Ртуть и золото

Елена Ермолович, 2022

Лекарь Яков Ван Геделе прибывает в Москву, только что пережившую избрание новой императрицы. Потеряв своего покровителя, шпиона, отравленного ядом, Яков бежит в Москву от дурной репутации – в Кенигсберге и Польше молва обвиняла в смерти патрона именно его. В Москве, где никто его не знает, Яков мечтает устроиться личным хирургом к какому-нибудь в меру болезненному придворному интригану. Во время своей московской медицинской практики Яков наблюдает изнанку парадной столичной жизни и в необычном ракурсе видит светских львов и львиц. Среди них – пара императорских фаворитов, составляющих с императрицей безумный любовный треугольник, Бюрен и Левенвольд, герои романа «Золото и сталь»…

Трижды благословенный

«Как похорошела Москва при новой государыне!» — воскликнул бы праздный путешественник, но не таков был Ивашка Трисмегист. «Гвардейцев в городе как грязи, и фонарей навтыкали — ночью в простоте и не пройдешь, и не поохотишься», — размышлял он, пробираясь по улицам к своей первой цели. В богатых кварталах и в самом деле появились фонари, полные горючего газа — для пущей красоты, порядка и, увы — против лихих людей. Проходя через рынок, приметил Трисмегист и агентов тайной полиции — их выдавала особая повадка. По одежде вроде люди как люди, но рожи — испитые и чем-то неуловимо друг с другом схожие, может, выражением — как у принюхивающихся собак.

Задворками дошел Иван к роскошному господскому дому, миновал конюшни и заснеженный английский сад и вышел к дверям черного хода. Сторож впустил его, не чинясь — Трисмегиста ждали.

— Дома хозяйка? — монах стряхнул с плеч снежинки и откинул на спину капюшон.

— Ее светлость только с прогулки, — нарядный дворецкий отодвинул прочь дубину-сторожа и впился пронзительным взглядом в гостя. — Пойдем, дружочек, только потопай здесь сапогами — чтоб ковры господам не загадить.

— Я-то потопаю, — легко согласился Трисмегист, — но в покои не пойду. Негоже рожу мою в покоях светить — увидит кто, и грош мне потом цена. Проводи меня, мил человек, до черной лестницы — и хозяйке передай, пусть туда ко мне выходит.

Дворецкий сделал большие глаза, но возражать не стал — указал гостю в сторону черной лестницы и бесшумно растворился в длинной анфиладе, ведущей в господские покои. Трисмегист поднялся по лестнице, присел на ступенечку и принялся беззаботно насвистывать.

— Разложила девка тряпки на полу, раскидала карты-крести по углам… — подпел за его спиною мелодичный голос ту самую грустную каторжную песенку, что свистал ряженый монах.

— Здравствуй, хозяюшка! — Трисмегист вскочил со ступенек, повернулся и в пояс поклонился. — Вот и дошел я до вас, от самого Ченстохова — белыми своими ножками.

— Не свисти, — отозвалась хозяюшка по-русски, но с немецким шипящим акцентом. Как же несозвучны были грубые эти слова с нежной и изысканной ее наружностью. Трисмегистова «хозяйка» была самая настоящая дама, высокая, тонкая, в бархатной, винного цвета амазонке — от самой модной в Москве портнихи, в перчатках — от парижского скорняка. Нет, не разряженная парвеню — хищное породистое лицо, и царственная осанка, и манера играть тонким стеком говорили о том, что богатство и высокое положение для дамы дело привычное, если не наскучившее. Но — арестантская песенка, простецкая грубая речь…

— С пополнением вас, ваша светлость, — умильно проговорил Трисмегист. Талия дамы была чуть более округла, чем предполагала ее невесомая комплекция — красавица была в тяжести.

— Не твое дело, — огрызнулась «ваша светлость», и темные брови ее нахмурились — от этого нежное злое лицо сделалось еще прекраснее. — Ты привез тетушку? Покажи!

Трисмегист извлек из-за пазухи сверток, размотал — и выглянул темный печальный лик. Дама поставила ногу высоко на ступени — мелькнуло голенище драгоценного верхового сапожка, — взяла икону и утвердила на своем колене. Вгляделась, прищурившись:

— А похожа! Мастер, что ее писал, с тобой приехал?

