Избранное. Стихи, рассказы, поэма, пьеса

Елена Белогор

Современность и в то же время взгляд в прошлое; попытка осознания себя в этом мире — и мир в себе. Философия, православие — это понятия, которые охватывают в той или иной степени творчество Елены Белогор.В сборник вошли также уже ранее опубликованные в отдельных изданиях: поэма «Ритмы свечения», поэма «Царская», рассказы «Вспомним прошлое?», «Были-небылицы» и драма «Продам живого волка».

4. МАГНИТНЫЙ ГОРОД

Душа-Даная

Вот утро дня. С трудом из-за горы

Светило выползет, к обеду поспевая.

И встать не хочется до той поры

В пещерный холод северного края.

С утра нетопленная печь, и тёплый пар

У рта безвольной фразой: «Я устала.

Пора, скукожившийся шар

Озноба, и рывка, и покрывала!»

Здесь дали нет. И первых лепестков

Зари не подглядишь, дыша познаньем.

И всё ж — на полпорыва из тисков

Уже решилась ты и ждешь, душа-Дана.

БЛЮЗ

Боль затянулась. И отторгнут

Усталым сердцем вкус игры.

И под закрытым веком тонут

Впотьмах трёхмерные миры.

День, нахлебавшийся иллюзий,

Скопил уныние, как хлам.

И вешних вод ночного блюза

Порыв бессмыслен по садам.

По тонким струнам хрупких веток

Звук извлекает лёгкий гость —

И видит тень на дне кювета,

Перелетая на погост.

Шуршит в норе своей полёвка,

К весне готовится и — Ах! —

Мелькнёт трёхмерная головка

Её на тоненьких ногах;

Любимый пёс промчится кругом,

Гоняя кролика в саду,

И лепестка трёхмерный угол

Перевернётся на лету.

И сон, глотая снедь живую,

Всей мощью царственной горит.

Гляжу в глаза ему — и чую:

Один прыжок — и ты убит.

ххх

Зимнего солнца сок, выжатый сквозь порез.

Это

в тебе

от лета, —

Лёгонький плод на вес.

Лёгкий мороз — и ноги лёгкие по снежку.

Это

в тебе

от лета, —

Словно по бережку

Травному и речистому.

Русской душе под стать:

С той же — снежка пушистого —

Лёгкостью стойким стать;

С той же — травинки скошенной —

Лёгкостью прорасти…

А для беды умноженной —

Лёгкая пыль кости.

ххх

Кривые улицы пусты.

Асфальта лужи и разводы.

И облетающей листвы

Июньская свобода:

«Хотим, в ветвях мы шелестим,

Хотим, умрём мы под ветрами!»

Любовный, ветреный интим

Воспет невинными ворами.

У лета красного крадут,

Юнцы, наряды дорогие.

И обнаженья выгиб крут,

И отражения такие!..

И непогодою пьянясь,

Лихая мысль плывёт и скачет.

И не найдут в том смысл и связь,

Кто через час здесь замаячит.

Невинный стыд — экстаз листвы.

Порыв дерев и улиц томных.

И мы — так вздорны и бездомны —

Не по погоде для молвы.

Под яблоней…

Откуда свежий ветер?

Откуда он подул?

Оставшийся на свете

Последний есаул.

Какой ведомый лирой,

Смяв солнечный погон,

Он просочился миром

Сквозь дымный полигон;

С ним конница ведомая —

Блеск Царственных Особ,

И ветки невесомые

Бросаются в озноб;

И тонкие видения

Кадилом у цветка,

И вот — полотна гения

О веке на века!

И песен (в жисть не петых)

Горластый перебой

Любовью безответной…

Где наш ответ с тобой?

И веткой, будто целясь,

Качая, песне в тон,

Нет-нет, да и зацепит

Поношенный бостон.

«Откуда свежий ветер?» —

И старчески вздохнул

Оставшийся на свете

Последний есаул.

