков.

Вместе с последней партией листов Коля перевез и Мишку. Тот побежал за лошадью — добрейшим заезженным существом с глубоко провисшими, как и крыши окрестных изб, спиною и брюхом. И вновь в темноте раздавались грохот и уханье железа, в то время как лошадь трясла ушами, на мгновенье сбрасывая досаждавшее ей зудящее облако гнуса с тем, чтобы, чуть отлетев, оно облепляло ее снова. Равнодушно-покорно животина ожидала часа, когда, груженая, она тронется к дому дачника, в гору, с трудом переставляя копыта.

Ленка мужикам денег дала, но ни копейкой больше, чем они предполагали, а вот лодка… Лодку их угнали, а Нинка-то живет на другом берегу! Коля с Мишкой работали, как дураки, не торопясь: думали, что к Нинке-то они всегда успеют. Удовольствие оттягивали. Теперь невозможность обладания двумя предметами сразу — деньгами и лодкой — разозлила их мгновенно и до бешенства. Где взять бутылку? Где?! Дома нету! Запасы водки, как какой-нибудь картошки или грибов, в их доме отродясь не водились. Купили — выпили. Однако при этом еще не было случая, чтобы купленную бутылку они, не донеся до дома, распили по дороге. Спиртное братья честно делили с матерью.

Ведь, как назло, в деревне все остальные лодки на ключ замкнуты, не одну не угнать! А свою по доброй воле им никто не даст: во-первых, ночь на дворе, а во-вторых, известно, для какой надобности. Вдруг не хватит, поедут докупать и спьяну в темноте весла по реке пустят? Однако при кажущейся безысходности положения мысль перебраться вплавь, а затем вернуться с бутылками на своей собственной лодке, как у всех живущих у реки, боящихся размокнуть в воде, точно они — сахарные, была абсолютно неприемлема. Откупались свое в детстве. Теперь потей, покрывайся грязью, но терпи до субботней бани, иначе простудишься, а может, и совсем того…

— Уроды, ур-р-роды! — шептал Коля, стиснув до скрежета зубы и глядя на свою мирно стоящую у противоположного берега лодку. И весь мир для него смешался, расплылся пеленою вокруг лодки, и он возненавидел его до пронзительной сдавливающей боли в висках, до пульсирующих жил, до осязаемого явления перед ним ИХ — его смертных врагов — взамен старых покосившихся изгородей, сараев, заросших канав и электрических столбов.

Он, задыхаясь, ненавидел их, глядящих телевизоры, зевающих, укладывающихся спать, сытых, равнодушных к его голодной обманутой жизни. Но больше всего он их ненавидел за то, что они ему — чужие и все вместе были против него. Они не знали, да и не хотели знать о его захлебывающейся к ним ненависти.

Он, размахивая руками, рыча и плюясь, не то шел, не то бежал к дому. Мишка немного поотстал. Он тоже был зол, тоже взбешен, но, в отличие от брата, понимал, что если лодка угнана, то ничего им сегодня не светит. Придется ложиться спать тверезыми.

— Мать, — заорал Коля, хлопая дверьми дома, сараев и клетей. — …вая мать, где тебя носит! Лодка где? — кричал он, в упор уставившись на вынырнувшую из темноты сухую, прямую, как палка, сморщенную старуху. — Я тебя в последний раз спрашиваю: где лодка, с-с-сука?

— А я почем знаю? — агрессивно оправдывалась старуха. Несмотря на то, что, находясь на этом берегу, она никак не могла угнать свою же собственную лодку. — Павлик тут вертелся; можа, он и угнал.

Павел… Ну, конечно же, Павел! Они и сами знали, да не хотели признавать. Павел весь день рыбачил с пасынком где-то за поворотом, в ивняке, а теперь пошел к себе домой на другой берег. Своей-то лодки у него нет — она ему просто не нужна, — и, он ни о чем не заботясь, по привычке взял их лодку.

Павел был их третьим братом. В отличие от Коли с Мишкой, он жил с женой, имел от нее двух девок — средних. Старшие ему достались в наследство, а двое младшеньких жена нагуляла уже при нем. По доброте своей и по безразличию, Павел ничем не выделял ни чужих детей, ни своих собственных. Только иногда, как выпьет да повздорит с женой, так припомнит ей младшеньких. А вот дети его любили; росли себе, как бурьян в огороде, даже принося определенную пользу: на них давали пособие. Других заработков у Павла, как и у его Нинки, не было. Его жену тоже звали Нинкой.

