Прозрение Эль

Евгения Райнеш, 2021

Эль наконец-то попадает на родину, в круг друзей и близких. Но расслабиться и отдохнуть не получится: на мир Таифа и Тумалы надвигается огромная тень. От девушки ждут помощи в спасении мира, но главная опасность для неё даже не в грядущей битве. Эль предстоит лицом к лицу предстать перед тем, чем она на самом деле является.

Часть первая. Выход Рафаэля

Глава первая. Кровавые слёзы

— Мы переночуем там, — сказал Тинар, показывая рукой куда-то в непонятном направлении. — Насколько я помню, здесь недалеко был храм первозверя Ниберу. Ничего особенного, но будет крыша над головой и крепкие стены.

Обрадованный ветер словно ждал его жеста, тут же понёс колючки перекати-травы в указанную сторону.

— Да уж, — обрадовалась Улия. — В стенах ночью лучше спится, чем в чистом поле.

Они прошли всего ничего от городских стен Каракорума, а аликорн уже устала. Наверное, вовсе не от дороги, а ещё раньше — когда ожидала Тинара в столице, не зная, жив ли грум или уже нет. После очередной бессонной ночи Улия приходила на условленное место встречи к конюшням и вглядывалась в снующих слуг, пытаясь разглядеть знакомый силуэт. После смерти стратега девушек предоставили самим себе, никто не запрещал им выходить в город и даже вовсе — вернуться в родные места, но Улия оставалась в особняке и каждое утро приходила к конюшням. Она всё равно не знала город, а здесь аликорн видела Тинара в последний раз. Они торопливо простились, и грум, ничего толком не объяснив, просто быстро выпалил, что он уезжает. Найдёт её, когда вернётся.

Под глазами девушки пролегли тёмные тени, тонкая складка пробороздила межбровье, и даже аликорн побледнел и уже не мог унять её тревогу. Казалось, рог умиротворения, пытаясь помочь своей хозяйке, отдал всё, что у него было, и теперь, обессилев, истончился до прозрачности.

Этот дурацкий грум! Улия то ругала его на чём свет стоит, то обмирала от мыслей, что он лежит где-то, истекая кровью, то вдруг тихо и беззвучно принималась плакать. Никогда раньше аликорн не пребывала в таком смятении чувств, и иногда, вдруг, словно посмотрев на себя со стороны, даже удивлялась: неужели это она мечется и страдает, словно обычная впечатлительная девушка?

А вчера её, уже почти переставшую надеяться, вдруг кто-то потянул за рукав. Обернувшись, Улия увидела того самого мальчишку, что нашёл её в библиотеке особняка месяц назад.

— Ты… это…

Мальчишка шмыгнул носом и тут же вытер его грязным кулаком, размазывая тёмные полосы на лице.

— Он… это… Грум зовёт.

— Тинар жив?!

— А что с ним станется? — искренне удивился служка. — Он же заговорённый, даже боли не чувствует. Сказал, чтобы я привёл тебя к Хаду. Там ещё один такой… Синг, вот кто!

Последнее мальчишка проговорил с важной гордостью. Словно некая причастность к сингу делала его самого значимым, а величие признанного воина распространялось на мелкого работника конюшни.

— Сидят там, словно хозяева, что-то обсуждают. Хаду притих весь, слова не скажет. А меня посылали ихнее чудище кормить. Ох и жуть…

Парень повертел головой.

— Собака огромная. И с крыльями. Никогда такого не видел. Но у сингов чего только не может быть…

Ни синга, ни собаки Улия, тут же помчавшаяся по адресу, который ей выпалил мальчишка (довольно точно обозначив повороты и чёткие приметы по дороге), не застала. Но застала Тинара живого и здорового, правда, с подбитым глазом. Синяк уже принялся желтеть, что говорило то ли о давности драки, то ли об особенной реакции организма грумов на внешние воздействия.

Она собиралась было заплакать от избытка чувств и с порога кинуться в объятия-поцелуи, но столкнувшись взглядом с глазами Тинара, тут же передумала. Пока Улия ждала его, создала в своей голове образ идеалистический и несколько далёкий от жизни. Реальный же Тинар тут же вызвал раздражение.

— И кто тебя так? — только и спросила Улия вместо объятий, слёз и поцелуев.

— Синг этот, конечно, — не стал изворачиваться Тинар. — Разве кто иной смог бы меня достать?

Прозвучало с бахвальством.

Улия, не дожидаясь приглашения, прошла в комнату, села на край скамейки, свободный от какого-то барахла. Она только сейчас заметила, что находится в лавке, а всевозможная одежда и обувь — кажется, товар. За скамейкой находилось что-то вроде конторки, откуда зыркал орлиным взглядом довольно подозрительный тип.

— Если бы синг хотел тебя достать, мы бы тут не разговаривали, — резонно парировала Улия.

Пробыв много дней в резиденции стратега Ошиаса, она прекрасно понимала, какими орудиями убийства были синги.

— Ну, — немного смутился Тинар, — это он меня больше для приведения в чувство. Я ж кинулся на него, но не рассчитал. А у Рина рука сама собой отбивает удары, автоматически. Он и подумать не успевает.

Улия выдохнула. Значит, грум встретился с этим наследником стратега. И всё обошлось без кровопролития. Синяк, можно сказать, вообще не считается. Но…

— Слушай, — заговорила она быстро. — В особняке стратега Ошиаса слухи нехорошие ходят. Если ты с этим Ринсингом как-то связан, передай, что ему не стоит пока в дом заходить. На него, кажется, охоту объявили…

Она горько помолчала. Видела сыновей Торсинга всего один раз, когда выносили тело стратега, и то очень издалека. Но Рин — если она правильно сверила личность с портретом в свитке — ей неуловимо и непонятно понравился. Улии не верилось, что этот благородный молодой синг мог причинить Эль и Тинару что-то ужасное, расколовшее их жизни на две части.

— Выяснились кое-какие обстоятельства, — Тинар покачал головой. — Планы изменились.

Всё это время он стоял у стола, чуть наклонившись над каким-то свитком. Ворвавшись, Улия застала его над изучением бумаги, даже издалека она поняла, что это — карта.

— В какую сторону изменились? — полюбопытствовала аликорн, и Сёма тоже высунул нос из-под складок её плаща, подчёркивая их причастность ко всем изменившимся планам, а по большому счёту — ко всей этой истории.

— Рин знает про охоту, — кивнул Тинар. — Он сейчас движется в сторону Тумалы. Если у него получится пересечь границу, то синг попытается пробраться к Эль на плато.

— Это очень высоко, — покачала головой Улия. — Даже если он непостижимым образом проберётся к подножью плато, то наверх вскарабкаться у него не получится. Там только на альфинах…

Тинар хмыкнул:

— Высота для Рина не помеха. Повезло же… дурню… Он как-то смог получить рукшу — щенка орла, и даже вырастить его.

Улия тут же вспомнила, как мальчишка говорил про крылатую собаку.

— Понятно. А мы…

— Мы будем ждать их на границе с Тумалой, на случай если понадобится наша помощь. Где-то там находится твоя таверна, верно? Так что будем ждать с комфортом.

Аликорн только грустно кивнула. Этот невыносимый грум уже всё решил за неё, даже не спросив, можно ли расположиться в её доме. Конечно, она никогда не сказала бы «нет», но ради приличия стоило бы спросить.

Они собрались очень быстро — что им было собирать-то? — и рано утром миновали городские ворота. Шли без остановки и молча, только сейчас сделав первый привал. Когда начало смеркаться, и ноги еле волочились, загребая дорожную пыль.

Тинар продолжал раскладывать походную еду на небольшой тряпице, которую так же достал из котомки. Улия украдкой рассматривала его серое лицо. Грум немного похудел и осунулся, но глаза горели ярким светом. Он казался ещё более воодушевлённым, чем раньше. Спасение Эль — это теперь несло Тинара вопреки водоворотам судьбы. И это было гораздо светлее и ярче, чем месть за погибшую подругу.

Сёма осторожно, семеня всеми шестью лапками, подкрадывался к груму. Страх перед незнакомой обстановкой и чужими существами боролся с запахом еды, тут же вырвавшимся на свободу из развязанного мешка. Тинар не стал издеваться над маленьким зверьком, отломил кусок лепёшки, кинул ему. Сёма поймал на лету, с урчанием впился в промасленный блин.

— Кстати, — Тинар прикрыл глаза рукой от заходящего солнца. — В храм нужно принести свежую жертву. Ты умеешь ловить дичь?

***

Улия поторопилась радоваться, что им не придётся ночевать посреди голой степи. Внимательнее присмотревшись к выступающим из внезапно упавшего тумана серым стенам, которые считала спасительными, тут же поумерила свой пыл.

От них даже очень издалека веяло изнанкой мира, вытягивающей свет из души. Сёма недовольно ворочался под плащом, требуя покоя и безопасности, но Улия медлила сделать даже один шаг, чувствуя, как аликорн наливается тревожным жаром. По холму ползла древняя тревога, с которой её рог, приводящий пространство в покойное равновесие, не мог справиться. А может он ещё не мог восстановиться после выматывающего ожидания Тинара.

— Чего застыла? — мягко толкнул грум.

Он перепрыгнул через распластанные по земле руины какой-то бывшей каменной стены и направился к единственно уцелевшему, хоть и перекошенному строению. Спелёнатый бичевой заяц, которого грум держал за уши, кажется, впал в глубокий обморок.

Внезапно Тинар остановился и недоумённо уставился на входную колонну, увитую побегами ядовитого плюща. Один из её барельефов, выпирающий трупно-синеватым мхом, зиял свежим сколом над гранитными лапами зверя Ниберу. Шея монстра из колонны светилась белым беспомощным пятном.

Голова, совсем недавно отсечённая мощным мечом, осколками рассыпалась неподалёку на плоских камнях.

— Какому идиоту это могло понадобиться? — Тинар казался изумлённым до самой глубины своей хитро выделанной грумовской души. — Кто осмелился? И зачем?

Он покачал головой, суеверно покрутил кулаком, сжатым в неприличном жесте, куда-то по ту сторону храмового холма.

— Не знаю, как там у вас, в Тумале, — демонстративно сообщил он Улии, которая ему и не возражала, — а в Таифе повреждение первозверя Ниберу — это… Как, скажем, плюнуть в небо и запрокинуть голову, подставляя лицо под плевок. Это ещё очень мягкое сравнение. А сделать подобное в храме, который стоит на костях самого зверя…

Тинар осуждающе цыкнул.

— Ладно, — сказал он, — в любом случае тот, кто это сделал, уже ушёл.

Заяц в его руках при слове «ушёл» ожил и принялся неистово дёргаться, всё ещё надеясь на освобождение.

— Голову каменному зверю, — пояснил грум, заметив застывший вопрос в глазах спутницы, — снесли одним ударом. Для этого нужна не только мышечная сила, но и тяжесть в руках. Это существо было большим и громоздким. Если бы оно находилось сейчас где-то поблизости, мы непременно бы услышали. И, кроме того… Кто сказал, что оно представляет для нас опасность? Глупое — да, но не обязательно враждебное.

Стараясь не наступать на растрескавшиеся камни, они вошли в мрачный зал. К удивлению, пахло в храме приятно. Едва уловимый, сладковато-горький дым благовоний окутал Улию, хотя, очевидно, тут давно не зажигали курильниц. Казалось, этот запах навсегда впитался в сами стены, стал их неотъемлемой частью.

Оставив пленённого зайца у входа вместе с дорожной котомкой, Тинар прошёл вдоль стен, зажигая старые оплывшие свечи в запылённых настенных канделябрах. Это прибавило видимости в наступающих сумерках, но отнюдь не придало помещению домашнего уюта.

От распластанного на середине зала камня со следами жертвоприношений, въевшимися в его ледяное тело, шёл ненормальный холод. Он обнимал и настойчиво тянул заглянуть под жертвенник, словно захороненные под храмом останки зверя Ниберу просили непонятной помощи.

— Ты чего? — спросил, обернувшись, Тинар. Он спиной почувствовал напряжение.

— Такое ощущение, что этот ваш первозверь Ниберу ранен, — сказала Улия.

Грум вспомнил, как с Эль и теневиками впервые пришёл в храм несколько лет назад. Улия права: что-то здесь изменилось с тех пор. В самом храмовом воздухе появилось неуловимое дыхание разложения, безнадёжного ожидания конца. Больное и бесконечно уставшее ожидание.

