Птичьи лица

Елена Лебединская, 2021

Успешную женщину-архитектора выкидывает временным сбоем в прошлое, где она знакомится с сумасшедшей француженкой, говорящей с больной Птицей и блуждающей в поисках десяти частей себя. Вместе героиням удаётся сбежать от двуликого кукольника, но они не догадываются, что их преследует гораздо более опасный убийца – бессмертный кочевник с севера.

Глава

II

Ларец Пандоры, Аспарах и синий стеклодув

1

Нить лопается, и жемчуг рассыпается. Прыгает горошинами по мраморным плитам. Сбегает по каменным ступеням, ныряет в сад, в цветущие заросли bougainvillea. Полуденные лучи слепят — не отыскать. Пандора злится. Ломает ветви. Те царапают кожу, оставляя красные росчерки. Пандора не плачет — слёзы сами сыплются из глаз. Как жемчуг.

Бродит потерянным взглядом по траве, кусает губы.

— Разлетелись… Все до единой. Как беды и несчастья из треклятого ларца, — Пандора не о жемчужинах. Она о дочерях.

Пандора не видит ни сад, ни цветы, склонившие отяжелевшие, как её груди, соцветия, ни небо, оттеняемое кроной бугенвиллеи, — перед глазами стоят лица дочерей.

Твёрдой поступью сзади подходит Аспарах. Заключает нагое тело в объятия, шепчет в волосы дикие слова, вожделеет.

Пандора не слышит. Уклоняется от поцелуев. Прячет под ресницами ежевичные глаза. Толкает в мускулистую грудь, но Аспарах не уходит. Аспарах красив, нечеловечески. Горячее сильное тело, осиянные серебром звёзд глаза, едва заметные шрамы на бледно-пепельном лице, обрамлённой курчавой бородой. Он подхватывает Пандору на руки и несёт по каменным ступеням вверх, к ложу. Пандора обмякает в его ладонях, точно безвольный лепесток, влекомый водами Эридана. Десять обещанных соитий. И ещё десять — после. Когда отыщет всех десятерых.

Аспарах кидает лепесток на перины. Скорым взглядом обегает волнительные изгибы. Он хочет осязать их, стискивать, выжимая из тела влагу. Цветочный сок. Пандора вспыхивает, словно раскрасневшаяся лантана.

Рывок — и Аспарах припадает, до боли сжимает запястья. Рычит. Пандора трепещет, но тело не обманешь: оно выгибается натянутой тетивой, голова запрокидывается, рассыпая по перине медь волос.

Аспарах берёт своё.

Толчок, ещё один и ещё… Пандора спускается в подземелье. Шаг, ещё шаг и ещё. Замшелые камни холодят ступни. В норе пискнула мышь, выбежала, полоснув шершавым хвостом по щиколотке. Пандора отдёргивает ногу, взвизгивает.

Аспарах напирает, удерживает дрогнувшее тело. Пандора в плену бородатого воина, не выбраться.

Оглядывается к двери — пути назад нет. Склеп дышит подземельной сыростью; там, внизу Пандору ждут три дряхлые Грайи, сросшиеся телами в одно безобразное, угловатое, белое, как личинка, тело. Один глаз на троих, скрюченные конечности, кривые беззубые рты — в каждом по клыку.

Утробный рык Аспараха опрокидывает наваждение. Пандору бьёт дрожь. Её толкает напористая плоть. Десять соитий, чтоб отыскать их, родных, разбросанных по мирам. Так сказали Грайи. Отыскать сможет лишь Аспарах. «Иди к нему, склонись, отдайся. Ты — женщина, первая из созданных богами, — скрипят их голоса. — Пандор-р-р-р-р-а…»

Пандора льнёт губами к кувшину. Пьёт. Влага сочится через край. Кувшин-отдающий создан утолять, Пандора-принимающая создана ублажать. В том одном предназначение и радость. Нет, не верна она была Эпиметею. Титан взял своё, и брал своё каждый, кто мог дотянуться до ветви с плодами. В том и есть смысл — утолить жажду страждущего. Излить соки жизни для новой жизни. Явить миру своих дочерей.