И гаснет майский вечер,

И близит поздний час…

Откуда, свежий ветер,

Ты знаешь всё про нас?

Кольца

Давай нанижем расстоянья,

Как кольца, дни и ночи — кольца,

На руки, встретимся руками

В пожатье страстном.

Сожмешь сильнее — боль расслышу,

Чуть легче — холод ожиданья.

На языке прикосновений

Поговорим, давай.

Слова нелепые минуя

Средь суетливости нелепой…

Тьма театрального партера —

Нам грёзы сумрак.

И только тяжесть ноши дивной

Нам не позволит продержаться

Подольше: — О, ещё немного,

Ещё немного! Ах и ах!

Посыпался и разбежался

Весь сонм колец, звеня паденьем.

И два венчальных прозвенели,

Скатившихся в небытие.

ххх

Белый храм стоит

В синеве снегов,

И простор веков

Перед ним открыт.

И снегов крыла,

Распростёрты, спят

И покой хранят

От земного зла.

Как птенцу нырнуть

В материнский пух!

И напрячь бы слух.

И глаза сомкнуть,

И собрать бы сил —

Возрасти, восстать

На хулу и знать

И печаль могил.

На тщету птенца,

Чей завистлив глаз

Сквозь пробитый лаз

В скорлупе яйца.

Он в соблазнах зла,

Бедный, аж дрожит,

А размах крыла

Скорлупу крошит.

Жди весны

«Говори, говори,

Там никто всё равно не услышит.

Как в печи прогорит

Пусть и жарким дыханьем надышит.

Но пристроившись в ночь,

Жди весны долгожданнее прежней…» —

Так мне, к жару охоч,

Нашептал полусонный валежник.

Полудикий старик,

Этот жар твой смертельный так молод!

Он схватил и проник,

Всё минуя, сквозь всё — полусонное соло.

ххх

Снег-тишина.

Пух — легчайший.

Сугроб за сугробом,

и явным капризом

Ветра каприз,

из губ мчащий

В сугробы

с сюрпризом.

Как не бывало —

в пыль,

В быль заснеженную

старой России;

В пыль нежнейшую

сугробы-гробы

РассыпАлись,

рассЫпались —

воскресили:

Тройка; снег;

бег; побег

Его — с нею

её — в неизбежность…

Но снег ли?

Но бег ли?

А, может быть,

брег пенящийся?

Или

зари безбрежность?

Или…

Только

можно ль сказать вот так,

Запросто, о воскресшем?

Желанном, сказать

,при котором — наг,

Словом поспешным.

Ветра каприз,

из губ мчащий,

Кисеёй искрящей

улёгся в быль.

А снег всё падал,

живой, пьянящий,

И быстро сугробы —

росли — гробы.

В день рождения. Январь

Сорокалетия сорока

Трещит о таянии дня.

И в сон глядит Господне Око:

«Спеши!» — И жизнь, как простыня

Вся сбита, вся змеёй скрутилась

И затаилась на краю…

Я просыпалась — и светился

Металл луча сквозь кисею;

И капля сферой освещённой

Ползла по наледи стекла

И, сжавшись вдруг, и обречённо,

Как в преисподнюю протекла…

Нечаянно всё промелькнуло:

Любови, боли, смена вех —

На строгом поводке посула,

Что хватит счастья нам на всех.

Когда ж хватали и делили —

Всё обращалось в тихий прах…

За нас и ангелы молили

У Настоятеля в ногах.

И вот теперь сквозь луч сусальный

И треск сороки слышу я:

«Он ждёт на суд исповедальный».

Он ждёт — и вниз летит змея.

ххх

Зимняя белая ночь.

Росчерк чернильный свиданья.

Белого летняя сочь

Тянется к соче-танью.

Вида классический блеск —

В плавную неприхотливость.

И, набирая вес,

Мимо бредёт сонливо.

Тихая — ни ветерка.

Полная — чуть покачнулась,

Чувствуя, как шевельнулась

Кроткая скорбь мотылька.

