Метелица. Женщина-vamp: вампирская трилогия

Евгения Микулина

В Москве, в издательстве мужского журнала Alfa Male, появляется новый главный редактор – холодная красавица Марина. У арт-директора Влада завязываются с ней отношения, которые превращают жизнь юноши в драматическое и романтическое приключение.

7

Я просыпаюсь в сумеречном свете раннего утра.

Мне холодно.

Как это часто бывает спросонья, несколько секунд я не могу сообразить, где я, — не помню, что со мной происходило. Видно, я очень крепко спал — в последнее время со мной это случается редко, неудивительно, что у меня в голове такой туман.

Я лежу с закрытыми глазами, стараясь привести мысли в порядок. Мне снилось сегодня ночью что-то неимоверное, невероятное и несбыточное. Но, что особенно странно, чрезвычайно реальное. Мое тело чувствует себя так, словно мой сон не был сном: оно устало, его словно бы ломит, будто мои кости расплавили, а затем отлили заново. Но в то же время мне как-то легко. Это ощущение реальности меня, честно говоря, несколько пугает. Сны психически здорового человека не должны быть такими… осязаемыми.

Я открываю глаза и вижу над собой бледный квадрат незнакомого потолка с лепным карнизом. Я слышу за окном гудение машин. Москва — город, в котором этот шум не смолкает в любое время суток. Я поворачиваю голову и встречаюсь взглядом с мерцающими, нежными темными глазами женщины, которая мне снилась. И до сих пор снится?

Она улыбается уголками губ и поднимает руку, чтобы погладить меня по щеке. У нее такие холодные пальцы, и ее прикосновение так невесомо — словно на мою кожу опустились снежинки.

Я смотрю на ее бледное, хрупкое, невыразимо прекрасное лицо и говорю то, что чувствую, — говорю правду, которую не успел еще даже для себя осознать:

— Я люблю тебя.

Великолепно. Просто отлично: берем свое сердце и выкладываем перед ней на тарелочке, чтобы она могла его хорошенько рассмотреть, поковырять тонким пальчиком, может, даже разорвать пополам и заглянуть внутрь — проверить, как оно работает. Что еще она может сделать с моим сердцем — зачем оно ей, кроме как для удовлетворения любопытства? Я готов прикусить себе язык, но уже поздно. Это, впрочем, вполне в моем стиле — я же мастер необдуманных, спонтанных высказываний.

Она, однако, не смеется. Она закрывает на секунду глаза, и на лице ее мелькает странное выражение — словно мои слова причиняют ей боль. Но уже через мгновение она овладевает собой, встречается со мной взглядом и с легким вздохом вторит мне, как эхо:

— Я люблю тебя.

И хотя вот этого-то как раз совершенно точно не может быть, потому что не может быть никогда, именно теперь я окончательно осознаю, что не сплю. И все, что со мной — с нами — было, мне не приснилось.

Не сон. Ее ладонь на моей щеке в машине, ее слова о том, что она давно хотела прикоснуться ко мне, — не сон. Ее расширенные от желания зрачки, ее приоткрытые в ожидании губы — не сон. Ее поцелуй, ощущение ее холодных губ, которые каким-то образом обжигают, и от них невозможно оторваться, потому что это физически больно. Мальчишкой я однажды лизнул на морозе металлическую стойку качелей, и пристыл к ней, естественно, и порвал губу, стараясь освободиться. Я хорошо помню, как решался на это: знал ведь, что будет, всех детей об этом предупреждают, но не смог удержаться от соблазна узнать, КАК будет. Это повторилось, когда я поцеловал ее вчера. Я пристыл к ней навеки. Я навсегда прикован к ее обжигающе холодным губам и не хочу даже пытаться освободиться. Не потому, что будет больно — хотя больно будет невыносимо. Потому, что это бесполезно — мне все равно больше не понадобятся мои губы. Я никогда не буду целовать других женщин. Других женщин просто не существует. Это — не сон. Это ослепительная реальность моей новой жизни, которая возможна только рядом с ней.

Я целовал ее и слышал вокруг нас какой-то глухой рокот — смутный потусторонний гул. Наверное, это кровь шумела у меня в ушах — я сам понимал, что она мчится по моим венам с ужасающей быстротой. Но мне казалось, что этот звук — отголоски того, как рушится вокруг нас привычный мир и как собирается вновь, навеки измененный. Новый мир, построенный вокруг нас двоих.

