Месяц Искупления

Екатерина Ювашева

Мир без войны, мир без насилия – возможно ли такое?Любой житель Поселения вам уверенно заявит, что ещё как. На Поселении пятьсот лет как мир!Только при чём здесь Искупители?И что будет, когда Поселение закончит свой путь среди звёзд, прилетев к Планете, новому дому человечества?

© Екатерина Ювашева, 2022

ISBN 978-5-0056-9881-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Месяц Искупления

«Гор! Что делаешь после Выбора?»

Я обернулся. Сашка, улыбаясь, протискивался ко мне сквозь спешащую к Залу толпу.

«Не знаю, Саш,» честно признался я. «Зависит от того, какое настроение будет.»

«Вы, Потерянные, все такие!» поддел он. «Вечно не уверены ни в чём! Ну совсем как преподаваемая вами культура!»

Я только плечами пожал. Вообще-то профессия моя полностью называется Учитель Потерянной Культуры, но все, от наших одиннадцати-двенадцатилетних учеников до древнейших стариков, напрочь забывших уже, что такое школа, зовут нас Потерянными. Правильно, наверное. Мы же хоть немножко, на уроках, а продолжаем жить в мире, который потерян навсегда. В мире книг и музыки Старой Земли.

«Что, опять боишься, что в этот раз Выберут кого-то из знакомых?» Сашка наконец добрался до меня, пошел рядом. Смотрел сочувственно.

«Боюсь,» согласился я. «Наверное, никогда не перестану.»

Потому что должность Искупителя, конечно, невероятно важная и нужная. Это необходимая часть жизни, как и прочие Лотореи. Но знать, что такое случилось с кем-то близким… тяжело. Я до сих пор помню, насколько тяжело, хотя со второго в моей жизни Искупления и с Выбора, который отнял у нас Учителя Джона, прошло двадцать лет.

Сашка обнял меня за плечи и дальше, до самого центра Зала, мы с ним шагали молча.

Выбор начался, как начинался всегда. Сначала — пронзительный звук, вроде трубы, вспышка белого света, крик и надпись на всю северную стену, ставшую панорамным экраном. ТАК БЫЛО!

Так — было. На экране нам показывали… наверное, то, что авторы любимых мной Старых книг определяли как «ад». Дома — разрушенные и разрушаемые, горящие. Машины, плюющиеся огнём и металлом по другим машинам, зданиям… людям. Падающие из летательных аппаратов и взырвающиеся предметы. Странные вещи в руках у некоторых людей, похожие на инструменты из арсенала космических строителей, но явно используемые не для строительства. Но настоящим адом происходящее на экране делали люди. Идущие строем. Смотрящие зло или испуганно. Кричащие, рыдающие, измученные. Бегущие. Неподвижно — а иногда совсем неестественно, как куклы — лежащие на земле. То, что они делали и то, что делалось с ними, было невыносимо, мучительно, дико неправильным!

Четвёртый раз в жизни я присутствовал на церемонии Выбора. Четвёртый раз в жизни видел эти кадры. И, в четвёртый раз в жизни сострадая этим людям, умершим более чем за пятьсот лет до моего рождения, не мог сдержать бессильных слёз.

Потом заговорил Рагуил, глава нашего Города.

«Так было на Старой Земле. Так было, когда люди забывали, что они люди. Случалась война. Соседи и друзья становились врагами. Люди предавали, убивали, совершали то, чему у нас нет названия — потому что подобным поступкам и событиям не место среди людей.»

«Не место,» выдохнул согласно зал.

Не место, подумал я. Потому и звучат эти слова так чуждо и странно. Они не из языка Поселения. Они — осколки языков Старой Земли. Тех языков, на которых умели говорить о бесчеловечном.

На экране вспыхнул ослепительным огнём взрыв, потемнел, сгустился в странное, словно растущее из земли, облако.

«Люди вели себя, как животные, и принесли в мир самое дикое и ужасное, что могло случиться — Катастрофу,» продолжал Рагуил, пока взырв на экране сменялся чернотой. «Те, кто пережил Катастрофу, создали наш дом. Поселение. Мир среди звёзд, где нет места дикости.»

Почерневший экран вновь ожил в такт его словам. Заблестел звёздными россыпями. Быстро, укладывая годы в секунды, начал рассказывать историю постройки Поселения.

«Мы создали мир, в котором нет насилия. Мы отправили его в путь среди звёзд, чтобы найти Новую Землю. Пятьсот лет мы летим к ней.»

На экране — Планета. Зелёная жемчужина на чёрном бархате. Говорят, она очень красивая. Но я там пока не был. Поселению до её орбиты ещё двадцать лет лететь. А до тех пор туда путешествуют на сверхсветовых крейсерах в основном учёные и десантники. Последние — грубияны, конечно. Но достойны уважения. Непростое дело — превращать чужой мир в новый дом для человечества.

«Но и новый мир не будет нам домом, если мы забудем, отчего погиб старый,» говорил Рагуил. «Наши предки позволили звериному в себе взять верх — и создали Катастрофу. Мы не позволяем себе уподобляться зверям. Но мы — дети наших предков. И семя зверства, семя войны уже в нас.»

«Семя войны — в нас,» вздохнул зал.

«Чтобы оно не проросло, мы вынуждены постоянно совершенствоваться и учиться. Каждый день наших жизней мы учимся быть людьми,» сказал Рагуил. «Самые важные и самые трудные из этих уроков — Лотореи. Это малые и краткие отступления от человечности, спасающие нас от отступлений более страшных и опасных.»

Сашка и я одновременно слегка скривились, услышав это. Нет, мы оба знали, что Лотореи — ситуации, когда кто-то один переживает боль или несправедливость чтобы потом, поделившись памятью о ней, научить всех — опыт нужный. Но уж очень многие из них выпадают только и исключительно на наших подопечных. Это понятно, конечно. Подросткам нужно научиться понимать окружающий их мир, и в особенности те его аспекты, которым не место в обществе. Но никакому Учителю не нравится наблюдать за страданиями своих учеников.