Молния

О, что-то случилось!

О, что-то такое случилось!

В заснеженный март обвалилось громовое небо.

И молньей озлилось…

И молньей как будто озлилось,

Оскалилось молнией в окна смешно и нелепо.

Но, может, сей росчерк

Грядущей весны небывалый

Всё тот же союз подтверждает

Их с вечными льдами.

И я не ошиблась, рождаясь,

Как небо, обвалом,

И с молньей в руке

Средь сугробов, бредущих грядами.

А, может быть, это —

Страшнее, сильней и желанней —

Рождается что-то,

К земному приблизившись краю?

Но вижу воочию: вспышкой

оконных посланий

Последняя тьма иллюзорной мечты догорает.

1996 г.

ххх

За зелёной этой аркой,

За оврагом, во бору,

В тон букашечкой неяркой

Тёплую обнять кору.

На корнях сосны взнесённой

Покачаться к плоти плоть:

«Ты ошибкою прощённой

В рай прими меня, Господь!

Пусть кочевник — воплощенье

Прихоти своей — смахнёт

И под ногтем кровь отмщенья

В свою глушь перенесёт».

Юмореска

Под низким окошком

Стремительных мальв

Что город возрос

В одну ночь незаметно.

Так рано. Но тихим

Лучом отогрета

Некрепкого раннего

Сна полутьма.

Так рано. А шмель

Уж не спит, и косматым

Гулякой несётся по всем кабакам:

То — нет всё и нет —

Выползает — помятый,

То вылетит сразу,

Схватив тумака.

Ах, он искушает!

Прыг! — цепкой былинкой

На спину ему:

«Искуситель-злодей!

Там, в розовой мальве —

Скрип старой пластинки.

И слышно из белой —

Уплачено, пей!»

Гуляка весёлый

Пузатый и бедный,

Так коротко лето,

Давай поспешим,

Покуда жив город,

Столь хрупкий и бренный,

Покуда мы живы:

И я — и ты жив.

ххх

Как вещий сон с внезапным пробужденьем,

Дразня неуловимым откровеньем,

Не дастся в руки — хлам один и вздор, —

Так Истина — О как бы ты ни верил! —

Находит тайные невидимые двери,

Чтобы уйти, беспамятству в укор.

Не уходи! Я знаю, это — ты.

Недолгой будет магия тщеты,

Внезапного дурного наважденья…

В дверном проёме мерно тихий свет,

Как из прихожей, голос и привет,

И приближенье по ковру любимой тени.

Песня

Грустно стало.

И осталось песню затянуть.

Та, что вороном витала,

Сядет отдохнуть.

Да на все лады растянем

Эту нашу грусь…

Мчит заморскими путями

К дому белый гусь.

Налетался, навидался,

Славой позлащён!

Как живой ещё остался,

Схваченный в полон.

А теперь, скорее к дому!

Где ж он, милый дом?

До Кубани… а и к Дону…

На Яик потом…

В Семиречье… до Сибири…

В Уссурийский край…

Где ж он, дом мой? — Будто гири,

Тяжелы крыла. —

Где ж искать его? — Ан, нету,

Нету и следа.

По всему по белу свету —

Всюду сирота.

И сырой бивак у речки

Всю откроет грусь:

«Ох, и путь же твой далече

К дому, белый гусь».

Каз — ак — (тюрк.) белый гусь

ххх

Ударил гром — сухие слёзы

В сухую землю возвратил.

Ударил так, что спящих позы

От сна, как взрыв отворотил.

И молния так освещала,

Что крышу чуть не подожгла!

Но ветра грубые начала

По силе не превозмогла —

Рассеялась. А ветры дули

Ещё неделю, ошалев,

Терзая грустные ходули

Живых, измотанных дерев.

Рассада жертвою невинной —

На нитях висельников ряд…

Но кто прикажет исполину,

Не признающему преград.

Июнь. И вечер. Печку топим

Сухим валежником — июнь!

