Безымянный. Рассказы

Егор Иванов

Здесь главное – это не перипетии главных героев, а наполнение. Художественность в чистом виде, игнорирующая всякое содержание. Вернее, в таких текстах, как в музыке, содержание может появиться неожиданно, и оно непременно будет у каждого внимающего свое.

© Егор Иванов, 2017

ISBN 978-5-4485-2072-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

°°°°°Надя

Я отдала бы всё за то, чтоб только быть

Хоть чьей-нибудь на этом дне Вселенной,

Чтобы, в конце концов, торжественно остыть

В заботливых руках любви обыкновенной¹

— В камеру не смотреть?

— Да-да, на меня.

— Хорошо.

— И так, расскажите, пожалуйста, о тех результатах, которых удалось достичь за эти пять лет.

— Никаких.

— То есть…

— Мы не продвинулись ни на шаг в изучении этого феномена. Он не даёт новых загадок, но и на прежние вопросы отвечать не спешит.

— Оттуда ещё никто не вернулся?

— Нет. Эта чёрная дыра только забирает. Все, кто провалился в неё — исчезли.

— И подкопы не дают результатов?

— Нет. Чернота — плоская, как будто на лист бумаги разлили чернила, а они растеклись идеальным кругом и не промочили бумагу насквозь.

— Была совершенно сумасшедшая идея — сбросить на черноту атомную бомбу.

— Эта идея и сейчас есть. И поверьте, если что-то произойдёт, то её обязательно запустят.

— А что-то может произойти?

— Странный вопрос, учитывая, что пять лет назад посредине улицы образовалось это нечто.

— Год назад эту темноту сделали общественным достоянием. Памятником, если хотите…

— Главное — ограждение повыше.

* * *

На востоке появились первые лучи солнца, пробивающиеся сквозь густой мрак туч и стремящиеся одарить землю своим теплом, как близкие люди развевают тёмные думы и волнения. Но он где-то в тысяче километров от неё и сейчас готовится оторваться от земли и долгие и холодные полгода смотреть на мир с высока.

Рассвело. Часы пропищали семь.

— Алло?

— Да-да. Говори!

— Мы отправляемся на станцию. Взлёт через пару часов.

— Ты поел?

— Думаю, даже больше, чем нужно.

— Сколько ты можешь говорить…

–…не знаю…

–…я хочу долго!

— Конечно! — она услышала, как он улыбается. — У меня ничего нового. Вчера прошли последнюю подготовку. Ночь спал на удивление хорошо.

— Я снилась?

— Да, думаю, да. Ты же знаешь, я не помню снов. Если только чужие.

— Я вчера приготовила салат, значит. Нарезала огурчики, всё как надо. Потом стала резать колбасу и позвонила Юла. И знаешь что?

— Кот стащил колбасу?

— Нет, Юла беременна!

— А как же салат?

— Какой салат? А, не знаю. Сестра доделала. Ты меня слушаешь вообще? Полгода, между прочим, не услышишь.

— Ещё как услышу. Там специальные аппараты стоят. Они прослушивают таких, как ты…

— Это каких?

— Звёздочек на Земле.

— Ха! Это мило, но прошлый век!

— Быть современным — банально.

— Хочу фото из космоса.

— Своё?

— Да нет там никаких таких систем! Нет же?

— Не знаю, милая. Не знаю, что там есть, кроме пустоты.

— Здесь её тоже полно, даже больше, чем там.

— Нам пора.

— Но это же недолго!

— Надя?

— М?

— Я тебя люблю.

Небо было так близко, словно, вытянув руку, можно было задеть его, и оно лопнет как мыльный пузырь, а звёзды посыплются огромными каплями. Любовь к небу научила его терпеть безответные чувства, которые наполняли его душу каждую ночь. Но с момента их знакомства прошло уже немало лет. И теперь он не боялся протягивать руки к нему — всё равно не достать. А между ними ещё было стекло окна. Непреодолимая невидимая граница, которая нарушала единство. Он молча озирался по комнате в поисках нового вдохновения или мысли, что могла бы увести его по другой тропе. «Слабость» или «сладость»? Поменяй только букву. Чтобы не упустить крошечную, как птичий паёк, идею, он стремглав летел к столу и записывал её карандашом на бумаге — его можно стереть и не следа не оставить за собой.

