Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Евгения Микулина

Влад и Марина счастливо живут вместе, несмотря на все различия и трудности. Однако их жизнь осложняет череда непонятных преступлений в среде московской богемы. Опасность грозит всем, тем более что в преступлениях, возможно, замешан близкий друг молодых людей – загадочный Серхио.

Дизайнер обложки Екатерина Матвеева

© Евгения Микулина, 2018

© Екатерина Матвеева, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4490-7947-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НАБЛЮДАТЕЛЬ / ВКУС СМЕРТИ БЕЗУПРЕЧЕН

«Опять стою, понурив плечи, не отводя застывших глаз: как вкус у смерти безупречен в отборе лучших среди нас!»

Игорь Губерман

Пролог

Сон отступает не сразу: несколько секунд, может с минуту я пребываю в сумеречной зоне. Хотел было сформулировать, между чем и чем. Ну там, между сном и бодрствованием, тьмой и светом, небом и землей, все в таком роде. Но теперь понимаю: уточнять что-либо — от лукавого. Сумеречная зона — в любом случае место «между». И сегодняшнее утро — момент, с которого мое пребывание в этом «между» можно считать официально начавшимся.

Вчера вечером решилась моя судьба. Пафосно звучит, я понимаю, но как еще скажешь? «Вчера вечером любимая женщина согласилась разделить со мной жизнь?» Тоже пафосно, даже хуже как-то. И что особенно обидно — не просто пафосно, а еще и не совсем верно. Потому что не описывает всей, хм, сложности ситуации. В которой и женщина на совсем обычная, и жизнь не совсем жизнь. Только одно верно, неизменно и совсем не сложно. Слово ЛЮБИМАЯ. Это — бесспорно. Женщина, которая дремлет рядом со мной в кровати, — моя любимая.

Некоторое время я лежу в постели, не открывая глаз, и лениво прислушиваюсь к городу за окном. Я помню, как просыпался после другой судьбоносной ночи, первой ночи, которую мы с Мариной провели вместе. Я тогда удивлялся тому, как холодна, несмотря на уют смятых простынь, ее кожа. Слушал шум московских улиц, смотрел в незнакомый потолок Марининой квартиры на Покровке и все не понимал, на каком я свете, и правда ли то, что между нами произошло. Или, может, мне все приснилось.

Сейчас все похоже — и все по-другому. Звуки за окном отличаются: Лондон — не Москва, да и районы совсем разные. Одно дело шумная Покровка, другое — тихий и снобский Холланд-Парк. Обстановка тоже другая: интерьер у Марины, правда, и в России и в Англии выдержан в белых тонах, но тут все как-то строже и помпезнее. Не так уютно. Может, потому, что она бывает здесь не часто. А может быть, московская квартира по определению кажется мне уютной, ведь мы провели с ней там много счастливых часов, и все стало… родным и правильным. МОИМ.

Тогда Марина проснулась раньше меня. Открыв глаза, я встретил ее пытливый, настороженный взгляд: в необыкновенных вишневых глазах плескалось столько вопросов, и прикосновение хрупких холодных рук было таким осторожным, словно она боялась меня спугнуть. Она-то, в отличие от меня, понимала, как странно то, что между нами происходит. И она волновалась, конечно — пыталась понять, не ошиблись ли мы. Готовила себя к разным реакциям с моей стороны… Короче, она не спала. Сегодня не так. Сегодня она — живая иллюстрация классики: «на заре ты ее не буди, на заре она сладко так спит». Вытянулась рядом со мной во весь свой крошечный рост, уткнулась лицом в подушку, и держит меня за руку. Даже во сне. Ей тоже спокойнее, от того что в нашей жизни появилась какая-то уверенность. Но совсем расслабиться она, конечно, не может.