И Гумилёв: верблюды, копи,

Пески, бурнусы, горы… Юг!

Посмертный сборник: к даме грустной

Мечты о доме выше пальм

В трущобах жизни безыскусной…

Но знал уж — в воздухе скопа.

В уединеньи, в зябкой дрожи,

Вдали от глупостей земли,

Я чую сердцем, нервом, кожей,

Что дни весёлости прошли.

А дни страданий понемногу

Становятся привычкой злой.

Но нет мне дела, слава Богу!

Печной испачкавшись золой,

Кидаю в печь всех предсказаний,

Предчувствий мертвенный сушняк,

Амбиций всех и притязаний…

Июнь, а холодно-то как.

ххх

О, в сумеречность густоты дерев, —

Когда подёнщиной стреножен и задавлен,

Идёшь — вдруг глянешь: там звериный зев

Чужбины снова тебе явлен.

Хоть и сшивала хирургическая нить

Всех долгих лет, сшивала и лечила.

Но — нет, родная сердцу выть

Всё так и держит, никому не уступила.

И я смотрю в зияющий простор:

В нём всё, к чему так непривычен взор.

Но манит он, и тянет, и прельщает.

Куда опять? Молчит, не обещает.

И, крадучись, как будто холодок

Тревожной радости подступит нестерпимо…

И так всегда и всюду: словно рог

Свой носорог, несу тебя, чужбина.

И кажется порой, что, отродясь,

Везде чужой — и обрываешь связь

С такой же лёгкостью, как скорость рвёт перроны,

Как тащат в сумрак свой насупленные кроны.

ххх

ЮВ. П.

Шагаю: легка душа

И легка нога.

А за плечом — котомка

Из шкуры моего врага.

Ступай, пята, там,

Где последний пал есаул!

В наследство тебе —

Широкое поле и прозрачный,

как взмах, аллюр.

В наследство тебе —

Невидимой шашки лихой поворот,

Невидимой гривы охлёст

И незримой руки отлёт.

В наследство тебе —

Только зримого неба дом: — Приехали, слазь…

Молитвы седой

Осязаемая коновязь.

ххх

То роковое узнаванье:

Среди развалин, битв и слёз

Пятна контрастное мельканье

И неба вспоротый откос.

Пройти бы мимо, мимо, мимо,

И краем глаза не узреть.

Но тень в луче, как пантомима,

Плетёт невидимую сеть.

Не веря дышащей свободе,

Не знает, ч т о в себе таит.

Из шкур зверьков глазами водит

И лапкой сердце шевелит.

ххх

Как пережили без потерь

Лихие дни? Как только живы?

Когда гулял по весям зверь

Кровавый власти и наживы.

Как не влетели в пасть к нему?

А в когти чуть не угодили…

Вот разве — нищенски суму

Охранной грамотой влачили.

Не покусились на ясырь,

На злато всюду под ногами,

Бросая правду на весы.

И шли своими берегами.

А зверь кружил, сужая круг,

И в шкуре подползал овечьей,

Задев болезненный недуг

Всеобщего бесчеловечья.

На дело звал — и городов

Сметал благие попеченья.

И шли иные — кто во что,

Святые путая значенья.

Теперь зови их, не зови,

Их нет, слеза по ним скупая…

А зверь лежит в чужой крови,

Зевает, сытый, засыпает.

Мы выжили. Но не забыть.

Я не хочу забыть об этом.

Исчезла тьма. Но нет и света.

И шепчет мне чутьё поэта:

И эта перервётся нить.

Магнитный город

Дворики и улицы кривые —

Грузно ниспадающий изгиб.

От объятий выгнуться — живые, —

Ветром расцелованы, могли б.

Но чутьём каким-то заунывным, —

И непобедимым потому, —

Кто вас проводил по этим дивным

ХОлмам разухабистым в дыму?

Вопреки и дыму и угару,

Вопреки безвкусицы иной…

Улицы и дворики, на пару,

Ну-ка, прогуляемся со мной!

