Чекист. Южное направление

Евгений Шалашов, 2021

Самое необычное, что может выкинуть история. Владимир Аксенов получает задание установить мир с белогвардейским Крымом. Но для мира придется совершить переворот и привести к власти генерала Слащева.

Глава третья. Мнение народа

Я честно пытался «проникнуться» чувством ответственности и гордости. Все-таки не часто доводится посидеть рядом с главным человеком двадцатого века. Да-да, я абсолютно уверен, что именно Сталин для моего поколения, а также для старшего и младшего является главным ориентиром, хотя не будь Владимира Ильича, о Сталине бы знало ограниченное число лиц, включая близких родственников и друзей. Возможно, он бы сделал карьеру священника, вполне мог достигнуть сана епископа, а то и Католикоса — патриарха Грузии, но, скорее всего, сложил бы голову в стычке с полицией или в перестрелке с какими-нибудь бандитами. Но коли история не имеет сослагательного наклонения, то не стоит гадать, что бы было, если бы было.

А я сижу рядом с товарищем Сталиным в кабине раздолбанного драндулета воняющего смесью спирта с соляркой, с бочонком горючего и двумя запасками, занимающими половину салона, и не заморачиваюсь ни о своем месте в истории, ни об отношении истории ко мне. Просто еду и еду, благо, до госпиталя оказалось всего с полверсты. Еще меня удивило, что со членом РВС фронта нет охраны, а у самого товарища Сталина я не заметил никакого оружия. Впрочем, наган при нападении диверсантов поможет мало, а вот почему без охраны?

То, как я крутил башкой, высматривая сопровождение, не осталось без внимания.

— Я сваих кавалэристов отдахнуть отпустил, — пояснил член РВС. — В располажение войск боятся нечего.

Что ж, поверим на слово товарищу Сталину. Может, и впрямь боятся нечего, но я бы не рисковал.

— Владимир Иванович, ви, я слышал, предпочитаете передвигаться на бронепоезде? — поинтересовался вдруг Сталин.

Интересно, это он меня укоряет в барстве, намекая, что бронетехника на фронте нужна?

— Что железнодорожники дали, на том и передвигаюсь, — пожал я плечами. — Когда меня в Москву из Архангельска первый раз вызвали, попросил у железнодорожников паровоз и пару вагонов, а они мне бронепоезд дали. Подозреваю, что обычного паровоза жалко стало. Бронепоезд всем хорош, только скорость маленькая, и дров жрет много. — Чтобы Сталин не подумал, что я оправдываюсь, добавил: — На нашем севере воевать по железным дорогам ни с кем не планируется, бронепоезд все равно бы стоял. А так от него и польза, и я выгляжу солиднее, чем на самом деле.

Елки-палки, а ведь я уже начал оправдываться. И это уже не в первый раз. Все-таки есть определенное чувство вины из-за моего средства передвижения. Скромнее надо быть.

— Слышал, Троцкий у вас хател бронепоезд отнять, а ви нэ отдали?

— Не сам Троцкий, а его приближенный, — решил уточнить я, промолчав, что если бы Председатель РВС республики сам захотел забрать у меня бронепоезд, я бы отдал. Тем более, что чисто формально мой поезд числился на балансе Шестой армии.

— А пачему не отдали?

— Да жалко стало, — честно ответил я. — Привык я к нему, к бронепоезду, он мне теперь как родной. Я же в нем теперь и живу. А еще бы ладно, если мне взамен что-то дали: паровоз там да пару вагонов, а хоть и дрезину, я бы не стал ломаться. Это я в Архангельске большой начальник, а в Москве? Пока бы мне ВЧК транспорт «пробило», сколько бы времени ушло? А прямого поезда Москва-Архангельск до сих пор нет. У меня же с собой целая команда, и вообще, несолидно как-то особоуполномоченному ВЧК да еще и Председателю комиссии СНК на перекладных добираться — от Москвы до Вологды поезда раз в три дня ходят, потом от Вологды до Архангельска товарняки раз в неделю. Это же мне три недели ехать! Я бы и перекладные пережил, если бы конкретно знал, что бронепоезд на фронте нужен. Слова бы не сказал, отдал. А когда пришли и сказали: отдавай, потому что он какому-то прихвостню товарища Троцкого приглянулся, шиш с маслом.

