Краденое счастье

Елена Колядина, 2010

А вы смогли бы влюбиться абсолютно безответно и до самозабвения? Вырастить огромную, ослепительную, яркую, как солнце, мечту? Любочка была не такая, как большинство жителей Земли. Но они никогда не летали, а Люба летала, сочиняла музыку, пела и мечтала… Да так, что оказалась в Москве и аж в самом Кремле…

Глава 3

ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЗВЕЗДАМ

— Надежда, не волнуйся, — взволнованно сказал Геннадий Павлович Надежде Клавдиевне. — Любовь — большая, самостоятельная.

— Любовь — наивная, безрассудная, — не слушала мужа Надежда Клавдиевна. — Всем верит!

— С каких пор верить людям стало плохим качеством? — упорствовал Геннадий Павлович.

— С тех пор, как люди начали врать.

— Я уверен, она сумеет отличить правду от лжи. Любовь — не дура. Дурой ей не в кого быть, она — моя дочь.

— Ну-у! — Надежда Клавдиевна театрально развела руками. — Если в тебя! Теперь я спокойна. Далеко она не уйдет — обдурят на первой же остановке. Я — спокойна. Пусть уходит. Если Любовь в тебя, вернется через сутки без денег и вещей. Все посеет, все!

— Что я посеял, интересно?

— Забыл? — саркастически спросила Надежда Клавдиевна.

— Сколько можно затыкать мне рот трусами?! — возмутился Геннадий Павлович.

— А сколько раз можно терять в бане трусы?!

— Я их не терял. Один раз я их нечаянно выбросил вместе с газетой…

— Это, конечно, меняет дело!

–…«Правдой», — припомнил подробности Геннадий Павлович. — Помылся. Стал собираться домой. Хвать — трусов грязных нет. Я сразу почему-то подумал, что вместе с газетой их выбросил. Как сейчас помню: вышел из мыльного, подстелил под ноги на пол газету. Обтер ноги грязными трусами и, видно, тут же их и бросил. Да-да! А потом сгреб газету не глядя и кинул в ведро. Главное, я через некоторое время хватился. Но что я должен был делать? Спросить у банщицы, не видала ли она «Правду» в трусах… в смысле трусы в «Правде»? Как-то несерьезно.

— Вот именно — несерьезно. Любовь совершенно не умеет обращаться с деньгами.

— Надежда, если мы сейчас не дадим Любушке уйти своим, выбранным ею путем, она уйдет в себя. Мы ее потеряем!

Уже целый час Люба слушала, как мама и папа спорили за стеной. Она вернулась домой под вечер — парашют унес коляску довольно далеко. Как только Люба въехала на кухню, родители поняли: что-то случилось. Нос Любы обгорел на весеннем солнце, и загар выделялся красным треугольником. Волосы слиплись, джинсы и кроссовки покрылись пылью, руки грязные, как у торговки овощами, да еще и попа застряла в продранном сиденье. Но больше всего родителей напугали глаза Любы — бессмысленные, блестящие, возбужденные.

— Любушка, что с тобой? — взволнованно вскрикнули мама и папа.

— Ты связалась с наркоманами? — догадалась Надежда Клавдиевна.

— Тебя… кто-то… обидел? — вскинулся Геннадий Павлович.

Люба подъехала к рукомойнику и плеснула на лицо холодной водой.

— Папа, растопи титан, я хочу помыться.

— Кто это сделал? — вцепившись в стол, сдавленным голосом спросил Геннадий Павлович.

— Что сделал?

— Втянул тебя в наркоманию! — закричала Надежда Клавдиевна.

— Надругался над тобой! — закричал Геннадий Павлович.

— Почему — надругался? Я не могла сама спуститься. Он меня обнял и помог слезть. А потом коляску тоже снял и посадил меня.

— Откуда снял?! — шумел Геннадий Павлович.

— С джипа.

— Ты попала в автоаварию! — вскричали Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович. — На тебя джип наехал?!

— Нет, это я на него упала сверху.

— С моста, что ли? Говори толком, Люба!

— Да вы же мне слова вставить не даете! Я летела с парашютом…

— С моста?!