То, как соскальзывал на пол белый мех норковой шубы, обнажая ее еще более белые плечи, — не сон. Контраст между ослепительной белизной ее кожи и темной, кроваво-бордовой, цвета ее губ тканью платья — не сон. Ее пальцы, избавляющие меня от одежды, ее легкие, быстрые, холодные прикосновения, оставляющие на моей коже огненные островки желания, похожие на ожоги, ее обнаженное тело, прижатое к моему — так, что я весь объят ледяным пламенем… Не сон. Мои руки, скользящие по ее гладкой, прохладной коже, по ее груди, бедрам, шее, по спине и заставляющие ее вздрагивать от каждого МОЕГО прикосновения, — не сон. Ее губы, прижатые к моей шее — к тому месту, где бьется пульс, — и застывшие там на какое-то одно бесконечное мгновение, перед тем как она с усилием отрывается, чтобы прижаться лицом к моему плечу. Яростная жажда в ее глазах. Невыразимая печаль, с которой она повторяет мое имя. Сила, с которой ее тонкие руки обнимают меня за плечи, призывая опуститься вслед за ней на кровать. Стон, которым она приветствует соединение наших тел. Ее руки, сжатые в кулаки у нее над головой — ногти впиваются в ладони, словно она боится сделать этими руками что-то не то, и останавливает себя на самом краю. Это она зря — мое тело с радостью примет все, что ей хочется с ним сделать, даже боль. Любую боль. Ее губы, сначала плотно сомкнутые, а потом искаженные странной гримасой страсти, — это почти оскал, он бы должен меня испугать, но он только возбуждает сильнее. Судорога, проходящая по ее телу в момент оргазма. Не сон. Ее распахнутые, глядящие прямо мне в душу глаза. Мой ответ — мое полное, абсолютное опустошение, меня больше нет, я отдал ей всего себя, словно меня засосало в темную глубину ее зрачков. То, как дрожат мои плечи, когда я опускаюсь на нее во внезапно наступившей вокруг нас оглушительной тишине, и ее руки — все такие же холодные руки, — гладящие меня по спине. Не сон. Все это — не сон.

И это утро, утро нового мира, нашего мира, и ее взгляд, потрясенный, как будто и с ней произошло что-то невероятное, и ее ладонь, лежащая сейчас на моем сердце, — не сон.

Я немного напуган, но я улыбаюсь. А что еще делать человеку, с которым случилось чудо? Я зарываюсь пальцами в ее шелковые темные с красным отливом волосы. Моя рука дрожит.

— Я так счастлив. — Эти слова мелковаты для того, что я хочу выразить, они совершенно неадекватны масштабам моих чувств, но других я не знаю. Да и с любыми другими словами будет такая же проблема.

Она удовлетворенно вздыхает, придвигается поближе, чтобы прижаться ко мне, и произносит странную фразу:

— Это — самое главное.

Я хочу спросить ее, что она имеет в виду, хочу понять, что чувствует сейчас она. Но меня отвлекает тот факт, что ее кожа опять оказывается ледяной на ощупь. Неудивительно, что ей не до разговоров о счастье — она просто-напросто замерзла. Я крепко прижимаю ее к себе.

— Ты совсем окоченела. Иди сюда — будем тебя греть.

Ее голова лежит у меня на груди. Она улыбается, закрыв глаза, и говорит насмешливо, напоминая мне о бородатом анекдоте:

— Графиня и при жизни не отличалась горячим темпераментом.

Я ерошу ей волосы:

— Дурочка. Ты замерзла, это правда, но я никак не могу пожаловаться, что ты была со мной холодна.

Марина приподнимается на локте, чтобы посмотреть мне в лицо — оценить его выражение. Похоже, ей нравится то, что она видит. Снова опустив взгляд, она объясняет:

— Я не замерзла, на самом деле. У меня просто пониженная температура тела. Всегда. Такая… м-м-м, генетическая особенность организма.

— Что-то серьезное? — Уровень тревоги в моем голосе удивляет меня самого. Я боюсь за нее — она такая хрупкая, и мне все время страшно, что она вот-вот почему-то исчезнет, и на этом фоне мысль, что она может быть больна, меня по-настоящему пугает.

Но Марина отвечает совершенно спокойно:

— Боже упаси. Просто генетика — у меня это с детства. С тех пор, как я себя помню. Мне это не доставляет никаких неудобств. Но тебе, наверное, рядом со мной неуютно?..