«Сегодня мы собрались, чтобы начать самую важную из этих Лоторей — Месяц Искупления,» Голос Рагуила зазвучал торжественно. «Сегодня один из нас будет Выбран. Этот человек станет Искупителем, переживёт то, что пережили бы многие из нас, приди война на Поселение. Опыт и боль этого человека научат нас. Ради мира…»

«Ради мира!» в один голос повторил зал.

«Укажи нам Искупителя!» закричал Рагуил, вскидывая лицо и руки.

Мы тоже посмотрели наверх. Там, высоко, почти задевая крыльями потолок, летела птица. Все мы знали, что это не настоящее животное. Всего лишь сложный робот, запрограммированный на то, чтоб случайным образом выбрать кого-то из нас. Но знать — одно, а видеть — другое. На вид птица-Выбор как раз очень настоящая — парит, кружит над головами, то спускается чуть ниже, то вновь набирает высоту. Совсем как птицы из фильмов Старой Земли.

Движения её завораживали. Не осознавая, что делаю, я протянул к ней руку. Не только я, конечно. Я видел и другие протянутые ладони. Наверное, люди всегда реагируют так на что-то чудесное — тянутся к нему, даже зная, что чудо может быть опасным.

И птица прилетела ко мне. Завершив последний круг над моей головой, села на подставленную ладонь. Она была тёплой, лёгкой, и что-то внутри неё трепетало и двигалось, как будто сердечко у настоящей птицы. Я улыбнулся ей. И понял.

Впрочем, нет. Понял я ещё через секунду, после того, как в плечи мои больно впились Сашкины пальцы.

«Гор! Горушка! Нет! Нет, только не тебя! Ну ради всего! Ну пожалуйста, нет!» сбивчиво зашептал он. В голосе и глазах его были слёзы.

Тогда я отпустил птицу и обнял своего друга, чтоб успокоить.

Мельком подумав что я, кажется, только что перестал быть Учителем.

Последние часы своей нормальной жизни я провёл, успокаивая Сашку. От того, наверное, и не успел ни испугаться своего нового назначения, ни огорчиться окончанию своей учительской карьеры. Трудно думать и беспокоиться о собственной судьбе, когда рядом рычит и плачет от беспомощной ярости лучший друг.

«Так нельзя! Я этого так не оставлю! Не позволю им! До Хранителей дойду, но добъюсь, чтоб они изменили Выбор!» бушевал он, пока мы шли к моему дому. «Это подло — делать тебя Искупителем! Просто подло! Несправедливо!»

Он повторял и повторял это, как будто забыл все остальные сочетания слов. Пару раз я попытался остановить, успокоить его, но не преуспел. Сашка бушевал. В конце-концов пришлось взять его за загривок, сунуть головой в душевую кабинку, и повернуть кран.

Мой друг захлебнулся очередным «несправедливо» и потоком ледяной воды и, кажется, начал понемногу приходить в себя. Правда, выбравшись из душа, он всё ещё ворчал, но уже не в голос.

«Сашка,» попытался я урезонить его. «Ну что ты говоришь? Ну какие Хранители? Они же вмешиваются только тогда, когда настоящая несправедливость происходит.»

«Значит, и сейчас должны! То, что Выбрали тебя — несправедливо!» вскинулся Сашка.

«Нет. Это — справедливо!» сказал я жестко. Мой друг в отчаяньи схватился обеими руками за встрёпанную после неожиданного душа голову. «Это справедливо, Саш,» повторил я. «Выбор — это же Лоторея. Случай. Когда что-то плохое происходит с человеком случайно, это нормально. Просто жизнь такая. А вот когда начинают выбирать, кто лучше, кто нет, кто заслуживает оказаться в беде, кто нет… Вот это уже и правда подло. Это как будто те, кого Выбрали, почему-то хуже тех, кого не Выбрали. А так не бывает. Ты же помнишь, что Этика о таком говорит?»

«Ага. „Злы или правильны, ценны и не обязательны в разной мере лишь случающиеся с нами события, наши поступки, и решения. Жизнь же каждая ценна в равной мере.“ Помню,» автоматически повторил Сашка. Потом снова буркнул сердито: «Но в унитазе я видел такую Этику, которая не препятствует бедам хороших людей!»

Некоторое время мы просто молча сидели рядом. Потом он признался: «Просто боюсь я за тебя, Горушка. Всё же это уже четвёртое наше Искупление. Мы оба знаем, как это происходит. И понимать, что теперь ты… что теперь это тебя… как Учителя Джона. Да у меня сердце останавливается, как подумаю!»

«Мне тоже страшно, Саш,» честно признался я.

Снова помолчали. Потом я добавил, правда, не очень уверенно. Просто надеясь вслух: «Знаешь, может, не так всё плохо будет. Искупление — это же… Ну, смысл же не в том, чтобы все с Искупителем поступали ужасно. Смысл в том, что люди могут вести себя не так, как правильно. Но ведь именно могут, а не обязаны. Вдруг в этот раз многие решат, что не стоит пользоваться своим правом на озверение? И так ведь бывало. Не в нашем Городе, в других, но я читал о таком. Просто стану подальше держаться от разных грубиянов, вроде десантников, и всё будет нормально.»

Сашка вздохнул, слабо улыбнулся мне. Потом заявил серьёзно:

«Я надеюсь, что так и будет. Иначе я буду очень много ругаться этот месяц. Всех, кто будет звереть на тебя, буду ругать! Как… как написавших друг на друга детей, вот!»

Сравнение было таким неожиданным, и от того смешным, что я не выдержал, представил это. И расхохотался. Сашка посмотрел на меня с удивлением. Потом прогнал в голове наш разговор и тоже захохотал.