— Из самолета. Я прыгнула с парашютом. Парашют отнесло от поля. Я упала с коляской на крышу джипа, вернее, на багажник. В джипе ехал прекрасный человек — Николай. Коля…

Речь Любы замедлилась, глаза опять стали бессмысленными…

Надежда Клавдиевна держалась за сердце. Геннадий Павлович медленно опустился за стол.

— Мы долго разговаривали. Коля очень переживает за судьбу нашего сущика. Я думаю, он — эколог. А потом он обнял меня, взял на руки и опустил с джипа на землю. Папа, растопи титан, мне нужно помыться, потому что я уезжаю в Москву. Мама, где диск с моими песнями?

Люба развернула коляску и поехала в ванную. Геннадий Павлович взял с подоконника газету и спички и покорно пошел за дочерью. В ванной он засунул газету в топку, поджег ее и принялся подкладывать лучину. Он молча брал поленья и колол их на чурочки, засовывал чурки одну за другой в огонь, пока не заполнил топку. Огонь затрещал, зашумело в тяге. Люба набрала воздуху и спросила напряженным голосом:

— Папа, если бы ты был мужчиной…

— Здрасте. А я — кто? — обиделся Геннадий Павлович.

— Я имею в виду, если бы ты был посторонним мужчиной… Как ты думаешь, мужчина может влюбиться в такую, как я?

— В кого и влюбляться, если не в тебя! — убежденно произнес Геннадий Павлович. — Ты у меня самая красивая в мире! Добрая, умная, талантливая, певица!

— Все родители так говорят, — грустно произнесла Люба.

— Нет, не все! Если бы я был мужчиной!.. — с жаром начал Геннадий Павлович.

— Здрасте. А ты — кто? — засмеялась Люба.

— Я имею в виду, если бы я был посторонним мужчиной, я бы тоже, как этот твой Николай, ни минуты не раздумывая, увез тебя с собой.

Люба отвела глаза.

— Потрогай, не нагрелся еще?

Геннадий Павлович дотронулся до титана.

— Теплый. Давай мойся, а то кипяток скоро пойдет. Николай за тобой когда заедет? Нам ведь познакомиться надо.

— Познакомитесь, конечно, — соврала Люба. — Ой, я полотенце забыла. Скажи маме, чтоб принесла.

Люба разделась. Уцепилась за металлическую трубу, укрепленную под потолком вдоль ванной, и, подтянувшись, перенесла тело на деревянный настил около ванны. Затем с помощью рук перекинула обе ноги, оперлась ладонями на края ванны и опустилась на дно. Открыла кран в титане и вытянулась под струей теплой воды.

«Слезла наконец-то, — проворчала коляска. — Я ведь не молоденькая, чтоб и с парашютом, и по шоссе сколько верст!»

— Любушка, это я, — постучалась Надежда Клавдиевна.

Она положила возле ванны полотенце, белье и хотела было что-то спросить. Но увидела продранное сиденье коляски.

— Дай-ка зашью скорее! А то Николай твой увидит, скажет: вот так дела! Хороши родители, девку замуж отдают, а коляска рваная. Но я, Люба, сразу тебе свою позицию говорю: я против, чтобы ты прямо сейчас уезжала. Поживите сперва у нас! Мы этого Николая и знать не знаем. Вдруг — нате вам! Дочку увозит. Что за человек? Может — плохой?

— А вдруг — хороший? — засмеялась Люба. — Мама, ты не беспокойся. Я ведь не маленькая!

Надежда Клавдиевна вздохнула и покатила коляску прочь. На кухне они с Геннадием Павловичем опустились на колени по обе стороны колес и взялись за дело: Надежда Клавдиевна приложила к сиденью кусок вырезанного из старой сумки кожзаменителя, а Геннадий Павлович снял подлокотник и подножки и принялся протирать и смазывать штыри.

— Не пущу я Любовь в Москву! — высоким голосом сказала Надежда Клавдиевна, сделав очередной нервный стежок суровыми черными нитками. — Любовь — не для Москвы. В Москве — одна суета да обман. Не пущу!

— Рано или поздно это должно было случиться, — примиряюще произнес Геннадий Павлович.

— «Коля», — передразнила Надежда Клавдиевна дочь. — Кто такой — Коля? Кто за ней в Москве этой ухаживать будет? Кто ей титан растопит? Да Коля этот небось и дров наколоть не умеет.