Мне хочется, став на секунду тем героем мелодрамы, который бьет кулаками по стене, заявить ей, что рядом с ней — это единственное место в мире, где мне хорошо, и правильно, и вообще следует быть. Но я понимаю, что этот пафос в духе галантных романов XIX века покажется ей смешным. Хотя, с другой стороны, я уже сообщил ей, что люблю ее и что она делает меня счастливым, — все примерно в течение пяти минут. Сентиментальнее этого, кажется, уже ничего не может быть. Но мне все-таки кажется, что нужно сохранить какие-то остатки мужества и независимости — хотя бы внешние их признаки изобразить. Я хочу, чтобы она видела во мне хоть какую-то силу, а этого не будет, если она поймет, что наша ночь все внутри меня перемолола, как в мясорубке, и лишила какой-либо ориентации во времени и пространстве. Но, как шутится в старинной шутке, «фарш невозможно провернуть назад». Мне теперь так жить, и если я хочу, чтобы Марина позволила мне жить рядом с ней, я должен казаться сильным. Так что мне остается только спрятаться за бравадой. Я поднимаю бровь и усмехаюсь:

— Как же — неуютно мне… Это ты смотри, будь осторожна рядом со мной. А то растаешь, как Снегурочка.

Она смеется:

— Почему Снегурочка? Ты и вчера меня так назвал.

Я мучительно краснею, но врать ей не могу — мне остается только признаться ей, до какой степени она все время занимает мои мысли, как часто я о ней мечтаю.

— Потому, что я думал… ну раньше… Я помнил, какие у тебя холодные пальцы, и все время задавался вопросом: а холодные ли у тебя щеки? Потому что хотел сделать вот так… — Я беру ее лицо в ладони, как вчера в прихожей. — Хотел так сделать, и все думал — какой будет твоя кожа. И думал, что холодной. И называл тебя мысленно Снегурочкой. И был прав, оказывается.

Она хмурится в притворном замешательстве — включается в игру:

— Хм… Если я Снегурочка, то кто же ты? Юный пастушок Лель?

Я качаю головой:

— Нет. Он противный инфантильный хмырь. И он ее не любил. Очевидно, я Мизгирь — горячий и страстный мужчина.

Она вскидывает брови:

— Не подходит. Снегурочка его не любила… И он умер. — Марина передергивает плечами, словно стряхивая неприятную ассоциацию. — Нет, это противная сказка, где никому не досталось ничего хорошего. А быть Снегурочкой при Деде Морозе я не хочу — у нее нет личной жизни. И таять над костром не хочу. Нам надо найти другую сказку.

Я пожимаю плечами:

— Снежная королева? Я, конечно, староват для Кая, но мы можем считать, что мальчик вырос. За время пути собачка могла подрасти.

— Я не отдам тебя какой-то занудной и правильной Герде. — В эту секунду она очень серьезна.

Я смотрю ей в глаза и отвечаю тоже уже совсем нешутливо:

— Я не уйду. Мне не нужна никакая Герда. У тебя есть лед в холодильнике? Давай сюда — я сложу тебе слово «вечность».

— И ты будешь сам себе господин, и я буду должна подарить тебе весь свет и новые коньки? — она улыбается какой-то особенной, мудрой и тихой улыбкой.

— Весь свет и новые коньки — это отличная идея. Но ту часть насчет «сам себе господин» можешь забыть. Это мне не надо.

Зачем мне быть самому себе господином, если мне нравится принадлежать ей? Что я буду делать со своей свободой, если вдруг ее обрету — если она вдруг меня прогонит?

Она смотрит мне в глаза и повторяет — будто переспрашивая:

— Вечность?..

Я не понимаю, что означает выражение ее лица. По нему снова как будто проскальзывает боль. Я только киваю:

— Вечность.

Она закрывает глаза и наклоняется ко мне. Я прижимаюсь губами к ее лбу; моя рука лежит на ее волосах. Мы сидим так в постели, не шевелясь, очень долго. Будь моя воля, я бы вообще с места не двигался.

Но ее настроение уже изменилось — она мягко отстраняется от меня и соскакивает с кровати:

— Кстати, о холодильнике. Ты, надо думать, умираешь от голода. Пойдем, я тебе приготовлю завтрак.