— Это же он, этот ваш зверь, стонет? Так страдает…

— Голодный он, — хохотнул грум, пытаясь снять напряжение, чтобы успокоить девушку. — Вот и ослаб. Сейчас мы его подпитаем…

Тинар вытер пыльные ладони о штаны и направился ко входу, где уже затих, выбившись из сил, жертвенный заяц. Внезапный порыв ветра с непонятной лёгкостью распахнул тяжёлые входные двери, которые Тинар и Улия оставили неплотно прикрытыми. Одновременно с порывом ветра раздался оглушительный треск, словно стены мгновенно дали усадку. Заяц дёрнулся, используя свой последний шанс, и вдруг каким-то образом выскользнул из туго скрученных Тинаром верёвок. Он подпрыгнул, стукнулся лбом о стену и тут же вылетел в приоткрывшуюся дверь.

Грум остолбенело смотрел ему вслед, раскрыв в обиженном изумлении рот.

— Это… Это…

Он хватал воздух, всё ещё не веря в случившееся.

— Вот же… Как…

И наконец-то выдохнул:

— Как же я так… Вот растяпа! Наверное, узел неплотно затянул.

Грум наклонился над сброшенной зайцем верёвкой.

— Вроде, нормальная бечева. Может, подгрыз где? Нет, нигде даже не потёрлась. Целая. И узел остался. Крепкий.

Тинар зачем-то подёргал бечеву в разные стороны.

— Ну, как же он так… Как будто кто-то его вытащил из силка… Это плохо. Как же мы в гости без гостинца? Да ещё к такому…

Тинар посмотрел на жертвенный камень и оборвался на полуслове. Прямо посередине жертвенника прошла свежая трещина. Она вдруг ещё раз охнула, словно отмечая, что её наконец-то заметили, и чуть завибрировала, выпуская из своих недр желтовато-зелёный дым.

Улия взвизгнула и одним рывком оказалась около грума, судорожно прижимая к себе затаившегося в плаще Сёму. Тинар приготовился бежать от чего-то непонятного, но страшного, от затхлых запахов мертвечины, от когтистых лап чудовищ, от смертоносного дыма, выходящего из трещины и рассеивающегося по воздуху храма. Больше всего он боялся увидеть мёртвые глаза зверя Ниберу.

Однако ничего такого не произошло. Только, когда дым немного рассеялся, на поверхности камня отчётливо проявились свежие пятна. И они становились всё больше. Высохший камень сочился тёмной влагой изнутри, густые капли медленно покатились по его бокам.

— Он… плачет, — шепнула Улия.

— С чего ты это взяла? — грум пытался противостоять ужасу самым верным способом: преуменьшая степень опасности.

— Чувствую, — сказала она. — Просто знаю.

— И что его заставило лить эти слёзы? Неужели то, что этот треклятый заяц не захотел стать ужином? Кстати, зайца тоже можно понять…

Тинар всё-таки расцепил судорожно сжатые на своём предплечье пальцы Улии. Наверное, если бы грум был один, то непременно бы дал стрекача. Конечно, в тёмную степную ночь не помчался, залез бы в какой-нибудь тёмный угол и до утра затаился. Но присутствие девушки придало ему смелости. Он заставил себя сделать несколько шагов к камню. На полу под жертвенником уже натекли целые лужи. Приглядевшись, грум заметил, что тёмные пятна, скользящие с камня, собираются в искривлённые, неправильные для жидкости формы.

— Не смотри, — предложил Тинар. — Если тебе страшно, просто отвернись.

— Погоди-ка, — сказала Улия. — Он что? Рисует?

Тинар осторожно дотронулся указательным пальцем до гладкой поверхности жертвенника, быстро отдёрнул руку. Понюхал каплю, оставшуюся на подушечке, недоуменно потёр пальцами, растирая её между них.

–Улия, — сказал он странным голосом, — а ведь это кровь. Ну или что-то… очень на неё похожее.

Она кивнула издалека:

— Ты зачем руки куда ни попадя суёшь?

— Эксперимент, — важно ответил грум. — Для исследователя самое важное — опыт, полученный экспериментальным путём.

— С чего ты взял?

Тинар присел на корточки над изогнутыми свежими лужами, мерцающими в трепете живого света от настенных свечей.

— Об этом во всех грумовских свитках говорится. Я с детства только и зубрил: «движение — основа жизни», «действие — база достатка», «практика — устои развития». Мы не поймём, что происходит, пока не исследуем.

Он с таинственным видом воззрился на окровавленный, блестящий от влаги пол. Капли, стекая, всё ещё падали в лужи, но неестественный рисунок оставался неизменным. И непонятным.

— Тинар, — вдруг задумчиво сказала Улия. — Скажи, а слово «крах» в Таифе означает то же самое, что и в Тумале? Имеется в виду что-то катастрофически неприятное?

— Как минимум, — подтвердил грум. — Почему интересуешься?

— Это буквы, — выдохнула она. — Лужи. Они написаны буквами. И, если я не ошибаюсь, с моей точки зрения ясно видно слово «крах».

Тинару захотелось, чтобы она немедленно замолчала. Словно, если Улия больше не будет нести эту жуть, буквы окажутся чем-то другим, а не таким страшным словом.

— Не смотри, а то головой тронешься. В этом храме может померещиться всякое. Камни не умеют писать.

— Да нет же, — сказала Улия на удивление спокойно. — Он пишет, чтобы мы прочитали. Посмотри же…

Тинар отошёл ко входу, встал рядом с девушкой, и как бы он ни хотел, чтобы она ошибалась, слово явно блестело свежей кровью. И слово это было: «крах».

— Ну, — сказал он, стараясь казаться уверенным. — Скорее всего, зверь жалуется, что стены храма разваливаются. Кому бы понравилось, что его фасад совсем пополз, а крыша пошла трещинами? А тут ещё и законно положенный ему заяц прямо из зубов, можно сказать, утёк. Заплачешь тут…

Он с изрядной долей деланного снисхождения потрепал Улию по плечу, старательно пряча за спину руку, измазанную кровью жертвенного камня.

— Тут в двух шагах есть ещё относительно целая казарма, в которой обычно и ночуют после посещения храма паломники. Я надеюсь, что она ещё сохранилась…

Тинар сделал шаг за порог, но тут же заскочил обратно. Снаружи дул ветер, и казалось, что в темноте кто-то ходит большими, тяжёлыми ногами, гулко ударяя в стены. Грум мог поклясться: там точно кто-то шляется. Он вспомнил разбитый барельеф на входных колоннах. С силой захлопнул тяжёлую дверь.

— Я вымотался, — пожаловался он. — И больше не могу ступить ни шагу. Даже под угрозой выворотника — не могу. Я не в состоянии дойти до казармы.

— Но камень… — сказала Улия.

— Ну и что?

Уставший (и тщательно скрывающий испуг) грум — концентрированное упрямство. Это знают все.

— Храм, жалующийся на то, что ему плохо живётся. Подумаешь, невидаль. А кому сейчас легко? Переждём тут. Это моё последнее слово.

Он сел прямо на пол, обозначив незыблемость своих намерений.

— Там кто-то есть? — догадалась Улия. — Снаружи?

Шаги то удалялись, то приближались. В конце концов, зверя Ниберу Тинар практически знал. И когда-то даже преподнёс ему в жертву зайца. А того, кто ходил там, за стенами, — нет. Из двух зол Тинар выбрал зверя, надеясь, что по старой памяти тот его защитит. И Улию. Раз она оказалась рядом, что тут поделаешь?

Аликорн опустилась на пол рядом с ним. Они сначала вздрагивали от каждого шороха, но усталость взяла своё. Тинар и Улия задремали, облокотившись друг о друга. Тинар сквозь зыбкую дрёму чувствовал нежное тепло, и ему казалось спросонья, что это Эль, как и прежде, сопровождает его в исследовательских вылазках. Они опять были подростками, и впереди их ожидали только захватывающие приключения и прекрасные чудеса необъятного мира.

Она смотрела на него золотыми, лучистыми глазами и улыбалась так, как может улыбаться только Эль.

Улия чувствовала глубокое, ровное дыхание Тинара.

— Эль, Эль… — он вдруг всхлипнул и заметался в тревоге. — Мы не пойдём смотреть жикоров, Эль, не нужно нам… Не ходи, не ходи, я не хочу…

Улия, обернувшись, погладила грума по голове. Случайно дотронулась до щеки и почувствовала, что она влажная. Тинар, как и жертвенный камень, оплакивал какой-то крах. Неведомая аликорну трагедия словно связала грума и зверя Ниберу.

— Не пойду, — тихо прошептала она ему. — Сдались нам эти… жикоры… И без них хорошо.

Он под её ладонью успокоился, опять задышал размеренно и затих до утра.

Когда она, на минутку сомкнув глаза под его сонное дыхание, открыла их, грум был уже на ногах. Улия кинула быстрый взгляд на жертвенник и обнаружила, что на нём осталась только трещина. Лужи высохли, да так основательно, что пятна вокруг камня выглядели делом давным-давно минувших солнц. Или даже лет. Никаких слов и в помине не читалось. Просто потемневшие от времени участки каменного пола.

— Давай-ка скорее убираться отсюда, — сказал Тинар, радостно отмечая, что из-за холма вываливается такой долгожданный рассвет. — Я голоден, но тут мне кусок в горло не полезет.

— Но… — Улия всем своим аликорном чувствовала, что опасность, сгущающаяся ночью под стенами храма, сейчас отступила, но всё ещё боялась. Пролонгированным страхом.

— Тогда оставайся, — предложил Тинар. — Я посмотрю, и крикну тебе, что там происходит. Если всё в порядке, ты выйдешь.

— Не боишься? — Улия глянула на него исподлобья с большим подозрением.

— Боюсь, — вздохнул грум. — Только есть мне хочется сильнее, чем я боюсь. И, кроме того, мы же не можем сидеть тут до скончания века. Как в ловушке.

Прошло несколько томительных минут, когда застывшую в тревоге тишину прорезал весёлый голос грума, звучащий откуда-то издалека:

— Эй, выходи! Тут всё спокойно.

И Улия, прижимая к груди уснувшего Сёму, вышла на свет и тут же зажмурилась. День занимался пасмурный, солнце еле пробивалось свозь пелену облаков, что ещё с вечера заволокли небо, но после полумрака храма его рассеянное сияние казалось нестерпимо резким.

— Иди сюда, — крик Тинара раздался уже из-за наваленных сбоку от входа камней. Улия выпустила Сёму «размять лапки» и полезла через гладкие до скользкости булыжники.

Когда она, преодолев преграду, увидела грума, оказалось, что он не один. Рядом с ним, согнувшись в три погибели, стояло какое-то существо. Из всех щелей замызганной холщовой рубахи пригнутого к земле незнакомца лезла мягкая рыжая шерсть. Руки он держал прижатыми к груди, но Улии показалось, что даже на ладонях у него пробивается нежный пушок солнечной рыжины.

— Улия! — Тинар улыбнулся и помахал рукой, — это бар. И он может разговаривать на понятном языке!

— Бывший, — еле произнесло существо.

Голос был потухший, словно из него выжали все звуки. Какой-то шелест, а не голос.

— Вот скажешь, — хохотнул Тинар, — разве может быть бывшим, например, грум? Пока он не перейдёт на ту сторону, всё равно остаётся грумом. Да и там…

Моу махнул рукой в неопределённом направлении. Видимо при свете дня Тинар мог без опасения называть потусторонние вещи.

— И там он, скорее всего, останется грумом. Так ведь?

Он подмигнул рыжему бару.

— Улия, он говорит, что смотрит тут за порядком. Представляешь, следит за порядком этих руин. Кто-то его определил смотрителем.

— Извините, — сказала девушка бару, стараясь вложить в голос всё сочувствие, на которое была способна. — Я как раз о порядке… Там, в Храме, камень раскололся сегодня ночью. Починить нужно…

Это рыжее существо всё время прятало взгляд, Улия никак не могла посмотреть ему в глаза, и от этого становилось неуютно.

— Как вы думаете, дождь будет? — вдруг тихо спросил рыжий смотритель.

— Что?! — Тинар оглянулся на белёсое небо. Улия тоже непроизвольно задрала голову к затянувшим высь облакам.

— Хорошо бы, если дождь пойдёт, — пояснил бар.

Он вдруг повернулся к ним спиной и с медленной скорбью отошёл к одной из распластавшихся по земле стен.