Мимо кухни проползла на бедре, волоча ноги в старых серебристых лосинах, Люба. Мокрые волосы еще больше придавали ей сходство с русалкой.

Геннадий Павлович и Надежда Клавдиевна дружно выдохнули:

— С легким паром, Любушка!

Вскоре отец завез к Любе начищенную, смазанную коляску. Люба закрыла глаза, делая вид, что спит.

— Любовь — глупая, простодушная! — вновь донеслось до нее, когда Геннадий Павлович выходил из кухни и приоткрыл дверь.

«Ты мать-то послушай, — посоветовала коляска. — Мать тебе худого не пожелает, потому она и называется: мать».

«Все уже решено, — решительно сказала Люба. — В пять часов утра мы с тобой уезжа ем в новую жизнь! Ой, не забыть мобильник на зарядку поставить! Хотя денег там все равно нет…»

«Это какой же поезд утром в новую жизнь едет? На Москву вроде вечером состав проходит?»

«Пешком поедем».

«До Москвы?! — возмутилась коляска. — Ты, видать, надсадить меня хочешь, в гроб вогнать! Я несогласная! Не потому, что не хочу тебя до новой жизни довезти, а просто по состоянию здоровья не могу».

«Поезд, значит, может, а ты — нет?»

Коляска запыхтела.

«Да ведь поездом сподручнее! Села — поехала, знай в окно гляди да чай с сахаром спрашивай».

«Я уже посчитала. Поезд проходит по нечетным, значит — послезавтра. Я боюсь, что за это время меня решимость покинет или родители потребуют Николая предоставить. Или еще что другое произойдет… Нет, утром — или никогда! Давай вещи собирать».

«Хорошо, — вздохнула коляска. — Давай. Ну, доедем до Москвы. А дальше-то что? Которые на ногах певицы не могут в люди выйти. Там, говорят, раскручиваться надо. Ты на чем раскручиваться будешь? У меня ведь головокружение, сама знаешь. Без ног ведь ты, Люба!»

«А где написано, что идти по жизни полагается ногами? Кто-то брякнул, а все и поверили. Живут же дельфины без ног…»

«Ты еще русалок вспомни».

«Дай помечтать! — жалобно пробормотала Люба. — Я стану известной певицей, Николай сможет мною гордиться».

«Ах, вот чего ты засобиралась в Москву! — встрепенулась коляска. — Джип этот тебе голову задурил».

Люба запрокинула лицо, зажмурила глаза и прижала руки к груди, обхватив себя за плечи.

«Какой он красивый!..»

«Чего красивого? — рассеянно пробурчала коляска. — Я понимаю — атлантик лазурит цвет или зеленый. Мелкими розочками мне нравится, купоном понизу. А тут — бурый ка кой-то».

«Какой у него запах!.. — Люба скомкала и приложила к лицу край одеяла. — Я с ума сойду от его запаха!»

«А какой такой запах? Бензином несет, пылью, резиной немытой. Тьфу!» Люба и коляска перешептывались до полуночи. Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович тоже долго не могли заснуть. В первом часу ночи Надежда Клавдиевна скомандовала:

— Ладно, чего из пустого в порожнее переливать. Поезд по нечетным проходит, значит, послезавтра…

— Теперь уж — завтра, — поправил Геннадий Павлович, поглядев на будильник.

–…до послезавтра (Надежда Клавдиевна пыталась выгадать день до расставания) Николай придет, все обговорим, паспорт у него посмотрим.

— Верно, — согласился Геннадий Павлович.

— Давай укладываться. Любушка спит давно небось, мешаем ей, — проговорила Надежда Клавдиевна, замахнувшись на комара.

Около пяти часов утра Люба положила на кровать листок с запиской и осторожно подъехала к комнате родителей.

Они спали на разложенном диване.

Над диваном висел ковер, а на ковре — фотография пятилетней Любы с капроновым бантом на полголовы. (Геннадий Павлович самолично увеличил и приклеил фотографию на кусок фанеры и покрыл лаком.)

На лбу Геннадия Павловича, около волос, сидел комар с раздувшимся рубиновым, как плодово-ягодное вино, брюшком.

— Кыш! — шепотом сказала Люба. — Пошел вон!