Она удаляется своей характерной танцующей походкой — предположительно, в сторону кухни. Она ослепительно красива: тонкая, точеная обнаженная фигура, словно вырезанная из слоновой кости или какого-то особенно гладкого, лишенного прожилок мрамора. Ее нет рядом всего-то пять секунд, но я уже ощущаю пустоту и сиротское одиночество. Быть вдали от нее — это невыносимо, пусть даже эта «даль» измеряется тремя метрами пола, покрытого пушистым белым ковром.

Марина замечает мой взгляд и грозит мне пальцем:

— Я знаю, о чем ты думаешь. У тебя голодные глаза. Но поверь мне: сначала тебе лучше утолить настоящий голод.

Я, конечно, повинуюсь ей и тоже поднимаюсь с постели. Но бормочу очень тихо:

— Мне лучше знать, какой голод — настоящий.

Она отвечает мне с порога комнаты, не оборачиваясь, и в голосе ее звучит смех:

— Я тебя слышала… И ты все равно не прав. Я хорошо знаю людей! Давай ты подождешь с такими безапелляционными утверждениями, пока не попробуешь мой фирменный омлет с сыром. Кстати, ванная — через левую дверь, сразу за гардеробной.

Мне определенно нужно в ванную, и я следую ее указаниям, заодно пользуясь случаем изучить квартиру, которую вчера вечером, естественно, не разглядел, — я вообще ничего вокруг себя не видел, не то что красот интерьера. Судя по высоте потолков, это старая квартира — дом, очевидно, «сталинский», из довоенных: мои родители-архитекторы научили меня распознавать подобные тонкости. И Марина мало что в ней изменила: двери, лепнина, паркет выглядят подлинными — хотя, конечно, отреставрированными. Это хорошо — терпеть не могу, когда хорошие квартиры покупают ради места или вида из окна, а потом потрошат, лишая какой-либо индивидуальности, и набивают холодной угловатой белой мебелью. Мебель у Марины, правда, тоже белая — в основном, хотя в наличии множество оттенков от слоновой кости до туманно-серого. Даже деревянные части вроде подлокотников кресел или книжного шкафа побелены. Но стиль у вещей очень правильный — спокойно-консервативный. Словно это «бабушкины» вещи, только чуть обновленные, перетянутые модным холстом вместо протертого старого бархата. Может быть, кстати, так оно и есть — может, здесь и жила когда-то ее бабушка. Я не знаю этого — я вообще, в сущности, очень мало о ней знаю.

Через ее гардеробную я прохожу зажмурившись. Не хочу знать, как много у нее дизайнерских шмоток, и не позволю царящему там идеальному порядку заставить меня мысленно устыдиться собственной квартиры, где мятые джинсы и майки разбросаны по всей мебели, книжки и диски лежат где попало и все покрыто шерстью вечно линяющего престарелого кота Баюна — к которому мне, кстати, нужно бы сегодня попасть, чтобы подсыпать еды в миску и несколько развеять его сонное одиночество.

Интересный у меня ход мыслей — «надо бы попасть домой»… С чего я взял, что у меня будут с этим трудности? Вероятнее всего, она меня сейчас накормит и выставит. Это моя проблема, что я совершенно не хочу уходить, что в моем мозгу одна за другой проносятся увлекательные картины того, как можно провести эту субботу, вообще эти выходные… Разные есть способы — главное, что все они для меня завязаны на желании быть с ней рядом. А в том, что она это желание разделяет, никакой уверенности нет.

Ее ванная похожа на спальню — тоже вся в оттенках белого. И тоже уютная. На видном месте на столешнице матовой фарфоровой раковины я обнаруживаю запечатанную зубную щетку. Интересно, когда она успела ее тут положить? Меня как-то неприятно поражает мысль, что пока я валялся в отключке на ее кровати и невежливо дрых, она вставала, ходила по квартире без меня, принимала душ и доставала эту зубную щетку. Кстати, это очень предусмотрительно — иметь в хозяйстве запасные гигиенические принадлежности для случайных гостей. Моя щетка, между прочим, синяя. Из запасов для гостей-мужчин, надо думать.

О — ну конечно. Она и свежее полотенце тоже положила на видном месте. Очень гостеприимная девушка.

Я принимаю душ, в очередной раз за это утро поражаясь тому, каким чужим мне кажется собственное тело. Словно соприкосновение с ней что-то во мне изменило. Фарш невозможно провернуть назад… Все правильно, мое тело больше — не мое. Оно принадлежит ей.

Господи, какой же я сентиментальный кретин!