— Нэ любитэ Троцкого? — усмехнулся Сталин.

Я ненадолго задумался. Как здесь правильно ответить? Лев Давидович — не красная девица, чтобы его любить, а я не такая уж крупная фигура в нынешней политике, чтобы от моего отношения к Троцкому что-то изменилось. Впрочем, коль скоро Сталин меня слегка «прощупывает», а это так и есть, стану говорить правду.

— Сложно сказать, — осторожно начал я высказывать свое отношение к «Льву революции». — Я бы сформулировал так — остерегаюсь его идей. Особенно той, что касается мировой революции.

Я ожидал от Сталина очередного вопроса, «а вы товарищ Аксенов не верите в мировую революцию?», но автомобиль уже подъезжал к госпиталю — двухэтажному зданию с ионическими колоннами, вычурным фасадом и шпилем, но с облупившейся штукатуркой и окнами, половина которых была забита фанерой вместо стекол. О том, что это именно госпиталь, говорил белый флаг с красным крестом.

Мне даже не пришлось искать комиссара Спешилова. Виктор обнаружился в курилке среди группы выздоравливающих бойцов. Комиссар хоть и опирался на костыль, но выглядел бодрым. Спешилов, как и я, некурящий, и в курилке находился чисто по делу: как и положено бойцу идеологического фронта, читал вслух больным передовицу какой-то газеты, возможно, что нашей главной — «Правды».

— В ответ на ноту британского министра иностранных дел Керзона о том, чтобы Советское правительство немедленно заключило перемирие с Польшей и отвело войска от линии, временно установленной на Мирной конференции в качестве восточной границы, до которой Польше было предоставлено право учреждать свою администрацию, народный комиссар иностранных дел РСФСР товарищ Чичерин заявляет, что Советское правительство согласно начать мирные переговоры с Польшей, если та непосредственно обратится к нему с подобным предложением. Но Советское правительство отказывается рассматривать правительство Британии в качестве посредников, потому что между Советской Россией и Британией не существует дипломатических отношений.

— Слышь, комиссар, а что такое «нота»? — поинтересовался один из слушателей — плюгавый мужичонка в несвежем больничном халате и широченных галифе.

— Не «слышь, комиссар», а товарищ комиссар, — строго поправил Виктор бойца. — Понял?

— Понял, товарищ комиссар, — покладисто согласился тот.

— И как надо спрашивать? — не унимался Спешилов.

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться? — послушно исправился красноармеец в халате, а дождавшись разрешения, спросил: — Что такое «нота»?

— Товарищ комиссар, так мы же не при старых порядках, — взмолился еще один боец, но уже в нормальной гимнастерке.

— Порядки новые, а дисциплина — старая, — отозвался Виктор. — Боец Красной армии должен вначале спросить разрешения, а уже потом задавать вопрос. Отвечаю, что нотой именуют ультиматум, то есть, требование.

Мы с товарищем Сталиным переглянулись и почти одновременно показали другу другу большой палец. Молодчага товарищ дивизионный комиссар Спешилов, дисциплину блюдет. Боевое товарищество штука хорошая, но панибратства с подчиненными быть не должно. А еще Виктор молодец, что не тушуется и не стесняется того, что попал в госпиталь не из-за вражеской пули, а из-за своей. Это дорогого стоит.

— Ваш друг не из бывших офицеров? — тихонько поинтересовался Сталин. Но посмотрев на Виктора повнимательнее, уточнил: — Может, из юнкеров?

— Не, Спешилов потомственный пролетарий, — ответил я, слегка гордясь лучшим другом. — Он с четырнадцати лет на паровозе в кочегарах ходил, до революции мечтал помощником машиниста стать.