Проснувшись на следующий день, я некоторое время лежал неподвижно, не зная, чего ожидать. Должна ли моя жизнь сразу как-то измениться от того, что я стал Искупителем? Или я просто должен продолжать жить, как раньше, и позволить событиям случаться? В конце-концов решил, что второй вариант логичнее, и пошел одеваться.

Тут меня ждало первое изменение. Вещей моих в шкафу не оказалось. Нет, он не был пуст, но вместо моей обычной яркой одежды и Учительской формы его заполняли вешалки с одинаковыми свободными штанами и рубахами. Белыми, без единого значка или шеврона. Цвету я не удивился, хотя вспомнил вдруг, что никто, кроме Искупителей, белого не носил. Даже у Врачей белой была лишь рубаха, да и на ней, на правой стороне груди, вышивались красным символы их профессии — шприц и наклеенные крест-накрест полоски пластыря. Жалко, и даже немножко обидно, мне стало от того, что в комнате не осталось больше ничего с символами моей профессии. Может, это и глупо, но я очень любил вышитые на моей форменной рубахе ноты и писчие перья — символы Старой культуры. Да и нарукавный шеврон Учителя — простёртая в дружеском приветствии открытая ладонь — был дорог моему сердцу. Ну ладно, носить я их больше не должен был, но… Разве нельзя было оставить их на память?

Погрустив минуту, я всё же оделся и пошел в столовую. Судя по освещению внешних коридоров, было как раз раннее утро. Я вполне мог успеть позавтракать вместе с Сашкой прежде, чем нам…

А кстати, чем же я должен был заниматься? В школу мне путь был заказан, да и закрыта она до конца месяца. В библиотеку, уроки планировать — вроде тоже не надо. Что делают Искупители? Просто бесцельно ходят по Городу?

Так и не ответив себе на этот вопрос, я вышел и пошел к столовой. Коридоры Города с утра — столпотворение. Все спешат, все толкаются, наступают друг другу на ноги. И, конечно, тут же, быстро встретившись взглядом с обиженным ими горожанином, извиняются. Раньше мне казалось, что из этих утренних и вечерних «извини» — «ничего» можно было бы написать музыку, так они порой неожиданно переплетались. Мне и в тот день сначала так казалось, пока я не стал замечать, как меняются люди, с которыми случайно сталкивался я.

Нет, они по прежнему были вежливы. Дежурное «извини» начинало срываться с их губ прежде, чем они успевали осознать это. Привычка всё же страшно сильная вещь. Но потом… Кто-то из них всё же заканчивал положеное извинение и долго стоял и смотрел мне вслед, вывернув шею. Кто-то замирал на середине слова, задумывался. Некоторые из них всё же заканчивали извинение и медленно, задумчиво, продолжали свой путь. Другие так и оставляли слово недосказанным, как будто не уверенные, стоило ли вообще извиняться. Странные взгляды и неуверенность меня немного обеспокоили, но и только. Понятно же, что, всего раз в десять лет встечаясь с Искупителями, люди сначала не знают, как себя вести после очередного Выбора. А вот те, кто не стал заканчивать совершенно стандартное и дежурное извинение почему-то пугали.

Дойдя до столовой и усевшись за стол в компании Сашки, я объяснил ему свои мысли. Он тоже задумался. Потом сказал:

«Да ладно, Горушка. Ничего такого. Они тоже не понимают, что делать, как и все остальные. Только думают быстрее. Так что вспоминают, что быть вежливым именно с тобой больше не обязательно — и зависают. Пытаются понять, как надо поступить. Это же непривычная ситуация.»

Мне показалось, что он тоже беспокоится из-за таких людей, просто не хочет этого показывать. Но давить я не стал. Кивнул — да, так, наверное — и спросил:

«Как думаешь, что мне сейчас делать? Я думал, будут какие-то инструкции, когда я проснусь. Помнишь, как в день, когда нас определили на педагогическую практику?» Он кивнул. «Был планшет с инструкциями, путеводитель до нужного жилья. А сейчас — ничего. Как будто сегодня у меня просто вот такой странный выходной.»

«Так может, тебе и нужно вести себя так, будто это просто выходной?» предположил он. «Просто гулять по Городу… и всё такое? Или…»

Я знал, что он хочет предложить. Если честно, я тоже хотел, чтоб он предложил мне пойти с ним в библиотеку. Ничем полезным я б там не мог заняться, конечно, но… Хоть немного дольше просто побыть рядом с Сашкой, а не одному бродить по коридорам не пойми зачем!

Но он не предложил, конечно. Понимал, что нельзя. Поэтому на пороге столовой мы расстались.

Засыпая тем вечером, я думал, что пока должность Искупителя не кажется мне столь уж страшной. Люди смотрели на меня по другому, вели себя не совсем привычно. Некоторые показывали пальцами и говорили обо мне почти не скрываясь, что было уже на грани приличий. Попадались и такие — в основном молодёжь, переживающая первое-второе своё Искупление — кто разглядывали меня как животное в зоопарке или картинку в книжке. В обычной жизни я бы счёл такое поведение достаточно грубым, чтобы устыдить любопытную детвору. Но пока это было худшее, на что оказывались способны мои сограждане, и такой мелочью! Так что, решил я, жаловаться мне было не на что.