Вообще, в их краях любили это простое короткое имя; им были названы многие женщины средних лет и помоложе. Обилие Нинок никого не смущало — напротив: в деревне никогда не называли новорожденных как-то заковыристо. Имена давали скромные, неброские, гармонично сливавшиеся с окружающим миром. Старух по святцам звали Аннами, Марьями да Катьками; так же называли и их внучек — в честь бабок.

Даже домашние тварей звались веками привычными кличками: кобыл — Майками, коней — Соколами, овец да баранов, независимо от пола, — Шурками, коров — Розками, бычков — Кольками, а собак — Кутями, Дружками и Белками. Если хозяйка резала бычка или корову; если издыхала собака, на смену им появлялись новая Розка, новый Колька, новый Кутя. Так осуществлялась непрерывность бытия.

С мужскими именами дело обстояло немного сложнее. Большинство мужиков звались Кольками да Павлами, но, как филологический изыск, попадались среди сизых испитых рож и Брониславы. Это происходило от того, что до революции здесь был поп, а у того — какой-то польский сродственник по имени Бронька. И хотя сам поп, за несоответствие профессии духу времени, давным-давно сгнил куда-то сосланный, церковь его разобрана на кирпичи, а погост перепахан под горох и картошку, память о нем сохранилась.

— Павел, — заорал Коля, глядя на мать. — Ах ты, сволочь поганая! Ах ты, гадина паскудная, уродина ты х…вая!.. Наха-а-а-л! — после некоторой паузы резюмировал Коля.

Он вымещал всю обиду и бессильную звериную злобу на молчавшей матери. Его злость на нее все росла и росла, беспредельно, с каждым новым его выкриком надуваясь, как баллон, до треска, до взрыва! И невозможно было остановиться, замолчать, сесть и сложа руки ждать без бутылки завтрашнего утра! Теперь уже она, мать, вместо Павла была его самым заклятым врагом, и только после — весь остальной, вмиг потускневший мир. Но когда, перестав слушать, мать в сердцах плюнула и ушла в глубь избы к своим перепачканным чугункам и горшкам, она стала ему просто невыносима. Он бросился за ней, ища выход своей клокочущей ненависти.

— А ты куда смотрела, старая? Ты что за лодкой не следишь…ть?

— За лодкой следить, да? — огрызнулась мать. — А корову кому доить, печь топить? За лодкой ему следить!

— А кому же, мне? Я, что ль, должен за ей следить? Да, жди! — почти выворачиваясь наизнанку от отчаяния кричал Коля. Обидно, что ничего не вернуть! И, главное, обидно, что Павел увел лодку в то время, когда он, Коля, висел у Ленки на заборе.

* * *

Коля праздно крутил головой, хлопал длиннющими ресницами и с наслаждением давил комаров на затылке, регулярно обстригаемом Мишкой перед баней. Ленка уютно устроилась на крылечке, спрятав ноги под теплое, с редкими седыми волосами, пузо своей спящей овчарки.

— Коль, а кто это все время крякает там — в кустах?

— А… — Коля в десятый раз сдвинул кепку на нос. — Это птица… — растянув рот в улыбке от уха до уха, пояснил он.

— Ясно, что птица. А какая: утка, что ли?

— Не… Дергач. Маленька така, коричневая, и клюв у ей загнут. — и Коля в истоме повис на Ленкином заборе.

Ленка слегка зябла, зевала и куталась в мягкий пуховый платок. Да и сама она была маленькая, мягонькая и пухленькая. Казалось, ей так сладко ощущать полноту и уютность своего тела, и, посидев с полчасика на крылечке, она еще мягче и уютнее устроится в своей постельке. Коля совсем разомлел и вспомнил свою первую жену, Таню.

— Знаешь, какой красавицей она у меня была? О-о-о-о, — Коля многообещающе романтически замолчал. Молчала и Ленка. Муж уехал, поэтому Коля уберется нескоро. — Я ей подарки с Севера привозил: сапожки таки меховые и варежки.

Коля любил историю про свою жену. Красивая история раз от раза получалась, печальная. Коля тогда только приехал в город, работал в ее магазине грузчиком. Мальчишкой он был негуляным, но она… Дух захватывает, как вспомнишь ее полные ноги и живот. И как она его любила… Хоть и старше намного была, а никто его не полюбит так больше.

Конец ознакомительного фрагмента.