Я вас пожалею, неприютная,

Павшая былинкой, где пришлось.

Мне всё ближе небо это мутное,

Этот чад — мой ветреный авось.

Как трубили гибельные своды! —

В ночь тащил трамвай людской поток.

Как, дрожа тельцами, антиподы

В сторону бросались из-под ног!

Как висели долго отчужденьем,

И душа пугалась им в ответ.

И миров недавнего крушенья

Всё стоял перед глазами свет.

Нужно было дням остановиться.

Пристальность, как пристань, обрести.

Чтоб, с ухваткой дошлого провидца,

Эту весть, как ножичком сгрести.

Вот она — вуалью погребальной

Словно веет, а под ней — глаза;

Вот она — историей опальной

В тех глазах — убитых небесах.

Вот она, вся суть её келейная, —

Сквозь ячейку — ясно и легко.

«Вот она!» — былинкою отдельной,

Я — за ней, с попутным ветерком.

Но, раскачиваясь и держась за нити

Шёлковые, — боязно порой

Мне от этой утончённой прыти,

Навсегда увлекшей за собой.

…Ах, прогулка нынче удалась нам!

И, в истлевшей пачкаясь золе,

Хнычет луч средь веток, так опасно,

Грузно ниспадающих к земле.

Вещая акварель

Дымка неба синевой.

В дымке — купол голубой.

И в морозной хвори стынет

Тень белёсая иссиня.

И, невиданный сто лет

Горизонта фиолет

Брызжет в купол

Грязно-красным.

Но слегка…

слегка…

слегка…

Ты поймёшь, как не напрасно

Всё, до лёгкого мазка.

Лихое время

В блокадном городе,

Где холод, голод, мрак,

И из которого

Не вырваться никак,

Брожу по улицам —

Гряда из серых стен:

За тенью тень пройдёт,

Падёт за тенью тень.

И всё действительней

Колючее панно.

Однообразия

Прогорклое пшено,

И выживающие —

Всяк в своём углу —

Жуют и радуются

Маленькому злу.

Не видимы никем,

Лишь слышится из уст

Издержкой чавканье,

Мычание и хруст.

Словом — безлюдье.

Мрак. Квадрат панно.

Квартал, — сворачиваю —

Улица-кино.

Витрины пёстрые,

ступенек скользкий ряд-

Несметных «маркетов»

Мистический наряд;

Товаров жизнь —

Ни иска, ни истца,

Как феерическое действо

Без конца.

И, невзначай,

Едва вперёд прошед,

В одной витрине

Сказочный сюжет:

Картина в рамке —

Подпись, масло, холст, —

Где шут под вазой

Во весь рост.

Весь в бубенцах,

В малиновом трико

(Быть дураком,

так быть уж дураком),

Глядел, скукожившись,

Скосивши хитрый глаз,

И в нём уже

Рыдал глумливый пляс.

Ещё лежала там

Корона в стороне…

Вот-вот не выдержит:

«А шуточка по мне!»

Возьмёт её,

Оденет на колпак —

И сам себе

Правитель и дурак…

И сам себе народ.

Но не спешит пока

Волной острот

Не вырвется тоска

Об этой вазе, может быть,

С охапкой жёлтых роз —

То, до чего

он так и не дорос.

1998 г.

ххх

Птичка Дарзи поёт свою песню…

В дом вползает безжалостный Наг…

Но войной подзадоренной спеси

Скрыть не хочет затравленный враг.

В косы русые с нежной сноровкой,

Заплетая, вплетаю мольбу…

Путь светящейся боеголовки

Вещий сон пронесёт на горбу.

«Птичка Дарзи поёт свою песню», —

Свеж старательнейший пересказ.

Ещё тише, ещё не известней

Будем в тихих трущобах у нас.

Пусть довольно того, что тревожный

Долетает проверенный слух.

Общий страх, как надсмотрщик острожный,

К заключённым таинственно глух.