В следующие дни я продолжил замечать мелкие изменения. Сталкивающимся со мной во время прогулок по Городу людям всё чаще удавалось сдержаться, не произнести то самое вьевшееся в подсознание «извини». Некоторые из взрослых горожан даже отсутствие улыбки и нахмуренные брови ухитрялись изобразить. Подросткам было легче. Им, видимо, всё происходящее казалось сложной, непривычной по своим масштабам, Лотореей травли, вот и вели себя соответственно — преувеличенно тыкали в мою сторону пальцами, смеялись и корчили рожи, если я обращал на это внимание. Вечером третьего дня они и толкаться начали нарочно. Во всяком случае, среди попадавшихся мне во время брожения по Городу группок ребят было несколько, с которыми я почти постоянно пересекался в течении последних часов дневного освещения, и они каждый раз шли навстречу плотной толпой, заполнив весь коридор. Не столкнуться — а точнее, не получить «случайного» тычка от них — просто не оставалось возможности. Смотели они на меня при этом испытующе — ждали, видно, одёрнет ли их бывший Учитель. Каждый раз, натыкаясь на эти взгляды, я думал, что неделю назад совершенно точно одёрнул и выбранил бы. Просто чтоб ребята вспомнили, что так себя вести неправильно. Но теперь мне положено стало принимать любые поступки по отношению к себе, и я молчал.

Наутро четвёртого дня молодёжь решила проверить правила новой для них Лотореи. Произошло это довольно неприятным для меня образом. Я пришел в столовую чуть раньше Сашки и пошел к автомату заказывать нам завтрак. Такая маленькая традиция — кто приходит первым, берёт обоим завтрак, кто второй — решает, где и с кем мы сядем, чтоб его съесть. И вот, когда я с подносом, наполненным тарелками с яичницей, хлебом, и стаканами кофе, направился к столику, за который только что уселся мой друг, кто-то из давешних подростков с силой толкнул меня в спину. Ещё кто-то заботливо подставил ножку.

Поднос я, естественно, не удержал. Тарелки и стаканы полетели во все стороны. Компания, с которой пришел толкнувший меня паренёк, откровенно заржала. И я понял две вещи. Во-первых, что подростки действительно воспринимают Искупление как усложнённый вариант Лотореи травли. Очень уж похоже себя ведут.

А во-вторых, что я совершенно непедагогично и даже не человечно злюсь на этих мелких хулиганов. Причём даже не за то, что они старались меня оскорбить, а за то, что они в процессе испортили сделаное другими. Раздавал-то завтрак робот, но готовили и убирали в столовой всё же люди. А эти ребята просто взяли и обесценили часть их работы чтобы унизить меня. Стыдно!

Это я им и сказал, как только они отхохотались. Чем спровоцировал новую волну хихиканья.

«А тебе какое дело, что мы делаем?» отозвалась девчонка из той компании. «Ты вообще с нами говорить не можешь!»

«Почему это не могу? Язык у меня пока на месте,» не согласился я, собирая посуду на поднос.

«А потому!» упёрлась она. «Тебя Выбрали, чтоб ты терпел, а не пререкался. Вот и терпи!»

«Да! Давай, подбери с пола, чего уронил, сжуй побыстрей, и беги на улицу, а то вдруг кому толкнуть некого!» влез ещё кто-то из группы. «А учить нас нечего! Ты больше не Учитель, понял?»

«Зато я Учитель!» рявкнул Сашка, опускаясь на пол рядом со мной с охапкой салфеток в руках. «И я абсолютно согласен с моим другом! Ты — свинья, и должен стыдиться!»

Компания отступила на пару шагов и заметно стушевалась. Ещё бы. Спорить с Искупителем — это одно. А с Учителем, да ещё и Этики, да ещё и рассерженым? Сразу задор пропадает!

Потом им ещё и Рэм, хозяин столовой, добавил. Подошел, вручил подставившему мне ножку парню швабру и чистящий набор. В кого-то ещё бросил пучком салфеток. Ткнул в испачканый яичницей и кофе пол, потребовал у совершенно уже смутившихся ребят:

«За дело. Чтоб через десять минут сияло, как зеркало!»

Стоящий со шваброй в руках зачинщик всё же попытался спорить.

«А что мы? Он же Искупитель! Вот он пусть и…»

«Ну и что, что Искупитель? Он сюда поесть пришел, как все нормальные горожане,» парировал Рэм. «Нет ничего в правилах, где б говорилось, что Искупителям есть запрещено! А вот мусорить в общественных местах и еду портить — ещё как запрещено. Так что давайте, работайте. Уберёте всё быстро — считайте, я не заметил вашей выходки, жалобу не отправлю. Как думаешь, справедливое решение?» Рэм повернулся к Сашке.

«Справедливое,» согласился тот и, поднявшись, отдал задевавшей меня девочке свой пучок салфеток. Взял меня за плечо. «Пойдём, Гор. Ты садись, а я завтрак возьму.»

«Не надо, Саш,» сказал я, разглядывая абстрактного вида пятна кофе на коленях и рукавах моего одеяния. Надо будет домой зайти, переодеться, что ли? «То есть себе бери, конечно, а я пока не хочу. Ты не против, если я пойду?» уточнил я у Рэма.

Он только плечами пожал и улыбнулся самыми краешками губ. И я ушел. Нет, не потому, что обиделся на ребят. И даже не чтоб переодеться. Просто мне надо было подумать. Понять, как поступать, чтоб такого больше не происходило. Ведь не дело это, когда неприятность пытаются устроить мне, а задевает это всех окружающих. А в том, что нечто похожее повторяться будет, я не сомневался. Я ведь пробыл Искупителем всего лишь десятую часть отведённого мне срока. Было бы наивно полагать, что такие мелкие пакости прекратят со мной случаться так скоро.

В этих мыслях и застал меня Сашка несколько часов спустся. Отловил, бредущего задумчиво, по коридорам. Сунул под нос бутерброд. Оглядел пристально. Спросил, «Ты, надеюсь, не додумался до того, чтоб из-за этих поросят есть перестать?»

Я объяснил, о чём размышлял. Он присвистнул. Потом задумался. Наконец сказал:

«Знаешь, это, наверное, часть того, о чём Рагуил говорил перед Выбором. Ну, помнишь, про то, что мы каждый день учимся быть людьми? Вот и сегодня мы все немножко научились. Что не бывает так, что плохо только одному кому-то. Тех, кто рядом, тоже задевает.»