— Он странный, — растерянно сказал Тинар, глядя, как бар зачем-то поправляет давным-давно обрушенные камни. Наводит какой-то непонятный, кроме него самого, порядок. — Ты видела этой взгляд?

Улия покачала головой.

— У баров взгляд такой всегда… Злой, но открытый. Явно предупреждающий. А у этого глаза совсем потухшие. Какой-то он… Словно в нём что-то сломалось. Как будто тело бара надели на кого-то совершенно другого. И без хозяина. Я никогда не видел бара без хозяина. Говорит, что ничего ночью не слышал. И меня слушать не захотел. Он явно знает, кто ходил ночью вокруг храма. И что случилось с жертвенником. И…

Тинар побледнел об одной только мысли, внезапно вспомнив:

— И кто разрушил барельефы у входа. Улия… Я никогда не слышал о том, чтобы у храма был смотритель. Хотя, честно говоря, я и не очень много знаю об этом храме.

Грум, не отрываясь, смотрел на оглаживающего камни бара, когда тот повернулся и поднял голову. Голос прозвучал постно, словно сильно разбавленное водой молоко, но они ясно услышали каждый звук:

— Ни к чему вам знать. Просто уходите и прячьтесь. Где-нибудь. Там, где нет теней. Хотя всё равно…

Он обречённо махнул рукой.

— Вы не заметили? В Храме зверя Ниберу никто никогда не отбрасывал тени. А сейчас… Сейчас они появились здесь. Больше нет укрытия.

— Почему? — Тинару пришлось напрячь голос, чтобы бар его услышал, хотя слова рыжего смотрителя долетали до них издалека без всякого напряжения.

— Мир расползается, как ветхая тряпка, — сказал бар. — Сбывается пророчество. Что-то ползёт изо всех щелей. Кто знает, что сюда явится, когда прорехи станут шире.

Он скрылся за каменной грядой, и у Тинара, честно говоря, не возникло никакого желания догнать странное существо, чтобы расспросить поподробнее.

— Непривязанный бар, — сказал грум, непривычно задумчиво вглядываясь в то место, где растворилась согбенная фигура. — Почему-то мне кажется, что это страшнее, чем плачущий кровью камень…

— Я думаю, — сказала Улия, — что нам лучше поскорее покинуть это место.

И Тинар с ней согласился.

Глава вторая. Только не эти сны!

Когда наследный принц Раф увидел один из этих снов впервые, он удивился. Там не было, в отличие от нормальных сновидений, абсолютно ничего и никого знакомого. Только удивился, но уже в следующий раз он проснулся от собственного крика и долго не мог собрать расколовшееся о грудную клетку сердце.

Теперь Раф больше всего на свете не хотел видеть эти самые, особенные, сны. Их являлось два, они повторялись с пугающей регулярностью. По очереди.

Сон первый — более-менее понятный. Бескрайние вечно цветущие сады где-то внизу, просвечивающие через густую взвесь облаков. Во сне он не любил этот бесконечный ландшафт — приторный, показушный, кричаще-пёстрый. Вся лока, где Хтонь соприкасалась с Аквой, светилась суетным торжеством.

Звуки, цвета, ощущения и запахи здесь тоже слишком резкие — и знакомые, и такие, каких не было прежде. Движение — нежный звон, искрящийся пересвист. Мысли — цветы сливы, присыпанные сахаром с ванильной горчинкой. Это несколько раздражало: непривычная вязкость плотности. Воздух менялся словно хамелеон: свежий и холодно-голубой, горьковатый и терпкий, прозрачный и влажный. Захотелось подняться чуть выше: туда, где можно извлечь из движения только его воздушные стороны, замаскировав земляные и смолистые. Мысль заискрилась золотыми бликами, оставляя за фениром бархатный цитрусовый шлейф.

Это пространство на самом деле было сном сна. Раф понимал это, даже не просыпаясь. И всё, что ждало его по пробуждении: отражение в воде, размноженное в многочисленных зеркалах-локах. Они все связывались между собой, составляя мир, простирающийся до бесконечных границ, и в то же время каждое из них, по сути, являлось не более чем маленьким укрытием, спрятанным за ветхой изгородью.

— Вон там! — дёрнуло внутренним противоречием. — Вон там чувствую! Тянет…

Цветок нужен его огненной стороне, а быстрее проскочить эти просторы и никогда сюда не возвращаться — эфирной.

— Ты же знаешь, что это опасно, — сказал Рафаэль сам себе. — Мы с Маргаретом…

И тут же возразил:

— Но у нас не было огненного цветка. А если бы знали о нём — всё закончилось наилучшим образом.

Рафаэль скучал по другу. Высший запретил встречаться с Маргаретом после их выходки. Во сне Раф плохо помнил, что именно произошло, но знал наверняка — нечто очень… ОЧЕНЬ неприятное. Но тогда у них не было главного, той искры, которая сейчас тянула его к себе со страшной силой, и он не знал тогда о ней. За что и поплатился.

Теперь же настал момент, когда можно всё исправить.

Да, этот цветок, действительно ему необходим.

— Хорошо, — согласился Рафаэль сам с собой. — Снижаемся. Нам придётся…

Фенир, кувыркнувшись от надвигающегося густого облака, вошёл в лежащий ниже слой. Перед глазами замелькала пестрота соцветий, пришлось зажмуриться, чтобы привыкнуть. Лока Рафаэля чиста и прозрачна. Белый воздушный и голубой холодного огня — основные цвета, среди которых он чувствовал себя уютно.

Здесь же всё мокро и жёстко. Коричневый смешивался с бирюзовым, твердь разъедалась влагой, мешалась в неприятную фениру субстанцию. Но придётся войти в неё. Рафаэль понимал: иногда, чтобы получить желаемое, можно и потерпеть.

На берегу, очерченном Аквой, отдыхала после охоты стая щенков. Они часто останавливались в локе стихиалей — на перекрёстке одним им ведомых миров. Псарей не было видно: они, так же, как и фениры, не любили лишний раз появляться на территории акватонов.

Один из щенков в куче услышал движение воздуха, когда Рафаэль пронёсся совсем низко. Приподнял лобастую голову, навострил уши. Почувствовал, что фенир не причинит им вреда, но и ничего приятного у него для них тоже нет. Вильнул подобострастно хвостом и снова отвернулся. Потерял интерес, зарылся обратно в комочки цвета седой ночи.

Рафаэль осмотрел Хтонь вокруг гончих, но присутствие пламенного цветка не обнаружил. Он полетел дальше, уже на границу раздела стихий, чувствуя, что где-то здесь, вот сейчас…

Цветок был прекрасен. Вернее, он был прекраснее всего на свете, всего, что Рафаэль вообще когда-либо видел за всё время своего существования. Если бы кто-то попросил фенира рассказать о цветке, он бы не смог. Не было таких слов в локе стихиалей, чтобы описать то, что собой представлял этот поток неистовой энергии.

В складках коричневой хтони сияли ярчайшие искры. Клубилась магма вокруг тонкого стебля, прорвавшегося сквозь немыслимые преграды. Слишком тонкий, слишком хрупкий, и в то же время — несущий в себе огромную силу. Он, этот цветок, был самым живым из всего, что существовало на известных Рафаэлю локах. Концентрация жизни. Её воплощение.

Фенир не знал, сколько времени он провёл перед цветком. Застыл, не в силах даже пошевелиться, влип в воздух, завис над чудом чудесным. В какой момент он почувствовал, что атмосфера вокруг сгущается? Что-то тревожное нарастало в едва колышущемся воздухе. Эти потоки и пробудили его, заставили очнуться.

Жалко выходить из момента восхищения: такого сладостного, такого необычного. Но если Рафаэль сейчас не соберётся и промедлит, кто-нибудь успеет вперёд и лишит его вожделенного цветка. Желающие найдутся, в этом-то фенир не сомневался.

Он мягко спланировал вниз, подхватил тонкий стебель ветром, укутал в плазму. Цветок уютно устроился в Рафаэле, словно всегда там и был. И фенир понял, что будет биться с кем угодно до последнего за этот цветок.

Пора возвращаться в свою часть локи. В самом сердце плазмы Рафаэля пело и искрилось. Пока он не встретил это.

Грациозный акватон развалился на большой цветущей ветке, наклонившейся над смарагдом глади. Золотая катальпа — так называлось дерево. В акватоне Рафаэль узнал Винсента. Тот нежился в покое и тишине. Гладкий и блестящий шлейф хвоста, закручиваясь игривыми кольцами, спускался к воде. Разлитая до края Хтони Аква глубоко и спокойно дышала: волны медленно вздымались и опускались, исходя нежными выдохами. Шлейф акватона отражался на её поверхности длинной, извилистой тенью, а когда лёгкая рябь трогала её, тень изгибалась в танце. Тогда раздавался слабый всплеск.

Рафаэль не питал нежных чувств к Винсенту, хотя, в отличие от многих фениров, вполне терпимо относился к акватонам. Впрочем, он ко всем относился ровно: и к акфенам, а с огненной землёй — хтиром Маргаретом — даже… Впрочем, сейчас Рафаэль не хотел вспоминать об этом. С тех пор, как их развели по разным уголкам локи и запретили приближаться друг к другу, Рафаэль старался не пересекаться лишний раз с чуждыми стихиалями, за что получил в некоторых слоях своей локи эпитет гордеца.

Что касается Винсента, то все знают: его аквачасть всегда была слишком неуправляемой и капризной, и к тому же питала враждебность к пламенной фенира и старалась уязвить её при каждом удобном случае. Пламенная доводила её до кипения, а водяная стремилась залить огонь, уничтожив в зародыше.

Рафаэль и в этот раз собирался промелькнуть незамеченным, но не успел. Винсент заметил его, заструился блестящими кольцами шлейфа:

— Фенир?

Вот же досада. Угораздило…

— О, да это же неистовый Рафаэль! Как тебя занесло в нашу часть локи, милый?

Фениру пришлось замедлить движение, опустить ниже, к самому зеркалу Аквы. Он решил не отвечать на вопрос, чтобы не вызвать у водной повода для лишних насмешек. Это была не его территория.

— Там, — он вспомнил, что видел некоторое время назад. — Ночные щенки. Симпатичные. Можно их покормить?

Рафаэль не хотел врать, но и правду говорить не собирался. Он просто постарался быть вежливым.

— Ты хочешь сказать, милый, что у нас они голодают? Они выглядят измождёнными и неухоженными? Всё, что не касается пространства фениров, заброшено и грязно?

Винсент всё равно завёлся, несмотря на попытки фенира избежать столкновения.

— Я только спросил, можно ли покормить щенков.

Фенир обращался в большей степени к хтонной части акватона. Но она, как всегда, молчала, застывшая в тверди своих размышлений. Вода же бурлила, всё больше закипая от близости огня:

— Ты специально заявился сюда, чтобы напитать несчастных щенков, которых мучают жестокие акватоны?

Взметнулись высоко в небо бледные стройные ветви водяного дерева, окутанного густым пологом зелёных серповидных листьев и морозными гроздьями белых цветов. Одновременно с порывом ветра, сорвавшим бутоны с ветвей, появилось два фенира. Потревоженные их появлением цветы закружились, падая, но не достигли поверхности воды, растворились в её белом дыхании, превратились в стайку серебристых искр.

Норман и Альвин опустились рядом с Рафаэлем.

— Что-то случилось, брат?

Винсент поморщился. Его прекрасное лицо пошло некрасивыми складками.

— Десант фениров в чужую часть локи? К чему бы это?

— Мы… просто… рядом, — миролюбиво произнёс Альвин. — Ничего такого…

— Ничего такого? — прищурился Винсент. — Просто случайность? В тот момент, когда Хтонь изрыгнула пламенный цветок, один фенир решил покормить щенков, а ещё два — случайно прогуливались рядом? Какая чушь… Вы, милые, думаете, что тут отстойник для самых несовершенных стихиалей?

Потоки фениров заструились как-то невнятно. Рафаэль понял, что их пламенные тоже почувствовали цветок, вырвавшийся из недр Хтони. И тоже очень… хотели. Он поглубже укутал чудо, притаившееся у самого его сердца.

— Мы не думаем, — сказал Рафаэль Винсенту. — Вернее, не вообще не думаем, а не думаем так.

— Конечно, чем вам думать? — журчание акватона опять забурлило. Рафаэль на всякий случай отодвинулся ещё дальше, отгораживая свою пламенную от опасной стихии. — Ветер… Только ветер гуляет и ничего более.