— А надо было? — растерялся Трисмегист, — Я ж его сразу того, — он сделал красноречивый резкий жест. — Подумал, что так и условлено…

— Что ж, значит, не судьба, — смиренно согласилась дама. — А я хотела было у него Габриэля к себе в будуар заказать.

— Гавриила? Архангела? — переспросил монах. — С огненным мечом?

— Да какая теперь разница, — дама отставила икону с колена на ступени, сняла с пояса тугой кошелек. — Вот, пересчитай.

Иван пересчитал, сделал постное лицо:

— Прибавить бы надо, хозяюшка. В дороге опасностей не счесть, пули свистели над головою…

— Так мы с тобою о таком и договаривались, — рассмеялась «хозяюшка», вскинув темные брови. — Что будут они свистеть. Кольчугу тебе выдали — из древних лопухинских доспехов. Вернешь кольчугу-то?

— Не здесь же мне заголяться… — пробормотал Трисмегист с поддельным смущением, но дама осталась непреклонна:

— Окстись, я и не такое видала. Расчехляйся, не смотрю, — она зажмурилась и отворотилась к перильцам. Иван побарахтался в рясе и кое-как вытянул из-под одежды тонкую, нежно звенящую кольчугу:

— Принимайте, хозяйка. Видите, пулями вся почиркана…

Хозяйка повернулась, приняла из его рук кольчужку, изучила, сощурясь, белые царапины — следы от пуль:

— Вот хренов каравай… Я прибавлю, Ивашечка. Как на месте устроишься — сразу приду к тебе с прибавкой, герой мой. Ты нашел уже место, где вы с тетушкой остановитесь, или помощь моя нужна?

Судя по всему, дама почитала «тетушку», черную икону, живым существом — или так шутила.

— Спасибо, хозяйка, есть у меня часовенка одна на примете, из тех, нижних, — Трисмегист опустил глаза долу.

— Под землею, что ли? — уточнила дама.

Иван кивнул, спрятал за пазуху кошелек и принялся заворачивать икону обратно в рогожку.

— Вот ты с кем снюхался! — восхитилась дама, — Ай, молодечик! И не хлопнут меня у вас в катакомбах, Ивашечка? Всю такую богатую и беззащитную?

— Не беспокойтесь, хозяйка, — значительно отвечал Трисмегист, он уже спеленал икону и приготовился прощаться, — ни вам, ни другим господам, что пожелают в часовню наведаться, никто зла не причинит. Под землею люди не те, что в подворотнях — слово держат, а у меня с ними крепкий уговор. Приходите, не бойтесь. Как обустроюсь — дам знать и сам вашу светлость лично провожу.

— Что ж, прибегай за мною, как устроишься, — дама цапнула рукой в перчатке звенящую кольчугу и устремилась вверх по лестнице. — Ступай, Иван, спасибо за службу!

— А ручку, ручку-то облобызать? — подался было за ней Трисмегист, но сверху долетело до него нежнейшее:

— Обрыбишься!

Иван спустился к черному ходу, помахал растяпе-сторожу и пошел прочь по заснеженному белому саду. «Какой садик лохматый, совсем не барский», — думал монах о новомодном английском саде, заведенном англоманом Лопухиным, князем, хозяином дома и супругом прекрасной грубиянки. Английские сады только-только входили в моду и были в Москве экзотикой и эпатажем, но князь Лопухин обожал — эпатаж. Как бы дорого ни приходилось за него расплачиваться.

С семейством князей Лопухиных Трисмегист познакомился девять лет назад, в Охотске. Они были ссыльные, он — арестант. Когда умер малолетний наследник, царевич Петр Петрович, — камергер Лопухин в церкви на отпевании ребенка имел дерзость острить, и даже хохотать. Эпатаж — как он есть, в полном великолепии, и все-все фраппированы… За тот превосходный эпатаж князюшка бит был батогами и сослан в Охотск, вместе с молодой женой и новорожденным сыном. Впрочем, ссылка не научила камергера уму — и в Охотске был он все тот же наглый, гоношистый, скандальный и глупый. Никто с ним толком не считался. А вот юная жена его…

Помнил Трисмегист их самую первую встречу — как вчера дело было.

