Городские сказки. Сказочные истории и рассказы

Елена Николаева-Цыганкова

Если вы любите чудеса, то эта книга для вас. Если вы не верите в сказки и волшебство, то вам непременно надо прочитать эту книгу. Вполне возможно, что она поможет вам по-другому взглянуть на жизнь! Читайте с удовольствием!

Павел

Кроме Павла, в купе пассажиров не было.

Убрав свои вещи, он забрался на верхнюю полку.

— Ну и хорошо, что нет никого, — с облегчением подумал Павел, — не будут лишний раз тревожить беседами или вопросами, которые так часто возникают у случайных попутчиков.

Мысли громоздились одна на другую. Лезли, толкаясь, будто в безумной очереди. Молодого человека лихорадило от его, как ему казалось, безвыходного положения. Потом он вдруг успокаивался, вздыхал тихо, пытаясь уснуть, но опять круг мыслей, завершив один виток, заходил на другой.

Его мутило от себя, от всего того, что он старался забыть всеми силами.

Он хотел спрятаться от мыслей и от себя. И наконец-то он забылся беспокойным сном. Поминутно вздрагивая, ежась, свернувшись в калачик.

На одной из станций в купе вошел дед. Скинув с себя рюкзак, он, стараясь не шуметь, вышел за чаем.

Вернувшись с двумя полными стаканами горячего, исходящего паром янтарного напитка, он уселся на нижнюю полку.

Павел, почувствовав, что в купе ворвались струи свежего ночного воздуха, приоткрыл глаза. Поморщившись опять от своих муторных мыслей, он попытался сделать вид, что спит.

Но дед, то ли не замечая, что парень, лежащий на верхней полке, сморщился, как от зубной боли, то ли желая просто поговорить, обратился к Павлу:

— Будь здрав, молодец!

В голосе деда играли звенящие ноты радости. Тембр голоса деда был сродни звучащему альтово-сопрановому регистру духовой трубы.

Голос его был удивителен. Он звал к пробуждению, он звучал так жизнеутверждающе, что Павел, не ожидая от себя такой прыти, ответил:

— И вам здоровьичка крепкого, дед! — войдя в роль нахлынувшей старины говора.

Мысли, которые будоражили сознание Павла, исчезли, или просто утихли.

Дед, завладев вниманием молодого человека, представился:

— Пантелеймон Петрович. Бывший работник совхоза «Заречный».

Павел, протянув руку с верхней полки, тоже назвал свое имя.

И спрыгнул сверху. Еще раз крепко пожав руку деду.

— Ну, вот и познакомились, — сказал Пантелеймон Петрович, — присаживайся рядом, да попьем с тобой чаю дорожного.

Павел сел за столик напротив деда. Вспомнив, что у него в сумке есть пирожки, приобретенные в привокзальном буфете, он вынул их и, развернув пакет, предложил угощение.

Колеса поезда мерно отстукивали ритм пути. Разговоры, поначалу не касающиеся личных дел, утихли, исчерпав себя.

Но дед, не успокоившись на этом, предложил Павлу:

— А давай-ка мы с тобой ещё чаю выпьем, да поговорим о жизни, вижу, что тебе не по себе, а чаек, глядишь, и поможет чем, а может и я смогу тебе чем пригодиться, да совет, ежели он тебе надобен, дать. Жизнь-то вроде простая штука. Но иногда так завернет, что уж и деваться от её виражей некуда.

Павел, вначале даже и не думавший о ночных разговорах с попутчиками, теперь переменил мнение по этому поводу. Дед своим выговором, да присущей ему теплоте в речи, вытягивал больные нити из Павла, помогая невольно убрать тяготившие его мысли. Настраивая думы его на лучшее звучание что ли.

— А давайте выпьем еще по стакану живительной влаги, — согласился он, и направился за чаем.

Вернулся быстро, даже торопясь продолжить беседу.

Дед, прищурясь, отпив глоток горячего чая, проговорил:

— Знаешь, Павлуша, расскажу я тебе немного о жизни своей студенческой. Давно это было, конечно. Давным-давно. Уж и быльем поросла память о тех далеких годах. Но, возможно, что тебе удастся хоть как-то понять себя, глядя на события своей жизни через призму тех событий, о которых поведаю тебе.