Но главное, что отличает сегодняшнее летнее утро от того ноябрьского — мое состояние. Тогда я переживал случившееся со мной чудо, но был не уверен в будущем. Откуда мне было знать, что меня ждет? Я не знал, любит ли она меня, или я ей «просто нравлюсь». Я даже не знал, люблю ли я ее, по-настоящему. Я понятия не имел, кто она такая на самом деле. И уж точно не имел ни малейшего представления о том, как все у нас и вокруг нас сложно устроено.

Теперь не так. Теперь я знаю все, и готов ко всему. Я немножко мудрее, и гораздо печальнее. Я люблю с открытыми глазами. И это придает мне сил, которые, честно говоря, понадобятся для того, чтобы справиться с нашим счастливым будущим.

Определенно, есть плюсы в том, чтобы взглянуть на свою жизнь и сказать: я точно знаю, как все запутано. Проще не становится, но ты хотя бы видишь всю картину в целом. Можно даже улыбнуться сюрреализму ситуации.

Вот он я, Владимир Потоцкий, более известный миру (ну ладно, не миру, а узкому кругу своих друзей) под пижонским прозвищем Влад. Мне двадцать семь лет. Я работаю арт-директором мужского модного журнала Alfa Male. Это крутой журнал, лучший на рынке в своей нише. Работать в нем приятно, и было приятно всегда. Ровно год назад, впрочем, я так не думал. Моего уважаемого главреда, веселого пьяницу Михалыча, наше лондонское начальство внезапно уволило, и нам спустили сверху гламурную суку по имени Марина Леонова. Красивую, как богиня, и противную, как… ну как «плохая» героиня в каком-нибудь сериале. Сначала я хотел уволиться, чтобы только не находиться с ней в одной комнате. Потом влюбился так, что не могу без нее дышать. И мне повезло: она ответила мне взаимностью. Впустила меня в свою жизнь. Ура. Всем хорошо. Все счастливы.

Если так излагать, ситуация не то что простая, а прямо-таки банальная.

Но только вот простого во всем этом на поверку не оказалось… вообще. Никогда я не был фанатом романа «Мастер и Маргарита», он мне кажется слишком пафосным. Но чего у завязавшего морфиниста Булгакова не отнять, так вот того особого взгляда на реальность, когда за внешним слоем вдруг раскрывается Иное. Вроде люди болтают на пыльном московском бульваре — а один из них, оказывается, Дьявол. Идет себе трамвай — а Аннушка уже пролила подсолнечное масло. Шел трамвай десятый номер, на площадке кто-то помер… Коты разговаривают, и превращаются в грустных пажей. И зарево заката над домом Пашкова скрывает толпу сверхъестественных существ, которые сидят на крыше, смотрят на город и ждут ночи. Вот это ощущение, что до потустороннего рукой подать, стоит только расслабиться на минутку, и оно уже напрыгнуло… Это мне у Булгакова всегда нравилось. Только я искренне полагал все-таки, что он писатель и просто некоторую метафору написал. О многослойности жизни, типа.

Мне и в голову не приходило, что нечто подобное может случиться на самом деле. Может случиться со мной. Так вот поди ж ты — случилось.

Весь мой мир, все мои представления о реальности и даже о собственном мозге изменились как-то ночью в январе, когда я, пьяный в стельку, наткнулся в московском переулке на стаю бродячих собак. Которых я совершенно не по-мужски боюсь. И я уже вроде как простился со своей никчемной жизнью, когда из тьмы ночной вышла моя возлюбленная — Марина. И, прыгая по стенам и рыча, всех собак перегрызла. А потом вынуждена была, глядя в мое изумленное лицо, сообщить, что она не просто сказочной красоты молодая женщина. Она — вампир.