Лопухинская дворня была под стать своему господину — скандалисты, пьяницы, а кое в чем и превзошли своего хозяина: оказались еще и ворищи знатные, тащили все, что под руку попадет, как сороки. Арестантам охотским подобное было вдвойне обидно — это волка ноги кормят, а собаку должен кормить хозяин. А тут псы смердячие разлакомились — на чужую добычу…

И, конечно же, настал неизбежный час расплаты — арестанты подстерегли обидчиков неподалеку от лопухинской избы, и вот-вот должно было свершиться возмездие. Сам князь Лопухин издалека, с крылечка, наблюдал, как охаживают дрынами его лакеев, да робел вступаться. Смотрел — так пастух с холма любуется на то, как волки дерут его стадо.

— Брысь! Разбежались к хренам! Попа к попе — кто дальше прыгнет! — молодая княгиня по рождению была немка и по-русски говорила так, что не каждый разберет. И по-русски она больше ругалась. Но доходчивости ее словам добавляло вскинутое — с несомненной сноровкой — охотничье ружье.

— Как скажешь, барыня, — арестанты побросали дрыны и медленно, чтоб не показывать бабе своего страха, вразвалочку побрели восвояси. Побитая дворня, охая, поползла к дому.

Княгиня опустила ружье и вдруг вслед арестантам крикнула по-немецки, и синие глаза ее вспыхнули:

— Эй, мизерабль! Ты — Борька Кольцов? Тетенькин егермайстер?

Трисмегист остановился, повернулся кругом, но отвечать не спешил. Когда-то давно, до ареста, был он и вправду Борька Кольцов, да только имя его на этапе стерлось, потерялось, растаяло как дым. Стал — Иваном. И был он, конечно, у бывшей матушки-царицы не егермайстер никакой, самый обычный егерь…

— Так ты — Кольцов, парень? Только здорово же похудел…

Трисмегист кивнул, набычившись, и чуть попятился, словно собирался сбежать. Княгиня взяла из-за пояса варежку, надела на красную зябнущую руку. Русский тулупчик на ней перевязан был так здорово — и двух княгинь можно было в него завернуть, такая уж тонкая была у этой дамы талия.

— Пойдем со мной, посмотришь, у этого ружья курок туго ходит. Я знаю, ты умеешь ружья чинить, а у меня дома — все дураки, — ласково попросила княгиня, все еще по-немецки. — Пойдем, Борька.

Борька выходил у нее по-немецки как Бурка.

— Только я теперь Иван, барыня, — поправил ее Трисмегист, и княгиня легко согласилась:

— Что ж, Иван так Иван.

Трисмегист потом уж и не удивлялся, как сочетаются в этой невероятной женщине аристократическая тонкость и звенящая, восхитительная вульгарность. Гибкая, как плеть, синеглазая принцесса, в пуховом платке и русском тулупе, она повелевала и распоряжалась, и все это — отборным матом пополам с трескучей немецкой руганью. Осанка герцогини, манеры прачки. Молодая княгиня была напориста, и решительна, и умела себя поставить — даже бывалые арестанты внимали ей с почтением. И делали вид, что слушаются.

И была она — доверчива, добра и глупа. Это проступало чуть позже, когда морок слепящей ее красоты отпускал. Но Трисмегисту княгиня нравилась именно такою — сквернословящая богиня, игра природы. Он с удовольствием притворился, что служит ей — тем более сейчас, когда богатство и сила в полной мере вернулись к госпоже Лопухиной. И прежними остались разве что наивное ее сквернословие и магическая хищная красота.

На улице позади лопухинского дома к Трисмегисту присоединились прежние его провожатые — немонашеского вида монахи. Здоровяки шли за ним бесшумно и на вопрос «Где нынче вход, все там же?» — ничего не ответили, только одновременно пожали плечами.

За рынком стояла покосившаяся, темная от времени деревянная часовенка, возведенная на месте давнего кулачного боя. Иван улыбнулся часовенке, как старой знакомой:

— Здравствуй, матушка! Выходит, все у нас по-прежнему…

Провожатые на подходе к часовенке остановились, притопывая, среди сугробов. Трисмегист оглянулся на них и пошел дальше — в пахнущий ладаном сумрак. В часовне не было никого, горела перед образом последняя одинокая свечка. Иван перекрестился, подпалил от горящей свечи еще одну, потом взял из-за пояса то ли ломик, то ли отмычку — и оружие, и инструмент, — отошел в уголок, наклонился и подцепил на полу незаметную петлю. Открылся люк — Иван уселся на край его, спрыгнул вниз со свечой в руке, потом потянулся и закрыл люк за собою — снизу к петле привязана была веревка.