Комар поопористее расставил лапки и покосился на Любу.

— Мамочка, папочка, до свидания! — еле слышно прошептала Люба.

Сердце девушки сжалось: она никогда еще не обманывала родителей…

Она вздохнула и тихонько развернулась в коридоре. Затем прикрыла дверь к родителям и поехала в сени. Возле своей комнаты Люба подхватила с пола рюкзак и водрузила себе на колени, надев лямки на плечи.

В сенях было зябко. Люба застегнула верхнюю пуговицу джинсовой куртки.

«Выдумала в мае пешком ездить», — заворчала коляска.

Люба вытащила длинный металлический крюк из ушка в двери, тихо опустила его вдоль стены. Открыла дверь и привычным движением ловко преодолела высокий порог. За порогом звонко, как хор мальчиков, пели птицы.

Люба выехала на влажную дорогу.

Дом Зефировых стоял на окраине городка: несколько деревянных двухквартирных домиков с огородами и палисадниками, павильончик с продуктами, пилорама, от которой разносился запах новогодней елки, новехонькая бензозаправка с развевающимся флагом нефтяной компании да бетонный мостик через речку. И все! Дальше — шоссе, знай себе дуй без остановки до новой жизни. Прямиком и не сворачивая!

Люба легко крутила ободья колес, восторженно озирая картину утра: еще не просохшее нежное небо, соломка прошлогодней стерни, пригорки, усыпанные цветками мать-и-мачехи и одуванчиков, желтыми, как конфеты-лимончики, лакомство Любиного детства. Люба раскусывала лимончик на две половинки, выгрызала кислую ярко-желтую серединку, а обсыпанные сахаром бледные скорлупки складывала на блюдце — вечером их съедал за чаем Геннадий Павлович.

«Озимые нынче какие дружные», — деловито произнесла коляска, оглядев зеленый ежик полей, задорный, как у юного панка.

«Чего я дома сидела? — с радостным недоумением возбужденно говорила Люба. — Давно надо было в певицы ехать! Чего тут сложного? Ничего тут такого сложного нет. Собралась да поехала».

«Под Москвой-то, по телевизору говорили, мафия на дорогах орудует, — докладывала Любе коляска. — Со всякого проезжающего дань требуют. Сто рублей с колеса!»

«Откуда ты знаешь, что — сто?»

«Прикидываю. По рублю — мало. По тысяче — лишку. Значит — по сто. Ой, что же это, с меня четыреста рублей мафия затребует?! Ну уж нет. За большие колеса я согласна рубликов десять отдать, раз порядок такой, а за малые — нет».

«Не бойся, я мафии песни свои спою, и она нас пропустит бесплатно».

«Как же — бесплатно! Да в Москве, говорят, даже уборные платные! По году небось уборные не выгребают… Да какое по году! По два! Да еще и деньги за нужду берут».

По шоссе мимо Любы проносились веселые горластые лесовозы с веселыми же водителями за рулем и трудолюбивые молочные цистерны. Иногда лесовозы тормозили возле Любы, шоферы выглядывали в открытое окошко и радостно кричали Любе, не требуется ли ей помощь.

— Сама-то куда едешь?! — кричали водители, и на лицах их не было следов печали.

— В Москву! — кивала в сторону горизонта Люба.

— Чего делать там?

— Петь.

— А что? — соглашались шоферы. — Правильно! Москва — большая. Там все поют, кому не лень. В переход только спустишься — уже песни кругом. Проживешь!

— Держи! — крикнул Любе один шофер и бросил ей на колени чупа-чупс.

Люба развернула слюдяную косынку и сунула леденец за щеку.

Около девяти часов утра мимо Любы, притормаживая, проехал огромный, как грудь кормилицы, молоковоз. Шофер приоткрыл дверцу и обернулся назад, поджидая, когда подъедет Люба.

— Здрасте! — весело поприветствовал он девушку. — Помочь?

— Спасибо, не надо! Вы не знаете, здесь кафе какое-нибудь будет?

— А вон уже видно, слева. Тебе кофе или чай купить?

— Ой, что вы, я сама, — засмущалась Люба.

— Да ладно! Кончай скромничать. У Сергеевны вечно кипяток, как раз пока подъедешь — остынет немного. Так кофе?