Грудь Пандоры вздымается. Под кожей бьёт струны дрожь.

Аспарах наседает. Кочевник-воин, которому открыты миры и времена. Аспарах найдёт их, отыщет. Всех десятерых, — повторяет Пандора про себя, как молитву. Смыкает глаза, и тело захлёбывается судорогой наслаждения. Из горла вырывается стон. Звук взмывает к сводам дворца, проносится меж стрельчатых арок, ведущих во внутренние дворы с садами и фонтанами, летит над Афинами, несётся дальше и дальше, чтобы сорваться в пропасть Эгейского моря.

Влажные тела — нежно-лунное и бледно-пепельное — овеивает безмятежный свет, изливающийся на ложе. Густеет аромат цветов, прогретый солнцем. В саду журчат трели птиц.

Взгляд Пандоры скользит по смятым влажным простыням, теряется в арочных проёмах. Так глупо было прятать дочерей в том — ах, в том же! — ларце. Однажды уже случилось, и вот теперь… Уходи. Уходи же, Аспарах. Пандора вскидывается, неловко суёт в руки сорочку, подаёт рубаху. Обагрённая стыдливым румянцем, опускает ресницы.

Аспарах сгребает одежду. Первым делом надевает штаны, закрепляет на бёдрах кожаный ремень, пристёгивает ножны с кинжалом. Пандора глядит на диковинный наряд воина с севера, что так не похож на греческие хитоны, не знающие кройки и шитья. Аспарах хорош в своём облачении, слишком хорош. Пожалуй, Пандоре не представить гиперборейца в драпировках греческих одежд. Он такой, какой есть — закалённый ветрами, пышущий достоинством воин. Мужчина может оставить северные льды, но льды Севера навсегда останутся в мужчине.

Аспарах сходит по ступеням в сад.

Пандора провожает взглядом, глядит, как силуэт воина истаивает в цветистой анфиладе.

Зелёный двор благоухает разнотравьем. Когда-то и его земли изобиловали цветущими садами. Со времён трёх лун многое переменилось. Теперь на севере воют метели, а греки, не ведавшие холодов, называют снег роящимися в воздухе пчёлами.

Аспарах поправляет в ножнах акинак. С висков, тронутых северным серебром, стекают солёные струи. Провались он пропадом, пекущий полдень. Горячий ветер путает и без того растрёпанные пряди, теребит бороду.

Аспарах идёт к воротам. Могучий в плечах и росте, он склоняет голову, чтоб уместиться в проём. Нынешний грек едва достанет замка арки, встав собрату на плечи. Боги возводили дворцы по себе.

Пандора не из богинь, но почти так же прекрасна, хоть Аспараха и смешит её чрезмерная горделивость. И всё ж пришла, припала к стопам, просила. Хочет вернуть своих дочерей. Только не учла главного: Аспарах не просто кочевник-воин, он — убийца.

Старый учитель-стеклодув научил держать слово, и Аспарах сдержит. Он доставит Пандоре дочерей. Но не живыми. Ибо живые не ходят тропами, открытыми для убийцы. Аспарах принесёт их души.

…

«Всегда носи за пазухой горсть запасных вариантов», — хитро подмигивал старый стеклодув, перебирая чётки.

Аспарах был тогда бледнолицым мальчишкой.

В память врезался приплюснутый нос дэва и его плутовские глазки на синей лоснящейся складками коже. А ещё запомнился громадный рост учителя. Дэв хвалился, как кладёт на одну ладонь быка, прихлопывает другой ладонью, и от животного не остаётся мокрого места.

«Точно так прихлопну и тебя, если вздумаешь сбежать», — грозил великан.

Дэв взял мальчишку на обучение стеклодувному мастерству по просьбе отца Аспараха. В молодости тот и сам был непрочь измарать холст-другой и, как всякий отец, надеялся, что его творческий дар прорастёт в сыне.

«Гляди, не упусти сорванца», — был наказ синему дэву.

Стеклодув и не думал упускать. От него ещё никто не уходил.

Дэв творил из стекла чудеса. Выдувал цветные хрустальные вазы, миниатюрные дворцы и фонтаны, стеклянные струи которых, переливаясь радугой, казались живой водой, а розы, украшающие фонтаны, нельзя было отличить от настоящих. Разве что стеклянные цветы не источали розовый аромат.