Книги. Он не просто любил читать их. С неподдельной нежностью он листал их тонкие и мягкие, словно кожа девушки, странички. Когда-нибудь его мысли также напечатают на сереньких листах двенадцатым кеглем. Но слишком много времени прошло с момента их знакомства. И, быть может, он стал забывать. А там, где раньше было полно — теперь пусто и зияет чёрная дыра, которая впитывает в себя все чувства… Скорее, она, как бездонная пропасть, забирает всё, и ничем её не заполнить. А ведь ему так хочется, чтобы его талант оценили, чтобы он, придя домой, распаковал первый экземпляр книги, вдохнул запах типографского клея, прохрустел страничками, спрессованными огромным станком, а затем, наслаждаясь совершенством чёрно-белых страниц, поставил своё творение на полку. Но нет. Стены остаются молчаливыми, даже когда в них летят вазы или тарелки, они никогда не говорили и не проронят слова ни завтра, ни через месяц, ни через тысячу лет.

За окнами пугали ночь огни фар автомобилей, водителем которых плевать на лёгкость его слога, выражение мысли, её полёт, метафоричность текста, филигранную очередность букв, сложенных в слова, как дом — кирпичик к кирпичику, также плевать, как мужчине, который, вырвавшись от исполнения мужских обязанностей затянуть сигарету на балкон, сплюнул вниз. Смачный плевок громко разбился об асфальт, потревожив ночную тишину. Должно быть, с таким же звуком расплющился бы о землю и писатель. Но смелости хватает лишь на то, чтобы презирать других, убивая чужой энтузиазм едкими фразами из историй именитых авторов.

Холодильник всегда пустовал. Писатель утолял творческий голод печёными булочками, недоваренными супами и вонючими консервами. После он садился и, пугаясь белого листа, застывал в позе нескончаемых мук, когда должны были рождаться чудеса, славящие его имя, но один за другим выходили демоны, заставляющие его пускаться наутёк от муз, которые и так не снисходили на него.

Тогда он подходил к зеркалу, пытался найти эту дыру, которая чернела в его груди. Он чувствовал её, закидывал в неё еду, а затем и буквы романов, людей, вырезанных из памяти, но ей было всё равно. «Давай же», — говорил он. Но писанные им слова казались уже бывалыми в литературных боях, причём закончили они сражения отнюдь не с победой. Свалив все учебники и словари по литературе в кучу, добавив к ним сборники цитат и афоризмов, достав с дальних полок энциклопедии мира, он решил искать вдохновение тщательнее, усерднее, лучше, как собака, которая ищет под снежными завалами людей, пусть даже найдётся мёртвый, главное — не терять надежду, что следующий будет живым.

Писатель мечтал о красивых завтраках, таких, чтобы белая скатерть оголяла старинное дерево круглого стола, словно великолепное платье без лишнего даёт взглянуть на тело девушки. Бронзовая турка с только что сваренным кофе была бы окружена фарфоровой посудой — чашкой и тарелочкой, розеткой с сахаром и кувшином с отборным сливками. Два свежих круассана соседствовали бы с тарелочкой мюсли, сушёными и свежими фруктами. Открытая дверь балкона пускала бы в уютную столовую звуки просыпающегося города: стук каблуков по асфальту, урчание двигателей редко проплывающих автомобилей и звонкие крики голодных птичек. А ещё лёгкий ветерок, колыхая тонкую штору, приносил бы прохладный аромат только сбежавшей прочь ночи. Но по утрам он шёл мимо огороженной от спешных до решений смутьянов поколения социальных сетей чёрной дыры к жёлтому магазину, где покупал то да сё, чтобы попить да поесть. По пути он иногда заглядывал к охраннику нового памятника человечества, который без толку терзали учёные и военные, журналисты и проповедники. Каждый ладил на свой такт: одни восхищались великой силой природы, другие подозрительно косились на иностранцев — не иначе как новое оружие, третьи в поисках сенсации допрашивали всех подряд, последние молили Бога простить грехи.