Увидев взгляд Павла, который пронзительно уставился на него, дед сказал:

— Видишь ли, сынок, глядя на тебя, понимаю, что тебе нужна поддержка. Плохо тебе, муторно тебе, а понять причину своей тоски-печали ты не можешь. А мы с тобой сейчас поговорим о всяком-разном. Я тебе о своем житье-бытье поведаю, а потом ты мне о своем расскажешь, если захочешь.

Павел притих, понимая, что дед этот — не совсем простой дед. Знающий что ли. Всяк ли человек может понять, что кому-то рядом с тобой плохо. Вот то-то и оно, что не всякий. Каждый видит во всем только себя, а нужды рядом сидящего и стоящего не чувствуют и не принимают.

Дед продолжил:

— Было это можно сказать при царе Горохе, то есть давненько, учился я тогда в институте. Тогда, было времечко, отправлялись студенты на лето в составе стройотрядов или на строительство, или в помощь колхозам и совхозам. Да ты знаешь, наверное, о такой практике?

Павел кивнул, подтверждая слова деда.

Пантелеймон Петрович продолжал:

— Наш стройотрядный курс из родного института поделили на несколько частей и отправили по деревням страны нашей огромной.

На долю нашего отряда выпала честь строительства конюшен, да заготовка сена и силоса.

Все городские были в нашем отряде. Ни одного деревенского паренька или девушки.

Все нам было в новинку. Нас привезли, выгрузили вещи и оставили в деревне на два месяца.

Председатель совхоза был рад увидеть нас. Добрые руки, да в пору, когда необходимо заготавливать впрок сено, очень нужны были в деревне.

Нам выделили сарай не сарай, а очень просторное помещение, барачного типа.

Кстати, сарай-то неплохой был. Пол, устланный свежим сеном, пахучим, притягивал взгляды своей необычностью.

Девчонки наши поначалу возмущались тому, что мы, будто коровы, в хлеву жить должны. И убрали все сено из-под ног. Вместе с сеном ушла романтика деревенской жизни. Запах лета улетучился из нашего нового дома. И девчонки снова, теперь уже радуясь, разбросали сено по полу.

И впоследствии ежедневно кто-нибудь из них приносил новой травы, для усиления запаха в наших деревенских хоромах.

Девчонок у нас в отряде было всего двое. Танюша да Аннушка. Они поехали с нами, зная, что им придется готовить нам ежедневно супы и каши, варить бесконечные компоты, читать нотации вместо оставленных нами дома мам и бабушек.

Девочки наши работу свою выполняли на «отлично». Кормили нас так, что после обеда и шевелиться неохота было, а завтрак был вкуснее вкусного. Особенно если его удавалось сдобрить ягодами земляники, малины или черники.

Первую неделю мы только обвыкались, присматривались, знакомились с местными. Отношения с деревенскими ребятами у нас сложились довольно миролюбивые. Тем более, что их девчатам мы не задавали лишних вопросов, да и на местные танцы в клубе не ходили.

У нас была своя романтика. Вечерами, уходя к реке, мы, взяв гитару, пели романсы и баллады, пекли в костре картошку, обжигаясь и пачкаясь сажей, ели её и фырчали от удовольствия.

Местные ребята, работавшие трактористами, их не так и много было, остальные подались в город, примыкали к нам у костра нашего вечернего.

Приносили с собой гитару или гармонь, и пели народные песни.

В один из вечеров, Кузьма, один из местных жителей, предложил нам испытать себя на мужество и закалку нервов. Сказал, что в лесу в день Ивана Купалы вырастает избушка без курьих ножек. Но очень древняя. И из избушки той разносятся вопли и скрежет. И никто из местных не решается туда подойти и зайти. Был, говорят, один храбрец, но после ночи проведенной рядом с избой той, он поседел и перестал говорить, потом уж его в больницу забрали.

Разве может быть страшным что-то, когда тебе семнадцать лет? Нет, конечно.