Пламя скудно озаряло каменные низкие своды — чтобы идти вперед, Трисмегисту приходилось наклонять голову. Подземный ход полого спускался вниз, огонек свечи дергался и плясал, освещая пятнистые стены с замерзшими водяными потеками. «Оттает по весне — и опять будет здесь у нас не катакомба, а водопровод», — озаботился одинокий путник.

Дорога повернула, потолки сделались повыше, в стенах появились крошечные зарешеченные окошки. Такие окошки означали, что дорога проходит под землею неподалеку от подвалов Лефортовского дворца, нынешней царской резиденции. Тот, к кому шел Трисмегист — господин по прозвищу Виконт, смотрящий за московскими татями, — предпочитал обитать неподалеку от действующей власти, держать, так сказать, руку на пульсе. Да и там, где золото — там всегда и золотоискатели.

Дорогу Ивану заступил было близнец тех двоих, оставшихся наверху, но узнал его и кивнул приветливо.

— Где батюшка, в кабинете? — спросил Трисмегист, и толстяк кивнул еще раз. Все охранники Виконта были как на подбор — высоченные, толстенные, без языка и неграмотные. Иван часто думал: такие они тупые, как кажутся, или придуриваются?

Иван свернул в проем перед очередной решеточкой и очутился в маленькой комнате. Здесь горел целый шандал, и за столом сидел человек — перед раскрытой бухгалтерской книгой.

— Вот ты, Иван, слышал прежде о монахе Луке Пачоли? — не поднимая от книги глаз, произнес человек задумчиво — говорил он размеренно и чисто, как грамотный. — Кабы не сей монашек, не было бы порядка в счетном деле. А так — лепота!

— Здравствуй, Виконт, — сказал Трисмегист. — Что, счетовода нового завел?

— Заведешь тут, веры нет никому, — Виконт поднял голову от книги. — Сам считаю. А Лука этот — он способ придумал, как доход с расходом ловко свести.

Виконт одет был по-русски, но выбрит гладко, по немецкому обычаю. Длинные волосы его, сивые и жидкие, расчесаны были на пробор, как у попа. Черты лица — остры и резки, в углах рта лежали темные волевые складки, а зеленые глаза зато — добрые-добрые, в лучиках морщин — потому, наверное, что душегубец знатный был тот Виконт, и один из первых московских татей.

— Я задаток принес за часовню, — Трисмегист подбросил в ладони тугой княгинин кошелек. — Только вот что: господа ведь не полезут в часовню через люк, как я. Зады замарают.

— Это не беда. У меня для господ проделан отдельный вход, из палат арестованного Дрыкина, помнишь такого злодея-купца? Палаты дрыкинские опечатаны стоят, но при желании войти всегда можно. И вход там хороший, даже головы наклонять почти не нужно. Я тебя проведу через него — увидишь.

— Так пойдем смотреть владения, батюшка, — Трисмегист положил кошелек на стол. В руки давать — дурная примета.

Виконт раскрыл кошель, пересчитал и вдруг широко улыбнулся:

— Самое дорогое — глупость человеческая. Ведь верно, Трисмегист?

Зубы у Виконта были господские — очень ровные, но землистого цвета, вставленные от покойников. Иван засмотрелся на эти вставные зубы, потом опомнился, кивнул.

— Что ж, пойдем смотреть.

Виконт спрятал кошель и вышел из-за стола. Носил он мягкие купеческие сапожки, бархатные, расшитые бисерным узором, на бесшумном ходу. Виконт взял шандал, поманил гостя за собою и пошел по коридору, ступая крадучись, пластичный и гибкий, как рысь. Иван следовал за ним, и безмолвный охранник, конечно же, тоже. Миновали коридоры, переходы, лесенку — Виконт открыл ключом дубовую дверь, и голос его отозвался гулким эхом в стрельчатых сводах:

— Вот, принимай хоромы. Выход — через дрыкинский дом, друг мой тебя проводит. — У виконтовых охранников не было имен, все они были — «друг мой».

Трисмегист поднял голову, огляделся — подземная часовня оказалась именно такая, как надо. Для охмурения золотых гостей. Темные древние арки, с которых свисали сосули — то ли каменные, то ли ледяные.