Собственная физиономия в зеркале меня не вдохновляет. Влажные волосы стоят дыбом — ну это как всегда. Я делаю попытку их несколько причесать пальцами — без какого-либо успеха. Остается надеяться, что Марине действительно нравится моя растрепанная шевелюра. Выражение глаз у меня какое-то дикое — словно я чем-то потрясен и напуган. Впрочем, так ведь оно на самом деле и есть, и удивляться тут нечему. На шее у меня засос. Это хорошо — это приятно. Плохо то, что я здорово оброс, — у Марины такая нежная кожа, наверное, ей неприятно прикосновение рыжей щетины на моем подбородке. Бритвы, однако, нигде не видно — бритвы ее стратегические запасы для приходящих мужчин не предусматривают. И на том спасибо. Бриться ее станком Venus я, пожалуй, все-таки не буду.

Самое обескураживающее в моем положении, конечно, то, что я голый. Сюда я пришел, как-то об этом не подумав. Но выходить голым из ванны… по-моему, несколько самонадеянно. Я нервно оглядываюсь по сторонам в поисках выхода из положения. Я могу, конечно, обернуться полотенцем и пуститься на поиски своих штанов. Но я понятия не имею, где их искать, и это тоже может оказаться неловким ходом…

И тут я вижу на двери заботливо приготовленный для меня мужской халат — атласный, прости господи. Приятного темно-серого цвета.

Черт возьми, лучше бы у нее была наготове бритва.

Несколько секунд я провожу в каком-то очень противном разделе своего мозга — там, где перед моими глазами стоит образ расслабленного и самовлюбленного арт-критика Холодова, одетого в халат, который теперь приготовлен для меня.

Но потом я замечаю кое-что, что хотя бы отчасти примиряет меня с действительностью. На воротнике халата имеется магазинная бирка. Он совершенно новый, этот халат, — никакой Холодов его не надевал. Просто опять стратегические запасы.

Я улыбаюсь, вертя бирку в руках, а потом обвязываюсь полотенцем. Я вполне способен отыскать свои джинсы и в таком виде. Ничего со мной страшного не случится.

Мои джинсы, кстати, оказываются тоже на видном месте — на стуле возле кровати. Марина — очень вдумчивый, предусмотрительный и заботливый человек. Я натягиваю джинсы и иду в кухню — направление мне указывает запах свежего кофе.

Она права, конечно — я действительно, оказывается, голоден как волк. А ее омлет в самом деле великолепен. Она сидит напротив меня за кухонным столом (благослови ее небеса, она добрая женщина — жалеет мою нервную систему и потому надела халат, шелковый, такого же бордово-кровавого цвета, что и ее вчерашнее платье). Облокотилась на стол, подперла щеку рукой и завороженно смотрит, как я ем. Ей-богу, я не понимаю, что она видит во мне такого, отчего у нее глаза затуманиваются и на губах блуждает тихая улыбка.

Под ее взглядом я в очередной раз краснею. Заметив это, она поясняет, неопределенно помахав в воздухе свободной рукой:

— Ты очень аппетитно ешь. Очень заразительно.

— Видимо, недостаточно заразительно. Ты сама-то почему не ешь?

Перед ней стоит стакан с какой-то загадочной красноватой бурдой, которую она приготовила себе в блендере, пока жарился мой омлет. Она пьет ее через соломинку. В ответ на мой вопросительный взгляд она корчит одну из своих забавных гримас:

— Особая диета. Это биологически активный коктейль. Очень полезно.

— Дашь попробовать? — Мне интересно все, что связано с ней. И конечно, я хочу знать, ради чего она в это чудесное утро отказывается от своего дивного омлета.

Марина очень решительно трясет головой:

— Ни в коем случае. Это гадость страшная. Ты же знаешь — все, что полезно, невкусно. И вообще, это только для девочек. Влияет на кожу, нормализует гормоны, все такое. Тебе это не нужно.

Я смотрю на нее в недоумении:

— Как можно делать мужской журнал, будучи до такой степени женщиной?

— Странно, что ты так говоришь. Я сама себе иногда кажусь мужиком в юбке. Мне кажется, у меня вполне мужское устройство мозга.

Я смеюсь:

— Поверь мне, пить противный биологический коктейль, потому что он полезен для кожи, — это не по-мужски.

Она встает из-за стола, ставит передо мной пепельницу (она определенно идеальная женщина, если сама понимает, что без утренней сигареты и кофе — не кофе!), а сама тем временем убирает свой пустой стакан и мою тарелку в посудомоечную машину.