— Как дела? — кричал иногда писатель охраннику.

Тот высовывался из зелёной будки, возвышавшейся над всеми ограждениями и похожей на голубятню, и часто без улыбки рассказывал, как кто-то ночью пытался пробраться сквозь бетонные заграждения и сигануть в пустоту с криками — «теперь-то веришь?!».

— Подстрелил его, — устало сказал стражник чёрной дыры, — приезжали уже полицейские, скоро, наверно, уже и реагировать не станут.

— Почему?

— Так работы им прибавляется, каждый день кто-нибудь да захочет скинуться…

–…скинуться…

— Ага, тут на днях актёр какой-то пришёл, говорит, не могу больше так, устал.

— Актёр? Как звать-то?

— Да, может, и не актёр, дурной какой-то. Ему проповедники в след — покайся, покайся, много глупостей наделал. А он якобы за экскурсию заплатил и суёт мне билетик. Не пустить нельзя, а следить за одним — другим шанс даёшь.

— Ну и что он? Прыгнул?

— Записку на «берегу» оставил. Написал: «Не хочу быть забытым инвентарём, который хранят за кулисами. Выход найти не могу». Ну, или как-то так. Я-то уж не совсем запомнил.

— Когда было то? Что-то я совсем упустил…

— Да кто ж его помнит, когда. У меня все дни воедино слились.

— А про актёра интересно, быть может, напишу что.

Как же это могло быть? Писатель подошёл к окну, из которого была видна чёрная пустота на дороге.

Старый инвентарь хранили в огромных коробках, составленных вдоль дальней стены. Квадратные и прямоугольные в основном без рисунка картонные домики для вещей из прошлого, должно быть, скрывали из виду поеденные временем кирпичи — со времён продажи первого городского театра иностранным инвесторам никто их не трогал. Спихивать за старые кулисы весь хлам вошло в привычку. Перед коробками рядами сложили какие-то брёвна, использовавшиеся в одной из постановок модного когда-то режиссера, теперь считающегося экспертом — он, поджав и без того тонкие губы, всегда с прищуром смотрел новые постановки с третьего ряда и медленно хлопал в финале последнего действия. Длинные круглые берёзы и сосны, пропитанные лаком и воспоминаниями об интересе публики к классике, подпёрли большущими трибунами, еле уместившимися в небольшом закулисном холле. Сюда новоиспечённые кумиры публики водили молоденьких поклонниц, быстренько делали их женщинами и забывали навсегда, откупаясь от будущего, которое могло прийти на своих двоих в поиске папаши, парой тысяч. На переломанные сиденья свалили всякую мелочь. Парики и костюмы, разбитые ширмы и лопнувшие музыкальные колонки, потрескавшиеся чемоданы для хранения микрофонов и листы бумаги — мёртвые сценарии, без почести похороненные. Пару больших столов с зеркалами, видевшими сотни гримас артистов, протоптавших пол от гримёрной до сцены, сюда притащили грузчики, не пожелавшие работать из-за запрета курить в помещении. Лампочки вокруг зеркал перегорели, некоторые рассыпались мелкими неприятностями на дощатый пол, скрипевший от нежелания больше жить. Грязь сантиметрами накатывала на качественное итальянское дерево, которое вместе с прошлым этого здания похоронили за кулисами. Им всё равно, что скрывать. Огромное полотнище красного цвета — от потолка до самого низа. Он когда-то может оказаться по ту сторону, сторону забвения, откуда нет выхода.

Писатель вздохнул и закрыл документ, словно потеряв последнюю надежду написать что-то стоящее. Натянул серые штаны и такого же цвета футболку, кофту потеплее, намотал вокруг шеи шарф и серым пятном поплыл по горящим осенним дорогам.