Сообщеньем безумствует фраза,

Ледяную обретшая стать,

И в стекло самодельного глаза

Бьются вдовы и бывшая мать.

И вот-вот оно лопнет, иль треснет…

Победит его храбрый мангуст.

«Птичка Дарзи поёт свою песню», —

Из ребячьих доносится уст.

Хромоножка-балерина

Взбита пышная перина.

Тихо в доме, но не спят.

Хромоножка-балерина

В платье простеньком до пят.

И она ко сну готова.

Только светятся глаза —

Средь полночного покрова —

Вспышки молнии, гроза.

Не спешит в постель ложиться.

Ляжет — снова будет снится

Слов любовных благодать…

Блеска чёрных глаз коснулась —

Так сгореть не мудрено!

Хромоножке ждать ответа

От любви не суждено.

Сердцем найдено движенье —

Грации водоворот.

Хромоножке ждать ответа? —

Вот он бёдер поворот.

Хромоножка-балерина —

Ножка ножке не сродни —

Танец вечности незримой…

— И носочек оттяни, —

Словно шепчет балетмейстер. —

Вкруг себя, легко, на месте!

И в старании корпят:

Воздыхатель её — ветер

С платьем простеньким до пят.

ххх

«Любовь, ты — семечко в руке».

Ладонью потной

Её сжимаю в кулаке

И, несвободной,

Я подношу её к губам,

Не отпуская,

Как бездну подношу к стопам,

А стопы — к краю:

— Смотри, на самом-самом дне,

Во чреве чрево,

Матрёшкою зерно в зерне,

Смотри же, дева!

Я говорю себе: — Смотри,

Смотри! — Нет мОчи.

Как разум иногда сметлив

Вне полномочий…

Спасая вновь, не разрешив

Сокрытой муки,

Он властью сна в ночной тиши

Ослабит руки.

Но не предвидит воли чувств —

Сквозь сновиденья

Ордой прорвётся жадность уст

Грехопаденьем.

И утро в сумрак ощутит,

До самой дрожи,

Как жжёт росточек и свербит,

Мне в руку вросший.

ххх

Сяду в лодку, отчалю

По дорожке небесной луча.

Злые волны вначале,

Сменит глади парча.

Дали, дали… предела не ведают.

Только путь мой — не лёгкий круиз.

Душу мне от земли отсоветует

С суши двинувший бриз.

Око-рана лучится в проёме

Вечереющих высью небес.

Волнам в смертной истоме

Отзываюсь на плеск:

«Не трезвоньте о бреге надёжном,

Вы и ветер — надёжней теперь».

Я отталкиваюсь осторожней,

Чтоб «не скрипнула дверь».

Тяжко утлой — душа переполнена,

Суд тишайший верша.

Тень взволнованно — взволнена.

Я отталкиваюсь, не спеша

В покаянные дали — раскаяньем,

В даль невинную — страшной виной

За погубленной — вслед — отчаяньем —

Жизнью маленькою одной.

ххх

Прошло столетие, как будто

Тяжёлый день и бесконечный.

А впереди — простое утро,

Неторопливо и беспечно.

А нынче ночь клубком невзрачным —

Истёрта нить висков тисками,

И рвётся временем потраченным

Впустую, бременем исканий;

Вся узелками веры трудной,

И сон нейдёт, сзывает вече…

А впереди — простое утро,

Неторопливое, как вечность.

ххх

Меж двух веков — корабль во льдах —

Я в этом плаванье невольном.

И давят глыбы: боль и страх —

С боков в старании удвоенном.

В пошевелившейся воде

Признали б первенство все ночи!

И всё ж — в банальнейшей беде,

Страданьем вычурным подточен.

Сквозною болью — кровь утрат

Так ощутима, что желанье

Не знать, не помнить скорбных дат

Придёт, как Божее посланье.

А страх — Грядущим прёт скала,

И я плююсь бессвязным крошевом.