Пламенная рвалась на первый план, и эфир уже почти не мог сдерживать её. Если Раф не возьмёт всё под контроль, то стихии схлестнутся. Ну чего Винсент так бурно реагирует именно на его плазму? Вон сидят себе Альвин и Норман, спокойно общаются. И Винсенту глубоко прозрачно на их пламя.

— Лизуны, — выплеснула водная обидное слово. — Явились обмусолить драгоценный цветок, принадлежащей нашей Хтони?!

Пламя залило Рафаэля, только его неистовый огонь он ощущал во всём своём существе, и невыносимо красный свет залил всё перед спящими глазами наследного принца.

Следующий сон…

Он-то и был сосредоточием кошмаров принца Рафа, хотя по пробуждении именно тот, второй, так же непрестанно повторяющийся, наследный принц не помнил. Только вновь и вновь сходил с ума от звуков — словно разрывались сотни тонких нитей — треск закладывал уши, путал мысли в голове. Они скакали в нечеловеческой панике: случилось что-то непоправимое. Раф чувствовал, как неведомое, но жизненно необходимое пламя оставляло его, раскалившись на уходящем вдаль полюсе, открытую рану заливал равнодушный смертельный холод. Он становился осязаемым, наполнял и обеспечивал его новую форму. Вливался в ноги, руки, почки, селезёнку…

И медленно-медленно, с глухим шумом билось сердце, словно барабан в похоронной процессии.

Под этот стук наследный принц просыпался посреди ночи с душераздирающим криком. Он колотился руками и ногами о сбитую, мокрую от пота постель, и каждый в замке, кто слышал это крик, замирал от ужаса.

Раф никогда не говорил о том, что так беспощадно раздирает его душу, и днём выглядел вполне прежним. Только немного измождённым и бледным, словно кутил по кабакам и борделям всю ночь.

Однажды обеспокоенный Дарс всё-таки решился и, пользуясь хорошим настроением принца, спросил:

— Ваше высочество, вам сегодня опять приснился вайнир Шон?

Тот глянул на старого дворецкого с недоумением:

— Нет.

Раф задумался на мгновение, и повторил, уже как будто сам себе:

— Вайнир Шон с той самой ночи дня рождения мне ни разу не снился. И я… Дарс, честное слово, я сам не знаю, что в моём кошмаре… Что это вообще такое.

Через несколько дней после этого короткого разговора, который совершенно ничего не прояснил старому дворецкому, а только заставил ещё больше насторожиться, в опочивальню принца наконец-то пришли свежие вести.

— Ваше высочество, — сказал Дарс, наблюдая, как Раф уже битый час пялится с отсутствующим видом в окно. — Кажется, император собирается на днях выехать на охоту.

Это была поразительная новость. Приближённые иногда вспоминали, как когда-то Сент проводил в этой забаве львиную долю времени, но он так давно вообще не покидал пределы замка, что об этом начали уже забывать. Выезд на охоту обещал встряхнуть безжизненную сухость монотонных дней.

— Ты думаешь, он выпустит меня за эти стены? — мрачно спросил Раф, разглядывая двух мальчишек-подавальщиков, затеявших драку прямо перед окном его высочества. Он болел за того, кто пониже. Наверное, из-за большого носа, раскрасневшегося на свежем утреннем морозе. Нос пламенел просто вызывающе, и на месте противника Большого Шнобеля, Раф обязательно постарался бы попасть кулаком в эту яркую деталь.

— О, да, — чересчур радостно воскликнул старый дворецкий. — Мне доложили, что его величество приказал подготовить ваш охотничий костюм и снаряжение. Застоявшихся лошадей выезжают каждое утро уже несколько солнц, и вашу пегую — тоже.

Последнее известие воодушевило Рафа настолько, что он отвернулся от окна, так и не узнав исход поединка.

— Сколько я просидел в этих стенах? — вопрос был риторический.

— Вот и я о том же, — Дарс обрадовался оживлению, вспыхнувшему в глазах наследного принца. — Проедетесь, разомнётесь на свежем воздухе, станете спать спокойно. Все эти ваши кошмары — от долгой неподвижности в помещении.

Дарс не понимал, за что император так сурово наказал сына. Сент не мог не знать: запереть Рафа в одном месте для мальчишки-ветра подобно медленному умиранию. Такая изощрённая пытка, плавно переходящая в казнь.

— И ещё… — старый дворецкий замялся. — Вам бы поговорить с его величеством. Что между вами происходит…

Он осёкся, так как перешёл границу, за которую дворецкому не принято заходить в беседах с принцем. Несмотря на то, что они с рождения Рафа были ближе, чем даже самые близкие родственники, Дарс почти никогда не позволял переступать себе эту черту. Только беспокойством за непонятное напряжение, повисшее между императором и его единственным сыном, объяснялось неприличное поведение старого слуги.

— Я знаю, Дарс, — Раф махнул рукой. — Можешь не продолжать о том, как всё странно в последнее время. Ничего не понимаю. Ты же знаешь, что я не один раз пытался встретиться с ним, но он видеть меня не хочет. И слышать — тоже. Дополнительно баров у моих покоев поставил, я носа высунуть за дверь не могу. Домашний арест, так это, кажется, называется?

— Официально не объявлено, — пожал плечами Дарс. — Но, по сути, так оно и есть. Вот на охоте вам бы улучить момент, и поговорить с ним наедине…

Идея была неплохая. Раф даже забыл о самой охоте: принялся строить планы и разрабатывать стратегию, как бы остаться с Сентом наедине. И наконец-то выяснить, что происходит, и почему отец, не говоря ни слова и без всяких веских оснований, запер его в стенах опочивальни.

Свежий ветер проник через закрытые окна и двери, когда всё пришло в суетливое и жизнерадостное движение. Приходили портные — заново снять мерки с наследного принца для охотничьего костюма. Замеры производили, сверяя с совсем недавними записями: телосложение в этом возрасте меняется самым неожиданным образом. Главный портной констатировал, подчёркивая ногтём мизинца новые показатели, что его высочество ощутимо раздался в плечах с их последней встречи, и Раф целых полдня незаметно для других гордился этим брошенным вскользь замечанием.

Из оружейной принесли лук и стрелы. Наследный принц, несмотря на протесты дворецкого, собственноручно и с удовольствием очищал древесину от толстой плёнки масла, которым оружейники пропитали оружие; настраивал спущенную долгое время тетиву, постепенно увеличивая натяжение; проверял наконечники стрел на ржавчину. Выбрав момент, когда Дарс отлучился по каким-то делам, один раз высунулся из окна и, удостоверившись, что его никто не видит сбил пару птиц, имевших неосторожность в этот момент присесть на ветви дерева напротив опочивальни принца Рафа.

Про птиц, конечно, всё равно узнали, но никто ничего не сказал. Просто через пару часов их трупики, пронзённые стрелами принца, исчезли со двора, словно их и не было.

В общем, жизнь налаживалась. Раф настолько переполнился надеждами, что даже эти выматывающие сны за время подготовки к охоте видел всего-то пару раз.

И не только принц эти несколько дней пребывал в приподнятом настроение. Весь замок жил ожиданием чего-то нового и свежего до самого дня, назначенного для Большой Императорской Охоты. Все события, происходящие в Таифе несколько последних лет, носили трагический характер, и всем — от бездомного оборванца до высокого чина, приближённого к императору, — хотелось хоть чего светлого и радостного в этой череде удручающе-печальных дней.

Наконец-то этот день пришёл. Рассвет ещё еле занимался над Каракорумом, а во дворе императорского замка забурлила жизнь.

Глава третья. Большая Императорская Охота

Когда солнце красноватым зимним светом окрасило стены цитадели Сента, все вельможи и их свита уже ждали императора в полной боевой готовности и с давно забытым воодушевлением. Он опаздывал, но даже это обстоятельство не снижало общую радость от предвкушения предстоящей охоты. Когда Сент наконец появился, накал чистого восторга достиг своей высшей точки: охотники кричали, лошади ржали, а собаки лаяли.

Обстановка подействовала и на Сента, даже на его впалых, обычно мертвенно бледных щеках выступил чахлый румянец. Рафу, ожидающему в стороне от собравшихся на охоту приближённых его величества, показалось, что отец задрожал от нетерпения, прихлопывая рукояткой арапника по высоким, тяжёлым ботинкам.

К Рафу вместо старого Дарса на время выездки приставили молодого оруженосца — высокого и мускулистого, парень явно тренировался не с дворцовой челядью. Рафу он показался немного знакомым, не настолько, чтобы бросаться друг к другу со словами «Как ты, приятель?!», но принц явно где-то его уже видел. Скорее всего, оруженосец был сыном какого-нибудь барона средней руки, желающего тем или иным способом войти во дворец.

И, хотя парень явно хорошо обучен военному делу и прекрасно натренирован физически, Раф злился, что Дарса без его согласия отправили на задний план. Конечно, старый слуга уже разваливался на ходу, но с ним всегда легко и забавно. Вот как можно подшучивать над этим новеньким, когда у того в глазах застыла непреклонная сталь?

«Тупой», — подумал Раф. — «Непроходимо тупой, пафосный и до самой макушки залит верноподанностью. Явно — приставленный надзиратель». А вслух угрюмо спросил:

— Ты откуда и как зовут?

— Ваше высо…

Толпа собравшихся на охоту и провожающих взревела. Это отец, словно забыв о тяжести прожитых лет, лихо вскочил на горячего жеребца. Громко и протяжно заныли горны выжлятников. Оруженосец наследного принца произнёс своё имя в самый разгар ликования, и за суетным шумом Раф не услышал его. «Ну и кисточка хвоста Ниберу с тобой», — подумал наследный принц, встраиваясь в процессию на положенное ему место: по левую руку от окружённого барами императора на почтительном расстоянии.

Кавалькада, немного посуетившись и помельтешив, быстро обрела достойный вид и выдвинулась. С застеклённой галереи верхнего яруса замка Большую Императорскую Охоту провожала взглядом постаревшая императрица Халь. Холодная, бледная и бесстрастная. Если она и вспоминала свой самый судьбоносный день, навсегда теперь связанный с любимой забавой Сента, то на усталом лице её сейчас прочитать что-то оказалось совершенно невозможно.

Путь же предстоял долгий. Император сам выбрал место охоты: один из дальних и мрачных уголков высыхающего бора на север от Каракорума. Деревья в бору гибли от неизвестной болезни, покрывающей их иголки ржавым налётом, который издалека казался золотым. Бор раньше назывался Прилучным по названию деревеньки, в котором испокон века жили мастера, поставлявшие свои луки и стрелы в императорский дворец, а сейчас — Золотым.

Никто не посмел перечить Сенту, но распорядители, получившие указание подготовить место Большой Охоты, были немало удивлены: лес с тех пор, как «позолотился», репутацию приобрёл скверную. Сначала лучники, по старой памяти заходившие в него по ягоды-грибы и за дичью, стали находить нетронутые трупы животных с золотыми пятнами на шкурах, а затем в бору стали бесследно исчезать жители окружающих поселений.

Императору, конечно, докладывали раньше, и сейчас с дрожью в голосе сообщили, что место, несколько лет назад облюбованное его величеством, сейчас для охоты не очень подходит. Император поморщился и недовольно махнул рукой:

— Охота будет там.

Главный доезжачий хотел было сказать, что с этой территории ушло всё зверьё, и бор сейчас и в самом деле мёртв и зловещ, но прикусил язык. Потрудиться придётся изо всех сил, но это лучше, чем сейчас сказать правду и лишиться головы. «Ладно», — решил доезжачий, — «Можно подумать, раньше не загоняли для императорской охоты всякого зверья со всего Таифа».

Когда Большая Охота прибыла к запланированному месту, стояла уже глубокая ночь. Устали лошади, вымотались долгой дорогой охотники. Но запах жаренного на открытом огне мяса, распространившийся по всей округе, снова привёл процессию в прекрасное настроение.

Большой палаточный лагерь, разбитый недалеко от Золотого бора, наполнился шумом, смехом, лаем собак и ржанием лошадей. Горели в темноте костры, громче становилось приглушенное бормотание, словно растревоженный улей набирал силу. Звенела сбруя, а чуть позже забрякали кубки с местным вином, имеющим послевкусие кисловатое и терпкое одновременно. Таким же как эта бескрайняя ночь, звенящая и хрустальная, тронутая первыми схватившимися заморозками. Всем этим существам, объединённым сейчас этой темнотой, трещащей хрустким морозцем, так хотелось верить в то, что тяжёлые времена остались позади, припорошённые мелкой крупой первого снега.