Мы, сказав, что это враки, не боялись той избы.

Но день Ивана Купалы приближался. Ежевечерне один из нас напоминал о вырастающей за ночь избе. Но, так как к избе можно было подойти только в одиночку, то должен был быть лишь один герой, желающий проверить свою храбрость.

Если рядом с избушкой появлялось пара человек, то изба исчезала, будто и не бывало её.

А туда бы зайти хотелось, да глянуть, кто же воет там, да скрежещет чем?

Наступила ночь та самая. Мы опять сидели у костра, песни не пелись, истории не рассказывались. Все ждали сами от себя и от каждого сидящего рядом того слова веского, которое укажет на смельчака.

Никто не признавался в трусости своей, но и никто не собирался пойти в лес, да убедиться в наличии избы.

Страх мучал каждого. Видимо всем рисуя жуткие картины. Храбрецов не находилось в нашем кругу.

Местные, видя, что никто из нас не собирается к лесу, махнув на прощание нам рукой, собрались к деревне.

И я тут встал, и сказал: «Ну что же, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Пойду я в лес. Да разгадаю вашу лесную Ивано-Купальскую тайну. Посмотреть мне надо на избу вашу, а может, и нет там ничего, ведь признайтесь, вы же придумали эту сказку?»

Кузьма молчал, глядя на меня исподлобья.

Я собрался с духом, и, обведя прощальным взглядом круг друзей-товарищей, сидящих у костра, отправился в неизвестность.

Стоило зайти в лес, темнота расступилась, представив моему взгляду избу, всю поросшую мхом. В оконцах малюсеньких пылал свет, но пыль, лежащая густым слоем на стеклах, не давала возможности рассмотреть, что скрывается за ними.

И тут я услышал дикое гиканье, оно неслось из-за дверей избушки. Присев от неожиданности звука, я продолжил путь к домику. Ступая осторожно, мягко я приближался к избе.

***

Павел напряженно смотрел на деда. Сейчас он был им, сейчас именно Павел шел к избе неведомой, пугающей всех своим криком. Павел шел и не дышал.

Настолько живописно представил он картину, рисуемую ему Пантелеймоном Петровичем.

***

Когда из избушки послышался скрежет железа, я уже понял, что зайду внутрь, чего бы мне это ни стоило.

Нет смысла бояться, если ты даже не знаешь, чего боишься.

Будто надев на себя броню отваги и бесстрашия, я, подойдя вплотную к избушке, взялся за ручку двери.

***

— Ну что? — обратился дед к Павлу, — говорить, что дальше было?

И, выжидательно смотрел на молодого человека.

Павел пересохшими губами почти прошептал:

— Да, конечно продолжайте, необычен конечно ваш рассказ, и будто я там, в лесу этом рядом с вами стою, иду рядом, держу эту дверную ручку. Но пожалуйста, говорите, что было дальше.

По коридору поезда прогрохотал кто-то коваными каблуками и вновь все стихло. Колеса отбивали ритм сна. Вагон спал, но нашим попутчикам было не до сна.

Дед, отпив глоток почти остывшего чая, продолжил.

***

Дверь была заперта. Я постучал.

За дверью стихли движения, закончил кто-то скрежетать, топот и гиканье тоже прекратились.

— Хто тама? Дух ли лесной к нам пожаловал, или человечий?

Голос, задающий эти вопросы, был подобен скрежету пилы по заржавевшей поверхности металлической крыши.

И представилась мне стоящая за дверьми старуха ростом с метр, сморщенная да худая, обросшая кореньями и мхом.

Я ответил, что я, мол, дух человечий, что пришел без особой надобности, а для интереса собственного.

Скинул некто в избушке крючок с петли внутренней и, взяв меня за руку, прямо втянул в избу.

От яркого света я вначале зажмурился, а потом, потихоньку приоткрыв глаза, оглядел пространство.

Я увидел, что стою посредине огромного зала, с высоченными потолками, а из-за колонны зала меня манит к себе пальцем загадочная личность, лицо которой, впрочем, как и вся фигура, было укрыто от взглядов одеянием цвета мха.

