Следы на воде

Екатерина Марголис, 2015

В автобиографической книге Екатерины Марголис «Следы на воде» Венеция выходит за пределы своих границ: трещины на ее стенах становятся переплетением человеческих судеб; ее мосты соединяют землю и небо, тот свет и этот; кружа по ее улицам, можно забрести в церковь, где одновременно служат две литургии – католическую и православную; лагуна незаметно переходит в заснеженное поле; воздушные шарики в руках детей у базилики Санта-Мария-делла-Салюте превращаются в надутые перчатки-«ежики» на постели мальчика Лёвы, умирающего от рака в московской больнице. Повествование движется любовью – страстью и состраданием, верностью и верой, счастьем присутствия и памятью утраты, покаянием и прощением, откровением красоты и красотой Откровения. В книге представлены живопись, графика, фотографии, типографические композиции и объектные инсталляции автора

Эта книга написана за четыре года, а на самом деле писалась более двадцати лет. И сейчас мне хочется прежде всего поблагодарить всех, имеющих прямое отношение к этому повествованию. Некоторые имена слегка изменены, но все обстоятельства и совпадения не случайны: вы были и есть в моей жизни и памяти. Всем, без кого эта книга немыслима, бережно помогавшим спускать корабль на воду, я хочу сказать спасибо.

Спасибо моему теперь уже родному городу Венеции — за ежедневную красоту, вдохновение и встречи. Спасибо человеку, подарившему мне этот город однажды и навсегда.

Спасибо Леониду Белоцерковскому за глубокое понимание искусства и продолжение лучших традиций русского меценатства, благодаря которым рукопись смогла стать той книгой, которую вы держите в руках.

Спасибо Витторио Страде, одному из первых читателей этой книги, чья поддержка и одобрение были мне очень важны. Отдельное сердечное спасибо Игорю Сахновскому за вдумчивое внимание и действенное сочувствие. Спасибо Полине Барсковой, Ире Гачичеладзе, Олегу Дорману, Маргарите Живовой, Наталье Кантонистовой, Бахыту Кенжееву, Алле Кинчиковой, Алле Клотц, Марии Коковкиной, Анастасии Константиновой, Анне Ландман, Лиде Мониаве, Юрию Норштейну, Ольге Седаковой, Роксане Софроницкой, Ирине Оскольской, Людмиле Улицкой, Михаилу Шишкину, а также всем первым читателям и критикам книги, отрывки из которой публиковались на страницах фейсбука: ваше неравнодушие вдохнуло жизнь в эти страницы. Спасибо Андрею Зализняку — другу, многолетнему корреспонденту и выдающемуся ученому, из бесед и переписки с которым начала расти эта книга. И наконец, бесконечная благодарность Марии Степановой, без которой эта работа едва ли увидела бы свет и чья поддержка, совет и неустанное присутствие словом, мыслью и чувством не давали мне падать духом на последних страницах этой книги.

Не только первыми страницами, но многими последующими я обязана своей семье. Спасибо моей бабушке Марине Густавовне Шторх (Шпет) за щедро открытые двери, ведущие в тот мир преемственности и традиции, где нет второстепенного и незначительного. Спасибо моей любимой младшей сестре Анне Марголис за понимание, сочувствие и за отважно протоптанную дорожку туда, куда и я с детства мечтала попасть. Спасибо моему папе, Леониду Марголису, за все, чему я от него научилась, в том числе и в словесности. Спасибо моим старшим дочерям — Роксане и Саше — за терпение, поддержку и за то, что вы есть рядом со мной.

Я посвящаю эту книгу моей маме, Наталье Рудановской. У меня едва ли найдутся слова благодарности, которые были бы ей по росту и которые могли бы выразить то, что нас связывает и что знаем только мы.

Моей маме

Ты значил все в моей судьбе.

Борис Пастернак

Викрам Сет

В МАЛЕНЬКОМ САДИКЕ В ВЕНЕЦИИ

Ты с девочками вернешься через неделю

С ваших долгих русских каникул — и я,

Не сумевший толком этим распорядиться, буду обязан

«Освободить гнездо». Сегодня я проверяю,

удалось ли выжить

Здешней флоре, порученной мне столь опрометчиво.