«Как брызгами кофе из опрокинутой чашки,» согласился я, принимаясь за принесённый им бутерброд.

Уже почти в конце того дня я получил возможность убедиться в правоте Сашкиного мнения. А заодно — и маленькое чудо, о котором и мечтать себе запретил.

В общих коридорах уже меняли освещение на ночное когда я возвратился наконец домой. Остаток дня был не хуже и не лучше начала. Кто-то на меня ворчал, кто-то наоборот, жалел, упирая на то, что «ну Искупитель, человеком же он от этого быть не перестал». Но, в целом, я никак не мог отделаться от Сашкиной идеи. Вцепился в неё и думал, думал… Потому и не заметил сразу скопление тёмных теней перед моей дверью. А когда заметил, было уже поздно.

«Учитель Гор!» взвился детский голосок, и второй тут же негромко заспорил с ним:

«Он же больше не Учитель! Нельзя его так теперь называть!»

«А мне плевать с высокой ноты!» упёрся первый.

Я усмехнулся. Лет семнадцать назад я выкопал эту фразу в какой-то из Старых песен. Перевёл. Употребил в классе раз, другой. В результате фразочка ушла в народ и пустила там прочные корни. Что там дети, я от своих ровесников её порой слышал!

Ребят я узнал. Близнецы Вадька и Глеб. Тишайшие, спокойнейшие из учеников моего последнего — с ума сойти, а ведь и правда же последнего! — класса. Если уж они здесь… Я присмотрелся и понял, что не ошибся. Все мои недавние подопечные, двадцать девчонок и мальчишек, сидели на моём пороге. Боялись до дрожи, но уходить не хотели. Ждали меня.

«Здравствуйте, котята,» поприветствовал я их с улыбкой. Прошел к двери, открыл её, шагнул внутрь, не зажигая света. Махнул компании на пороге. «Забежите? Если нет, я пойму.»

«Забежим!» прошептали мои ребятки. И гуськом, по одному, поспешили внутрь. Расселись кто куда, в основном на пол. Зажгли неяркие огоньки на экранах коммуникаторов. Это у них называлось «посидеть при свечах». Тоже моя «вина», кстати. А им нравилось.

Я сел на край постели, и двое из компании тотчас же приютились рядышком. Справа — бойкая и задиристая Олеська, слева — Липка-Филипка («можно просто Липка»), самый низенький и добродушный из пацанов класса. Прижались ко мне головами.

И все замолчали. Я — потому что не знал, что сказать. Как я объясню, почему они были моим последним классом? Как объясню, что происходит, если сам не совсем понимаю? Я ведь должен объяснить! Они же за этим пришли!

«Учитель Гор,» снова чирикнул Глеб. Вадька снова его перебил: «Он же больше не Учитель!» и я понял, что надо вмешаться, пока близнецы ругаться не начали.

«Вообще-то ты прав, Вадя. Я перестал быть Учителем когда меня Выбрали,» согласился я. «Но называть меня Учителем вам всё ещё можно. Это не против правил, а мне нравится, когда вы так говорите. Мне очень нравилось вас учить.»

«Нам тоже нравилось у тебя учиться,» грустно сказал Липка, и прижался ещё сильнее. «А теперь нам даже говорить с тобой по правилам нельзя. Это так плохо!»

«Чушь какая! Можно со мной говорить, никаких правил на этот счёт нет!» удивился я. И почувствовал, как все ребята разом вздохнули от облегчения. Так вот почему они так боялись! Ох и герои. И всё же… «Кто вам сказал такое?» уточнил я.

«Ина. Сестра моя. Говорит, ты и многие другие люди себя совсем неправильно сегодня в столовой вели. Ей с друзьями из-за этого попало. Вот она и сказала, что ты поступил против правил, и нас обязательно накажут, если мы с тобой говорить станем,» честно объяснил Липка.

Я вспомнил группу подростков в столовой и вздохнул. Всё же я оказался прав.

«Они просто перепутали, Липка,» сказал я. «Решили, что со мной происходит что-то вроде Лотореи травли. Тогда и правда запрещается слишком часто разговаривать с Выбраным.»

«А почему?» влезла Олеся.

«Правила такие. Лоторея травли — она же для того, чтобы люди запомнили — от непонимания может быть больно. Поэтому положено, чтоб Выбраному в такой Лоторее говорили разные грубости и кроме этого с ним почти не общались. Чтоб он понял, запомнил, и чувствами со всеми потом поделился. Твоя сестра и её друзья как раз совсем недавно через такую Лоторею проходили. Вот и перепутали.»

«А с Искупителем, значит, не так?» заинтересованно спросила какая-то девочка. По голосу я её не узнал, лица в темноте не разглядел, поэтому так и не понял, кто.

«Не так,» согласился я.

«А зачем это вообще нужно?» спросил кто-то ещё.

Как ответить на этот вопрос, я по-прежнему не представлял. Поэтому попросил собеседника задать его чуть более развёрнуто. Просто чтоб выиграть ещё несколько минут на размышления, как не раз делал раньше. Но результат меня поразил.

«Ну как же!» удивился паренёк. «Ты же нам рассказывал о Лотореях! Говорил, это просто опыт, который люди переживают, чтобы помнить о плохих вещах и не делать их больше. Но они понятные. Лоторея боли — чтоб никто не подумал других обидеть. Лоторея травли — чтоб честно с друг другом общаться, никого не унижать. Лоторея голода — чтоб люди уважали труд тех, кто готовит и растит еду, не портили её зря. Все Лотореи — чтобы помнить о чём-то, что раньше было или иногда случается, но мы ведём себя так, чтобы не было. А Искупление зачем? Чтоб войны не было? Но её ведь у нас и так не было никогда. Даже слова такого нет, Старым пользуемся. Зачем нам помнить о том, чего нет?»