Не понимая, как такой маленький дом смог вместить в себя такой зал, я отдался мгновению. И предоставил событиям возможность устраиваться так, как им удобно. А сам, просто последовал за манящей и зовущей меня за собой фигуре.

Из одного зала мы перешли в другой, зал освещен был многими свечами, у стен стояли люди в камзолах, рядом с ними находились дамы. Небольшой оркестр настраивал инструменты.

Фигура звала меня дальше.

Через огромные двери мы вышли в удивительный сад, который был полностью усажен розовыми кустами, вдоль фонтанчиков с фигурками ангелов стояли ажурные скамейки.

На одну из них, скрытую больше, чем остальные, фигура присела, поманила меня за собой.

Я подошел. Страха во мне не было. Это я помню точно.

Фигура пригласила жестом меня присесть.

Сев рядом, я приготовился к разговору. И он не заставил меня ждать.

— Что бы ты хотел увидеть больше всего? Что бы хотел нового узнать?

Есть ли что-то, чего ты хотел для себя? — спросило меня существо в одеянии.

Я задумался. Что бы хотел я попробовать? Что узнать? И чего я вообще хочу от жизни.

Не знаю, что стукнуло мне в голову, но я сказал, что хочу прокатиться на метле. Попробовать, как это — лететь на ней. И как ею управлять.

Засмеялось существо, скрытое одеждами. Смех легкий такой, воздушный. Совсем не скрипучий и не страшный.

— Ну что ж, желание твое выполнимо.

И перед существом появилась метла. Обычная дворницкая.

— На, держи, — протянуло существо мне предмет летучий, — лети! Пробуй!

Я встал со скамьи и взял протянутую мне метлу. Уселся верхом. Жду. Не взлетаю.

— Ну что же ты остановился? — спрашивают меня из одеяний.

— Я не умею управлять ею. Не знаю, что надо сделать, чтобы полететь, — отвечаю.

— Скажи метле, что ты хочешь лететь, и она послушает тебя. Захочешь опуститься на землю, то опять, стоит тебе только мысленно представить снижение, как ты тут же пойдешь вниз, к земле.

— Так просто? — удивился я.

— Так в жизни все просто, разве ты не знал?

Я сосредоточился. Захотел взлететь, и тут же стрелой взмыл вверх, так быстро, что чуть было не упал.

Пролетев над садом, глядел на звездное небо. Потом посмотрел вниз, на дворец, из которого мы вышли с существом, затем полетел дальше и дальше.

Передо мной открылся горизонт, было сумеречно, но виднелись темные леса. Река, расположенная в низине, блеснула серебром луны.

Я решил подняться выше, и леса тут же слились в темно-зеленое пятно, дворца не было видно, реки змейками лежали внизу, подставляя свои бока лунному свету.

— А еще выше, метла, сможешь меня поднять?

Представляешь, у метлы спрашиваю? Метла мне не ответила, конечно, но еще выше поднялась.

— А еще выше можешь? И еще поднялись. Я все смотрел и смотрел вверх. То, что представилось мне, моему взору, не смогу описать и сейчас. Свет льющийся и мерцающий, исходящий от звезд, меня окружающих, удивил меня так, что я не сразу сообразил посмотреть вниз. А когда опустил взгляд, то земля наша яблоком райским показалась. Так далеко унесла меня метла.

— Ты, возможно, не веришь мне, но дело твое. Все, о чем я тебе рассказываю, на самом деле произошло со мной, — сказал Павлу Пантелеймон Петрович.

— Я слушаю вас. Говорите, пожалуйста, — нетерпеливо ответил Павел.

— Звуки, которые меня окружали, были несколько необычными. На земле я таких не слыхал. Потому и описать их тебе не смогу, нет сравнения этим звукам, — продолжил дед рассказ.

Затем, все же, вспомнив, что я хотел попробовать не только взлетать, но и верно опуститься в то место, из которого начался полет. Я мысленно приказал метле нести меня в цветущий сад у дворца к скамье с существом.