Между тем, страсти накалялись.

— А пущай этот Керзон у бабы своей требует! Мы что, зря кровя проливали? Надобно нам и Варшаву брать, едрит ее на мыло, — взъерепенился мужичонка в халате, однако остальной народ его не поддержал. Один из красноармейцев, на чьей кое-как зашитой гимнастерке еще виднелись бурые следы крови, убежденно сказал:

— А может и стоит с Польшей замириться. Панам холку намылили, так теперь и хватит. Тебе, Евдоким, персонально — нахрена Варшава нужна?

Евдоким призадумался на миг, потом махнул рукой, словно саблей рубанул:

— Так мне и Львов-то ни на хрен, ни на два хрена не нужен, а не то, что Варшава. Я говорю — коли начали ляхов дрючить, надо и дальше их гнать, чтобы неповадно было. Угнать их куда-нить к синему морю, чтобы сидели на жопе и к нам не лезли, тогда и домой можно. Я с ляхами еще в германскую рубился, вот тут же, неподалеку, когда мы в четырнадцатом году австрияков драли.

Хм, а этот дядька лишь выглядит плюгавеньким, а сам, судя по ухваткам — бывалый кавалерист, а может, даже потомственный казак. Попадешься такому в поле, разрубит от плеча до того места, откуда ноги растут.

— Я тоже с австрийцами воевал и с германцами, — осадил Евдокима буденовец в драной гимнастерке. — Но так скажу — дали полякам жару разок-другой, так и хватит пока. Надо будет — еще вломим по первое число, а теперь бы домой пора.

Прочий народ, заслышав слово «домой», радостно загудел.

— Товарищи красноармейцы, придется еще немножко потерпеть, — примирительно сказал комиссар Спешилов. — Дольше ждали, чуть-чуть осталось. Вот, с поляками перемирие заключим, тогда и о доме разговаривать станем.

А молодец Витька, что не дает пустых обещаний. Он же не сказал — мол, по домам пойдете, а выразился осторожненько. И тоже правильно. Скажи он бойцам, что по домам пойдут после победы над Польшей, они же ему потом и припомнят. А Первой конной еще Перекоп брать, Врангеля к морю гнать, а потом Махно громить.

Мы с Иосифом Виссарионовичем внимательно слушали. Все-таки, глас народа — это глас божий. Может, еще что-нибудь интересное услышим? Но красноармейцы каким-то нюхом учуяли, что неподалеку стоит большое начальство, запереглядывались и начали расходится. Правильно делают. Я бы и сам на их месте сделал ноги. Подальше от начальства — здоровее будешь.

— Товарищ комиссар, а это до вас, — кивнул Евдоким Виктору на нас и тоже поспешил исчезнуть.

Спешилов, завидев своего непосредственного начальника, слегка опешил, но быстро взял себя в руки — особым чинопочитанием Виктор никогда не страдал, да и время еще не то, чтобы подчиненные приседали в присутствии руководства. Но все-таки где-то глубоко в душе у Витьки сидел офицер-строевик.

— Здравия желаю, товарищ член Революционно-военного совета, — поприветствовал дивизионный комиссар Сталина, пытаясь встать по стойке смирно, но помешали костыли. Увидев меня, комиссар вытаращил глаза. Кажется, он сейчас ляпнет: «Вовка, а ты как здесь оказался?»

Товарищ Сталин чинно пожал руку комиссару, я последовал его примеру. Но не удержался, обнял Спешилова.

— Только, поосторожней, — слегка поморщился Витька. — У меня ногу штыком пропороли, да два ребра сломано. А так — полная фигня.

— Ви маладец, таварыш Спэшилов, — похвалил Сталин комиссара, а потом, усмехнувшись в усы, вытащил из кармана шоколадку: — Владимир Иванович гаварил, что ви шоколад любите.

