Стихотворения и не только. ЧП-2016. ЧП-2017

Екатерина Дуракова

Перед вами необычная книжка. Она – способ издателя-самоучки, взросшего на почве московской (в основном кабацко-библиотечной) литературной среды нашего времени, понять себя и место своего поколения в литературе как таковой. Вот и всё. Давайте откроем том и попробуем составить об участниках и создателях этой книги собственное представление…

Кости зданий

***

Почему мальчик, с которым сидели

в пропахшем мочой подъезде

и пили рябину на коньяке,

каждый день приезжает

к заводской проходной

на красном трамвае

с дребезжащими

заиндевевшими окнами?

Окриком

толстой кондукторши

с фиолетовой проседью,

сыростью демисезонных ботинок

начинается утро.

Муторно

слушать механический голос,

объявляющий остановку,

пока на ладони считаешь сдачу.

Почему мальчик,

который носил куртку

из коричневого кожзама

и тяжёлые ботинки,

надевает рабочий комбинезон

и заходит в цех,

где воздух горячее,

чем июль в Краснодарском крае?

Раньше думала, что в плеере Джим Моррисон

будет петь вечно и никогда не умолкнет,

не сдастся и не заплачет.

Почему мальчик

приходит домой,

а дома пахнет тоской и супом?

Жена говорит, что не дозвонилась маме,

что картошка под крышкою выкипает,

что в пятницу нужно платить за садик,

и что без счёта и слёз, и ссадин.

За фанерной стеною лает сторожевая.

У тебя на ладонях раны не заживают,

а скоро красить забор на даче.

Почему мальчик,

с которым гуляла в тринадцать

или в четырнадцать,

вырос, а я осталась?

Думали доехать с тобой до юга,

но потом дорога легла иная.

Ни любви, ни компота мне в многолюдной

столовой,

ни города,

ни трамвая.

***

Сказали — если пропустишь,

не жаль будет?

Кто знает, как скоро

сможем собраться снова.

Я приезжаю.

Я надеваю узкую

юбку и мо́ю голову.

Гонит по тропке ветер

всякий декабрьский мусор,

пусто мне в городе,

невыносимо пусто,

от фонарей да по снегу —

жёлтые искры.

Десять лет выпуску.

Десять лет выпуску.

Я — беззаботная и бездетная,

в юбку узенькую одета,

качаюсь на пластмассовых каблуках.

Как прошло моё лето?

Как прошло наше лето,

за которое

не сделались ни космонавтами,

ни поэтами?

Дым из огромной трубы завода

вливается в сумерки.

Сумки идущих навстречу женщин

руки оттягивают, калечат.

На втором этаже моей школы

окна светятся — белёсые, тусклые.

Может быть, снова учитель русского

проверяет тетради?

Но каждая буковка в сочинении

глупа и насквозь фальшива

у пришедших на смену нам юных, новых.

Знаете, мы работали над ошибками,

каждый день работали над ошибками,

неустанно работали над ошибками,

точно сами были в себе виновны.

***

Мы пассажиры поезда скорого, великолепного,

несущегося между деревьев и деревень

нашей прекрасной, невыразимо грустной родины.

Мы помним запах шерстяных одеял,

картофельной шелухи плацкарта,

которым ехали с мамой, радостные, в Ленобласть.

Поезд раскачивался из стороны в сторону.

Мы — пассажиры скорого, догоняющего

наше долгое, квёлое, хмурое лето,

но чёрным по белому написаны на билетах

данные паспорта, на который фотографировались

в четырнадцать, в двадцать и в сорок пять.

Как будто после милосердное время плохого

не сделает — губы не выкрасит в серое и бесцветное,

не нарисует на скулах тонких фарфоровых трещин.

Стану ли женщиной, взрослой красивой женщиной —

или промаюсь, вчитываясь в названия проносящихся

мимо станций?

Или останется мне разглядывать жизнь —

вот ребёнок, идущий в школу в хлюпающих ботинках;

вот дед, продающий на рынке собранную

в счастливое время библиотеку.

Едем, едем, одурью сонной скованны.

Мы — пассажиры скорого, мчащегося мимо

бывших заводов, кирпичных подстанций,

теплоцентралей, автостоянок,

строящихся церквей — маленьких и некрашеных.

Страшно нам, Господи. Как же страшно нам.

***

Глаза открывай — начинаем заново.

Сколько их, гулких холодных залов,

где собираются на восьмое?

Где напиваются на двадцать третье?

Куда приходят, заспанные и бедные,

ожидая начала благотворительного концерта.

Целое лето, проведённое в огороде,

легло под ногти тёмной сырою глиной.

Длинный стол, покрытый клеёнкой-скатертью,

украшен пластиковыми васильками.

Капельки

ползут по окнам,

батареи

воздух тяжёлый греют.

Вижу себя в зеркале —

тоненькой и накрашенной.

Страшно, как же мне страшно, страшно —

вдруг поползёт по лицу паутина трещинок?

