Готический ангел

Екатерина Лесина

Граф Ижицын преподнес супруге розового ангела из сердолика в знак любви. Но подаренное им счастье оказалось недолгим: после случившейся в семье трагедии ангел пропал, а дом был заколочен и медленно разрушался… пока в городе не появился потомок графа, желающий восстановить особняк. Художница Василиса попала в дом по приглашению нового хозяина, Евгения Ижицына, чтобы отреставрировать коллекцию старинных картин. Обстановка там ее угнетала, но отказаться от работы она не могла – к Евгению приходил частный детектив, расследующий самоубийство ученицы Василисы. Девушка тяжело переживала ее гибель и чувствовала, что разгадка гибели девочки здесь, в псевдоготическом особняке…

Василиса

«Готика, готика, чертова эротика… бело-черная, черно-красная, вызывающее сочетание. Лезвием по венам, сначала ласково, нежно, чуть касаясь кожи, потом сильнее. Не бойся, я не причиню тебе вреда, я помогу. Я отпущу твою боль, смотри, вот она, тягучая, густая, сползает вниз по руке, скапливается в сгибе локтя и срывается вниз. Капля за каплей.

Боли не будет.

Ничего не будет. Просто поверь, закрой глаза».

— Ну и что вы скажете? — поинтересовалась Ольга Викторовна. — Что мне с этим делать?

— Как мне кажется, вы несколько преувеличиваете, — листок в моей руке был… был всего лишь обыкновенной распечаткой, черно-белой, местами нечеткой — похоже, не мешало бы заменить картридж.

— Преувеличиваю? — переспросила Ольга Викторовна. — Я преувеличиваю?!

Ее голос легко набирал обороты, готовясь сорваться в самый пошлый крик. Ненавижу, когда кричат, а уж на меня — тем более.

— Вы это читали? Читали? — Она положила локти на стол, рукава чуть поползли вниз, обнажая рыхлые белые запястья, левое перетянуто золотой цепочкой часиков, на правом красными камушками поблескивает браслет. Тоже золотой, Ольга Викторовна подделок не носит.

— Нет, ну что вы молчите? — Она выхватила лист и потрясла у меня перед носом. — Вы ведь это читали?

— Читала.

— Вот! И это я нашла в Милочкиной сумочке! В сумочке моей бедной девочки!

— И что? — Я сдержала готовое возражение, что бедной Милочка не была, скорее уж избалованной сверх меры. — Возможно, она сама это и написала. Подписи-то нету.

— Милочка?! Да как вы смеете! Вы… я изначально была против! Я говорила Левушке, что ни к чему этот ваш кружок, что если Милочка хочет учиться живописи, то можно нанять преподавателя! Профессионала! — Голос Ольги Викторовны метался по кабинету, заполоняя те жалкие остатки свободного пространства, которые не удалось занять самой Ольге Викторовне. Пространства было мало, Милочкиной мамы, наоборот, много, а я здесь так, предмет обстановки.

К примеру, стул: серая обивка, высокая, чуть покосившаяся спинка и черные ножки. Или стол, широкий, устойчивый, исцарапанный в левом углу и с розовым комочком окаменевшей жевательной резинки на дне нижнего ящика. Или вот еще шкаф с полочками, на них книги и альбомы, мамина фотография. И Колина тоже, нужно выбросить… вчера же собиралась, и позавчера тоже.

Готика-готика, чертова эротика… а ведь и вправду эротика, особенно если в черно-белом ракурсе. Черно-красный — пошло и агрессивно, но вот же мягкие линии графики, или четкость гравюр, или двусмысленная плавность меццо-тинто, или полупризрачная дымка лависа.^[1]

— Вы меня слушаете? — вдруг совершенно спокойно спросила Ольга Викторовна, и я очнулась. Стыдно, отвлеклась, увлеклась… бывает.

— Да, да, конечно.

Она подалась ко мне, и бесцветно-белые волосы на мгновенье нарушили гармонию сложной прически, но тут же вернулись на заданные дорогим стилистом позиции. Качнулись серьги, почти коснувшись щек, и массивный бюст, обрамленный кружевом, оказался в неприятной близости ко мне, вместе с золотым кулончиком, до сего момента спокойно возлежавшим на постаменте розовой плоти.

— Итак, Василиса Васильевна, вы, надеюсь, понимаете, что после данного инцидента Милочка не сможет посещать занятия. — От Ольги Викторовны пахло духами и мятой, и еще лаком для волос. — И я настоятельно рекомендую вам… даже требую уделить нашему вопросу повышенное внимание!

Я кивнула. Я не могла отвести взгляд от морщинок у основания шеи, и упругого холмика второго подбородка, и тонких волосков над губой, тщательно запудренных, но оттого лишь более заметных.

— И я вас предупреждаю: если Милочку еще раз потревожат с этим, я обращусь в милицию! В прокуратуру! В отдел образования! Я добьюсь, чтоб вашу шарашкину контору наконец разогнали!

— Я разберусь. Я непременно разберусь, — пообещала я.

Глупое обещание, ни в чем я не разобралась, да и пытаться не стала, в той бумажке и вправду не было ничего преступного, более того, понятия не имею, отчего Ольга Викторовна пришла с письмом ко мне.

После ухода Милочкиной мамы я открыла окно и долго проветривала кабинет, пусть снаружи холодно. Октябрь и привычная по осени сырость доедают остатки красок, но это лучше, чем шлейф духов.

Готика, готика, чертова эротика…

Вот же привязалось. Но кто мог написать идиотское письмо? Кто угодно, народу в кружке не так чтобы много, человек пять постоянных, еще столько же наведываются время от времени, и каждый — неординарная личность.