— Наверное, ты прав. Ну тогда будем считать, что я делаю хороший мужской журнал именно потому, что женщина до мозга костей, и знаю, каким должен быть настоящий мужчина.

— Я помню — он должен быть манекеном без головы. Чтобы к нему можно было приставить любую — по желанию… Скажи мне, гражданка начальница. Ты специально вчера одела меня, как в той съемке?

Она смотрит на меня с непередаваемым лукавством:

— Конечно. Нужно же было дать тебе понять, что я о тебе думаю.

Мое сердце начинает биться быстрее. Я, наверное, опять покраснел.

Марина поясняет мягко:

— Я же сказала тебе, что манекены в съемке и правда похожи на мужчину моей мечты. Неужели ты не видел, что одел их… собой? В самом деле нет? Как странно. Ты просто не видишь себя со стороны. Но, может быть, это и хорошо. Иначе ты бы зазнался.

Мне остается только молча разглядывать столешницу — из кремового мрамора, между прочим. Кем вообще надо быть, чтобы иметь кухонный стол из белого мрамора? Я кое в чем все-таки был прав в те невообразимо далекие времена, когда считал ее балованной сучкой: у нее все, от одежды до кухонного стола, неприлично, невыносимо дорогое. Но теперь мне не до этого. Теперь я сижу и предаюсь самоедству. Я не понимаю, как это может быть, чтобы она — ОНА — видела во мне что-то особенное. И до сих пор не верю, что она не шутит, не преувеличивает, не жалеет меня — со снисходительностью, которая подобает высшему существу, благорасположенному к простым смертным.

Я и не заметил, как она оказалась рядом со мной и ее прохладная ладонь легла на мое голое плечо. Я поднимаю глаза, и у меня в очередной раз перехватывает дыхание от того, как она красива. Она улыбается, но голос ее звучит серьезно:

— Влад… Очень важно, чтобы ты понял одну вещь. Сейчас, в спальне… Что я сказала тебе, когда ты открыл глаза?

— Что любишь меня. — Хотелось бы знать, какое у меня сейчас лицо?..

Она кивает головой:

— Верно. И я сказала это не просто в ответ тебе. Я сказала так, потому что это правда. И — слушай внимательно, это тоже важно: я никогда — никогда не говорила этого, ни одному человеку. Ни одному живому существу. Я не бросаюсь красивыми словами после хорошего секса, никого не утешаю, никому не хочу сделать приятное. Это не в моей природе. Я очень эгоистичное существо, я точно знаю, чего хочу, и никогда от этого не откажусь. Тебе нужно это знать — тебе нужно понимать меня, для твоей же пользы. В моей любви нет ничего особенно хорошего, и тебе, на самом-то деле, стоило бы держаться от меня подальше. Правда, теперь уже все равно поздно — я тебя не отпущу. Я хочу тебя, я тебя получила, и теперь ты всегда будешь рядом. Потому что такая, как есть, — я люблю тебя. И не смей в этом сомневаться. Никогда.

Она говорит с такой убежденностью, с такой внутренней силой — даже как будто с гневом. Остатки моего вынесенного мозга шепчут мне, очень издалека и едва слышно: к ее предупреждениям стоило бы прислушаться. Что-то в них, наверное, есть. Я ведь и сам чувствую, что она необычная женщина, что рядом с ней со мной происходит что-то странное — какой-то распад личности. Словно, обретая ее, я теряю себя. Но мне так важна та, другая часть ее тирады — та, что про любовь и про то, что она меня не отпустит, потому что хочет меня и хочет, чтобы я был рядом, — все это внушает мне такую эйфорию, что я не могу сосредоточиться на неприятном. Мне так хочется ей верить.

Маринина рука все еще лежит у меня на плече, и я склоняю голову, чтобы поцеловать ее запястье. А потом обнимаю за талию, чтобы привлечь к себе.

Ее глаза полуприкрыты, а дыхание прерывисто. Ее губы — ее холодные, как металл на морозе, обжигающие губы — кажутся такими яркими на бледном лице. Я целую ее.

Не сон. Ее короткие вздохи, мое ошеломленное молчание, наши прикосновения, выражение ее глаз, и ее древняя как мир и непонятная мне печаль — все это правда.

Она лежит в кольце моих рук, и ей это нравится. И это не сон…