— Ага. Три в одном.

— Да хоть пять! — пошутил шофер.

Когда Люба подъехала к кафе, водитель молоковоза уже сидел за пластиковым красным столиком и поглощал разрезанный вдоль батон с заложенными в него котлетами.

Люба достала из рюкзака бананы и печенье:

— Угощайтесь!

— Не-е, бананы — это для девчат вроде тебя. А шоферня бананы не ест, чего добро переводить?

— Молоко везете?

— Ну.

— Куда?

— В Москву.

— В Москву?! — обрадовалась Люба. — И я — в Москву.

Люба отпила горячего кофе, блаженно откинулась на спинку коляски и оглядела молоковоз, стоящий у обочины заасфальтированной поляны.

— Завтра уже молоко наше москвичи пить будут, да?

— Нет, — замотал головой шофер. — Его высушат в порошок. Потом порошок водой разведут. И тогда уже молоко продавать будут.

— А зачем так? — удивилась Люба.

— Ну-у… — пожал плечами водитель. — Чтоб не скисало дольше. Ты вот кто, чем занимаешься?

— Певица, — порозовев, сказала Люба.

— Зачем певицы песни сперва записывают, а потом уж поют под фанеру?

— Не все же так делают, — сказала Люба, но тут же вспомнила, что в рюкзаке у нее лежит диск. Чтоб не скисала песня дольше, — засмеялась она. — Вас как зовут?

— Сергей. А тебя?

— Любовь Зефирова. Как увидите афиши «Любовь Зефирова в новой шоу-программе «Колеса фортуны» — это я. Приходите на концерт!

— Обязательно! Я с живой певицей первый раз встречаюсь. Давай я тебе еще кофе принесу. Не, денег не возьму! Жаль, ехать нужно: молоко перегреешь, перетрясешь по жаре, так сортность снизят.

Сергей пошел к машине и, уже открыв кабину, повернулся к Любе и прокричал:

— А ты в Москву-то на чем едешь?! Где твой автобус?! Или лимузин у тебя?!

«Джип!» — охнула коляска.

— Джип… — растерянно сказала Люба, глядя на трассу.

С шоссе медленно съезжал по направлению к Любиному столику вишневый внедорожник.

«Здорово, дальнобойщица!» — жизнерадостно гаркнул джип коляске.

Коляска возмущенно запыхтела.

«На трассе, что ли, трудишься?» — подмигнул джип коляске.

«Любушка, если этот хам сейчас не замолчит, я не знаю, что с ним сделаю!»

Люба укоризненно посмотрела на джип.

«Да ладно, девчонки, я ж шучу».

— Привет, — сказал Николай в окно. — Ты чего здесь? Опять парашют не раскрылся?

— Привет, — произнесла Люба охрипшим голосом.

Сердце ее так заколотилось, что коляска принялась бормотать про виброболезнь, от которой она, коляска, несомненно, получит большой урон здоровью, а то и вовсе полную нетрудоспособность.

Люба поставила локоть на рюкзак, прижала кисть к подбородку, прикусила ноготь большого пальца и сияющими глазами стала поглощать картину выхода Николая из джипа. Николай прибавил громкости магнитоле, одновременно оглядев окрестности в зеркало заднего вида, и неторопливо, как врач скорой, вышел из машины.

— Как дела? Чё нового в авиации? — сказал он, садясь за Любин столик.

— Хорошо дела! — призналась Люба. — Жизнь вот новую начала.

— Курить, что ли, бросила? — рассеянно поинтересовался Николай.

— Нет, — засмеялась Люба. — А хотите кофе? Три в одном?

— Да я такую парашу не пью.

— А банан? Хотите?

— Ну давай.

— Вы только хороший кофе пьете, да?

— А чего дешевку покупать? Надо же уважать себя, правильно?

— Правильно. У вас прекрасный вкус, да?

— Что есть, то есть. На вкус не жалуюсь: водку от пива отличу.

Люба звонко рассмеялась. Коляска занервничала.

— У вас такое чувство юмора колоссальное!

— Не жалуюсь. Хочешь анекдот?

— Про Вовочку?

— Не, про ментов.