Вельможи постарше собрались у большого императорского шатра, хотя Сент закрылся там сразу по приезду, и больше до утра так и не вышел. Над костром коптились отборные куски мяса, доставленные загодя из замка. Охотники, сопровождавшие императора в ловле зверя в былые времена, предвкушали, что завтра на этих кострах окажется свежая добыча, загнанная собственноручно. Стареющие подданые Сента вели неспешные беседы, щурясь на пламя огня. Они с тревогой и надеждой смотрели на его ускользающие в темноту тени: в этой жизни им осталось немного вот таких, исполненных предвкушением ночей.

«Может моей тени повезёт перевернуться сильной и здоровой в мир, где есть охота, скачки на лошадях, красивые женщины, хорошие друзья и ароматное вино», — так, наверное, думал каждый из них. «Пусть всё повторится для меня, хотя бы в виде тени моей тени». Никто не хочет переворачиваться в тень больную и нищую, в мир лишений и страданий. И каждый думает, что именно он достоин всего лучшего. Только прекрасных ослепительных в своей радости миров на всех не хватает. Опыт намекал достойным и пожившим мужам об этом, но надежда и вера в лучшие миры оставалась в глубинах душ даже самых прожжённых скептиков. А иначе — чем жить на закате дней?

Весёлая молодёжь же, возбуждённая доселе не испытанными впечатлениями, разбрелась по разным кострам, подальше от императорского шатра, сгруппировалась небольшими кучками. Почти у всех них это была первая Большая охота: уже лет пятнадцать минуло с тех пор, как император прекратил эти выездки.

Принца с почётом проводили к его личному шатру и оставили в покое. Он мало кого знал из сыновей высоких домов, выехавших на охоту, как-то так получилось, что за всю дорогу он не увидел ни одного знакомого лица. Новый оруженосец тоже куда-то испарился, как только они прибыли в лагерь, но это обстоятельство, кстати, совсем не огорчило наследного принца. Может, он привык к вынужденному одиночеству за время домашнего ареста, а, может, причина крылась в особых свойствах местного алкоголя.

Раф, который ничего не ел с самого утра, выпил вино, предупредительно поднесённое одним из многочисленных лакеев, сновавших от костра к костру с большими кувшинами. Он появился как призрак из темноты, с поклоном протянул принцу узорчатый кубок, а когда Раф от неожиданности схватился за шершавую вязью чашу двумя руками, быстро наполнил её до краёв, и так же беззвучно растворился. Принц вовсе не собирался напиваться, но пустой желудок заурчал, напоминая, что его не мешало бы наполнить, и Раф залпом опрокинул в себя морозную терпкость.

Тепло тут же пошло в уставшее от долгой скачки тело, и голова приятно закружилась. Раф поднял лицо к чёрному небу, и крупные, чистые звёзды тоже закружились в его глазах. Он схватил с большого блюда кусок мяса, завёрнутого в листья какой-то зелени, с удовольствием впился в него зубами. Брызнувший сок потёк по подбородку.

— Прошу прощения, ваше высочество…

Раф удивлённо обернулся, так как совсем не ожидал, что с ним кто-нибудь заговорит. Незнакомец был настолько тёмен, что сливался с ночью, и Раф не сразу узнал его, но образ показался смутно знакомым.

— Ваше высочество, вы не страдаете без компании?

— А-а, — промычал принц с набитым ртом.

Тёмный улыбнулся, сверкнув идеально белыми зубами, и только тут Раф признал в нём главу отцовских наймастов — Вансинга. Он никогда не разговаривал с недавно назначенным молодым начальником, но в последнее время часто видел его возле императора. Синг использовал каждый подходящий момент, чтобы ещё больше приблизиться к Сенту.

— Это вино не столь хорошо, как должно быть, вы не находите? — синг явно был намерен продолжать беседу.

Он не нравился Рафу. И чувствовал неприязнь, и сейчас явно намеревался изменить отношение наследного принца к себе. Зачем? Опального Рафа отстраняли от политики с тех пор, как он вернулся из печально известного «Тумальского» похода.

— Ничего себе, — буркнул Раф, с трудом проглотив кусок, чудом не застрявший в горле от неожиданного появления.

— Вы когда-нибудь пробовали особую императорскую кить? — спросил новоявленный отцовский наймаст. Только сейчас принц заметил в руках Вансинга кожаные мехи, в которых что-то булькало при каждом движении. — Кажется, император Таифа не склонен с кем-либо делиться напитком особой отгонки…

Раф покачал головой. Это можно было принять и за «да», и за «нет», причём по обоим пунктам. Несмотря на благодушие от опьянения, ему совсем не хотелось общаться с отцовским прихвостнем.

— Ваше высочество, — синг чувствовал вскипающую в принце неприязнь, и тон его вдруг превратился из нагловато-заискивающего в искренне-проникновенный. — Пожалуйста… Выпейте со мной, очень прошу. Умоляю.

В голосе Вансинга прорвалась такая тоска, что Рафу и в самом деле стало немного жалко его, а ещё немного — жутко. Он поёжился:

— Ладно…

В конце концов, ничего с ним не случится от глотка знаменитого элитного пойла. Синг, не торопясь, но как-то очень ловко присел рядом, прищёлкнул пальцами, и из темноты тут же появились две чистые чаши. Широкие по краям — Раф знал, что кить пьют именно из таких.

Он никогда раньше не пробовал молоко жикоров, даже во время военного похода. Принцу, любителю лёгких — под его характер, — фруктовых вин, никогда не нравился даже вид кити: белоснежная, тягучая, как сбитое в сливки молоко. Но сейчас, с отвращением пригубив эту вязкую жидкость, Раф вдруг с удивлением обнаружил, что ему и в самом деле вкусно.

— Это неплохо, — поделился он своим открытием.

— Пейте, ваше высочество, — синг залпом опрокинул в себя всю чашу. — У меня в палатке есть ещё.

— Ты…э-э-э, Вансинг, не боишься, что поутру рука не будет тверда? Я слышал, что кить — чрезвычайно крепкая, долго не отпускает.

— Зовите меня Ваном, — попросил синг.

— Хорошо, — кивнул резко подобревший Раф. — Так ты, Ван, не боишься завтра на охоте опозориться перед его величеством?

— От императорской кити похмелья не бывает, — обнадёжил синг.

А потом вдруг добавил задумчиво и совершенно непонятно:

— А даже если и так, то… Вдруг это не будет иметь никакого значения? Простая головная боль с похмелья? И… Для всех ли будет завтра?

— Что? — принц совсем его не понял.

— Я имею в виду, все ли завтра останутся прежними? А если кто-то станет другим, то останется ли похмелье прежним?

— Всё, что я думаю об этом вопросе, — глубокомысленно ответил Раф. — Это то, что тебе, Ван, кажется, уже хватит…

Но тот даже не услышал его.

— Завтра уже наступило, — произнёс всё тем странным тоном, словно был где-то в совсем другом месте. — И оно есть сегодня. То есть сегодня уже всё изменится. Если кто-то станет другим, то останется ли мир прежним? И вы, ваше высочество, останетесь ли прежним, если кто-то возле вас станет другим?

— Останусь, — успокоил его Раф. — Иди ты, Ван, себе спать.

Благодушие, нахлынувшее на него после нескольких глотков кити, разбилось о странные и нудные слова этого синга. Он сам пришёл к его костру, сам предложил разделить чашу, а теперь превращает такую чудесную ночь… Только зверь Ниберу знает во что!

— Да, — неожиданно легко согласился Вансинг. — Я пойду, пожалуй. Наверное, мы с вами, ваше высочество больше и не увидимся. А вы мне всегда напоминали кое-кого.

— И кого же? — мысль о том, что он на кого-то похож, совсем Рафу не понравилась.

— Очень близкого. Но давно. Очень давно.

— И где же он сейчас? Тот, кого я тебе напоминаю.

— Надеюсь, что ушёл на ту сторону тени.

Раф промолчал. Синг казался всё страннее и страннее.

— Просто я надеюсь, что мне не придётся его отправлять туда самому, — объяснил Ван. — Очень надеюсь. Я бы никогда не сделал… Не пошёл бы на… Но он такой же, как ты. Наивный щенок. Слишком чистый и несгибаемый. Не удержит, погубит. Наступает перелом. Интересно, я буду помнить этого малыша, после… всего? Оно изменится ещё больше, так ведь?

— Ты уже говорил это, — напомнил Раф. — Про то, что мир изменится.

— Я всегда хотел быть кем-то важным, — опять невпопад сказал Ван. — Чтобы по осанке и одежде все в Таифе издалека видели: это Вансинг, не только великий воин, но и знатный вельможа. Не очень люблю степь, стоянки кланов… Это вот сильно Тан любил. И малыш Рин — тоже… Наверное, уже… любил. А я хотел, чтобы все мне кланялись, расшаркивались и лебезили. Это то, чего нет в степных существах Ошиаса. Я был готов ко многому, но… Моё приближение к императору оказалось совсем не таким, как я представлял. Наверное, до сегодняшней охоты. Так ведь? Ладно, не отвечайте, не нужно. В любом случае, не подходите ко мне после охоты, если увидите…

— С чего это мне к тебе подходить? — удивился Раф.

Он никогда не изъявлял желания не только сближаться с отцовским наймастом, но и даже здороваться мимоходом.

— Ну, мало ли…

Голос внезапно стал таять, донёсся издалека. Только что это Вансинг сидел рядом, вцепившись в свой бурдюк с китью, а теперь Раф опять оказался у костра совсем один.

«Кажется, он собирался меня о чём-то предупредить. Но о чём?», — подумал Раф, всматриваясь в непроглядную тьму, где моментально исчез ловкий и бесшумный синг. И… Ван совсем не пьян.

А вот Раф, очевидно, всё-таки был пьян. Потому что в эту ночь к нему пришёл тот, второй, самый ужасный кошмар. И утром он помнил его до мельчайших подробностей.

В этом сне Раф оказывался на какой-то простирающейся во все стороны хрустальной равнине — бесконечной, ничем не сдерживаемой высотой. Прозрачное небо, сквозь которое просвечивало следующее хрустальное небо, что в свою очередь пропускало сияние ещё одного, что находилось выше. И так — до бесконечности.

Огромный зал без потолка и стен, и, кажется, даже без пола. Без горизонта: нигде не сливались стеклянные слои матового неба с хрустальной пеленой, что светилась под ногами.

Прозрачные колонны, которые поддерживали непонятно что: они терялись верхушками в той самой молочной беспредельной голубизне, незримо очерчивали пространство, в котором был заперт Рафаэль. Оно ничем не отличалось от того, что светилось за каждой из этих колонн (безликих, точных копий друг друга): бесконечное пространство ровных хрустальных плит, которые тянулись во всех направлениях. Сверкающее великолепие тишины, не нарушаемое ни единым шорохом. Безмолвное, холодное и пустынное место.

Рафаэль уже долго ждал… Чего? Или… кого?

Сколько времени он томится здесь, ожидая решения своей судьбы?

Рафаэль осторожно пошевелился. То, что происходило сейчас с ним, неправильно и очень плохо, и ощущение это было невыносимо. Его обездвиженность в этом ожидании. Все потоки, наполняющие его тело пламенным полётом, перекрыты, они застаивались, как цветущие в неподвижной зяби воды. Закупоривались сгущающейся слизью, усиливая гнев и раздражение.

Оно достигло наивысшей точки, когда фенир уловил неясное мерцание: на прозрачном фоне мелькнула светлая тень. А потом ещё одна. И ещё. Это было даже не самим движением, а только намёком на него, но сверхчувствительная мана локи задрожала от неприятных вибраций. Высший, разделившись, спорил с собой. Он не скрывал от заключённого смысл спора, но и не старался, чтобы Рафаэль ясно понимал его суть.

Фенир чувствовал, что мнения разошлись, хотя больше догадывался, чем знал точно. Одна сторона считала, что оставить Рафаэля в этом состоянии — с перекрытыми потоками — на некоторое время будет достаточно для наказания, другая настаивала, что проступок, совершённый стихиалями, не просто дурацкая выходка, а преступление. Наказание или искупление: вот в чём был главный предмет спора.

В споре Высшего присутствовали и ещё какие-то мнения, но они терялась на фоне главного предмета раздора.

Уже в самом этом понимании Рафаэль чувствовал что-то беспредельно ужасное: разлад Высшего. Никогда на памяти фенира он не делился, раздираемый противоречиями.