Про то, что Спешилов любит шоколад, я товарищу Сталину не говорил, хотя Витька и на самом деле очень любит шоколад. Впрочем, а кто его не любит?

Член РВС фронта посмотрел на нас, потом сказал:

— Ви, таварышы, пообщайтэс, нэ буду мешат.

Мы хотели возразить — мол, и вовсе вы нам не мешаете, но Иосиф Виссарионович лишь улыбнулся и пошел в госпиталь. Возможно, хотел посмотреть — как здесь заботятся о раненых.

Виктор кивнул на бревно служившее скамьей, мы уселись.

— Тебя сюда каким ветром занесло? — поинтересовался комиссар, а когда я сделал неопределенно-благостное выражение лица, кивнул с пониманием: — Ясен перец. Секрет.

— В России все секрет, и ничего не тайна, — вспомнил я классика.

Спешилов хмыкнул:

— Значит, это ты высокий начальник, что над Семен Михалычем приехал вершить суд и расправу?

Солдатское радио работает не хуже, чем сарафанное, только порой еще быстрее и точнее. Потому, сильно запираться нет смысла, и я отмахнулся:

— Суд был, а расправы нет.

— Апанасенко сняли, может, и меня надо снимать? — поинтересовался Виктор.

— О тебе речь вообще не шла. Поговори с товарищем Сталиным — мол, снимите с дивизии, дайте бригаду либо полк, — предложил я. — Хочешь, я сам с ним поговорю?

— Не надо, — помотал нестриженной головой Спешилов. — Я уйду, кто-то другой придет, а ему придется всю грязь разгребать. Нет уж, коли взялся, то до конца пойду. Скажи-ка лучше, как там Архангельск?

— Когда уезжал, на месте стоял, — пожал я плечами. — Но я уже сам больше месяца дома не был, может, что и случилось — Северная Двина из берегов вышла, белые медведи напали… Ну, если бы интервенты напали, ты бы уже знал. А если не слышал, значит никто не нападает.

Спешилов вздохнул.

— Да не вздыхай так тяжело, — успокоил я парня. — Война скоро закончится, вернешься ты к своей Анне. Ты же еще свадьбу «зажал», помнишь?

Виктор опять вздохнул.

— Комиссар, да ты что вздыхаешь? — удивился я. — Какой пример личному составу подаешь? Может, завел себе кого-нить, а теперь харе стыдно? Так не переживай, сам не проболтаешься, никто не узнает. — Комиссар продолжал молча вздыхать, и я усилил напор. — Давай, колись. Что у тебя стряслось?

Наконец-то храбрый комиссар сумел выдавить из себя:

— От Аньки только одно письмо за все время пришло. Может, она уже замуж без меня вышла? Я-то ей почти каждую неделю пишу, а все письма куда-то идут, словно в камский мох.

— Вить, ты что, ошалел? — с удивлением воззрился я на друга. — Ты что, не помнишь, как у нас письма ходят? Мне служебные депеши по неделе идут с фельдъегерской связью, а уж обычная-то почта… Если пешком идти, так быстрее будет. Наверняка в Москве, на почтамте, целая груда писем лежит.

— Думаешь? — робко поинтересовался комиссар.

— Вить, стопудово. Меня когда на польский фронт вытащили, Анна хотела вместе со мной ехать. Но вишь, я же не знал, куда отправят — на Западный фронт или на Юго-Западный. Да и не хотелось девчонку на фронт тащить, мало ли что.

Спешилов воспрянул духом, а я мысленно вздохнул — надо было взять письмецо у Анны, оставил бы в Москве. Вот, недодумал.

— Слушай, Володя, — поинтересовался комиссар. — Ты когда обратно поедешь?

— В Москву отправляюсь прямо сегодня, а уж когда в Архангельск вернусь — про то только Совнарком ведает, да Феликс Эдмундович.

— Может, ты из Москвы Аньке шоколадку как-нибудь перешлешь? — спросил Виктор, вытаскивая из-за пазухи плитку. — Скажешь, что от меня. Аня уж очень шоколаду хотела, а я и купить не смог, не нашел.