Аспараха восхищали поделки, но ещё сильнее одолевала тоска по дому.

«Когда я вернусь домой?» — спрашивал он дэва.

Синий дэв пообещал отпустить мальчишку, когда мастерство ученика превзойдёт мастерство учителя.

«Вот здесь, на этом самом месте я должен узреть шедевр», — говорил дэв, тыча пальцем в хрустальную поверхность изысканного столика.

Аспарах был старательным учеником, однако превзойти старого плута в мастерстве казалось делом безнадёжным. Каждый новый день Аспарах выставлял на хрустальный столик своё новое произведение, и каждый день учитель мотал головой.

«Не годится!» — Синяя ручища сметала очередную поделку ученика, и та разбивалась вдребезги.

Аспарах убирал осколки и давал себе слово, что завтра сработает лучше.

И вот однажды этот день настал.

Дэв вернулся во дворец с закатом. Ученик расторопно пододвинул к хрустальному столику кресло, усланное ковром из леопардовых шкур, поднёс бокал красного вина.

Великан развалился в кресле. Собираясь промочить горло, заметил сидящую на столе муху. Сперва потянулся смахнуть назойливое насекомое, но вовремя смекнул, что чуть было не попался на уловку — перед ним красовалась ювелирная поделка Аспараха. Ученик постарался на славу: муху нельзя было отличить от живой. Полупрозрачные тёмные крылья с прожилками готовы были сорваться в полёт, а застывшие тончайшие лапки приняться потирать одна другую.

Дэв перевёл взгляд на ученика. Сощурился в раздумьях.

Аспарах перестал дышать. В ушах от волнения звенела тишина. Подмастерье ждал вердикт.

И вердикт прозвучал.

«Не годится!» — Звонким щелчком дэв отшвырнул муху, и та разбилась о мраморный пол вместе с надеждами Аспараха.

С чувством совершенного превосходства великан поднял бокал вина и опрокинул в огромный рот. Однако вино не орошило виноградной влагой его пересохший язык. Вино так и осталось поигрывать в бокале густо-гранатовой гладью.

Дэв недоуменно замер. Он взирал на застывшее в бокале вино, пока великана не осенило: вместо напитка бокал наполняло красное стекло.

«Стекло! — в бешенстве прокричал дэв. — Ты обманул меня!»

Хрустальный бокал со стеклянным вином полетел об пол вслед за мухой, разбившись вдребезги.

Ученик ухмыльнулся. Выходка учителя уже не имела значения. Аспарах победил. И они оба знали об этом.

«Я превзошёл тебя, учитель, — спокойно произнёс Аспарах. — Ты не сумел отличить поддельное стеклянное вино от настоящего».

И это было правдой. Аспарах превзошёл старого плута как в стеклодувном искусстве, так и в мастерстве плутовства, нарочно усыпив бдительность учителя двумя поделками. Муха стала приманкой, стеклянное вино — козырем. Уловка сработала. Отныне великан не имел права удерживать ученика, ведь сдержать данное слово было для дэва делом чести.

«Убирайся на все четыре стороны, пройдоха, и не попадайся мне на глаза!» — взревел великан.

Это был последний совет дэва.

Но Аспарах усвоил главное: пока ты не перехитришь своего дэва, дэв будет водить за нос тебя.

–

В глубине сада всполохом мелькают рыжие пряди Пирры. Аспарах делает вид, что не замечает старшую из дочерей Пандоры. Подслушивала. Злится. До сих пор Пандоре удавалось скрывать внебрачных дочерей, но сегодня открылось. Пирра негодует. Ей не нужны единоутробные сёстры, хочет оставаться единственной. Аспараху безразлично, однако он наперёд знает: Пирра таковой и останется.

2

Аспарах не идёт в порт, где ждут отправки скорые суда, скрыпят мачты, трепещут полотна парусов, не идёт он и в конюшню, где бьют копытами самые быстрые в Афинах скакуны; Аспарах направляется другим, особым путём, недоступным смертным, ведь северянин не из их числа. Однажды Аспарах стал безсмертным (да, без-смертным, ибо не звонкость и глухость согласных диктуют серому воину, но смысловое наполнение оных). Аспарах помнит день обращения столь же крепко, сколь крепко хотел бы его позабыть.