Нет, ну серьезно, как можно справляться с такого рода поворотами судьбы? Для начала пробуем осмыслить, с точки зрения марксистско-ленинской теории устройства материального мира, сам факт: вампиры ЕСТЬ (и они не могут не есть, ха-ха, знаете ли, ха). Они живут вне книжек из серии «Сумерки», и голливудского целлулоида, и песни Энни Леннокс «Come into these arms again» из саундтрека к фильму «Дракула Брема Стокера». Классная, кстати, песня, всегда от нее мурашки по коже. Нет, это все чухня, художественный вымысел. Но вампиры и правда существуют. Пьют кровь — не всегда человеческую, иногда вот на собак охотятся. Они быстрые, сильные, мертвые. Их сердца бьются со скоростью один удар в минуту. У них холодная кожа, раны на которой мгновенно затягиваются. У них вишнево-красные глаза — у всех, очень похожие, это видимо как-то связано с их природой. Им начхать на чеснок, серебро и кресты, но они боятся солнца — оно не убивает, но причиняет им боль.

ОК, допустим, Аннушка пролила свое масло, и в вампиров мы поверили. Теперь сильнее ударим, ладно? Они не просто где-то бродят, эти вампиры. Ты любишь одного из них. Твоя девушка, твоя любимая девушка, которую ты целовал во все возможные места, и десятки раз за последние месяцы любил на всех предметах мебели в квартире… Она вампир. Пьет кровь. С удовольствием выпила бы твоей, вообще-то. Ей двести с чем-то — она была бы старше Пушкина, будь он жив. А черт его знает, кстати, может он и жив — может, он тоже вампир? Нет ничего невозможного в этом непростом мире.

Не знаю, что сделал бы на моем месте нормальный человек, попав в такой переплет. Сбежал бы со всех ног, наверное. Я-то попрощался с мыслью о нормальности довольно давно. В тот момент, когда, подобрав с пола отвисшую челюсть, понял вдруг: мне странным образом все равно, что Марина вампир. Мне все равно, что она существо иной, нечеловеческой, физической природы. Я просто люблю ее — то, что она есть. Чтобы это ни было.

После того, как твой мозг принимает такого рода факт, остальное уже мелочи. Ты на ура проглатываешь и то, что вампиров вокруг пруд пруди. Твой лондонский начальник, хозяин издательства Грант Хэмилтон — вампир (Шотландия, XII век, смотрите внимательнее фильм «Горец», это типа про него). Его подружка Ванесса — вампир (Нью-Йорк, 1990-е годы — модельный бизнес, наркотики, заблуждения, потом — любовь бессмертного). Модельер Стас Чепраков, он же владелец популярного клуба «Дети ночи» — вампир (про этого не знаю точно, откуда он взялся, Восточная Европа XVIII века, кажется). Музыкальный критик Сергей Холодов, лучший друг твоей девушки, к которому ты ее жутко ревнуешь — испанский вампир по имени Серхио (Мадрид, XVI век). Все эти, хм, люди реально живут с тобой в одном городе. Выпивают, танцуют, на работу ходят. Есть еще и другие. Есть, например, вампир — полковник прокуратуры. ДРАКУЛА есть. Реально, есть настоящий граф Дракула — в Париже проживает, в данный период времени. Он даже убил твоего кота…

Они живут рядом. Они впускают тебя в свой мир, потому что их «сестра» тебя полюбила. И для тебя начинается странная жизнь: одной ногой в той реальности, где пыльный бульвар. Другой — там, где коты с примусами бегают. Как было сказано в каком-то школьном сочинении, «одной ногой он стоял в могиле, а другой приветствовал будущее». Это вот — в точности про меня.

От такой жизни можно повредиться умом. От нее можно и телом тоже повредиться. Я вот, в результате своего романа с Мариной, сначала оказался жертвой хронического переутомления: ей надо спать всего три часа в сутки, это раз. А два… простите за подробности, но столько трахаться — выше человеческих сил. Потом меня подстрелили, я сломал три ребра и пережил остановку сердца. А потом я чуть не сдох от тоски, когда она меня, для моей же пользы, чтобы, видите ли, уберечь от опасностей и неминучей смерти, бросила.