Стану замужней женщиной,

научусь выходить красиво, легко и ровно.

Доля мне — петь, даже если никто не слушает.

Нашиваю на платье рюши —

оборки в ряд,

выхожу на тоненьких каблуках.

Но нет мне сцены и бархатных занавесок,

место мне — в гулком холодном зале,

где если и соберутся зрители, то из жалости.

Потому песни одни и те же,

потому что небо одно и имя.

Дай нам, Господи, лица детские, безмятежные,

чтоб без страха

на люди выходили.

***

Полные ветви белого яда, яда.

Выстоял парк в жемчугах несъедобных ягод,

в ссохшейся краске ржавых кривых качелей,

в речке, в тонких морщинках её течений.

Вспорот асфальт тополиным корявым корнем.

Тихая женщина тут голубей не кормит —

роется в мусоре. Я узнаю по платью —

споротый бисер ранит глухую память.

Я узнаю, но в миру никого не помню,

я жемчуга осторожно держу в ладонях,

память скрывает новая злая зелень —

это брустверы разом ушли под землю.

Пахнет от женщины смертью и острым потом —

ногти срываю о серые камни дота.

Сколько ещё нам опушек, костров и виселиц?

Женщина ходит трухою сгоревших листьев.

Сделайте так, чтобы пахло весной и щами,

чтобы одноклассницы да по углам трещали,

чтобы никто нас делением здесь не мучил,

чтобы в тетради не было красной ручки.

Кто на физ-ре бестревожный, и злой, и ловкий?

Два девяносто за пирожок в столовке,

рубль за чай — остывающий, слабый, мутный.

В парке глазеем на прилетевших уток.

Женщина в платье — кажется, чья-то мама.

Не жемчуга да в дырявых её карманах —

бусины глаз вскипячённых умерших рыбок.

Что-то случилось. Страшное было, было,

так как блиндаж изошёл и истёк травою.

Пахнет земля похоронным тяжёлым воем.

Так про войну ничего, ничего не помню.

Волчьего лыка жемчуг в моих ладонях.

***

Вот тебе память — розовый тёплый бинт.

Ибо мальчишек заживо здесь убил ветер.

И тиф — жёлтых персиков прелый запах.

Страшно молчит ни в чём не повинный Запад.

Стелется степь, полыхает солома в ульях,

солнце скользит по нагретым камням аула.

Чёрные козы с корнем траву сжевали,

клевера поросль — память моя живая.

Хлюпает Терек, да не разбитым носом —

сослепу выйду на ровный привычный голос

телеведущей. Делайте что угодно.

Этой зимой мне будет четыре года.

Я повзрослею рано, но вспомню поздно —

как показали взорванный белый Грозный,

как показали кости сгоревших зданий.

Я до сих пор не успела прийти в сознанье.

Это война — на рынке, на всяком складе —

и никому, никому-то с войной не сладить.

На самолётах едет страдать держава —

я самолётик в тонкой руке держала.

Я самолётик правила вниз из окон,

листик тетрадный будет подбит и скомкан.

Маме завод с сентября ничего не платит —

рву на бинты я белый подол у платья.

Этой зимой мне двадцать четыре года.

Падают кубики — я собираю город,

не провожаю мужа, отца и сына.

Ехали мальчики в хрупком белёсом цинке.

Рубрика «Послевкусие» от Элины Черневой

Не считаю себя человеком, который вправе оценивать творчество Саши Шалашовой. Поскольку оно выше — не только и сколько меня, а вообще — выше. Это голос птицы, летящей над головой, осязающей несовершенство жизни и выражающей его через мелкие, бытовые детали, которые становятся пронзительными. Автор не прячется от страданий своих и чужих (наверное, даже нет разделения), а пропевает боль. От этого боль не уходит совсем, но, на мой взгляд, переплавляется в глубокое смирение.

Элина Чернева, член СЛ РФ, поэт, представитель ред. совета

и гость этого сборника, о творчестве

Александры Шалашовой

Рубрика «Послевкусие» от Марии Фроловской

Лирическая героиня Александры Шалашовой — Венди, решившая вернуться, но испугавшаяся взрослеть…³

Мария Фроловская, поэт, гость сборника,

о лирическом герое Александры Шалашовой

Рубрика «Заметки на полях» от ред. совета

Технически Сашины тексты — загадка для верстальщика и феномен в глазах редактора. Течение мысли, упакованное так, как будто это стихи. Приглядываешься, внедряешься умом в текст и видишь прозу. Но прозу удивительную, где правит рифма. Дар Саши именно в том, что она слышит свой текст, как никто другой. Технически это «неупаковываемый» текст. Но не менее от этого прекрасный. Нам было очень приятно работать с этими произведениями.⁴

Ред. совет, о творчестве

Александры Шалашовой

Примечания

3

Полную версию статьи Вы можете найти в соцсети на странице печатного проекта «Реальгар». (Примеч. редакционного совета).

4

Произведения печатаются в нашей редакции с разрешения автора. (Примеч. редакционного совета).