Люба смеялась, поднимала тонкие брови, терла под мочкой уха, демонстрируя изящность ногтей, и обводила пальцем вокруг губ, и запрокидывала голову, и расстегивала верхнюю пуговицу джинсовой куртки, и вновь звонко хохотала.

«Тьфу! — выходила из себя коляска. — Ты еще спой ему да ботинки начисть! Люба! Лю-ба!» Но Люба не слышала. Любовь, проникшая в ее организм воздушно-капельным путем, таилась всего сутки. (Это была самая коварная ее форма — весенняя пандемия.) И вот вам — пожалуйста! — уже к десяти часам утра любовь отравила Любу продуктами горения: Люба поглупела!

«Ты подумай, чего любовь с людями делает, — охала коляска. — Вчера еще девка как девка была, а сегодня дура дурой. Люба, очнись. Ехать надо!»

— Николай, откуда вы столько всего знаете? — сияла Люба.

— В библиотеку часто хожу.

— Какой вы молодец!

«Люба, ты с ума сошла? — дергала девушку за джинсы коляска. — Он ведь смеется над тобой».

Люба не откликалась.

— Почему вы так быстро уезжаете? — вспомнила вдруг Люба.

— Надо в Москву смотаться, зелени подстоговать.

— А где вы в Москве живете?

— Метро «Тимирязевская».

— Значит, в Москве тепло, трава уже большая? А я в куртку вырядилась.

— Ты тоже, что ли, в Москву? — спросил Николай.

— Да!

— И чего там?

— Много разных дел, проектов. Я ведь автор песен. У меня и диски есть. Путину нужно будет обязательно свои песни спеть. Я ведь на Красной площади уже выступала. Договоренность есть: создать при Путине совет по делам людей с ограниченными возможностями.

Николай уставился на Любу.

— Ассоциацию инвалидов — деятелей шоубизнеса организовать, — фонтанировала Люба. — В Москве ведь есть певцы-инвалиды, да? Слепая певица есть, без ноги певец, с жабрами этот… как его? Забыла. Безголосых много, — напоследок пошутила Люба.

Николай шутки не понял.

— Ассоциация певцов-инвалидов? И Путин в курсе? — спросил Николай. — Слушай, удачно я тебя встретил.

Люба закусила губу от счастья. В груди ее жгло, словно на сердце плеснули кипятка.

— И что Путин твоей ассоциации разрешил? Какие виды деятельности?

— Студия звукозаписи для инвалидов, дискотека для инвалидов, клуб…

— Ночной? — уточнил Николай.

— Тоже можно, — согласилась Люба. — В Москве пройдет Год равных возможностей. Путин с Лужковым встречались с такими, как я, и сказали: столица в первую очередь должна стать доступной для людей с ограниченными возможностями. Большие деньги выделены.

— Инвалид-боулинг? — с подъемом предложил Николай. — Для людей с ограниченными возможностями? Пострадавшим в военных конфликтах вход бесплатный. Торгово-закупочную деятельность в устав пропишем. Так чего сидим? Поехали?

— Поехали!

— А ты на чем сюда добралась? На автобусе, что ли? Или опять на парашюте?

— На коляске. — Люба положила руки в старых кожаных перчатках с обрезанными пальцами на ободья колес.

Николай напряг глаза:

— Ты в Москву на коляске собиралась ехать?

— Да, а что такого? Я сильная!

— Вижу…

«Хы! — возмутилась коляска. — Она сильная! Села мне на шею, третий стакан кофе пьет, балясничает, а я стой на солнцепеке!»

— Садись в машину, — скомандовал Николай. — Теперь в машине будешь ездить.

«Любушка, родненькая, не бросай меня!» — запричитала коляска.

Люба объехала джип, открыла переднюю дверь и принялась торопливо снимать подлокотник, чтобы пересесть с коляски на сиденье.

— Подожди, — остановил ее Николай.

Он просунул руки под Любину спину и колени, легко поднял ее и, отпихнув ногой коляску, опустил ношу на сиденье.

Любино сердце колотилось в грудь, как загулявший пьяница в двери сожительницы.

«Любушка! — заголосила коляска. — Я-то как же?»

«Залезай ко мне!» — нахально предложил джип и распахнул багажник.

— Коля… — Люба первый раз назвала так Николая и замерла от волнения.