«Правильно!» поддержал вдруг говорившего Вадька. «О войне же в книжках написано, и фильмы есть. Оттуда можно понять, кто победил и проиграл. А как побеждать и проигрывать, отлично можно научиться, играя в командах. В футбол, например. Зачем целый месяц забивать ненужной Лотореей, если так было бы проще и веселее?»

И тут я понял, как ответить и объяснить то, над чем и сам ломал голову в последнее время.

«Вы оба немножко правы, ребята,» сказал я. «На Поселении войны и правда никогда не было. Но человечество существовало и до Поселения, на Старой Земле. И там война была, раз про неё — совершенно точно, Вадя — книжки и фильмы есть. А вот… что такое война?»

«Это когда люди дрались друг с другом, как звери,» заучено сказал кто-то из темноты.

«Правильно,» согласился я. «И вот этого мы уже не понимаем, ведь так? Ну как же можно было драться как звери, если там и на той, и на той стороне люди? Почему не поговорить и не договориться, как люди?» ребята согласно кивнули. «А я сейчас объясню, почему. Только сначала ответьте мне на один вопрос. Вот мы на Поселении держим разных животных. Вы когда-нибудь пробовали договориться с собакой или коровой?»

Ребята рассмеялись.

«Как же с коровой договоришься? Она же не думает!» весело ткнула меня в рёбра Олеська.

«А с собакой можно,» поддержал Глеб, «но только о чём-то простом. Некоторые животные умнее других, но всё равно не очень умные.»

«Вот именно,» кивнул я. «А теперь представьте, что кто-то о вас думает, как о собаках или коровах. Но хочет, чтобы вы сделали что-то так, как ему надо. Будет такой человек с вами договариваться?»

«На-верное нет…» неуверенно сказал кто-то. «Он же не думает, что мы можем понять.»

«А вам понравится, если в вами будут „договариваться“, как с собаками, а не с людьми?»

«Нет!» дружно выкрикнули мои ребята. Потом Липка протянул: «Ой, Учитель Гор! Я, кажется, понял! Когда война, то люди ведут себя друг с другом не как люди! А мы такого не умеем. И поэтому надо учиться, как это может быть, чтобы оно не было! Как с другими Лотореями! Да?»

«Да, мой хороший,» согласился я.

«Но как же такому учиться?» не понял кто-то. «Положено же вести себя с другими справедливо!»

«Вот поэтому и есть Месяц Искупления,» объяснил я. «Чтобы можно было с кем-то одним… совсем по-всякому себя вести. Не боясь правил. А он бы всё чувствовал и учился понимать, почему некоторые вещи делать нельзя. И потом этим делился.»

Мои ребята обдумывали эту мысль молча. И гораздо дольше, чем мне хотелось бы.

«Учитель Гор… то есть с тобой теперь так можно? Вообще всё можно?» наконец спросил кто-то.

«Да,» кивнул я.

«И обидеть могут? Или даже… ударить?» спросила Олеська. Очень серьёзно и грустно спросила.

«Могут,» согласился я. Потом подумал и добавил, чтобы успокоить их: «Но это не обязательно. Я к тому, что обижать или бить меня — не обязательно. Можно — потому что со мной вообще всё теперь можно. Но это же значит, и дружить, и любить, и смеяться вместе — тоже. А таких, кому драться и гадости делать нравится больше, чем дружить, всегда мало. Так что не беспокойтесь за меня, хорошие мои! Ладно?»

«Хорошо, Учитель Гор!» с радостью завопила моя команда. Потом Вадька поинтересовался,

«А можно будет снова к тебе прийти? А то нам пора.»

«Конечно можно!» улыбнулся я. «И даже не обязательно в ночное время.»

«Ночью интереснее,» в последний раз ткнулся головой мне в плечо Липка. «Когда темно, можно опять „при свечах“. Так красивее!»

Убаюканный изначальным течением событий и визитом своих учеников, я более-менее спокойно прожил до конца недели. К тому времени уже не осталось тех, кто извинялся при случайном столкновении в толпе. Это, похоже, было минимальное проявление осознания моей роли, такое, на которое оказались готовы все. Но дальше почти не пошло. Попадались группки вроде давешней компании из столовой, но с этим вполне можно было жить. Да и та, первая, компания подкараулила меня пару дней спустя, чтобы извиниться. Как я и думал с самого начала, ребята перепутали Искупление и Лоторею травли, и им стало стыдно, когда осознали свою ошибку. Я ни на мгновение не задумался прежде чем искренне простить их. Вот так и получается, что к началу второй своей недели в качестве Искупителя я подошел, искренне веря — всё не так страшно. Никто не будет меня мучать и унижать. Зря мы с Сашкой боялись.

Дурак был, конечно. Но понял я это только тогда, когда какой-то незнакомый мне горожанин спокойно, походя ударил меня по лицу. И разбил нос. Было очень больно, и очень много крови. Правда, последнее я заметил не сразу. Сначала просто стоял, ошеломлённый шокирующей обыденностью его действия. Я знал, что люди иногда дерутся на эмоциях. Собственно, ударь меня кто-то из той группы в столовой, я бы понял и не удивился. Но когда насилие по отношению к тебе проявляют вот так, что называется, между двумя вздохами… Я даже сказать ему ничего не смог. Просто стоял и тупо смотрел, пока он не исчез за поворотом.

Потом, конечно, попытался заняться своим лицом. И тоже без особого успеха. Основам первой помощи нас ещё в школе учат, конечно. Но мне, как и большинству горожан, пользоваться этими самыми основами с тех пор ни разу и не пришлось. Так что я минут пять провозился, размазывая кровь по лицу, пока не догадался снять рубашку и попробовать остановить кровь ею. Это удалось, хоть и не сразу. В конце концов я побрёл по коридорам дальше, довольно неуверенно, потому что прижатая к лицу рубашка сильно ограничивала видимость. Да и не знал я, куда мне идти. Домой, чтоб там привести себя в порядок? Или всё же заглянуть к Болеку, моему знакомому Врачу? Направления это были не то, чтобы противоположные, но и не совсем рядом, вот я и плутал по коридорам, направлялся то в одну сторону, то в другую, не представляя, что решить. Благо хоть время было позднее, никого я своим видом не напугал.