Длинная и узкая улица заканчивалась тупиком, в котором стоял высоченный кирпичный дом с большущими прямоугольными окнами в три створки. Во дворе элитной высотки было всегда многолюдно — в одном из трёх подъездов жил известный маг, который выбрался из чёрной дыры. В тот день, когда он предстал перед публикой живым и невредимым, газеты запестрели заголовками: «Свершилось чудо», телеканалы разрывали его на интервью, а очередь к целителю заметно увеличилась. Писатель иногда подходил к воротам дворика, протискивал лицо между железными прутьями и будто бы вдыхал запах популярности, который уже давно из него испустился. Говорят, этот «волшебник» решил вывести кого-то на чистую воду, помочь с расследованием, подарить одной семье, скорее всего, ложную надежду на спасение. «Это же шоу», — ухмыльнулся один из скептиков в новостной программе.

Тяжёлые засовы. К их громкому скрежету за пять лет он так и не привык. Звяк! Они открывались дважды в день. И надежда на свободу ложилась на маленькую скамеечку, просовывала голову между дощечками и звяк! Засовы отрубали ей голову. Но завтра, словно она змий, голова вырастала снова. Каждый день — это лишь прогулка. Свобода до флажков, за которую заступить нельзя, ведь тогда начнётся охота на дичь. Звяк! И сомкнётся капкан на лапе зверя, который бежал мимо. Быть может, он даже и не грыз глотки двуногим, не воровал их кудрявых овец или тупых куриц. Но капкану всё равно. Он как садовник отрубает всё ненужное, особенно всякую надежду.

— Я писатель. Хочу сделать вас героем моей книги.

На свидание с заключённым писателя пустили нехотя.

Парнишка молча писал записки на жёлтых разлинованных листах карандашом, доставшиеся ему от предыдущего владельца кровати. Смысл разговоров с сокамерником сводился к тому, что соседу сидеть дольше и его бы пожалеть. Но мамкиных титек здесь ни у кого не было.

— Ты их все отправляешь?

Этот вопрос задавался раз в неделю. Он — контрольный, чтобы убедиться, не в более ли выгодных условиях его сокамерник. Письма охранники брали охотно, но, конечно, просить их о передачках каждый день — играть с огнём на складе с динамитом.

— Хотя, я думаю не сидеть мне здесь ещё два.

— Сбежишь?

— Выпустят.

— По таким делам, как у тебя…

Он никогда не просил ответных писем. Боялся, что их нет. Свои дневники он превращал в бумажные цветы и отсылал матери и сестре. Он просил их не приходить, только отец мог видеть его исхудавшее тело и пустые глаза. Раз от раза отец и сам становился хуже. Морщинки совсем изрезали лицо, а волосы поседели. «У тебя тоже слегка поседели», — сказал он. «Посидели? Игра слов», — написал после той встречи на листе сын. Спустя год отец уже перестал рыдать. Его глаза смирились с тем, что он никак не может помочь дитю, угодившему в капкан.

— Книгу обо мне? Я прямо-таки нарасхват. Кто купил меня сейчас?

— Думаю, дело даже не в тебе.

— В ком же?

— Во мне. Мы с тобой чем-то похожи. Ты несправедливо угодил за решётку, а я живу в капкане из четырёх стен, истязаемый желанием написать что-то стоящее.

— Отличное сравнение…

— Знаю, тебе не понять. Но, поверь, иногда бессмысленная свобода хуже заключения.

— Не в моём случае.

— Поэтому-то я и уверен, что мы с тобой сможем вдохновить друг друга. Ты меня — на роман, длинную и интересную историю о том, как сказать вызову судьбе: «я справлюсь», а я тебя смогу убедить в том, что мир не такой гадкий, каким может показаться, и что ещё есть, зачем жить…

— Думаешь, у меня нет желания жить и я не знаю, зачем мне нужно терпеть? Три года я уже здесь, как говорится, чалюсь. И каждый день я пишу письма, но не жду ответа, потому что я боюсь потерять надежду, что там, за этими холодными стенами не осталось никакого, кому я нужен.