— Стихиаль в значении плазма-эфир, — наконец Высший обратился к нему, оперируя знакомыми значениями. — Ты принимаешь вред, который нанёс движению всего сущего разрушением низшей локи?

Рафаэль принимал. Он даже искренне каялся, когда понял, что совершил непоправимое. Сама лока, которую они с акватоном ненароком задели, не была особенной ценной, из-за неё он как-то и не переживал. Но преждевременная гибель любой из них влечёт непредвиденные изменения во всех остальных. И в глубь, и в высь, и во все стороны. Колебания, вызванные разрушением, достигнут даже самые дальние. Пусть не сразу и не с такой интенсивностью, но волна непременно накроет и локу стихиалей.

— Да, — согласился с его покаянием Высший. Кажется, он пришёл к согласию с самим собой, потому что звучал сейчас слаженно и ясно. — Что ж, учитывая общелокальный характер последствий инцидента и отягощающие обстоятельства, вынужден признать, что возникла необходимость крайнего вмешательства.

Что он имеет в виду? Какое вмешательство? На Рафаэля надвинулось что-то жуткое в своей неизбежности.

— Твоя непомерная гордость, стихиаль, — добавил Высший, словно это и было самым главным обвинением. — Ты до конца так и не понял, что натворил. Каждая даже самая мелкая сущность, уничтоженная тобой в Ойкумене, — полноценная сфера. Не бывает особенно ценных или менее ценных лок. Это всё — твоя непомерная гордость…

Он померцал немного, чтобы фенир увидел его и понял всю серьёзность момента.

— Разлом с последующим отправлением в низшую локу.

Как разлом?! Это единственное, что фенир выхватил из приговора. Вот так… просто… и разлом? Разве он не применяется только в точке высшего пика кипения? И стихиали осуществляют его добровольно, когда приходит время. Но Рафаэль ещё не дошёл до самосжигающей точки. Он просто… Он просто хотел пламенный цветок, что изрыгнула из себя Хтонь.

— С особой поправкой, — Высший звучал печально, насколько фенир мог это определить. — Назад по временному кольцу.

Он просто хотел цветок, а этот ревнивый акватон Винсент отдыхал на золотой катальпе недалеко от нужного места. Это всего-навсего случайность. И теперь… Вот это вот всё? Рафаэль никогда не слышал, чтобы стихиалей в разломе отправляли по замкнутому кругу. Почему же его по временному кольцу?

И… Он понял временной отрезок. Это же… Зачем так долго от точки невозврата?

— Всё кончено, — подтвердил Высший. — Надеюсь, это пойдёт тебе на пользу, Рафаэль. Исправить события в локе. А, кроме того, ты узнаешь, что не бывает мелкого или крупного страдания. Каким бы мелким не было существо, боль, которую оно испытывает, огромна для него. Да, теперь тебе будет больно, и не один раз. Начиная с этого момента.

Фенир даже не успел удивиться, что Высший назвал его по имени. Так как тут же понял, что такое эта самая боль, о которой стихиали никогда не говорили между собой.

Сначала — немного неприятно, когда лезвие Высшего вошло в верхние слои. Но вполне терпимо: там было густо от постоянного соприкосновения с внешним, достаточно плотно, чтобы поддаться нажиму.

— Я вполне смогу это вытерпеть, — с удовольствием, и даже некоторой гордостью решил Рафаэль.

Но сразу же… Лезвие прошло дальше, стремясь в самую его суть, и тут… Резкий спазм по всему телу, и фенир впервые вдруг почувствовал. Что оно, это тело, у него есть, и понял через эту боль, что такое — это самое тело. Остриё коснулось какого-то тут же запульсировавшего узла, застыло на мгновение, словно в последний раз решая: а стоит ли?

«Стоит!», — всё-таки решило лезвие. И опустилось, перерубая узел с хрустом. Рафаэль, уже сам не понимая, что делает, забился ставшим реальным телом в прозрачных путах. С отключённым напрочь разумом, с потерей ориентации пространства, с полной глухотой ко всему происходящему вне. Он весь стал сейчас ощутимой точкой, убегающей от беспощадного лезвия, а оно уже нащупало другой узел, хрустнуло, и устремилось к следующему.

Его тело качалось теперь взад-вперёд, и фенир слышал только треск внутри себя. Сводящий с ума треск, до которого замирающему миру не было никакого дела, разрывал его сущность. Выхватывал что-то настолько важное, настолько необходимое, что без него Раф становился неполноценным уродом.

Она… Невероятно красива. Раф увидел свою пламенную со стороны в первый раз. И даже забыл на мгновение о безжалостном лезвии, всё настойчивее углубляющемся в его внутреннюю сущность — слой за слоем. Голубой огонь, лишённый ветра, оказался жгуче красным, и она… Маленькая, невозможно яркая… Эль.

Новый щелчок пронзил его, и уже почти разделённый фенир понял, что отсечённая от воздушной прохлады, его пламенная сгорала сейчас сама в себе, корчилась лепестком прекрасного яркого цветка. Эль хотела этот цветок, всего лишь цветок, но сейчас сжигала сама себя, не в силах совладать с нарастающим жаром. И Раф понял, что у неё, обугленной, не хватит сил, чтобы выйти в той точке закольцованного времени, которое им назначил Высший.

— Эль! — закричало всё его существо, — не отпускай меня! Держись!

В её ладонях вспыхнул последним даром Высшего пламенный цветок, который она так хотела…

Глава четвёртая. То, что вызвано из недр

Когда Раф понял, что наконец-то вытащил из густого тумана невнятных кошмаров свой самый жуткий сон, сначала испугался, а потом даже обрадовался. Прозрачный мальчик-ветер терпеть не мог тёмных углов и поджидающих за ними неопределённостей. Теперь скрытое проявилось, а значит, оставалось только понять, какими методами бороться с врагом. Некто забрал у Рафа важную часть его души, так понял наследный принц нависшую над ним тень. И если хорошенько подумать…

Конечно, это невыясненные отношения с отцом, вот что! Они тревожили Рафа, запирали его в четырёх стенах под домашним арестом, выжимали досуха, калечили крылья. И сны начались с того самого момента, как Сент отказался от встреч с сыном. Прав был Дарс! Раф в очередной раз поразился мудрости старого дворецкого. Поговорить с отцом — вот что нужно было сделать для начала.

Он отогнал навязчивую тоску, связанную с именем, которое он помнил, как наяву, так и чётко услышал во сне. Эль. Девушка, которую он встретил совсем ещё ребёнком в храме Ниберу. Она приходила к нему и во время похода на Тумалу, тоже во сне, как сейчас, и просила спасти. Они летали тогда — высоко и свободно. А потом Раф потерял её на берегу Айу, когда взбесившийся от густого запаха крови альфин напал на наследного принца. Наверное, Эль сейчас опять нужна помощь.

Поговорить с отцом, получить свободу, найти Эль. Всё стало на свои места.

Утро ожидалось туманным, но вопреки прогнозам, наступило радостно ярким. Схватившийся за ночь лёгкий снежок покрыл низину холма, на котором был разбит лагерь, и перед охотниками во всей красе распахнулась чудесная долина, словно выбеленная до хруста скатерть, обшитая золотой бахромой окружившего её края бора.

Императорский жеребец нетерпеливо переминался на самой высокой точке, откуда открывался прекрасный обзор. Вокруг него толпились вельможи, пользуясь случаем попасть на глаза Сенту, к которому в замке приблизиться было совершенно невозможно. Там же ошивался и странный вчерашний Ван, особая броня сингов выделялась в общей массе всадников и коней. Раф смотрел на эту скрытую ярмарку тщеславия со стороны, понимая, что сейчас для разговора с отцом совсем неподходящее время. А вот позже…

Но свежесть морозного утра, прекрасный вид и всеобщее волнение перед предстоящим событием, постепенно захватили и наследного принца. Это его первая охота, и предчувствие скорости, азарта, погони, заполнило Рафа радостью. Всё сейчас приобретало какое-то высшее значение. И непривычные высокие сапоги до колен, которые смастерили по специальному заказу для выездки: из каждого голенища виднелось по рукояти ножа-никера для добивания дичи. И кожаная кольчуга — плотная и прекрасного качества, в отличие от тяжёлой, военной, что уже была известная Рафу, — вся в сложном переплетении ремней, держащих за спиной серебряными бляшками и лёгкий, но дальнобойный лук с колчаном, и ещё два узких меча в ножнах. Более длинный — под правую руку, и более короткий — под левую. Всё это, непривычное, но такое удобное, давало ощущение свободы, свежести и перемен. То, чего больше хотел уже забродивший нереальными снами наследный принц.

Доезжачий, почтительно перегнувшись почти до самой земли в поклоне, доложил императору, что егеря сообщили: затемно приметили барга на лёжке, и зверь ещё не выходил из круга. Выжлецы, особо вязкие в погоне, выведены в поле, и все ждут только сигнала от его величества.

— Самец? — на обычно недовольном лице императора появилось непривычное нетерпение. Даже издалека чувствовалось, как загорелись его глаза, и в голосе прорезался азарт.

— По следу — да, и очень крупный, — радостно подтвердил доезжачий. Он приосанился от удовольствия, которое его слова доставили императору, и выглядел сейчас невозможно счастливым.

— Спускайте, — махнул Сент рукой, и, резко пришпорив жеребца, рванул вниз в белоснежную долину.

Кавалькада, звеня по подмёрзшему за ночь насту, рванула за ним. Раф вдарил шенкелями по пегому боку своего коня, и свежий ветер тут же бросился ему в лицо, колючий от крупинок вдруг повалившего снега.

Когда охотники пересекли большую часть долины, и Золотой бор уже вовсю слепил глаза своим чахоточным, умирающим сиянием, спустили со смычка первую стаю. Двадцать вылежцев бросились по следу зверя, распутывая его сложную вязь. Поднятый барг, очевидно, петлял, прыгал в свою же пяту, чтобы сбросить собак, которых учуял издалека.

Императорская охота, горя азартом, весёлым вихрем неслась к нагромождению больших камней, которые опоясывали долину справа от Золотого бора. Судя по следам, барг рванул к припорошённым снегом курумникам и глыбам, по которым передвигаться мог только он.

Собачий лай взметнулся новой оглушительной волной, по кавалькаде пронёсся общий победный вопль, и Раф увидел барга. Удлинённое тело, покрытое короткой мягко-коричневой шерстью, тонкие ноги с твёрдыми копытцами, безрогая вытянутая голова с огромными круглыми глазами, на спине и боках — ряды светлых пятен. Он был очень красив. С узкой морды зверя, начинаясь в пасти, свешивались два невероятно длинных и острых клыка, отстающих от подбородка ещё на две ладони. Это точно самец, и он не успел спрятаться.

«Барг не знает», — подумал Раф, — «что у него изначально не оставалось ни единого шанса».

Привезённый накануне для императорской охоты зверь плохо ориентировался в незнакомой местности, но он был молод, здоров и ещё полон сил. Стая вылежцев, оглушительно лая, неслась наискосок, отрезая барга от спасительной гряды, и тогда он внезапно изменил траекторию: рванул напрямик, и буквально в пятидесяти шагах от императора перебежал ему дорогу. Мёртвый лес пугал зверя, но у него не оставалось выбора, и барг бежал уже по самой его кромке, всё ещё не решаясь углубиться в чащу.

Сент протрубил в рог, развернулся и сейчас же поскакал за ним.

Некоторое время кавалькада охотников мчалась следом, но конь императора был, без сомнения, самым выносливым из всех, и, кроме того, Сент словно намеренно, чтобы сбить сопровождающих, направлял своего скакуна по таким непроходимым буеракам, что все вскоре были вынуждены отстать от него. Только с младенчества привыкший к дикой скачке глава Вансинг, хоть и на почтительном расстоянии, но чётко шёл в хвост императорскому жеребцу, ловя небольшой вихрь лёгкого снега, стелющийся из-под копыт.

Раф, оставив позади выбившуюся из сил процессию, следовал за этими двумя, стараясь не терять из вида. Погоня длилась уже довольно долго, и, хотя быстрое движение радовало принца, азарт уже несколько поблёк. Он любил саму скорость, находиться в состоянии этой скорости, но вот убивать барга расхотелось. Теперь Раф надеялся поговорить с отцом, оставшись наедине, и просто старался не прозевать благоприятный момент.

Но его новый, так и оставшийся безымянным оруженосец тоже не отставал.