И во всю даль косая мгла

Тряпьём на зеркало наброшена —

Мертвец в дому. Усталый бред.

Глаза поднять — зрачок завесой!

Стоит, как новый континент,

Тобой открытый, неизвестный…

Поди, Прошедшее, поди!

Не напирай, нам Уготованное!

В пределах рёбер и груди

Придавленной и скованной —

Вот и свобода вся моя,

Свобода вся, на долю всхлипа.

Но в кровь борта мои кроя,

Всё слышит глыба!

И вопреки — не знаю, чьим

Рукам, крадущим право вето, —

Бок о бок насмерть мы стоим,

И знаем это.

ххх

«Любви!.. Любви!..» —

и прочь всю пестроту

Жеманности, кокетства

и уродства.

Лелея чувств подслеповатых

Наготу,

Простить их неумелое господство…

Следить за взглядом,

Речью пренебречь,

Дразниться ревностью,

Иль бренностью с тщетою…

И слушать музыку

покачиванья плеч,

К ним возвращаясь

голубем почтовым.

Бросать слова

подпаленной стрелой,

Плясать среди горящих головешек…

И помнить: Господи,

трясётся аналой

И книга падает,

И плещется подсвечник.

И ужас чувствовать.

И клясться на крови,

что никогда…

Осечься в полуслове.

И прочь бежать того,

кто вдруг изловит

В тугую сеть твоё:

«Любви!.. Любви!..»

Урок

Там соловьи не поют.

А здесь — поют.

Пустыньки моей приют:

Фьют… фьют…

Издали — где нам с тобой! —

Душу лаская, —

«Вот тебе тут и покой», —

Песня такая.

Хочешь, зажмурься и верь,

Ты, моя детка.

Только не верь — суховей,

Мёртвая ветка.

Здесь, у живого леска,

Ты притаись, и кроткой

Тенью ученика

Слушай, — и, вырвавшись ноткой,

Грянет из самой груди!

Как в назиданье!

«Господи, мя огради, —

Скажешь, — рыданья!»

Скажешь: «И грудь им мала!» —

И, зависая,

Вниз полетит, как зола,

Пёрышек стая.

И не печалься, когда

В чахлой траве, или луже,

Тельце, испетым дотла

И обнаружишь.

ххх

Замшелым блеском роскоши былой,

Дорогой хоженой, но сплошь теперь заросшей,

Хочу забыться, спрятаться за мглой,

Забытой всеми, брошенною в прошлое.

Учёной дикостью — усы и борода,

Увы, не вырастут, мой образ дополняя —

Зарыться в дебрях, не оставить и следа,

Гостей случайных новостью пленяя.

Шагнуть назад от бездны впереди,

Куда спешат безумными стадами,

Где никого никто не оградит…

С клюкою, формулою, с гирькой и весами

Останусь здесь. Я не хочу пути

Горизонтального. Мне — лень. А вертикальный —

Короче всё же — на гору взойти.

Мне та гора — предмет маниакальный.

Какая роскошь, Боже, не спешить!

Замшелым блеском роскоши усталой,

Как луч чащобу, тьму веков прошить,

Копаясь в древности, всё переворошить

И то найти, чего и не бывало.

2004 г.

ххх

Золотою монетой —

за жизнь, за грехи —

Золотою, орлёною, неходовою —

Расплачусь. Белым светом,

свернувшись в стихи

Расплачусь, и за милость мне эту с лихвою.

Мне б прожить только — тонко

по краю пройти:

И земного не взваливать бремени,

И во Царствие Божие не забрести,

раньше времени.

Мне б прожить — как слепому,

держась за плечо

Невесомое Духа Святого,

Пусть ведёт, пусть несёт, —

а мне всё нипочём

В этих сумрачных, душных чертогах

Изгнанья…

Тополиной листвы — золотой! —

Брошен сверху. Есть, чем расплатиться

За чернильный в тетради живой завиток

И за чистую снова страницу.

Ноябрь 2007 г.Магнитогорск