Я всегда боялся, что бросит, всегда знал, что так будет, и даже не представлял, насколько будет больно. Много, много раз, глядя в ее влюбленные глаза, я осознавал: она со мной не навсегда. По разным причинам. Во-первых, не может быть, чтобы банальный и обычный я привлек ЭТО совершенное и бессмертное существо так сильно, чтобы не надоесть рано или поздно. Во-вторых — даже если вдруг мне бы повезло, и мне досталось «поздно», а не рано… Даже если так — есть еще такая мелочь, как старение и смерть. Даже если мы будем вместе, она навсегда останется юной и прекрасной. А я облысею, отращу брюхо, потеряю зубы и сдохну. Ну это уже после того, как она меня бросит, потому что смотреть на меня лет эдак в шестьдесят ей будет противно. В-третьих… Нехорошо так говорить, и даже думать так некрасиво, но что поделаешь — думал. Думал о том, что мертвое существо, имеющее за плечами неосмысляемый моим двадцатисемилетним мозгом опыт, не может меня на самом деле ЛЮБИТЬ. Само понятие любви для нее должно, просто обязано быть другим. Невозможно отдать кому-то сердце навеки, если знаешь точно, по опыту, что ничто под луной не вечно.

Для меня, человека, «вечность» — просто слово. Для нее, вампира, вечность — просто… процесс. В котором нет и не будет для меня места. Потому что Марина не хочет делать то единственное, что могло бы несколько уравнять наши шансы. Она не хочет меня обращать.

У нее есть свои резоны. Она, как и положено честному, порядочному, страдающему совестью вампиру убеждена, что вампиризм — проклятие. Что есть в этом… состоянии что-то противное природе. Наверное, она права, так и есть, в любом случае ей лучше знать. Но мне, наблюдающему ее и ее друзей со стороны, в проклятье как-то не верится. Нормальные они чуваки все, в сущности. Ничего такого особенно демонического.

Но, серьезно, ей лучше знать. Потому что она говорит из опыта своего собственного обращения. Для НЕЕ обращение стало проклятьем. Потому что превратил ее в вампира, против воли, мерзавец, которого она искренне считает дьяволом во плоти. Это случилось в 1812 году: капитан французской кавалерии Этьен Дюпре влюбился в замужнюю русскую дворянку, в усадьбе которой квартировал его полк. Он убил ее мужа — у нее на глазах. Изнасиловал ее. И увел в ночь — сделал своей «вечной невестой». Дракула недоделанный — у самого графа, кстати, хватило совести ничего подобного не делать.

Да, Марина сбежала от «мужа» — и отомстила ему, убив каким-то дико сложным способом, включающим кол в сердце и серьезный пожар. Но ясно, что неприятный осадок остался. Она не желала себе «вечной жизни». И искренне верит, что и никто желать не может. Она поклялась никого, никогда не обращать. Меня — в особенности.

И самое смешное, что отношении меня она в чем-то права. Я и правда не стремлюсь к вечной жизни. Само по себе бессмертие, по-моему, ценность еще та: не хотелось бы оказаться в ситуации, когда умереть в принципе невозможно. И особого влечения к крови и желания быть могучим двуногим хищником я тоже не ощущаю. Мне бессмертие нужно только по одной причине — чтобы быть с ней. Чтобы никогда ее не потерять. Если уж мне так повезло, и мне досталась идеальная женщина, которую я бы никогда иначе не встретил и которая, благодаря наличию в мире говорящих котов, французских мерзавцев-кровососов и прочей мистики оказалась перенесена в мое время… Если уж так случилось, не хотелось бы расстаться с ней только потому, что смертен.

Да и ей, как мне кажется, будет без меня скучно, когда я склею ласты.

И она это, кстати, знает. Поэтому и сбежала: испугалась, больше всего, соблазна меня обратить. Когда я имел свою остановку сердца, она была очень близка к тому, чтобы нарушить клятву, обречь меня на проклятие вечной ночи, лишить возможности продолжить свой род, и все такое прочее.

