Слова потерянные и найденные

Елена Первушина, 2019

В новой книге известного писателя Елены Первушиной на конкретных примерах показано, как развивался наш язык на протяжении XVIII, XIX и XX веков и какие изменения происходят в нем прямо сейчас. Являются ли эти изменения критическими? Приведут ли они к гибели русского языка? Автор попытается ответить на эти вопросы или по крайней мере дать читателям материал для размышлений, чтобы каждый смог найти собственный ответ.

Глава 1

Поймем ли мы человека XVIII века?

Мне хотелось бы начать эту книгу как-нибудь красиво и торжественно. Наподобие того, как начинали классики. Например, так:

НЕ ЛѢПО ЛИ НЫ БЯШЕТЪ, БРАТІЕ, НАЧЯТИ СТАРЫМИ СЛОВЕСЫ ТРУДНЫХЪ ПОВѢСТІЙ О ПЪЛКУ ИГОРЕВѢ, ИГОРЯ СВЯТЪСЛАВЛИЧА?

Скорее всего, вы узнали начало (зачин) «Слова о полку Игореве». Вы проходили его в школе? Вам удалось прочитать весь текст на древнерусском языке? Вряд ли. По большей части школьники — кто раньше, кто позже — «сдаются» и переходят к переводу Заболоцкого или к любому из переводов «Слова…» на современный русский язык. (Всего их около 80.) Чтение статей об особенностях языка «Слова…» и тонкостях перевода — очень интересное занятие даже для тех, кто не является лингвистом или историком. Добавлю только, что, по-видимому, многие слова произносились не так, как нам сейчас привычно, и непривычная, «дореформенная», орфография, с использованием букв «ять», «i» и «твердого знака» на конце слов и между согласными пытается передать эти особенности. (В частности твердый знак раньше имел звучание и произносился как очень короткое «о».)

«Слово…» написано, предположительно, в конце XII века, и очевидно, что с тех пор русский язык сильно изменился. Но не станем углубляться так далеко в историю! Отступим всего на триста лет и посмотрим, как писали в те времена. Сможем ли мы, например, понять русский язык XVII века? Давайте попробуем!

В 1672 году царь Алексей Михайлович Романов устроил в подмосковном селе Преображенском для своего двора, а главное — для новой царицы, юной красавицы Натальи Кирилловны Нарышкиной, невиданное развлечение по европейской моде — театральное представление. Автором пьесы и режиссером стал живший тогда в Москве лютеранский пастор Иоганн Готфрид Грегори. Он собрал более шестидесяти подростков — детей служилых и торговых иноземцев — и обучил их театральной науке.

Пьеса называлась «Эсфирь, или Артаксерксово действо» и была рассчитана на десять часов игры. Некоторые монологи звучали как страстное признание в любви Наталье Кирилловне. Например, вот этот, с которым персидский царь Артаксеркс обращался к Эсфири:

О ЖИВОТА МОЕГО УТЕШЕНИЕ

И СЕРДЦА МОЕГО УСЛОЖДЕНИЕ!

СКОРБЬ БО В ГРУДЕХ МОИХ ПРЕБЫВАЕТ,

ЗАНЕ СИЛА МИ ОСКУДЕВАЕТ,

ЯКО ЖЕ СЕРДЦЕ МОЕ ЖЕЛАЕТ ИЗЪЯВИТИ,

КАКО ТЯ ДУШИ МОЕГО СЕРДЦА ИМАМ ЛЮБИТИ!²

Окончания существительных и глаголов кажутся нам необычными, мы больше не используем вместо слова «жизнь» слово «живот», но в целом текст вполне «удобочитаем» и понятен без перевода.

Но рано радоваться! Прочтите-ка отрывок из мемуаров одного из сподвижников Петра князя Бориса Ивановича Куракина. Куракин, крестник царя Федора Александровича, старшего брата Петра, был его спальником (помогал царю готовиться ко сну и одеваться по утрам), входил в потешный Семеновский полк, участвовал в Азовских походах, а в 1696 году его направили в Италию для изучения морского дела, фортификации и математики. Вот что он рассказывал о своей влюбленности, пережитой во время путешествия:

«Въ ту свою бытность былъ инаморатъ славную хорошествомъ одною читадинку, называлася signora Francescha Rota, которую имѣлъ за медресу во всю ту свою бытность. И так был inamorato, что не могъ ни часу без нея быть, которая коштовала мнѣ въ тѣ два мѣсяца 1000 червонныхъ. И разстался съ великою плачью и печалью, аж до сихъ поръ изъ сердца моего тотъ amor не можетъ выдти и, чаю, не выдетъ, и взялъ на меморiю ея персону и обѣщалъ къ ней опять возвратиться…»³.

