Филозоф

Евгений Салиас де Турнемир, 1891

Историческая повесть Е.А. Салиаса, популярного писателя, которого современники называли «русским Дюма».

II

— Ваше благородие, конь-то ваш, должно? — догадался сразу Финоген Павлович.

— Мой, мой. Извините за беспокойство. Вырвался из рук и ускакал. Не попади к вам — пришлось бы пешком в Москву идти.

Офицер, богатырь с виду, быстро направился к лошади. Рабочие ждали снова той же штуки со стороны коня; некоторым даже желалось, ради потехи, чтобы лошадь свистнула барина-офицера. Но ожидания были напрасны: лошадь повернулась было задом, но офицер крикнул:

— Гей, Полкан, не признал, что ли!

И должно быть, Полкан тотчас заметил свою ошибку, ибо повернулся мордой к хозяину и даже наклонил голову, как бы извиняясь за учиненную дерзость.

— Вишь как! — невольно воскликнуло несколько человек, — что значит хозяин-то.

— Да, с хозяином разговор, братец ты мой, короткий!.. А все же таки обедать пора… — решили в толпе.

Вся кучка рабочих повалила со двора, весело галдя о забавном приключении.

Офицер, ведя коня под уздцы, направился тоже вон из сада, но по дороге обратился к старику:

— Извините за беспокойство. А я все-таки рад, что лошадь к вам заскакала, а то я ее в Москве трое суток проискал бы; а то бы и совсем угнали. Извините.

— Помилуйте, что же-с! Слава Богу! Вам в пользу и нам не во вред. Сначала-то я испугался, что цветник весь перетопчет, а я барина жду кажинный час: нехорошо бы было. А барин у нас спуску не дает. Мы только что, извольте видеть, все заново привели. Барин тут годов десять не бывал, а вот теперь, по случаю царского посещения, дом бутырский посетить пожелал.

Разговаривая, офицер и управитель уже прошли широкую липовую аллею и были перед цветником и перед красивым домом со стеклянными галереями по бокам.

— Вот одних стекол на тринадцать рублей вставил, — похвастал управитель.

— Да, красиво, — выговорил офицер, оглядываясь, — дом просто с иголочки. Будто вчера только закончили постройкой. Красиво.

— Да-с, наш барин князь из первых вельмож, богатей его разве один граф Разумовский, а то нету! — гордо выговорил Финоген Павлович.

— А чье это? Кто ваш барин?

— Князь Телепнев.

— Что? — вскрикнул офицер так, как если б его Финоген Павлович ударил поленом по голове.

Старик даже вздрогнул от восклицания офицера, и поневоле наступило молчание, так как управитель назвал барина снова и не знал, что сказать еще, а офицер ничего не спрашивал.

— Князь Телепнев, сказываете вы, Аникита Ильич, — выговорил наконец он как-то странно.

— А что-с, изволите их знать? — спросил управитель.

— Да, то есть нет. Слыхал, лично не знал. Да ведь он в Москве не живет.

— Как можно-с! Князь у нас особый вельможа, Москвы не любит и ничего не любит; он проживает в вотчине по старой Калужке, никуда не ездит и к себе, почитай, никого не пускает. Такая уж, стало быть, у него повадка, таков уродился. А барышня-княжна прежде тоже все при них жила, махонькая когда была, а теперь князь стал княжну отпускать. Девице не усидеть веки вечные среди деревенщины. Княжна вот теперь бывает и подолгу гостит у своего братца и у тетушки…

— У генеральши Егузинской?

— Тоже изволите знать?

— Как же, знаю, — угрюмо выговорил офицер и как бы подавил в себе вздох.

— Так вот оно как, — прибавил он задумчиво. — Чудно. Нашла же моя лошадь куда заскакать. Я и не знал, что у князя на Бутырках эдакий дом. Я тут часто проезжал верхом, но никогда не полагал, что это князя Телепнева. Чудно это. Удивительно совсем.

— Да-с, по-народному — примета, — улыбнулся Финоген Павлыч.

— Что, примета? Какая? — оживился богатырь офицер.

— Уж не могу вам сказать, а только коли чья-нибудь лошадь сама заскачет в чужой двор, то, стало быть, примечание есть. И верно примечание, доложу я вам. Самое верное…

— Да какое? — весело улыбаясь, переспросил офицер.

— А уж этого я вам доложить не сумею, а только что верное. Это уж я сам сколько раз на веку своем примечал.

Офицер поглядел в лицо седенького старичка и улыбнулся добродушно.

— Как вас звать? — выговорил он.

— Финоген-с. Я управитель княжеский. Сколько годов здесь живу и ее упомню.

— А по батюшке?

— По батюшке-то? Что ж вам? Господам это знать не полагается.

— Нет, вы уж скажите.

— Финоген Павлович, коли приказываете.

— Ну, очень рад, Финоген Павлыч, что с вами познакомился, — дружелюбно и ласково выговорил офицер.

Старичок от голоса, которым были сказаны эти слова, просиял. Видно было, что он очень чувствителен к такого рода обращению.

— Простите, а и мне позвольте полюбопытствовать — кто вы изволите быть?

— Я, как видите, офицер, но не московский, а петербургский. Теперь временно проживаю в Москве, а зовусь я — Алексей, по батюшке — Григорьевич, а по фамилии — Галкин. Фамилия, как видите, не мудреная и не громкая…

— Что же-с, ничего это-с. Галка все ж таки, ведь птица-с.

Управитель сказал это таким голосом и столько утешения наивно старался вложить в свои слова, что молодой человек невольно громко рассмеялся.

— Ну-с, прощайте. Если буду как проезжать мимо, заверну лично к вам в гости. Иной раз молока попрошу напиться, коли у вас есть.

— Сделайте одолжение-с, осчастливьте.

— Только я, Финоген Павлыч, теперь вряд ли заеду. А вот когда царица проедет через Москву, тогда заеду. А уж если вы говорите, что мой конь, к вам заскакавший, хорошая примета, то, пожалуй, я здесь и в гостях у вашего князя окажусь.

Но последние слова богатырь произнес со странным оттенком в голосе, почти грустно. Выведя лошадь из сада во двор, он ловко вскочил на нее, пришпорил и галопом съехал со двора.

— А ведь красавец, — выговорил Финоген Павлыч, глядя в пустые, настежь раскрытые ворота, — росту какого, да и в плечах-то сущий богатырь! Да и лицом такой чистый, да и ласковый. Нешто с нами, дворовыми холопами, эдак господа разговаривают! Должно, у него своих-то рабов нету в заводе, оттого он и ласков. Это уж завсегда так на свете бывает.

И Финоген Павлыч побрел в дом, чтобы снова во сто первый раз обойти все горницы и обнюхать всякий уголок.

«Авось минует меня… — думалось ему. — Приедет и уедет барин без встряски…»