Охранник ту ночь провоевал с новыми желающими отправиться в пустоту. То с одной стороны, то с другой они перелезали через полутораметровый забор и начинали свой обряд: кто-то прыгал сразу, кто-то читал какие-то молитвы, звонил или пел песни, кто-то сначала гладил ровную поверхность дыры, вглядываясь в пустоту, такую же, как у некоторых людей в глазах или сердцах. Под утро охранник спал самым сладким сном — безопасность он оставлял на совесть учёных, копающихся вокруг. Они решили спустить туда очередной трос и вытянуть кого-то или что-то, но и в этот раз тьма поглотила толстый стальной трос, утянув за собой молодого аспиранта, зазевавшегося на краю берега.

— Надеюсь, когда-нибудь это всё закончится, — уныло сказал охранник за обедом.

За его круглый стол традиционно присаживался главный инженер исследования пустоты, помощник руководителя учёной группы и программист. Каждый приносил разные вкусности, которые с вечера им приготовили милые жёны. Все с упоением и большим аппетитом поглощали блюда, эмоционально обсуждая события нынешнего дня.

— К нам же приезжает столичная команда, в кубке будут против наших играть, с сыном пойду, он очень ждёт.

— Надеется, что зацепимся?

— Надежда умирает последней, — ухмыльнулся инженер и проглотил кусок ароматного хлеба.

— Может, все пойдем? Нечасто к нам чемпионы приезжают.

— А дыру кого ты сторожить оставишь?

— Да найдём социопата какого-нибудь, которому на спорт плевать.

— Этот твой социопат первым делом в дыру-то и нырнёт.

— Да ладно тебе, — улыбнулся программист, — там весь город собирается. Даже акцию какую-то организовали, инвалидов туда потащат.

— Зачем?

— Говорят, полезно, когда те, кто ходить не может, смотрит, как миллионеры по полю бегают.

— Злой ты, как тебя жена терпит?

— Не жена она ещё мне, только-только заявление подали.

— И как?

— Платье выбирает целыми днями. Прогонит меня из-за компьютера, мне же, мол, нельзя видеть. Это ладно, ещё подружек полный дом назовёт, сидят, визжат…

Писатель частенько видел их обеды из окна. В это время обычно у него по расписанию значился завтрак. Если, конечно, он о нём позаботился. А затем — очередные муки по написанию романа, идею которого он так и не выносил.

Он уселся в кресло, вглядываясь в монотонно серую стену перед глазами. Её рябая поверхность была в полутора метрах от его носа, как когда-то тёмная гладь пустоты. Это была первая и последняя их встреча, встреча, которая принесла ему вдохновение. С тех пор он каждый день норовил заглянуть в чёрную дыру, но она была уже не столь эффектна, скорее наоборот, её хотелось заткнуть. Мучительно-томно плыли дни, таял гонорар от первого и последнего пока что романа. Он уже было открывал смотровую площадку — из одной из комнат открывался неплохой вид на дыру, но вскоре понял, что не может никого подпускать так близко, открывать дверь перед чужаками, расстилаться перед их шагами. Подходя к картине с кораблём, он пытался почуять запах речной воды, услышать гул двигателя судна, разглядеть в голубом небе крылья чаек, секущих воздушные потоки.

«Ах, какая прелесть», — слышал он вдали возгласы его читателей, которые день ото дня теряли надежду прочитать что-то стоящее.

* * *

Огромное чёрное пятно на синем шаре Земли становилось всё больше и больше. Он быстро натягивал скафандр, быть может, даже слишком быстро — в голове будто разросся целый лес, огромные деревья которого не просто шумели на ветру, но ещё и сдавались под натиском армии дятлов — тук-тук-тук. Пока он готовился выйти в открытый космос, чёрная дыра поглотила всю Землю, лишь с краёв ещё блестели синие полоски океана. «Что ты делаешь?» — прозвучал в наушнике голос командира экипажа. «Я иду в пустоту», — сказал он и стал двигаться к шлюзу вылета.

Тьма уже полностью сожрала планету.

— Нет никакой надежды, что там остался кто-то живой!

Люк шлюза открылся, и он устремился в пустоту, оттолкнувшись от борта станции.

— Никакой надежды, — вновь прозвучал голос в наушниках.

— Мне не нужна надежда, пока у меня есть Надя… — отозвался он и исчез в пустоте.

Примечания

1

Андрей Лысиков (Дельфин) — Надя.