Продержалась она не долго. Но может продержалась бы и дольше, если бы я не приехал с сугубо человеческим упрямством, ее уговаривать… Пытался сказать, что надо принять себя, принять меня и… жить жизнь.

И вот тут мне досталось чудо, куда более эффектное, чем все великолепные иллюзии Воланда и даже обретение Мастером долгожданного покоя.

Марина меня послушала. Она мне поверила. Она решила рискнуть.

Бог знает, почему. Может, сильно соскучилась. Может, поняла, что полезная терапевтическая разлука доставляет нам обоим такую боль, что лучше умереть, чем так мучиться. Она говорила вчера, между поцелуями, заливая мне майку слезами, что не простила бы себя, если бы вдруг от расставания с ней я пошел в разнос и причинил себе вред — в общем, пострадал бы от ее желания сделать, как лучше. Что-то такое она мне говорила про то, что, не будь Джен Эйр такая максималистка и ханжа, у мистера Рочестера руки-ноги были бы целы. Сравнение не из моего арсенала, я в дамских романах не силен, но понимаю, что она имеет в виду.

Может, просто, неведомые мне механизмы бессмертной любви все-таки оставляют вампиров такими же ранимыми и жаждущими сказки, как люди. Сказал же мне как-то ее рыжий приятель Серхио, что живой мертвец не может разлюбить, потому что не может ИЗМЕНИТЬСЯ. Их любовь — навсегда.

Я не знаю, как мне удалось убедить ее, что нам надо быть вместе, не загадывать на будущее, и пусть все будет как будет. Но убедил. И теперь мне самому нехило было бы осознать, во что я ввязался. Чего добился. За что боролся, на то и напоролся, верно? Ну вот я пока не очень знаю, на что напоролся. Я так был сосредоточен на достижении цели, что думать было некогда.

Сейчас, когда она спит на моем плече, я могу и подумать.

Какой странный, бешеный у нас вчера получился вечер! Сначала я нашел ее в застывшем в пелене тумана Кенсингтонском саду. И сердце мое перевернулось, когда я увидел, как она тоскует — и как решительно настроена меня оттолкнуть. Она плакала. Целовала меня. Пыталась отговорить. Но я знал — видел по ее глазам: не сможет. Не отговорит. Не оттолкнет. Потому, что сама сдалась.

Может, она просто действительно любит меня.

Она сделала последнее усилие, когда объяснила мне, что именно я потеряю, любя, как она выражается, «женщину, которая не может подарить жизнь». До того, как Этьен погубил ее, Марина была счастливой матерью двоих малышей. Они выросли, у них тоже родились дети и внуки, а потом и правнуки, и так далее. Теперь у Марины десятки потомков по всему свету, и она следит за ними — помогает им иногда. Она показала мне одну из своих подопечных — девочку-подростка по имени Энни, нормальную лондонскую дурочку-школьницу, разве только почему-то похожую на Марину до неправдоподобия. И объяснила: такая вот Энни, и ей подобные — то, чего никогда не будет у меня, если я стану жить с ней.

Дети. Марина переживает, что я покину сей мир, не оставив потомства.

И нет никакого способа объяснить моей бедной вампирше, для которой вопросы материнства и детства важны, что я… мужик. Ну то есть я не испытываю, как некоторые, панического страха перед перспективой стать когда-нибудь отцом. Но точно не сижу ночами, мечтая услышать топот маленьких ножек. Мне это в принципе фиолетово, и уж точно не заставит отказаться от любви к ней.

Может, у меня винтов в голове недостает. Может, это просто нормальная мужская реакция. Женщина, которую я люблю, для меня важнее каких-то абстрактных упущенных возможностей. И это, по-моему, довольно просто понять.

Так что, возможно, я и не прав, когда думаю, что у нас с Мариной «все сложно». Не так уж и сложно, получается. Есть некая система ценностей, и в этой системе есть приоритеты. Мой приоритет — она. Быть с ней. Эгоистично? Может быть, не спорю. Марина говорит, что эгоизм — преимущественно вампирское качество. Ну если так, то я пока что веду себя гораздо более по-вампирски, чем она. Она-то идет, так сказать, тропой бескорыстной любви.