— Кхэ, кхэ, — раздалось над головой нарочито громкое покашливание. Оказывается, мы не заметили, как подошел Сталин. — Товарыш Спешылов, праститэ, что стал нэвольным свидетелем ваших паследних слов. Нэ волнуйтесь, я дам Владимиру Ивановичу шоколадку для вашэй дэвушки. А эту ви, пожалуйста, скушайте сами.

Когда мы возвращались обратно, я невольно ждал продолжения разговора начатого Сталиным.

— Товарищ Кузлевич, остановысь минут на пять, — приказал Сталин водителю, а когда тот послушно заглушил машину, сказал: — Ви посидите пока, а мы с таварищем Аксеновым пройдемся.

Я послушно вышел из автомобиля, и мы пошли.

— Владимир Иванович, как ви считаете, нужен ли Советской России польский поход? — спросил Сталин.

— Не нужен, — твердо ответил я, прекрасно помня, что в той истории против похода из членов Политбюро возражало лишь два человека — сам Сталин и Радек. Но, увы, их мнение разбилось об авторитет такой «глыбы», как Троцкий, и примкнувших к нему Каменева, Зиновьева и Бухарина, а также самого товарища Ленина.

— Ви нэ верите в победу мировой революции? — задал-таки Иосиф Виссарионович тот вопрос, которого я боялся. Я же не просто не верил, что мировая революция невозможна, а твердо знал, что ее не будет, и все достижения социализма завершатся в декабре тысяча девятьсот девяносто первого года с распадом СССР. Нет, у меня нет ностальгии по Советскому Союзу, хотя и прожил в нем двадцать лет с хвостиком, но порой кажется, что все бы могло быть иначе… Потому я ответил так:

— Верю. Но только не сейчас, а когда-нибудь позже. Нам бы в России порядок навести, народ накормить.

— Савершенно с вами сагласен, — кивнул Сталин. — И многие, если нэ большинство, наших таварищей тоже нэ верит. Может быть, только таварыш Троцкий в нее вэрит. Ну а еще немножка тавариш Ленин. Но Владимир Ильич слишком доверяет расхожим суждениям, а еще — товарищу Троцкому. Хотя, как и многие, очень опасается Троцкого в роли диктатора.

— Тогда в чем смысл? — удивился я. — Если члены Политбюро не верят в польский поход и мировую революцию, то ради чего отправлять на смерть тысячи красноармейцев?

— А ви падумайте, Владимир Иванович, — мягко посоветовал Сталин. — Как гаварят — умному дастаточно. А ви человек очен умный.

И я примерил на себя эпитет «умный». Значит, члены Политбюро опасаются Троцкого в роли диктатора. А как он может им стать? Да очень просто — если идея мировой революции претворится в жизнь. Авторитет Троцкого, и без того немалый, подскочит до такого уровня, что сможет потеснить и авторитет самого Ленина, а сам Лев Давидович со второго места в иерархии переместится на первое. А кто скажет хоть слово, если за спиной Троцкого трехмиллионная армия, готовая сковырнуть всех и вся? Это вам даже не гвардейские полки менявшие на русском престоле императоров. Но как этого не допустить? Да очень просто — довести идею до маразма. И вот тут до меня дошло — весь польский поход и затеян ради того, чтобы он провалился, а товарищ Троцкий, получив мощный щелчок по лбу, умерил свои аппетиты. А то, что при неудаче погибнут люди, что ж тут такого? Люди, по мнению товарищей из Политбюро — это расходный материал.

— Кажется, понял, — проговорил я. — И могу твердо сказать, что товарища Троцкого я не люблю. А еще всех прочих, кто свои шкурные интересы поставил выше человеческих жизней.

— А уж как сам Троцкий вас тепэр не любит, ой-ой, — усмехнулся Сталин. — Но ви эта переживете, паверьте мне. Бог нэ видаст, Троцкий нэ съест.