Северный скиф, как называет азгородца Пандора, выдёргивает из земли тяжёлый валун. Такой нынешние греки не поднимут и вдесятером. Водружает камень на пустыре, в отдалении от городских построек и любопытных глаз.

Валун крепок. Аспарах давно усвоил, что все вещи на свете сделаны не из стекла или камня, но сделаны из того, что стоит за свойством материи, — из скрытого содержания. Или, как скажет в своё время Кант, — из умопостигаемых смыслов.

Аспарах обходит камень, оглаживая по щербатой холке. Охлопывает по бокам, придирчиво оглядывает, точно скульптор, отыскивающий в бесформенной глыбе свою Галатею. Аспараху нужно оставить метку на карте земли — создать якорь, который вернёт к Пандоре.

Бледно-пепельный воин извлекает акинак. Споро работает, высекая надпись. «Налево пойдёшь — коня потеряешь, направо пойдёшь — жизнь потеряешь, прямо пойдёшь — себя потеряешь».

Черты и резы укладываются лепо, уборно. Как влитые.

Работа сделана.

«Годи-и-и-ится», — протягивает про себя Аспарах в укор старому стеклодуву. Слова окисляются едкой интонацией учителя, и это придаёт им вес.

Аспарах подносит грубую ладонь к камню. Кожей чует вибрирующую плоть валуна. Запечатанные в нём молвицы врастают, становясь самим камнем, его речью и сутью. Ни в одну из указанных говорящим камнем сторон Аспарах не пойдёт. Три стороны есть крюк, абордажная кошка, накрепко вцепившаяся в сырую землю. Есть ещё две стороны — сокрытые. Те, которые и нужны.

Аспарах поднимает взгляд к небу. Солнце ещё не село, но в тускнеющей синеве уже наливаются серебром два лунных глаза. Взгляд небесного пса. Так окрестил Аспарах луны, когда их осталось две. Ртутное серебро в глазах Аспараха сливается со звёздным серебром лун. Путь кочевника лежит аккурат между этих монет. Вверх столбом поднимается от камня незримая тропа. Она и есть путь. Путь не для смертных.

Аспарах подаётся к мерцающему столбу. Тот проступает чётче, резче. Это из камня растёт могучее Древо. Впивается ветвями в небосвод, пронзает облака.

Точно так, как любое зеркало отражает мир зримый, каждый из камней отражает великий Алатырь с растущим из него Древом. Тропу можно проложить от всякого валуна: и от северного, и от афинского.

Рывок — и Аспарах взмывает над камнем.

Ветряной поток подхватывает воина, устремляет ввысь. Аспарах несётся стремглав, оцарапывая кожу о мерцающий древесный ствол. Развевающиеся волосы, бьющий о бедро клинок, сосущая жажда скорости в животе. Мгновенье — и кочевник уже средь ветвей, разбегающихся развилками путей и времён. Аспарах — птица. Дивная птица между мирами. Его крылья — цвета беззвёздной ночи. Его взор остёр, как самый точный клинок.

Ветви расходятся вокруг паутиной нитей, истончаются, обрываются — иногда слишком рано. Чем выше уходит Древо, тем прозрачней становятся ветви. Среди листвы проглядывают сотни фасеточных глаз, тлеющих зловещими углями. Аспарах приучился не замечать небесов. Косматые и нелюдимые, они вьют на Древе гнёзда, сооружают из ветвей тропы, снуют по дуплам, отыскивая своё, заупокойное, то, что высушит однажды тело без остатка, испив влагу жизни, дабы поднять её смоляным лифтом к зелёным листам, росткам новых миров.