Не хочу я, честно говоря, тратить свои силы и время на размышления: кто из нас более безумен или эгоистичен, кто чем жертвует, кто больше приобретает. За последний год своей жизни я узнал много важного. Что любовь существует, например, — между прочим в ЭТО поверить было не легче, чем в вампиров. Как пел нам старый добрый Джордж Майкл, «When you find a love, when you know that it exists…» Когда ты находишь любовь, узнаешь, что она бывает, и что она случилась с тобой… Это меняет тебя. Навсегда. По-моему, это круче обращения. И я думал, конечно, о том, что в моей любви к Марине есть что-то ненормальное — что я заворожен ею, околдован, как герой другой странной песни… Что я иду вдоль по улице за своей Метелицей, женщиной с бледным холодным лицом, от которой не могу оторваться. Я звал ее когда-то, в самом начале нашей любви, Снегурочкой — я знал, что у нее холодные руки, и все мечтал проверить, вся ли она так же холодна. Я узнал. Да, у нее холодная кожа. И очень горячее, очень живое сердце — странно даже, как это она не тает. И ровно потому, что я знаю, какое живое у нее сердце и какие теплые слезы, мне и кажутся такими смешными ее разговоры о том, что она типа «мертвая женщина». Глупая она у меня, хотя ей и двести с хвостиком.

Я не хочу сейчас думать лишнего. Я хочу вспоминать, как мы с Мариной, все обсудив и крепко поплакав, дали друг другу наконец обещание не терзаться больше понапрасну. Как целовались в ее машине, слушая стук дождевых капель: на улице начался самый настоящий ливень. Как оторвались друг от друга, хохоча — оба понимали, что ведем себя нелепо, обнимаясь в машине, как подростки, в то время как у нас целая совместная жизнь впереди.

Отсмеявшись, мы поехали к ней домой — особняк у нее тут, в Холланд-Парке, просто замечательный. Особенно в нем хороши ковры на полах. Диваны. Ступеньки лестницы. Ну и кровать. Больше — кроме ковров и прочей мебели, на которую можно прилечь, — я ничего толком не разглядел. А что вы хотите? Мы не виделись почти два месяца. Я не целовал ее два месяца. Я почти забыл, как мне нравится в ней все, от аромата волос, который не описать, до вишневых глаз, до вкуса ее поцелуев. Она говорит, что мертва, что ее поцелуй — это поцелуй смерти. Значит, я знаю вкус смерти. И он нравится мне — нравится до безумия. Он… безупречен, вкус моей смерти.

Подумать только — я почти забыл, как горит от прикосновения ее ледяных пальцев моя кожа. Почти забыл, как неутолима моя жажда БЫТЬ с ней.

Я думаю иногда, что эта жажда мучительней, чем ее тяга к крови. Марина может есть раз в неделю. Я не могу прожить без ее поцелуя даже пару часов.

Сегодня утром погода поменялась. Вчерашнего ливня словно и не было — небо, которое я вижу в окне краем глаза, синее-синее. И какое-то очень чистое. Словно дождь, простите за банальность, смыл всю муть и серость с мира. Утро моей новой жизни, жизни между человеческим и потусторонним миром, оказалось солнечным и светлым. В этом есть ирония: Марина не вносит солнца. Но с точки зрения всяких общих метафор то, что природа приветствует наше воссоединение улыбкой, все-таки хорошо. Ну так мне, человеку, кажется.