Только когда я, приняв решение — не надо мне к Болеку — остановился наконец, до меня дошло, что я несколько заблудился. Не по-настоящему заблудился, всё же Город не настолько велик, просто мест этих не знал, не был тут раньше. И, заметив в конце коридора компанию молодёжи, направился к ним. Без каких-либо дурных предчувствий направился, радовался даже, что есть у кого дорогу спросить. Ведь, лживо подсказывал мне опыт, даже если не захотят помогать, то максимум обругают, прогонят. Ничего страшного.

Поначалу и правда вроде пошло так, как я ожидал. Услышав мой вопрос, несколько парней из компании смерили меня насмешливыми взглядами и отвернулись. Кто-то даже начал отвечать, произнося грубую версию простого человеческого «иди отсюда». И тут один из них, кажется, главный в этой компании, достаточно пригляделся ко мне, чтоб увидеть, как я выгляжу. (Зря я, наверное, рубашку от лица убрал. Но хотелось же говорить отчётливо!)

«Смотрите, ребят, кто-то Искупителю врезал!» удивлённо сказал он. Я попытался снова закрыть лицо, но он отнял у меня рубашку, придержал мою руку. «Да не мешайся, ты! Посмотреть дай!»

Некоторое время они и правда просто рассматривали меня. Жалости я не заметил ни в одном лице. Негативных эмоций, правда, тоже. Только насмешливое, спокойное, несколько неприятное в данных обстоятельствах любопытство. Потом одна из девушек согласилась задумчиво, «Действительно, крепко врезали,» и обратилась к главному. «Володька, а ты б так мог?»

«А чего там не смочь-то?» фыркнул тот. И с размаху ткнул мне кулаком в плечо. Так сильно, что я на несколько шагов отступил помимо воли.

«Ого! Я тоже хочу попробовать!» заявил какой-то парень. Шагнул в мою сторону. Я снова отступил, теперь уже осознанно. На лице его появилась неприятная улыбка. «Ты гляди! Боится!»

И я в ужасе метнулся от них со всех ног! Потому что вдруг понял — если не убегу, мне будет очень плохо. Что-то в этих с виду обычных парнях и девушках было не то! Совсем не то!

Но — поздно. Они догнали меня практически сразу. А потом на меня обрушился град тычков, пинков, и ударов. Их было больше, чем я мог попытаться отвести, и прилетали они сразу со всех сторон, не увернуться! Какое-то время я сопротивлялся молча, но потом стало слишком больно и страшно. Я закричал.

Закричи я так восемь дней назад, и мучившая меня компания уже через минуту была бы размётана по всему коридору пришедшими мне на помощь горожанами. Но теперь я был Искупителем. Люди на крик, конечно, сбежались, но ни выручать меня, ни даже стыдить избивающих меня парней и девушек никто не стал. Большинство зевак смотрели, правда, сочувственно, но что мне от их сочувствия?

Мучителей моих раззадорил мой крик и отсутствие реакции среди сбежавшихся горожан. Удары стали сильнее, а потом меня сбили с ног и начали пинать. Сильно. Везде. И я понял, что скоро потеряю сознание от боли.

Наверно, на какое-то мгновение я его и правда потерял. Потому что не заметил перехода от действительности, в которой меня лупили ногами, как футбольный мяч, к действительности, в которой мучители мои замерли, а по коридору грохотал голос. Просто — как кадры в фильме сменились.

«Что ж вы творите, зверята?» осведомился Голос неприязненно.

Кто-то — вроде бы тот самый Володька — огрызнулся в ответ. Мол, не твоё дело, прохожий. Что хотим, то и творим. Он — Искупитель, значит, имеем право.

«Ещё б мозгов хоть миллиграм имели,» сказал Голос. «И самоконтроля хоть один атом. А то ж убъете человека. Что, очень хочется его место занять?»

«Не ври! Это так не работает!» выкрикнула одна из девушек. И, видимо из вредности, пнула меня в бок. Я тихонько завыл сквозь зубы, так это оказалось больно.

«Ещё как работает. Просто давно не было таких злых дураков, чтоб Искупителя в начале второй недели насмерть замучить,» объяснил Голос. «Историю Поселения учить надо. Может, и хорошему чему научились бы,» добавил он печально. Потом потребовал: «Так что давайте, ребятки. Поиграли, и хватит. Оставьте его в покое и идите отсюда.»

«А если не пойдём, то что?» усмехнулся зло Володька. «Как ты нас заставишь? Жаловаться побежишь, да?»

Голос вздохнул. Произнёс: «Ну, раз уж вы настолько озверели, что сами не остановитесь…» Что-то сделал. Только по звукам сложно определить, что, но мучители мои вдруг как по команде отшатнулись. «Тогда придётся, наверное, вот это применять. На дикое зверьё на Планете оно отлично действует. Значит, и на вас должно.»

«Псих!» заявил Володька, и быстро ушел, не сказать убежал. Дружки его и, судя по шагам, многие из зевак, последовали за ним.

Голос приблизился ко мне. Присел на корточки, оказавшись невысоким, странно знакомым человеком. Убрал за пояс бластер-парализатор. (Так вот чем он их испугал!) Снова вздохнул, пробурчал: «Я псих, ага. А они, до полусмерти человека избившие, значит, нормальные?» Покачал головой. И спросил меня:

«Ты как, Гор? Встать сможешь? До своего жилья точно не дойдёшь, но мое тут совсем рядом. Десяток метров всего.»

Я прислушался к собственным ощущениям и покачал головой. Даже ей больно! Как же они меня избили!