Между могучими ветвями гоняет ветер, где-то вдали журчат древесные водопады, стекающие в округлые ниши-озерца, у которых искрятся крылатые дельпии — тонкострунные сущности, с невинными девичьими ликами, упругими грудью и бёдрами. Дельпии раскачиваются на ветвях, болтают ногами, смеются, ухают в воду. Длинные волосы переливают в полёте плоскими чешуйками радужно-акварельных оттенков. Дельпии вплетают друг дружке в волосы звонкие колокольцы. При дуновении ветра пряди ходят звенящими перламутровыми волнами, их цветочный аромат разливается к концам самых дальних ветвей. Никто не знает, откуда здесь взялись крылатые девы, умеющие обращаться птицами. Дельпии не похожи на привычных обитателей Древа. Аспарах слышал, что это заплутавшие души. Но чьи? То ли умерших, то ли нерождённых дев. Смертные нередко слышат их чарующие голоса: ровно тогда, когда взоры дельпий обращены вниз, к земному миру. Порой дельпии даже спускаются вниз птицами. Но ничей взор не способен разглядеть этих птиц.

Сейчас дельпии вперили взгляды в Аспараха. Льдисто-прозрачные и манящие, они зовут утонуть в сладких объятиях. Утонуть и остаться. Аспарах не глядит на дельпий. Их лица сливаются перед глазами в один светло-призрачный хоровод одинаковых бусин, нанизанных на ветви, подобно сверкающему ожерелью. И только одна бусина краснеет гневливым пурпуром, девичье тело в одночасье покрывается оперением. И вот свирепая дельпия уже готова обратиться птицей, чтобы клюнуть, садануть Аспараха когтями.

Убийце не до того. Он ищет десять путей, что тянутся от Пандоры. Десять путей — десять дочерей. Дочери всё ещё связаны с ней. Всё ещё принадлежат её лону.

Почему души разбросаны — сейчас не понять, но Аспараху и не нужно. Он видит пути и не упустит. Аспарах — орудие, курок, который взвела сама Судьба. Аспарах зовёт судьбу Дре, по имени Древа. Кто и когда сказал ему имя, Аспарах не помнит. Но знает, что сегодня его Дре — это Пандора. В ноздрях всё ещё клубится её аромат. Душно-лавандовый, пряный, такой желанный. Грудь всё ещё напарывается на тугие соски. Аспарах по-прежнему жаждет её тело. Представляет, как вернётся, как опустит Пандору в рассыпанные по траве цветы, как отнимет у Эпиметея.

А пока — десять обещанных душ.

От ближайшей Аспараха отделяет падение второй луны. Трудно представить, что однажды люди будут созерцать одиночный диск и думать, что так было всегда. Люди слишком недальновидны. Причём, в обоих из временных направлений.

Аспарах отслеживает путь.

Вот Марсель, вот его незадачливая жертва. Играет в ракушки, бегает у пенных волн Лионского залива, взрослеет. Вот она делит ложе с мужчиной, варит ему луковый суп с мидиями и говорит с птицей, а вот бредёт по дороге на север с девчонкой из другого времени.

Отсюда девушки кажутся сёстрами: одна — сильно старше, младшая — сильно взрослее. И всё же в них много общего. Аспарах вглядывается зорче. Дорогу путешественницам преграждают разбойники. У одного — нож, точно продолжение руки.

Рот Аспараха искривляет ухмылка. Славно бы отчекрыжить разбойнику кисть, и приспособить нож для культи.

«Годи-и-и-ится», — цедит про себя, передразнивая учителя.

По-птичьи склоняет голову на бок.

И всё же девчонки из другого времени здесь быть не должно.

Аспарах просматривает земной путь сначала: вся ли заданность соблюдена, всё ли идёт своим чередом, таков ли мир, каким стал после падения лун.

Да, в этом мире больше нет синих дэвов — вымерли почти все, а кто выжил, лишился рассудка. Сказался недостаток кислорода, выплеснувшегося, как из чаши, от удара луны. Теперь обросшие шерстью великаны похожи на дикарьё. Из дворцов дэвы перебрались в леса и пещеры. Слабоумные отшельники не вкушают ныне изысканных яств из фруктов и ягод, не пьют вино и нектары, но излавливают несчастных путников и заглатывают заживо, точно гаммарусов. Аспарах мог бы злорадствовать, но, по правде, ему всё равно. Мир таков, каким стал. После вымрут и эти.