— Иди в зад зверя! — закричал Раф юноше. — Увижу рядом — переверну тень!

Для большей убедительности наследный принц спустил стелу, которая просвистела прямо у уха преследователя. Больше Раф не оборачивался, но по звуку остающихся далеко позади копыт он понял, что парень внял его угрозе. По крайней мере, сейчас его высочество слышал только ход своего коня.

Но… Раф только на мгновение отвлёкся на навязчивого лакея, как потерял из виду того, с кем так жаждал наконец-то встретиться. Отец точно намеренно отрывался от кавалькады своих сопровождающих. Две фигуры, что маячили всё время впереди, скрылись за деревьями, которые стали гораздо гуще в этой части бора. И вообще, всё вокруг стало мрачнее, хотя и светилось обильнее золотой хвоей, но отблеск этот, словно идущий с другой стороны мира, не радовал душу, а переполнял тоскливой тревогой. И барг… Принц уже давно не видел его.

Несмотря на непонятное предчувствие, сжавшее сердце, Раф последовал туда, куда, по его догадкам, могли направиться отец с Вансингом, и вскоре выехал к небольшому свободному от деревьев пятачку, засыпанному редким пушистым снежком поверх золотого настила опавшей хвои. После треска множества копыт, истошного собачьего лая и подбадривающих криков, Рафу на мгновение показалось, что он оглох. Здесь царила поразительная тишина.

Он сначала услышал, как переговариваются двое. Голоса ясно доносились из-за тесного частокола шершавых старых стволов. Принц увидел совсем рядом белого жеребца отца и приземистого, но выносливого каурого, принадлежащего сингу. Раф спешился, но решил пока не появляться перед Сентом, чтобы не вызвать гнева, а сначала прислушаться к настроению императора.

Принц приблизился настолько, чтобы оставаться незамеченным, но в то же время хорошо видеть и слышать всё, что происходило на мрачной поляне, окружённой умирающими деревьями. Теперь с его позиции просматривалось всё просто великолепно.

Раф сразу понял, что обычно суровый синг нервничает. И что самое удивительное: даже не старается скрыть этого.

— Вы обещали, ваше величество, — сказал Вансинг, облизывая пересохшие от скачки и ветра губы.

— Я выполнил всё, что обещал, не так ли? — хмуро ответил Сент.

Он встал на колени, разгребая гниющую листву, из золота переходящую в ржавую коричневую рыж. Рафу видна была его худая спина с торчащими сквозь мягкую кожу охотничьего камзола острыми лопатками. Император, не привыкший к такого рода положению, выглядел нелепо, но даже неестественно перегибаясь в нескольких точках, устрашающе.

— Не всё, — тихо, но упрямо произнёс синг. — Если не принять меры, он погубит… Мне нужна его голова. Законные основания.

— Знаешь, мне всё-таки Торсинг не был чужим. Я закрыл глаза на некоторые обстоятельства странных потерь в клане сингов, но…Как я объявлю твоего младшего брата государственным преступником? Какие у меня основания?

— Он исчез, — всё так твёрдо прошептал Вансинг. — Вполне вероятно, что Рин сейчас ищет убежища в Тумале. Перебежчик на сторону врага. Предатель. Государственный преступник. Чем не основания?

— Доказательства? — Сент кидал фразы, не оборачиваясь.

Он уже разгрёб наст хвои, и даже до Рафа дошёл тошнотворный запах разложения, таившийся под её верхним слоем. Вансинг закашлялся, а император даже не дрогнул. Он снял измазанную в ржавеющем золоте перчатку, и с трудом несколько раз повернул огромный перстень, плотно обхвативший его тощий палец.

— Но… — прокашлявшись, хотел продолжить синг, только император резко прервал его:

— Заткнись. Сейчас твоя очередь выполнить обещание. И ты сделаешь это!

Сент замолчал, продолжая крутить перстнем над очищенным участком земли, а Раф увидел, как резко побледнел обычно бронзово-смуглый синг. Сейчас лицо Вана казалось не темнее того самого снега, что накануне укрыл сказочным ковром долину.

— Это здесь, — голос отца стал довольным. Раздражение ушло из него, появилось сладкое удовлетворение, словно Сент вдруг получил нечто, к чему стремился добрую часть своей жизни. — Я не ошибся, и это точно — здесь.

Отец опять повернулся к Рафу спиной, и принц не понял, что именно случилось. Только золотой пятачок вдруг озарился серебряным светом, это сияние внезапно и стремительно вспыхнуло от фигуры Сента и растянулось холодным узким клинком, пронзающим землю. Раф скорее почувствовал, чем понял, что каким-то образом перстень на руке императора вдруг приобрёл эту форму. Он не поверил в случившееся, но где-то в глубине души твёрдо знал, что именно так оно и было.

— Самое близкое, невероятно подходящее место, — с ещё большим удовольствием кивнул император. Он говорил уже не со своим наймастом, а с кем-то иным и невидимым. — Коготь вошёл, как в масло…

Раздался сухой треск, и земля поползла крупными трещинами, расходясь кругами от вонзившегося в неё призрачного меча. Раф услышал, как коротко и тоскливо вскрикнул Вансинг. Паутина разломов подползла почти к ногам Рафа, мельчая на ходу. Это были уже едва заметные под слоем иголок и снега штрихи на теле земли, но принц всё равно брезгливо отпрянул.

Вансинг вскрикнул второй раз, но поперхнулся, как будто кто-то сжал его горло. Земля под призрачным клинком взорвалась, обдавая императора и его наймаста мелкими острыми осколками, похожими на крошечные льдинки. «Откуда тут столько льда?», — пронеслось в голове у Рафа, но он тут же забыл обо всём, застыл, не в силах ни прийти на помощь (хотя не понимал — кому и зачем?), ни даже шевельнуться. Он видел, как незащищённые руки и лицо Вана в одно мгновение покрылись мелкими и глубокими порезами, из которых тут же засочилась кровь.

Сент давил на рукоять меча уже двумя руками и изо всех сил. Лицо его, и так всегда угрюмое и покрытое сетью морщин, скорчилось в приплюснутую маску, словно кто-то сжал голову императора с такой же силой, с которой он сам сейчас вдавливал порождение жуткого перстня в треснувшую твердь.

Холод пришёл снизу: резко и ощутимо упала температура, под носом у Рафа моментально образовалось облачко инея, а мочки ушей защипало так, что принц чуть не взвыл. Но звенящее осколками молчание разбил вовсе не он.

— Брат мой! — закричал вдруг Сент в этом нереальном безумии. — Тот, что вознёс меня даром своим, явись!

Раф никогда не слышал, чтобы отец произносил что-то подобное: пафосное и на грани истерики. Впрочем, и перстней, превращающихся в мечи, он тоже никогда не видел. «Я упал во время охоты с лошади и ударился головой», — успокоил себя принц. — «И сейчас просто, потеряв сознание, переживаю всякие видения в бреду».

В этом бреду принца что-то заворочалось, сотрясая землю, явно пыталось выбраться на белый свет с той стороны тени. Расшатывало и расшатывало расщелину, проделанную перстнем-мечом. Из-под скрытого в почве кончика клинка заструились клочки ледяного пара. Словно кто-то задышал уже совсем близко к поверхности, прорывая звенящую стужу.

Пара становилось всё больше, он заклубился только что прозрачными, а теперь стремительно темнеющими по краям облаками.

— Он, — шевельнул меч в расселине император, — вот он. Бери.

Вансинг с трудом скрывал ужас перед неизбежным. Он знал. Ещё накануне знал о том кошмарном, что ему предстояло сделать, и, как понимал уже Раф, заранее согласился на это. Тень синга сморщилась, прижалась к ногам хозяина, как бы прося защиты. Завиваясь в ясные спирали, просочившийся из инотеневой бездны, не обращая внимания на её дрожь, подполз к ногам синга, догоняя тёмное отражение. А потом… Стал поглощать её. Раф готов был поклясться, что делал он это со вкусом и удовольствием. Смаковал, как гурман, добравшийся до изысканного стола.

Принцу, который не мог оторвать взгляд от этого зрелища, казалось, что он слышит даже причмокивания. Сент, всё ещё не выпускающий из рук свой меч, из-под которого выходили всё новые и новые струйки пара, вливающиеся в пиршество, смотрел на происходящее с незнакомым Рафу умилением. Как… Как бабушка, пичкающая внука пирожками. «Внучок» Сента, насыщаясь, становился всё плотнее, приобретал упругость и гибкость.

Когда сгустившийся пар змеиными кольцами полностью перекрыл ноги синга, Ван молча и тяжело рухнул на землю, словно из-под него выбили опору.

— Да, — сказал Сент. — Я тебя таким и представлял.

Раф, зажав ладонью рот, уставился на то, во что превратился гость из инотени, который только что сожрал тень отцовского наймаста. Он шёл от самой земли гладкими тугими кольцами, точь-в-точь как хвост водяного дракона, только гораздо крупнее, к поясу покрывался рыбьими чешуйками, которые плавно переходили в почти реальную кожу. Землистого цвета, покрытую странной бронёй, как если можно было сшить броню из каменной глыбы. Руки у существа оказались мускулистые, с короткими плоскими ладонями, затянутыми чем-то вроде мозолей, основательная толстая шея венчалась вырубленной из куска известняка головой. Лицо же, хоть и как бы припорошённое пылью, неожиданно показалось принцу удивительно красивым: тонкое, с мягкими чертами, выразительными грустными глазами и немного припухшим ртом.

Принц ясно ощутил, как он его ненавидит.

— А я тебя — нет, — вдруг голосом Вансинга ухмыльнулся гость из бездны. — Ты так слаб и беспомощен в этой вонючей материи…

Раф уже выхватил из-за спины большой охотничий нож, чтобы ринуться на ненавистное исчадие, когда на долю секунды замешкался, пронзённый ужасным пониманием. Сент вовсе не нуждался в защите. Более того, он хотел, чтобы чудовище появилось тут. И… Раф судорожно проглотил слюну. Отец САМ вызвал этот кошмар.

Принц промедлил всего одно мгновение, но этого хватило, чтобы его остановить. Что-то резко и оглушающе опустилось Рафу сзади на голову, в ушах раздался треск, от которого полопались все связи с окружающим миром, и наступила полная темнота.

Глава пятая. Зеркала источают яд

Пышную кавалькаду Большой Императорской охоты Тинар и Улия проводили взглядом издалека. Вернее, увидели только её край — мелких пеших пажей, отставших от конницы, обслугу на телегах и несколько крытых повозок, украшенных императорскими вензелями. Но даже это «остаточное явление» от процессии впечатляло. Очевидно, в обозе ехала кухня — так предположил Тинар, руководствуясь своим неизменным «носом чую». Кухню он всегда «чуял» безошибочно, поэтому Улия сразу же поверила.

Про охоту они догадались сами — по всей округе в воздухе висели последние новости, распространявшиеся совершенно непонятным путём. Как некая заразная болезнь — разносчика, вроде, уже и след простыл, а мор остался.

Кстати, ощущения праздника, которое должно вызывать это торжественное мероприятие, совершенно не было. Больше и в самом деле напоминало болезненную лихорадку. Чувствительная к окружающей среде Улия передёрнулась:

— Странно всё это…

— Наш император вообще странный, — согласился Тинар. — Но вот это… Только что перевернулся с тенью его ближайший друг, а он даже минимальный траур не выдержал. И вообще — в Таифе творится непонятно что, а Сенту — хоть бы хны.

Стараясь поскорее удалиться от Храма Первозверя, они сделали лишний крюк, о чём теперь жалели. Места здесь были незнакомые, по крайней мере, Тинар, хорошо знавший окрестности столицы, совершенно потерял ориентацию. Но возвращаться не хотелось, и грум принял решение: просто двигаться на юг. В любом случае, если идти в этом направлении, выйдешь к границе с Тумалой.

— Пойдём, — сказал он аликорну. — Честно говоря, мне хочется как можно быстрее оказаться в каком-нибудь другом месте. Уже всё равно где, лишь бы подальше отсюда.

Улия подозревала, что они немного заблудились, но спорить не стала: какой в этом сейчас прок?

Большая дорога осталась где-то в стороне, и они тащились мимо унылых, пожухших кустов, торчавших острыми голыми ветвями из подмёрзшей земли. По пути им попалась пара деревушек, даже не деревушек, а так — хуторов в пару-тройку домиков, которые даже издалека казались заброшенными. Её аликорн не чувствовал признаки живого тепла, но и без него было понятно, что от селений не тянет печным дымом, хотя в такую погоду он должен клубиться из каждой трубы.