— Комнатка есть, чтобы спать, только топить в ней нельзя — угоришь. Тут тяга так себе, — пояснил Виконт.

Трисмегист извлек из-за пазухи икону, распеленал, поставил на каменный аналой, рядом установил свою оплывшую свечу и перекрестился. Охранник перекрестился тоже, а Виконт — не стал и в ответ на удивленный взгляд проговорил весело:

— Я агностик. Как философ и воин Рене Декарт — слышал небось о таком?

— Не-а, про Рене Анжуйского зато слышал, и про Рене Паткуля, и про Рене Левенвольда.

— Для тебя и сих трех довольно, — благодушно отозвался Виконт.

— Эта часовня — из тех, что под землю ушли, вроде кунцевских? — полюбопытствовал любознательный Трисмегист.

— Вот уж не знаю — я в Москве всего десять лет, а прежде Сибирь покорял, превращал большие камни в маленькие. Принимай владения. Как тебе обнова — пойдет? Тебе — и мадонне твоей?

— Пойдет, — согласился Трисмегист. — Только это не мадонна, это матка бозка Ченстоховска.

— Будь у меня побольше времени, я прочел бы тебе длинную лекцию, — улыбнулся Виконт своей покойницкой землистой улыбкой. — И о черных мадоннах, вроде твоей, и о госпоже Эрзули Дантор, и о японской Черной Каннон. Но во дворце вот-вот начнут разгружать мрамор для ремонта лестниц, и в моих интересах — не пропустить сей сказочный шанс. Новый обер-камергер пыжится своей бдительностью и во все вникает — я просто обязан переиграть его на его же поле. Поэтому — жду тебя с остатком моих денег, Трисмегист, и прощай до поры. Мой друг проводит тебя на выход — увидишь, как легка дорога.

И Виконт удалился — беззвучно, словно растаял. Шандал он забрал с собой, и теперь в свете единственной свечи часовня выглядела самым таинственным местом на свете.

От иконы пришлось забрать свечу — Иван мысленно извинился за это перед матушкой Еленой, — и безмолвный «друг мой» проводил гостя на свет божий. Дорога наверх и в самом деле оказалась почти целой каменной лестницей, просторной и гулкой, и вывела во флигель старого купеческого дома. В этом пустом, разграбленном доме Иван и простился со своим провожатым. Он не помнил, за что казнен был хозяин дома Дрыкин, но подозревал — по делу вроде его собственного, по которому Борька Кольцов загремел в Охотск, превратившись безвозвратно в Трисмегиста.

Третья и последняя цель Ивана Трисмегиста расположена была совсем неподалеку от дома бедняги Дрыкина. Это был господский почти что дворец, большой и богатый, но даже с улицы было видно, что порядка в нем нет — не чета был этот темный раздрызганный дом игрушечной английской шкатулке господ Лопухиных.

Иван пошел, конечно же, через задний двор — не желал светить лицом у парадного входа. Как-никак миссия его была секретная.

На заднем дворе как будто резвился сумасшедший гигантский ребенок — были разбросаны санные полозья, хомута, вилы — еще с того лета, и цветочные арки — с прошедшего семейного торжества… Трисмегист бочком пробрался среди всей этой роскоши, постучал в черную дверь — с которой клочьями лезла краска:

— Дома хозяин?

Лакей не узнал его, да и не должен был — он кликнул дворецкого, и вот дворецкому и предъявил Иван свой пароль. Достал из-за пазухи перстень с кровавым камнем. Ни за что бы Трисмегист не стал носить подобный перстень на руке — такие камни носят разве что содомиты-говномесы, но никак не честные бывшие арестанты. Дворецкий перстень признал, проговорил вполголоса:

— Дома барин, пойдем потихонечку.

Трисмегист обстукал от снега сапоги и устремился вслед за провожатым. В доме было не больше порядка, чем на дворе — вещи как будто толпились в коридорах и напирали друг на друга, сундуки, и статуи, и горшки с цветами, и драгоценные венецианские кресла.

— У вас что, ремонт в доме? — спросил в недоумении Трисмегист, и дворецкий отвечал — с экстатическим отчаянием:

— У нас так всегда. Скромный образ жизни — высокий образ мыслей, это хозяин так говорит…

Иван возразил было, что это не скромный образ жизни, а хламной и безобразный, но вовремя прикусил язык — они пришли.