Пожалуй, без словаря не разберешь. Причем для расшифровки этих нескольких строчек понадобятся по меньшей мере три словаря. Из итальянско-русского мы узнаем, что innamorato означает «быть влюбленным», cittadino — «гражданин, горожанин», а в данном случае, видимо, «горожанка»; словарь крылатых слов латинского языка сообщит нам, что выражение in memorio означает «на память». А еще пригодится большой энциклопедический словарь, который скажет, что:

ПАРСУНА (искажение слова «персона») — условное наименование произведений русской, белорусской и украинской портретной живописи кон. XVI — начала XVII в., сочетающих приемы иконописи с реалистической образной трактовкой.

Видите, какая большая работа нам понадобилась для того, чтобы узнать, что, будучи в Италии, Борис Куракин влюбился в прекрасную итальянку Франческу Рота и взял на память ее портрет.

А вот как начинает князь сочинение «Гистория о царе Петре Алексеевиче»:

«В помощи Вышнего и в надеянии его святой милости продолжение веку моего и во исцеление от моей болезни, начинаю сей увраж давно от меня намеренный в пользу моего Отечества, Всероссийской империи и в угодность публичную, прося Вышнего, дабы благословил меня по моему желанию, ко окончанию привести» ⁴.

Мы готовы смириться с тем, что слово «история» Куракин пишет как «гистория», пытаясь передать ее написание по-латыни (historia), что вместо «в надежде на милость» (винительный падеж) он пишет «в надеянии милости» (родительный падеж), что он создает невиданное нами причастие — «давно от меня намеренный», которое не сразу и сообразишь, как перевести на современный русский язык. Но что еще за «увраж», который он начинает? А это снова проявилась любовь Куракина к иностранным словечкам! По-французски ouvrage означает «сочинение», «труд».

Правда, далеко не все русские люди в начале XVIII века уезжали за границу и не во всех головах варилась такая «языковая каша», как у Куракина. Сам Петр I строго выговаривал тем мастерам, которые начинали вставлять в свои донесения слишком много иностранных терминов. Одному из них он писал: «В реляциях твоих употребляешь ты зело много польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно; того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не употребляя иностранных слов и терминов». Однако, браня мастера, Петр, сам не заметив того, написал слово «реляция», пришедшее из латинского языка (relatio, от глагола referre — передавать), вместо исконно-русского слова «донесение».

Но, говоря по чести, прекратить заимствовать иностранные слова было не так просто, а порой и невозможно. По Петербургу в начале XVIII века ходил анекдот о переводчике, которому поручили перевести французскую книгу по садоводству. Бедняга промучился некоторое время и в конце концов покончил жизнь самоубийством, отчаявшись передать французские понятия по-русски.

Возможно степень «засорения» языка иностранными словами прежде всего зависела от обстоятельств жизни того или иного деятеля Петровской эпохи, от его биографии и склада характера. И даже не возможно, а вполне вероятно. Нам уже известно, что на князя Куракина огромное впечатление произвели его заграничные поездки и он до конца жизни не мог избавиться от полюбившихся иностранных словечек.

Но вот для сравнения отрывок из произведения другого биографа Петра Андрея Нартова. Речь идет о визите Петра в Англию:

«Апреля 12-го скрытно был государь в парламенте. Там видел он короля на троне и всех вельмож королевства, сидевших купно на скамьях. Прослушав некоторых судей произносимые речи, которых содержание государю переводили, его величество к бывшим с ним россиянам сказал: “Весело слышать то, когда сыны отечества королю говорят явно правду, сему-то у англичан учиться должно”» ⁵.

Немного непривычной покажется манера датировки письма — сначала указан месяц, затем день. Возможно, странно прозвучат слова «купно» и «сему-то» (этому-то), но в целом нам не придется звать переводчика и лезть в словарь, чтобы понять эту историю. На сей раз автор, Андрей Нартов, носил звание «царева токаря», работал с Петром в Летнем дворце и был в курсе подробностей повседневной жизни государя, слушал его рассказы и рассказы его ближайших друзей. Нартов не был дворянином, предполагается, что он происходил из посадских людей. Может быть, он просто не знал иностранных языков и потому не мог вставлять иностранные слова в свою речь? Нет! По поручению Петра Нартов побывал в Голландии, Франции и Англии, «приобретая знания в механике и математике». Может быть, свою роль сыграло то, что Нартов был почти на двадцать лет моложе Куракина? Он родился в 1693 году, а Борис Иванович — в 1676-м. А возможно, все дело просто в нашем восприятии, и в том, что слово «парламент» давно вошло в наш повседневный словарь и мы уже не воспринимаем его как иностранное, а со словом ouvrage этого не произошло? Меж тем «парламент» должно было звучать «чужеродно» не только для русских, но и для англичан. Ведь оно происходит от французского глагола parler — говорить.