Пришло время подумать о ночлеге, так как в чистом поле оставаться в темноте было бы полным безрассудством, но Улия с Тинаром молча убыстряли шаг, когда проходили мимо этих странных хуторов. Даже говорить о ночлеге в одном из них не хотелось.

— Так как ты помирился с этим сингом? — спросила Улия, когда напряжённое молчание между ними стало уже невыносимым. — Ты его простил?

Тинар вдруг ехидно цыкнул зубом.

— А кто сказал, что я простил? Это временное перемирие. Убивать его, конечно, смысла нет, но как только Эль вернётся в Таиф и закончится вся эта байда с выворотниками, я найду способ испортить ему жизнь.

— Не сомневаюсь, — тихо сказала Улия. — Это ты можешь.

У аликорна тоже были все резоны как можно скорее встретиться с Рином. Улия не сказала Тинару, что именно Тор, умирая, просил передать сыну, но намекнула: у неё есть важное поручение для Ринсинга. Сейчас она не сомневалась, что он и был тем самым сингом, который пришёл на помощь в «Безлунной свинье».

— Может, ты расскажешь, что именно он сделал такого ужасного? — в голове Улии всё никак не укладывалось, как благородный и отважный юноша мог оказаться злодеем?

Тинар резко побледнел, как всегда, когда она задевала эту тему.

— Нет, — процедил он сквозь зубы. — Никогда и никому я не скажу этого. Но его всё равно рано или поздно достану. И если бы не Хобан…

Грум прервался, вглядываясь в ещё смутный образ домишек, что теснились как грибы за чахлыми кустами. Улия и Тинар вышли на склон небольшого холма, и даже в сумерках внизу, у его подножия, хорошо просматривалась деревенька.

— Темнеет, — сказал грум. — Давай-ка посмотрим, что это за место такое. Не нравится мне обстановка, но деваться некуда…

На первый взгляд поселение ничем не отличалось от других заброшенных деревушек, что встречались им до этого на пути. С десяток кособоких приземистых домиков, прилипших к обеим сторонам обледеневшей к вечеру дороги, топорщившейся перерытой колёсами телег землёй. На единственной улице не было ни души, но в отличие от прежних «мертвяков» здесь в воздухе всё ещё пахло мягким печным дымом.

— Эй! — вдруг крикнул Тинар. — Есть кто живой?!

Сёма испуганно зашуршал под Улиным плащом. Но зря боялся, что кто-то выскочит на шум: крик грума увяз в непроницаемой пелене тишины. Гробовое молчание душным покрывалом укутало всё вокруг — от редких кустарников до дремучего леса, неожиданно выросшего на другом конце деревни.

— Может… — робко произнесла Улия, стараясь говорить тише.

Жутко было нарушать этот покой.

— Не может, — резко ответил Тинар. — Нам нужна крыша над головой. И она у нас будет, что бы тут ни происходило.

Он забарабанил двумя кулаками в облезшие от времени ворота с ржавым кольцом вместо ручки. На самом деле это хозяйство когда-то было крепким: забор поставили из наглухо подогнанных друг к другу досок почти в два грумовских роста. Тинар во время своих странствий всего раза три видел подобное богатство: как правило, сельжиты ограничивали подворье редкозубыми оградками.

Тинар попытался заглянуть во двор сквозь щель в воротах, не переставая молотить кулаками по разбухшему дереву.

— Эй, хозяева, есть кто дома?!

Никто не отвечал.

— Они смотрят, — прошептала Улия. — Смотрят окнами и молчат…

И в самом деле, из соседних дворов, где заборы стояли не столь плотно и высоко, дома словно пялились на незваных незнакомцев грязными окнами. Их точно давно не мыли, но разбитых не было. Это, кстати, добавляло уверенности, что деревня — жилая. Просто почему-то очень тихая. Дома, умирая, в первую очередь лишаются своих глаз — окон. А здесь они имели место быть, хоть и мутные.

Тинар на мгновение перестал молотить кулаками в ворота и прислушался. Показалось, или за забором действительно заскрипела приоткрывшаяся дверь? Грум изо всех толкнул ворота уже ногой, и они с медленным торжественным скрипом отворились.

— Не на… — Улия почувствовала, как наливается багряной тревогой аликорн. — Опасно…

Но грум уже шагнул за ворота. Даже не обернувшись, он бросил через плечо:

— А где сейчас не опасно? Никуда лезть не будем, забьёмся в какой-нибудь сарай, главное — ночь провести под крышей. А утром сразу уйдём.

Никто так и не вышел им навстречу. В уже сгустившихся сумерках Тинар и Улия, которая пыталась не отставать от отчаянно шагающего спутника, прошли по натоптанной дорожке. Вдоль неё валялся всякий хозяйский скарб: вёдра, лопаты, даже что-то вроде купальной лохани для младенцев. Тинар выделил глазами острые вилы с надёжно вытертым черенком, нагнулся, чтобы поднять, удобнее перехватил ближе к трезубцу:

— Кажется, тут вымерло всё, никого нет, но так надёжней…

— Кажется, в Таифе никто и понятия не имеет о постоялых дворах во время путешествий, — прошептала Улия тихо, но сердито, и грум это услышал.

— «Безлунная свинья» тебе — чем не постоялый двор? — заметил он ехидно.

— Да я же ничего, — уже громче стала оправдываться аликорн. — Просто устала… Мы всё время пешком, и ночуем — где придётся.

Их голоса звучали странно в этой одновременно глухой и напряжённой тишине.

В доме было темно. В сенях — как только сама собой захлопнулась за путниками дверь — это казалось естественным, но и в большой комнате, куда они осторожно заглянули, тоже царил кромешный мрак. Хотя окон было несколько, почему-то они не пропускали даже крупицы сумеречного света извне.

— Есть кто, хозяева?! — на всякий случай повторил Тинар, хотя по всем ощущениям и так было понятно: дом пуст.

— Здесь тепло, — выдохнула Улия. — Я так устала…

Чувства аликорна по тьме обострились. Улия не видела, но угадывала очертания предметов на пути. Слева — большой шкаф, наискосок от него в углу — печка. Из трубы дым не шёл, она помнила, что заметила это на улице, но в доме было натоплено. Улия наощупь прошла по стене к тому месту, где явно должны находиться окна, провела рукой по предполагаемым рамам и оглянулась:

— Окна почему-то занавешены очень плотной тканью…

— Не срывай, — пересохшими мгновенно губами быстро сказал Тинар. — Я слышал о таком. Всё будет хорошо, только не смотри ни на какую отражающую поверхность.

— Почему? — удивилась аликорн. — И да… Здесь всё блестящее занавешено.

— Зеркала источают яд, — ответил Тинар. — Я слышал что-то подобное от уличного проповедника. Очевидно, хозяев этого дома забрали отражения. Те, кто много лет наблюдал с иной стороны тени через отблески. Как только пророчество начало сбываться, они получили силу забирать тех, за кем следили много лет с неутолимой завистью.

— Как выворотники? — спросила Улия.

— Вроде того, — шаги грума прошелестели в полной темноте, затем что-то скрипнуло. — Иди на мой голос. Я нашёл кровать.

Аликорн, вспыхнувший багряным во дворе, сейчас опять истончил своё сияние почти до прозрачности. Он не чуял опасности.

— Но где они? — Улия, боясь на что-то наткнуться, проследовала к предполагаемой кровати. — Те, кто забрал отражения?

— Явно уже не здесь…

Девушка коротко вскрикнула, когда кто-то схватил её за руку. Но испугаться толком не успела, так как тут же поняла, что это Тинар тянет её к себе. Она опустилась рядом с ним, нащупывая одеяло. Тепло… Как мягко и тепло…

— Мы просто переночуем, — голос Тинара казался сонным, он укачивал сознание аликорна ласковыми волнами. — Не открывай глаза, и всё будет хорошо.

Даже без этого предупреждения глаза Улии закрывались сами собой. Мягко. Тепло. Волны…

— Наверное, это древни, — уже с трудом произнесла она. — По крайней мере, я не встречала сущностей, которые бы с такой ловкостью управлялись с тенями и оттисками.

— Думаю, — Тинар звучал словно совсем издалека. — Это нечто другое.

— Почему?

— Не могу объяснить точно, но чувствую — природа разная. Знаешь…

Улия почувствовала, как он вдруг приподнялся на локте:

— Кажется, это был не один разрыв межтенья, — сказал он. — Слишком разные события происходят во всех частях Ойкумены. Словно вся дрянь, которая находилась поблизости, ринулась в образовавшиеся щели. Мы не можем знать, что нас ожидает за следующим поворотом, если бы не…

Тинар часто задышал, озарённый внезапной мыслью.

— Предсказание! Я-то думал, это всё бредни юродивых на площадях. Однако… Как же там было? Сейчас и вспомнить-то не могу…

— Вспомнишь, — Улия свернулась калачиком под его рукой.

Грум был костлявый, но тёплый. А ещё — умный, каким бы не казался шалопаем на первый взгляд.

Уже через мгновение уставшие путники погрузились в глубокий и сладкий сон.

***

Улия проснулась посреди ночи, как если бы её кто-то резко толкнул. Она вспомнила, что заснула под боком у Тинара и с ужасом поняла: сейчас рядом с ней — не он. Просто знала, что лежит рядом с кем-то чужим, и прикусила край одеяла, чтобы не закричать от жуткого страха, свалившегося на неё. Не разбудить спящее существо, тело которого было слишком плотным для грума. И запах, который шёл от него — тяжёлый, мужской, почему-то с отдушкой влажной земли.

Может, это был хозяин дома или кто-то ещё. Не имеет значения. Аликорн на её лбу казался взволнованным, но не подавал сигнала явной тревоги. Улия постаралась собрать разметавшиеся в панике мысли. Если кто-то спит рядом с ней, значит, он не желает зла.

Она полежала ещё немного, не двигаясь, вслушиваясь в темноту. В доме не раздавалось ни шороха, ни звука. Когда Улия поняла, что слышит только своё дыхание, то опять несколько запаниковала. Хотя она старалась дышать как можно незаметнее, в такой полной тишине её вдохи и выдохи звучали колокольным звоном.

«Нужно было оставить открытой входную дверь, чтобы рассмотреть хоть что-то в этом странном доме», — запоздало подумала Улия. — «Почему мы не догадались?»

Ответ напрашивался сам собой: они не хотели рассматривать то, что могло находиться здесь. Непосредственной опасности не чувствовалось, а на странности лучше было закрыть глаза.

Закрыть глаза… Кстати, если тот, кто спит сейчас рядом с ней, не Тинар, то где собственно грум? Улия тяжело вздохнула (это прозвучало, как стон урагана в лесу), потому что поняла необходимость разбудить спящего незнакомца. Если она и дальше будет лежать бревном, то удивляясь, то ужасаясь, так и не узнает, что здесь происходит.

Улия вытянула руку и осторожно ткнула мизинцем в упитанный бок. Палец мягко вошёл в жировую складку, но спящий не пошевелился. От него не веяло могильным холодом, но и жаром не пылало. Тело было прохладным, какой-то слишком уж нормальной температуры.

Немного осмелев, Улия ткнула посильнее, уже кулаком. Опять — ноль реакции. Тогда она села на кровати и легко встряхнула спящего. Потом сильнее и сильнее. Грузный незнакомец не двигался. Улия наклонила голову к его груди, чтобы послушать стук сердца. Оно молчало.

Он мёртв? Если так, то отправился в мир иной совсем недавно: не успел ни остыть, ни окоченеть. Это что получается: он пришёл в дом, скинул с кровати Тинара, улёгся рядом с Улией и… умер? Какой в этом смысл?

Ситуация была слишком нереальной, чтобы Улию сейчас опять охватила паника. Кто-то умер во сне. С кем не бывает? Не бывает?!

С Улией этого не бывает! Она резко отпрянула от слишком безмятежного тела, скатилась на пол в полной решимости наконец-то сделать то, что и следовало с самого начала. Рассмотреть происходящее. Несмотря на запрет Тинара, Улия сдёрнула капюшон и взмолилась к аликорну. Пусть он загорится как можно ярче, ну, пожалуйста…

Рог медленно налился бледно голубым. Он был спокоен и не понимал, с какой стати Улия трясётся и взывает. Мертвенный свет, тем не менее, озарил комнату. Улии открылась вся картина.

Конец ознакомительного фрагмента.