— Королева психов! — сказала как-то Динка. И мы поругались. Восемь лет уже вместе, а поругались впервые. Спустя неделю помирились, Динка приволокла бутылку «Мартини» и пластмассовую корону с подсветкой.

— Чем тебе не королевский венец?

Динка вообще любила слово «королевский», и еще «сказочный». К примеру, словосочетание «сказочная дура» использовала довольно часто.

Сказочная дура — это я, Василиса Васильевна Вятшина — «в» в кубе, ноль в итоге. Двадцать восемь лет, высшее образование, не замужем, детей нет, приводов в милицию тоже. Кажется, все.

— Вась, ты тут? Маринуешься? — Динка, как всегда, объявилась без предупреждения и вошла без стука. Динка-Льдинка — платиновая блондинка, метр восемьдесят плюс каблуки пятнадцать сэмэ, голубые глаза, смуглая кожа — воплощенная мечта.

Правда, дьявольски дорогая.

От этой мысли стало очень стыдно. Снова завидую, только уже не золотым побрякушкам, а росту, внешности и ауре успеха, которую Динка щедро распространяет вокруг.

— Привет.

— Привет-привет, — Динка кинула на стол пару фирменных пакетов. — Слушай, дай хлебнуть чего, устала как собака, ты не представляешь…

Не представляю. Наливаю из бутылки минералку — вчерашняя, чуть выдохлась, но из альтернатив — только хлорированная водопроводная вода — и слушаю Динкину историю.

— Он лапочка! Такая лапочка! Я прям таю… — Динка отобрала и стакан и бутылку, полила кактус — точно, а то я что-то совсем про него забыла — и, глотнув из горлышка, сморщилась. — Фу, мерзость! И теплая. Ты же знаешь, ненавижу промежуточные состояния! Чай должен быть горячим, а минералка…

— Холодной, — завершила я сентенцию.

— Точно. Ну да фиг с ней, с минералкой, я тебе работу нашла! Нормальную, хорошо оплачиваемую работу! Хозяин — лапуля… но чур — мой! Впрочем, тут без вариантов, особенно если ты и дальше будешь одеваться, как мышь на похороны…

— Стоп. Дин, давай по порядку!

— А я и рассказываю по порядку. — Она села в кресло, вытянула ноги, расстегнула белое кашемировое пальто, достала из кармана портсигар, мундштук. Ей к лицу курить. Ей вообще все идет и все прощается. Даже мокрые следы на свежеубранном ковролине.

— В общем, осень, депрессняк — сама понимаешь. Короче, просыпаюсь и понимаю, что скоро сдохну от тоски. — Черный мундштук в белых Динкиных пальчиках.

Снова готика.

— Ну и решила немного по шопам прошвырнуться, такой блузончик себе прикупила — королевская вещица! — Она выдохнула дым. — Потом покажу. С этого блузона мы с Ивом и познакомились.

— С кем?

— С Ивом, — недовольно повторила Динка. — Ты че, не слушаешь? Вообще он Иван, но Иван — это как-то пошло, вот Ив — другое дело. Короче, там лиловый на вешалке был и розовый еще. Лиловый, конечно, лучше смотрится, но к розовому у меня сарафан есть в пару… ну и мучилась, выбирала, а он подходит и говорит, что, типа, нельзя себя мучить и, если нравится, нужно брать и то и другое.

— И ты взяла?

— Конечно. Он же заплатил. — Динка стряхнула пепел на бумаги. — Ну и посидеть пригласил, естественно.

— А ты, естественно, пошла?

— Вась, ну не будь ты такой занудой, мужик-то классный! Испанец!

— Почему испанец?

— А почему нет? Ты вообще слушать будешь? Я только до самого интересного дошла. Мы, короче, сидели, трепались о том о сем, об искусстве опять же, и я, типа, ляпни, что по диплому искусствовед, а он и вцепился!

— В кого? — Динкино стрекотанье начало действовать на нервы, похоже, поработать сегодня не удастся, а жаль.

— В меня! Ему искусствовед зачем-то понадобился, ну прям кровь из носу просто! Бабки обещать начал. Ну да сама знаешь, какой из меня искусствовед! Короче, я на понты взяла, типа, оскорбляет, типа, я сама по себе, свободная художница… но если надо, то есть на примете подруга! Так что, лапуля, завтра идем знакомиться! — заорала Динка. — Ура! Ты, наконец, завяжешь с этим дурдомом и с малолетними психами!

Я не хочу. Я не хочу завязывать с дурдомом, потому как мой кружок — для души, и ребята не психи — они особенные. Я не хочу бросать их и устраиваться на работу к какому-то испанцу по имени Ив, или, вернее, Иван, но Иван — это не круто.

Я не хочу вообще выходить из кабинета, мне здесь хорошо…

Но говорить «нет» я не умею.

— Вась, ты че, не рада? — Динка насторожилась, подалась вперед, совсем как Ольга Викторовна, заподозрившая меня в невнимательности. — Вась, я ж как лучше… я для тебя… я уже договорилась!

Голубые глаза наполнились влагой, черные ресницы затрепетали, а по щеке мило соскользнула слеза.

— Я из-за тебя макияж порчу! — шмыгнула носом Динка. — Сейчас точно разревусь! Я как лучше хотела, а она не согласная!

— Согласная. — Крепость капитулировала, оставалось изобразить радость. — Согласная и готовая на сотрудничество с этим твоим Ивом.

— Моим! Это ты верно подметила, что моим! Увидишь — мужик отпадный!

Примечания

1

Меццо-тинто, лавис, гравюра — методики офорта. (Прим. автора.).