Я сижу за большим деревянным столом, убедившись:

она в порядке.

Потом подхожу к увитой лозою стене и пробую виноград.

Что бы еще могли здесь помять мои беспокойные пальцы:

Розмарин? лаванду? или эти листья томата,

В то время как вслед за их тенью карабкается повыше

юркий геккон?

Здешняя жизнь — звенящие звуки посуды,

Шорох шагов, приглушенное радио; Большой канал

С его плеском волны в парапет и рыком моторов —

где-то совсем далеко.

Несколько аборигенов покидают свои пещеры.

Гнездо утопает

В зелени. Кобальтовый небосвод. Ряды глупых гераней

Обозначают границы владений, но не выходят

За камень стены с желтой ее штукатуркой.

Здесь только я и дом с жалюзи (словно играем в жмурки).

Но все же я тут не один. В маленькой темной комнатке,

Где прямо за дверью лишь стол да узкая койка

(Круто! круто!), на полке — словно иконы,

озаренные синим

Светом лампад, — пара овальных портретов

(Черно-белых гравюр). На одном из них Пушкин.

Он, никогда не выезжавший из России и уж тем более

Не бродивший по этому прекрасному городу,

Ныне дома везде. Он — все те, кто знает его наизусть,

Он — это я, кто, пусть и не в силах читать по-русски,

Чувствует сердцем каждое слово. И меня бы не было здесь,

Если б не Пушкин. Он дал мне меня…

Солнце, высовываясь из-за шпалеры, делит стол пополам.

Мой мобильный горячий, как головня,

Так что не прикоснуться; а что до содержимого головы, —

Какие мысли способны выжить, к примеру,

в кипящей кастрюле?

Тороплюсь в дом и, упав на кушетку, вытягиваюсь в рост,

Руки расслаблены. Пушкин критически смотрит на то,

Сколь вял и беспомощен может быть вкрутую

сваренный мозг.

Часы негромко шуршат, на круглой их физиономии —

«IV» (часа).

Но на своей кровати я тяну лишь на I (единицу).

Глаза слипаются. Море, взревывая вдали, резвится.

Нагоняя страху, адриатический шторм

Взбалтывает моря — от Черного до Балтийского.

Тибр кишит акулами; акватория Санкт-Петербурга

Покрыта хлопьями пены, взбитой косяками угря,

в то время как

Двенадцатиметровые щуки патрульных лодок снуют

В Большом канале, норовя опрокинуть гондолы, явно желая

Поужинать сладкими парочками, что попадаются

по дороге.

Я курсирую на своей скромной посудине, полной цветов,

От берега до плавучего дома и снова обратно, —

Напевая, чтоб дать облегченье грустным сердцам моряков,

Потерявших в пасти морских чудовищ многих друзей,

Сгинувших в осетровой мути и угревой пене.

На волнах качаются венки хризантем — символ агонии

Множества одиночеств (оставшихся в лодках ли,

на берегу) —

Всех тех, чьих любовников более нет. Но далее не могу…

Тут я вдруг обнаруживаю, что сам еще здесь и жив

(Хотя, конечно, был бы рад обрести покой

Где-нибудь в этом мире), что вновь брожу

Среди влажной зелени, лишенной теней;

Солнце сейчас завернуто в промасленную облачную бумагу

Над маленьким садом, где геккон так упорно лезет

на свою стену.

…Всегда возвращайтесь туда, где вас любили, к теплому звуку

Ложечки в чайном фарфоре, к приветливым голосам.

Представляю, как здесь, под этой увитой плетьми стеной,

Ты наливаешь в стаканы мне и друзьям (кстати, оба поэты)

Свежевыжатый, без добавления сахара сок винограда.

Они улыбаются мне и пьют, молча кивая друг другу.

Геккон также помалкивает, видимо, берет с них пример.

Они уже высказались, что пришли в этот мир — говорить…

Я снова один, машинально перебираю раковины,

Извлеченные из лагуны, — их общий подарок —

Все, что осталось мне в придачу к воспоминаньям.

Песочные часы ведут подсчет уходящих мгновений.

Изготовленный руками хрупкий памятник времени.

Перевод с английского Андрея Олеара