Несомненно, что в XVIII веке в русский язык хлынул поток иностранных терминов, также как хлынул поток иностранных специалистов в Россию. Повседневная жизнь высшего света зримо «онемечилась»: костюмы стали европейскими, на открытых собраниях для лиц обоего пола — ассамблеях — танцевали европейские танцы, лакомились европейскими деликатесами и винами и курили европейские трубки. Но русский язык не погиб, не задохнулся под натиском немецких, голландских, французских, итальянских и английских слов. Он видоизменил и принял те из них, которые ему понравились, а другие — перевел. Так, старинное название местопребывания царя и царского двора, митрополита, архиерея или знатного боярина — «палаты» (от латинского palatium) постепенно было вытеснено исконно русским словом «дворец» (от «княжий двор»).

***

Язык любого человека зависит от времени, когда он жил, среды, где он родился, рос и учился. В современном мире на человека влияет не только язык его окружения, но и «официальный» язык, прежде всего телевидения, затем радио, газет, журналов и т. д., это приводит к некой унификации, формированию «литературной нормы» и пониманию, какие слова и выражения в каких ситуациях уместны. В XVIII веке такое «единое языковое поле» лишь начинало складываться и допускало довольно значительные отклонения.

Сознательно созданием нового русского литературного языка занялся Михаил Васильевич Ломоносов, выпустивший книги «Риторика» (1748) и «Российская грамматика» (1757). Сам Ломоносов изучал риторику на философском факультете Марбургского университета, потом читал лекции о «стихотворстве и штиле российского языка», будучи адъюнктом Санкт-Петербургской Академии наук и художеств.

В 1743 году, в разгар борьбы Ломоносова с иностранными профессорами Академии, ученый попал в тюрьму за нападки на коллег. Академики жаловались, что Михаил Васильевич «поносил всех прочих профессоров многими бранными и ругательными словами» и грозился своим оппонентам «поправить зубы».

Заключение длилось полгода. В это время Ломоносов и написал «Риторику», а после его освобождения книга была издана тиражом 527 экземпляров, которые разослали по книжным лавкам столицы.

Сам автор так объяснял цель своего труда: «Язык, которым Российская держава великой части света повелевает, по её могуществу имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает. И для того нет сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся. Сим обнадёжен, предпринял я сочинение сего руководства, но больше в таком намерении, чтобы другие, увидев возможность, по сей малой стезе в украшении российского слова дерзновенно простирались»⁶.

Книга оказалась востребованной, ее быстро распродали, и спустя четыре года Ломоносов подал в Канцелярию рапорт: «Понеже многие охотники почти ежедневно спрашивают и желают иметь у себя… «Риторики» на российском языке первого тома, которой ныне в Академической книжной лавке за употреблением в продажу уже давно не имеется, того ради сим представляю, дабы Канцелярия Академии наук благоволила приказать «Риторики» ещё потребное число для удовольствия охотников вновь напечатать». При жизни Михаила Васильевича книгу допечатывали еще дважды.

***

«Российская грамматика» опубликована в 1757 году тиражом в 1200 экземпляров. В предисловии Ломоносов приводит свою знаменитую притчу: «Карл Пятый, римский император, говаривал, что испанским языком с богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятелем, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков».

В главе, посвященной грамматическим правилам, Ломоносов пишет: «В правописании наблюдать надлежит, 1) чтобы оно служило к удобному чтению каждому знающему российской грамоте, 2) чтобы не отходило далече от главных российских диалектов, которые суть три: московский, северный, украинский, 3) чтобы не удалялось много от чистого выговору, 4) чтобы не закрылись совсем следы произвождения и сложения речений». То есть он пытался не ввести грамматику «сверху», а, наоборот, вывести ее правила из повседневной речи.

Но как отличить языковую норму от закрепившейся ошибки? Ломоносов рекомендует ориентироваться на происхождение слов: «Между буквами самогласными должно различать, во-первых, “а” от “я”, которые иногда в иностранных речениях без разбору употребляются: “италіанецъ” вместо “италіянецъ”, ”азіатецъ” вместо “азіятецъ”, ибо в именительном пишем: “Италія”, “Азія”». Вместе с тем, он отмечает, что «“Е” и “я” нередко заедино употребляются, особливо во множественном числе прилагательных пишут: “святые” и “святыя”. Сие различие букв “е” и “я” в родах имен прилагательных никакого разделения чувствительно не производит, следовательно, обоих букв “е” и “я” во всех родах употребление позволяется, хотя мне и кажется, что “е” приличнее в мужеских, а “я” в женских и средних. Но “тену”, “яму” вместо “тяну”, “ему” непростительны, и сожалетельно, что для избежания сих погрешностей не можно предписать других правил, кроме прилежного учения российской грамоте и чтения книг церковных, без чего и во всем российском слове никто тверд и силен быть не может».