«Да, тут я, кажется, сглупил,» самокритично согласился знакомый незнакомец. «По тебе же видно, что никуда ты сейчас не дойдёшь. А друзья после Выбора остались? Кто-то, кто б мог мне помочь тебя на руках донести?»

«Да,» хрипло, с трудом, сказал я. «Сашка…» и замолк. Дыхание от боли перехватило. Но он не стал уточнять, полез за коммуникатором. Обронил, набирая номер.

«Ну да, а кто ж ещё? Вы с ним всегда вместе были, как огонь и жар.»

Через несколько часов мы с Сашкой сидели в гостях у Алексета, пили чай с добавлением каких-то травок с Планеты, придававших странный но приятный вкус, и разговаривали как старые знакомые. Впрочем, не «как». Мы и оказались старыми знакомыми, одноклассниками. Просто не видевшимися с самого выпуска. Алексет, кстати, утверждал, что мы с Сашкой ни капельки не изменились. Только чуть постарше выглядеть стали.

Зато он поменялся — слов нет! Не слушай я их с Сашкой воспоминания пока они больше часа возились со мной, смывая кровь и коля лекарства, так и не поверил бы в наше школьное знакомство. Тот Алексет, которого я помнил со школы тоже, правда, был невысоким, почти как мой Липка. Но на этом их сходство и заканчивалось. Более дерзкого, грубого, упёртого, порой даже жестокого парня, чем он, я в те годы не знал.

Алексет лишь улыбнулся, когда я рассказал о своих воспоминаниях. Пояснил:

«Десантником стал, вот и встали мозги на место. Каким я был, ты правильно помнишь. Зверёнок зверёнком, хуже тех щенят, что тебя сегодня побили! Но Планета быстро учит не звереть. Там и без того диких тварей хватает. Поневоле приходится очеловечиваться.»

«А мы и не знали, что ты в десант пошел,» сказал ему Сашка. «Думали, просто занят и с нами встречаться не хочешь. Кто-то говорил, ты в другой Город переехал. А оно вон как.»

«Переехал, да,» согласился Алексет без улыбки. «Города там есть, уже несколько десятков. И мы постоянно новые строим. А как иначе? Как Поселение долетит, на Планете более пятидесяти миллионов человек расселить будет нужно. Не в чистом поле же их бросать.» Помолчал, потом добавил. «Вот только в десант я не „пошел“. Назначили.»

«Это как?» не поняли мы.

«А так. Как тех, кто тебя сегодня мучил, скорее всего, назначат,» пожал он плечами. «Человек живёт, учится, растёт. А за поступками его Хранители наблюдают. И если видят, что звериного в нём больше, чем людского, посылают его туда, где этот недоочеловечившийся зверь пользу другим может принести. На Планету. Она же ещё очень дикая, несмотря на все наши усилия.»

«То есть как — посылают? Даже выбрать не дают?» не поверил Сашка.

«Почему не дают? Десять лет на выбор у каждого Хранителями отмеченного есть,» объяснил Алексет. «От первого Искупления до второго. Смотрят, каким человек становится за это время, что он понимает, как себя ведёт с другими и с Искупителем. И если понимают, что лучше и добрее ты за это время не стал — добро пожаловать на Планету! Просыпаешься на следующий день после завершения Искупления, как память получил — и всё. На столе планшет с назначением, вещи твои на корабле, отправляющемся к Планете, и из одежды оставлено только это.» Он встал, развёл руки, потоптался на месте, демонстрируя «форму» десанта — плотные синие штаны, зелёновато-желтую рубаху, прочную куртку с кольцами для парализуещего бластера и ножа на поясе. Сел. «Ну а потом… Лететь тебя никто не заставляет, останешься — живи как знаешь. Но как жить тут, когда всё твоё уже там, а ты никем, кроме как десантником, для своих сограждан больше не являешься? Так что… в конце-концов летишь. Живёшь там. Очеловечиваешься. И через десять лет, как раз на новое Искупление, возвращаешься. Месяц незримо мучаешься, рассматривая себя прошлого со стороны через тысячи призм, жалеешь Искупителя всем сердцем. И обратно сбегаешь.»

«А я не знал. Думал, мне после Выбора от вас наоборот, подальше надо держаться,» не удержавшись, признался я.

Алексет не обиделся. «Ну да. Репутация у нас та ещё,» согласился он. «Сам теперь понимаешь, почему. Ну и… Действовать на Планете иногда очень быстро приходится, и говорить тоже. На вежливые расшаркивания времени не остаётся. Вот и привыкаешь так жить и мыслить, а потом для местных оказываешься грубияном… по старой памяти. И ладно. Главное, что у самого в душе за то время, что там живёшь, вырасти успевает.»

«Так и не понимаю,» признался Сашка. «Ты говоришь, Планета дикая, звери там дикие, молодые десантники, вроде, тоже. А в результате, говоришь, вы там лучше становитесь. Ну как это может быть? Мы тут учим людей среди людей жить, и то… находятся необучаемые. А там — люди среди зверей, и людьми становятся! Не понимаю!»

«Потому и становятся, что зверей вокруг хватает,» серьёзно объяснил Алексет. «Есть с кем себя сравнить. И когда понимаешь, как тебя воспринимали в Городе те, кого ты обидеть успел… Стыдно становится, и страшно. А за десять лет возможностей сравнить хватает.» Помолчал, добавил: «Но мне, если честно, двух недель хватило, чтоб начать понимать. Потому что… Со всеми новичками там на следующий день после приезда одной памятью делятся. Четыреста лет назад, когда Планету только-только исследовать начали, один из тогдашних десантников случайно оказался рядом с логовом звериной пары с маленькими детёнышами. Тогда ещё никто не знал, как это опасно. И он не знал, пока те звери, охраняя свой дом, не убили

Конец ознакомительного фрагмента.