Марина что-то бормочет во сне, и слегка шевелится — поворачивается так, что я могу смотреть на ее прекрасное, даже во сне счастливое лицо, и шею, и обнаженную грудь. На ее бледной коже тускло поблескивает мой подарок — антикварная гранатовая подвеска. Я купил ее для Марины на Новый год, еще не зная, кто она и что — купил потому, что цвет камня напомнил мне цвет ее глаз. Я не прав, называя их все время вишневыми — они гранатовые, на самом деле. Мне так приятно, что она носит эту вещицу — что, даже пытаясь расстаться со мной, она носила на себе эту выбранную мной интуитивно гранатовую каплю. Она похожа на капельку крови, эта подвеска.

Я искренне готов буду, если что, отдать Марине свою кровь. Вот и хорошо, что ее шее всегда украшает молчаливое напоминание об этом.

Я протягиваю руку, чтобы коснуться кончиком пальца камня на ее шее. А потом поглаживаю кожу рядом. Я не хочу нарочно будить ее — на заре она сладко так спит — но я надеюсь, что она почувствует мое прикосновение. Я лежу с ней рядом, но я все равно скучаю по ней. Я хочу, чтобы она взглянула в мои глаза, и улыбнулась вместе со мной утру нашей новой жизни.

Марина улыбается, не открывая глаз, и накрывает мою руку своей.

— Ты правда здесь? Мне ведь это не снится, нет?

Я улыбаюсь в ответ:

— Открой глазки и узнаешь.

Ее улыбка становится шире:

— Я и так знаю. Просто кокетничаю.

Я склоняюсь, чтобы прижаться губами к ее лбу:

— Правильно. Кокетничать — это хорошо. Это я одобряю.

Она подтягивается ко мне, поворачивает лицо, чтобы мои губы оказались на уровне ее губ, и пытается что-то сказать одновременно с поцелуем. Получается, естественно, какая-то ерунда, и мы отрываемся друг от друга со смехом.

Марина садится в кровати, и обиженно смотрит в окно — надув губы и хмурясь, как маленькая девочка.

— Чертово солнце! Ну кому оно нужно в таких количествах?

— Не занудствуй. Где свет, там и тень. Будем жить на границе двух миров.

Она бросает на меня серьезный взгляд, и сплетает свои пальцы с моими:

— Вот не знаю я, Влад, что о тебе думать… Ты иногда говоришь такие… многозначительные и глубокие вещи. И я никогда не понимаю, это ты случайно брякнул, или правда имел в виду что-то особенное.

Я пожимаю плечами:

— Тебе надо просто меньше думать. Когда ты думаешь, все вокруг ужасно запутывается. Нам обоим надо просто быть… проще, пардон за каламбурчик. Тьфу, у меня как-то плохо сегодня с утра получается разговаривать. Иди лучше сюда, давай я буду тебя целовать.

Она послушно прижимается ко мне, и говорит очень тихо:

— Как у тебя все просто, человек…

— Это просто, — я подчеркиваю слово, и выразительно двигаю бровями, хотя она на мое лицо сейчас и не смотрит, — это ПРОСТО потому, что я тебя люблю. И это все, что имеет значение.

— А я тебя. Я люблю тебя.

Она вздыхает, и жмурится, и тянется ко мне, чтобы поцеловать.

Просто. Сложно. Никуда мы, видимо, от этих двух слов не уйдем. Ну и не надо, наверное. Я ведь уже решил сегодня с утра пораньше, что все это — все, что с нами происходит или еще произойдет… Все это — «между». Между ночью и днем. Между светом и тьмой. Между реальностью и сказкой, жизнью и смертью. Между мужчиной и женщиной.

Только я тогда, утром, был не прав. Наше «между» — не сумеречная зона. В нем нет ничего туманного, неопределенного и серого. Оно чистое, резкое, пугающее и прекрасное, как лезвие ножа или блеск солнца в холодной воде. Мы принадлежим к разным мирам, и они не могут смешаться. Но мы по своей воле пришли на их границу, протянули друг к другу руки, и сплели пальцы. Мы стоим на рубеже света и тени. Мы вместе. И это наше счастье, и наша беда.

И просто — наша жизнь.

Мы будем ее жить.

И пусть все будет как будет.