Николай кивнул:

— Ну?

— Коля, — теперь уже смелее произнесла Люба, безудержно счастливая от близости, каковая, по ее мнению, случилась при переходе на ласково-уменьшительное имя. — Коляска складывается, так что можно ее на заднем сиденье положить, она там ничего не запачкает.

«Я сказала «Коля», а он ничего не сказал на это, — лихорадочно подумала Люба и сделала нелогичный вывод: — Он не против: я ему нравлюсь!»

«Хм, — вскинулась коляска, — «не запачкает»! Я может, отказываюсь в этом наглом джипе ехать».

«Да не бойся, — успокоил ее джип. — Не захочешь, так не трону».

— Здесь что? — Николай снял с сиденья коляски пакет. — В багажник можно бросить или бьющееся?

— Утка… — дрожащим голосом ответила Люба.

— Надувная, что ли?

— Нет, обычная.

— А чего таскаешь? Подарок, что ли?

«Талисман», — гордо ответила утка.

— Нет, не подарок. Так, на всякий случай, — жалобным шепотом ответила Люба.

«Не на всякий, а на каждый!» — сердито поправила утка.

«Ты чего раскрякалась? — оборвала ее коляска. — Помолчать не можешь? Видишь, в какое неловкое положение Любу ставишь?»

«Я?! — возмутилась утка. — Он первый начал. Уток, что ли, не видел?»

— Давайте ее сюда, — попросила Люба.

— Пусть на заднем сиденье лежит, не мешает, — решил Николай.

Выплывшая на свет божий эмалированная утка повергла Любу в отчаяние:

«Никогда меня никто не полюбит, потому что я калека. Калека!»

Не нужно было Любе так думать. Зря она так. Подточенные ледяным ручьем уничижения, ее гордость и уверенность в себе начали стремительно рушиться. Ведь пока что вера в себя была сложена из слов Геннадия Павловича и Надежды Клавдиевны, их заверений в красоте и уме Любы, ее таланте и отваге. Любе еще только предстояло возвести крепкую постройку, способную выдержать насмешки, удивление и безответную любовь. Но ведь был прыжок с парашютом, искренние песни, долгие часы тренировок силы рук? Были поступки — крепкие камни в фундаменте. И они останутся, несмотря на Любину минутную слабость. И даже это сомнение в себе рухнет не в сторону, а внутрь души, придав крепости ее основанию. Впрочем, кажется, лавина уже прошла, прошуршали последние падающие песчинки…

«Пусть Николай никогда не полюбит меня, но я буду любить его, — с радостью, полной тоски, произнесла Люба. — Мне этого хватит. Наверное, это нужно, чтобы я написала новые песни? Ведь не может быть, чтобы все было просто так, без смысла — щипцы, инвалидность, коляска? Ну уж нет. Я уверена: судьба лишила меня ног, чтобы я случайно не пошла не своей дорогой!»

Люба сглотнула слезы и громко сказала, перейдя на «ты»:

— Нет, Коля, давай утку сюда. Это ведь мой переносной унитаз. Круто — да?

Николай раздумчиво сказал «А-а-а!» и засмеялся:

— Круто.

— Знаешь, как удобно! Мобильно! Николай с веселым удивлением принялся разглядывать Любу:

— Слушай, а ты молодец! Уважаю!

— Коля, смотри на дорогу, а то врежемся в лесовоз, — посоветовала Люба.

«Не врежемся, — небрежно бросил джип. — А врежемся, так мало лесовозу не покажется».

«Ой-ёй-ёй, какие мы крутые, — пробурчала коляска. И тут же вскрикнула: — Люба, он ко мне пристает!» Джип ржал и прибавлял скорости. А Люба прибавляла громкости магнитоле и небрежно, без стыда, робости и смущения, клала руками согнутую в колене безжизненную ногу на колено, завернув ее «по-турецки».

Неожиданно заиграл мобильник.

— Родители, — выдохнула Люба. И быстро прокричала в трубку: — Да, мама! Прекрати! Мы уже едем. С Николаем, на его машине. Мама, все будет хорошо! Все, не трать деньги! Нас Путин ждет!

«Хватит, телефон отключаю, а то родители покоя не дадут!» — пробормотала она коляске.