Что же касается трех перечисленных диалектов, то Ломоносов отдает предпочтение московскому, но с некоторыми важными оговорками: «Московское наречие не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты прочим справедливо предпочитается, а особливо выговор буквы “о” без ударения, как “а”, много приятнее, но от того московские уроженцы, a больше те, которые немного и невнимательно по церковным книгам читать учились, в правописании часто погрешают, пишучи “а” вместо “о”: “хачу” вместо “хочу”, “гавари” вместо “говори”. Но ежели положить, чтобы по сему выговору всем писать и печатать, то должно большую часть России говорить и читать снова переучить насильно»⁷.

Еще Михаил Васильевич написал маленькую пьесу «Суд российских письмен перед разумом и обычаем от грамматики представленных», которую назвал «Лекарство от скуки и забот». Сюжет ее таков: на суд к Обычаю и Разуму приходит Грамматика — «боярыня… которая завсегда в алом платье с черными волосами ходит, и одно слово говорит десятью». Грамматика жалуется на то, что буквы ссорятся между собой, и просит рассудить их. В чем же предмет их спора? «Ѣ. говорит, что Е. выгоняет меня из «мѣста», «владѣния» и «наслѣдия», однако я не уступлю. Е. недоволен своим «селением» и «веселием», меня гонит из «утѣшенія». Е. пускай будет довольствоваться «женою», а до «дѣвиц» дела нет… Ф. жалуется, что Ѳ. отлучает его от «философов» и от «Филис»; пускай она остается с своим «Ѳокой», «Ѳадѣем» и «Ѳирсом». Ѳ. говорит, что я имею первенство перед Ф. у «Ѳеофана» и у «Ѳеофилакта», и для того в азбуке быть после его не вместо… С. и З. спорят между собою в предлогах» и т.д. За шуточными этими баталиями проглядывает продолжающееся «устроение языка», установление правил русской орфографии, которое не закончится и в следующем, XIX веке.

***

Важные положения Ломоносов сформулировал также в статье «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке»⁸. Ученый поделил слова русского языка на три группы. Первая — слова, общие для церковнославянского и русского языков, такие как: «бог», «слава», «рука», «ныне», «почитаю». Ко второй «принадлежат слова, кои хотя еще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю. Неупотребительные и весьма обветшалые отсюда выключаются, как: обаваю, рясны, овогда, свене и сим подобные. К третьему роду относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, которой, пока, лишь». То есть хорошо знакомые нам и прочно занявшие место в современном русском языке, чисто русские слова, не имеющие связи с церковнославянским языком.

Далее Ломоносов пишет: «От рассудительного употребления и разбору сих трех родов речений рождаются три штиля: высокий, посредственной и низкой. Первой составляется из речений славено-российских, то есть употребительных в обоих наречиях, и из славенских, россиянам вразумительных и не весьма обветшалых. Сим штилем составляться должны героические поэмы, оды, прозаичные речи о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышаются. Сим штилем преимуществует российский язык перед многими нынешними европейскими, пользуясь языком славенским из книг церковных.

Средний штиль состоять должен из речений, больше в российском языке употребительных, куда можно принять некоторые речения славенские, в высоком штиле употребительные, однако с великой осторожностью, чтоб слог не казался надутым. Равным образом употребить в нем можно низкие слова; однако остерегаться, чтобы не опуститься в подлость. И словом, в сем штиле должно наблюдать всевозможную равность, которая особливо тем теряется, когда речение славенское положено будет подле российского простонародного. Сим штилем писать все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия. Однако может и первого рода штиль иметь в них место, где потребно изобразить геройство и высокие мысли, в нежностях должно от того удаляться. Стихотворные дружеские письма, сатиры, еклоги и елегии сего штиля больше должны держаться. В прозе предлагать им пристойно описания дел достопамятных и учений благородных.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

См.: Державина О. А., Демин А. С., Ромодановская Е. К., под ред. Робинсона А. Н. Первые пьесы русского театра. М.: Наука. 1972. С. 209.

3

Куракин Б. И. Жизнь князя Бориса Ивановича Куракина, им самим описанная. 1676–1709 // Архив кн. Ф. А. Куракина. — Т. 1. Спб., 1890. С. 278.

4

Петр Великий. Воспоминания, дневниковые записи, анекдоты. СПб. «Пушкинской фонд», 1993.

5

Там же.

6

М. В. Ломоносов. Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия. М. В. Ломоносов. Полное собрание сочинений. Том седьмой. Труды по филологии (1739–1758 гг.). М., Л., Издательство Академии наук СССР, 1952.

7

М. В. Ломоносов. Российская грамматика. М. В. Ломоносов. Полное собрание сочинений. Том седьмой. Труды по филологии (1739–1758 гг.). М., Л., Издательство Академии наук СССР, 1952.

8

Ломоносов М. В. Предисловие о пользе книг церьковных в российском языке // М. В. Ломоносов. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1986.