Андрей Иванович Остерман — русский Андрей получился у него из Генриха, или из французского Анри, — считался при дворе главным умницей. А дома — главным неряхой. Он сидел за столом в своем кабинете, точно так же, как недавно сидел у себя в подземной конторе Виконт. Но в Остермановом кабинете словно смерч пронесся — на столе возвышалась ваза с турбулентно разбросанными яблочными огрызками и очистками, свисавшими с вазы гроздьями и валявшимися по столу, словно жертвы тайфуна, по креслам разметались брошенные хаотически рубашки и кальсоны, по углам стояли вповалку тюки неизвестно с чем и лежали кошачьи заскребыши.

Андрей Иванович, как и Виконт, с увлечением листал книгу, и казался звездою, невесть как упавшей с небес в се замусоренное болото. Красивый господин с маленьким круглым носиком, с короткой верхней губой и каштановыми влажными глазами, граф Остерман носил моднейший белокурый парик, и с расшитым золотом парадным кафтаном не успел еще расстаться, видно, недавно прибыл с придворной службы.

— Иван — без — фамилии, — представил Трисмегиста церемонный дворецкий и тут же ретировался.

— Разве ты у нас — совсем без фамилии? — удивился Андрей Иванович и отодвинул свою книгу. — Ты же был демон библейский?

Он говорил по-русски — вкрадчиво, чисто, разве что с нежным пришепетыванием, словно заговор читал.

— Трисмегист — не демон библейский, высокая милость, — обиделся Иван. — Правда, и не фамилия. Означает — трижды благословенный.

— Тебя обманули, мой друг, — тонко улыбнулся господин Остерман, — Трисмегист отнюдь не значит «трижды благословенный», скорее — «трижды величайший», по-латыни же Mercurius ter Maximus, покровитель магов и проводник между мирами. И я верю, что ты, друг мой Иван, достоин своего имени вполне. Чем же ты изволишь меня порадовать?

— Все готово, ваша милость, осталось лишь врата открыть и запускать желающих, — важно отвечал ему польщенный Иван. — А в желающих недостатка не будет. Одна синеглазая госпожа обещала расстараться.

— Нати любит подобные вещи, — улыбка стала совсем змеиной. — Тайные часовни, черные богини… Я верю — и в тебя, и в нее — от прихожан не будет отбоя. У черной твоей матки бозки…

Нарядный господин поднялся из-за стола — зашуршали позументы и кружева, — подошел к темному, заставленному хламом комодику и снял с него серебряный ящичек с прорезью вверху, как для писем.

— Это дополнение к твоему аттракциону, — Андрей Иванович протянул ящик своему собеседнику, и Трисмегист обратил внимание, как красивы его руки — белые, с тонкими пальцами, как у девушки. — Матка бозка станет исполнять желания, а ты — станешь собирать желания в этот ларец. Научи прихожан, что следует писать свои мечты на листочек и опускать в сей ящичек. А потом, каждое утро, ты возьмешь привычку бывать у меня с этим ларцом и рассказывать, кто и о чем просил. Это должно быть забавно…

— Для чего вам? — воскликнул, не стерпев, Трисмегист.

— Увы, твой скромный наниматель не обладает ресурсами Тайной канцелярии и своего почтеннейшего тезки Ушакова… Мы не можем пытать людей. Но мы можем узнавать их настроения иначе. Иногда это полезно — на заре нового царствования, столь дорого нам стоившего.

Иван понадеялся, что понял его — Остерман говорил так, словно читал нараспев какую-то книгу. Иван следил, как красавец-граф, шелестя позументами, словно древо изобилия золотыми листами, возвращается за стол.

— Получи же свой гонорар, — Остерман извлек из ящика стола кошелек и положил поверх раскрытой книги. — А каждый твой утренний визит будет стоить один яхимсталер. Я думаю, это справедливая цена за украденный утренний сон…

— По рукам, ваша милость. — Иван пристроил ларчик под мышку и цапнул с книги кошель. — До скорого свидания.

— Надеюсь, до самого скорого, — красавец-граф запустил изящную ручку под кудрявый парик, почесался и внезапно, словно фокусник, вытянул из уха длинную, желтоватую корпиевую турунду. — Береги себя.

Эта внезапная турунда странным образом произвела на Трисмегиста ободряющее действие — словно у него неожиданно сошелся долгий и сложный пасьянс.