Метла послушно понеслась к земле. Замелькали, как в калейдоскопе, цвета, планеты, спутники, звезды. С нарастающим звуком приближалась земля. Я попросил метлу уменьшить скорость. С непривычки к такому способу передвижения закружилась у меня голова.

И вот я предстал перед существом, которое мирно сидело на скамье в ожидании моего возвращения, держа в руках метлу, как воин копье.

Вернув метлу владелице, я сказал, что полет был удивителен.

Но мне интересно было, почему в тех местах, то есть в обычных краях, где я живу и учусь, люди не летают. Ведь это просто. Надо захотеть только.

Опять сквозь тихий смех голос мне поведал, что на земле нет таких условий, но будут, если люди научатся управлять материей так, что материя будет податлива и послушна.

— Вот посмотри сам, — продолжил голос, и в нем зазвенел колокольчик, — и скажи мне. Все ли люди умеют управлять собой?

— Конечно, все, — ответил я, — все ведь учатся ходить, потом говорить, писать, учиться и учиться.

— Нет, я не об этом, умеют ли волей своей подчинить себе материю таким образом, чтобы она слилась с волеизъявителем? Ну например, приказать подняться яблоку над столом, или одним усилием воли открыть окно или дверь.

— Ну, тут вы погорячились, — отвечаю, — это же телекинез. Не все им владеют.

— Но все будут им владеть, — возразил мне голос, — вот когда вы сможете подчинить свою волю себе так, тогда вы сможете открывать, закрывать, летать, поднимать, творить все только волей.

Полеты ты увидел. И еще я хочу узнать у тебя:

Что бы хотел нового знать?

Чего ты хочешь для себя? Говори, жду.

— Для себя я, наверное, ничего не хочу. У меня все есть, — сказал я существу.

А для всех людей я хочу счастья. Я хочу, чтобы мир царил на земле. Не хочу ужасов войн, эпидемий, болезней разных. Как это сделать? Есть ли рецепт такой? Есть ли возможность научиться так жить?

— Есть.

— Можно ли узнать рецепт? И чем я смогу помочь людям? Вы сможете мне ответить? — спросил я у существа.

— Учись, мой дорогой друг, читай, узнавай, и чем больше ты узнаешь сам, тем большим ты сможешь поделиться с другими людьми.

Оставайся человеком, ведущим за собой. К светлому будущему, к миру без войн и катастроф.

Во дворце играл оркестр, существо, сказав, что вынуждено проститься со мной, покинуло меня, на прощанье вложив мне в ладонь перстень.

***

И дед протянул Павлу руку, показывая на перстень. Камень сиял темно-синим цветом, вдали кобальтовой сини мерцали далекие звездные россыпи.

***

Я очнулся в лесу, когда занимался рассвет.

Вернувшись в наш деревенский дом-сарай, я обнаружил, что девчонки уже накипятили чай, большая кастрюля с кашей стояла на столе. Ребята ушли на реку, умываться.

Я рассказал им все о странствиях и избушке страшной лесной, когда они вернулись к завтраку.

Мне никто не поверил, что, впрочем, естественно. Кольцо не помогло утвердить истину.

С тех пор я почти никому и не рассказывал эту давнюю историю. Есть ли в ней смысл для кого-то, кроме меня?

Павел думал. И вроде правда все, и вроде нет. Не верить убеленному сединами человеку не хотелось. Да и было в его рассказе что-то верное, что он не мог определить точно.

Дед продолжил: — Убеждать тебя я не буду. Думаю, что ты сам со временем поймешь многое.

Дед засобирался к выходу, Павел, терять ему было нечего, он ехал не конкретно куда-то, а пытался убежать от себя, напросился в гости к Пантелеймону Петровичу.

Казалось, что дед счастлив такому повороту событий. Он широко улыбнулся Павлу.

— Собирайся! — ответил Пантелеймон Петрович.

Еще о многом предстояло ему рассказать Павлу.

***

Ранним утром на одинокой станции из поезда вышли два пассажира.

Они погрузились в туман перрона и скрылись в нем, унося с собой свои тайны, радостные и печальные.