На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина

Евгений Поселянин, 2007

Соединенные здесь в одно наброски исходят не от рассудка, а от сердца. В них душа, бьющаяся в тенетах мира, грезит о счастливой свободной жизни, и усталая, изнемогающая от немощей, порывается в высоту, зовя туда, ко все разрешающему Христу, всех, кому холодно и одиноко на земле.

Вещи и люди

Я знаю одного человека, который одержим страстью к старинным вещам, особенно если эти вещи принадлежали раньше его семье.

Семья была богатая, родовитая и поэтому обладала значительным количеством прекрасной обстановки, ценным фарфором, мрамором, бронзой.

Свои вещи он любил, как живые, и говаривал, что люди, долго владевшие вещью, налагают на нее как бы некоторый отпечаток своей души.

При этом его утверждении мне всегда вспоминалось изречение знаменитого киевского старца Парфения: «У человека нечистого и страстного и вещи его заражены страстями. Не прикасайся к ним, не употребляй их…»

Как же иначе объяснить, что вещи людей святых заключают в себе благую, чудотворящую силу, как не тем, что как бы часть духа этих людей присутствует в их вещах?.. Кажется, что мой знакомый не был далек от истины.

Не будучи старшим в семье, он собрал у себя большую коллекцию семейных портретов в масляных красках, акварелью, мраморными горельефами, старинными дагерротипами, гравюрами, фотографиями. Некоторые добыл он далеко у родных, живших в старых поместьях, некоторые переснимал у знакомых или на выставках старых картин.

— Можете себе представить, — с радостью говорил он мне, — на последней выставке прежних художников я набрел на прелестный портрет сестры моего деда. Он принадлежит теперь N. N. У нас с N. N. общие знакомые. Непременно к нему отправлюсь — или перекуплю, или пересниму.

Он любил показывать приятелям свое добро и объяснять им происхождение своих вещей.

— Вот этот, например, бронзовый орел: знаете, откуда он у меня?

На громадной старинной библиотеке красного дерева стоял тяжелый золотой бронзы орел, который как будто собирался взлететь. На распущенных крыльях его красовался большой золоченый шар, а на подставке черного мрамора был бронзовый инициал Наполеона I.

— Это, ведь, времен французской Империи; это — эмблема замыслов Наполеона о всемирном господстве, — объяснял он. Я с детства очень любил этого орла, и, пока я подрастал, он все более и более старился: сходила позолота, потом необъяснимым для меня образом попорчен был клюв, помято распущенное крыло, и, наконец, когда я уже был взрослым, наш старый человек, смахивая с него пыль, уронил его на землю, многие части его погнулись и стеклянный, золоченый шар, выражавший собою вселенную, расшибся вдребезги. В таком положении застал я его в один из приездов моих домой в нашей буфетной комнате. Помню, сердце сжалось у меня при виде разрушения этой дорогой семейной вещи, как будто я видел гибель живого существа. Я выпросил эту штуку, увез ее с собой, отдал бронзовщику, который возобновил всю птицу, заказал у известного стекольщика шар таких размеров, как прежний, — и вот вы видите эту вещь в ее прежнем великолепии…

Действительно, мой знакомый был вполне прав: эта художественная вещь, прекрасно замышленная и выполненная со всею, какая только возможна, тщательностью, была очень красива.

— А вот эти две вазы, — говорил он, подводя к двум дорогим фарфоровым вазам, из которых на одной амур карабкался по переплетенным ветвям, другая была строгой формы, римского стиля, темно-синего гладкого цвета. — Я помню эти вазы с детства и нашел их обломанными в кладовой. У вазы с амуром была отбита ручка и нижние края. Их возобновили по особому заказу. А у синей вазы тоже не было краев и отбиты ручки. Я сам составил чертеж для новых ручек, более подходящих, по моему мнению, к общему ее стилю. Их сделали из чугуна и закрасили, но кто скажет, что это крашеный чугун… И, знаете, эти вещи, которые я нашел в разрушенном почти состоянии и с терпением и усердием возобновлял, — они мне дороже, чем те, которые я получил в хорошем состоянии.

И много, много было у этого человека разных вещей, которые он, так сказать, принял в свою душу и вызвал к новой жизни.

Любя сам старинные вещи, я вполне понимал его, но был печально изумлен, узнав об отношении его к живым людям, которые требовали такого же исправления, такой же заботы для восстановления их в первобытном их добром состоянии, как его вещи, над которыми он так много и так усердно хлопотал.

Мне как-то пришлось слышать его разговор с одним его приятелем относительно одного человека, с которым он был когда-то близок и который ему много раз делал значительные неприятности, почему он решился порвать с ним всякие сношения. Теперь тот человек находился в очень тяжелом состоянии, и знакомый убеждал протянуть ему руку помощи, забыв его вины. Но он и не думал сдаваться на уговоры и спокойно доказывал:

— Ты все хлопочешь о нем. Пойми, что я питаю теперь к нему только отрицательное чувство. Что разбито, то разбито и восстановлено быть не может. Склеивать отношения, которые были прерваны после неоднократных его обманов, — это ни к чему решительно не поведет…

— Голубчик, — воскликнул другой, — да ведь ты говоришь сам против себя. Ты ведь так много занимаешься восстановлением всякой битой дряни… Неужели, какая-нибудь старая вазочка…

— Да, — сердито перебил его товарищ, — старинные вещи — это совсем другая статья.

— Так по-твоему, человек, чтобы помочь ему выкарабкаться, не стоит тех усилий, какие ты употребляешь на «возрождение» всякой старины?

— Да, не стоит, — раздался резкий ответ.

…Что скажете вы про это нежелание отнестись бережно к провинившемуся, может, тяжко провинившемуся человеку?

Там решительно никому в сущности не нужные, служащие лишь для потехи глаз вещи, здесь — душа человеческая, нуждающаяся в помощи, прощении, доверии.

Что какой-нибудь бронзовый орел лишился своего великолепия и лежит в небрежении — это его беспокоит. Его тревожит, что у старой вазы отбит край. А вот то, что человек уклонился от правого пути, что у него сухим к нему отношением как бы отбита часть души, что он в презрении и отвержении, — это его не беспокоит. А, между тем, в таком состоянии находится человек еще недавно ему близкий, в котором он, конечно, находил раньше хорошие черты.

Удивляться надо тому, как легко люди, даже близкие, отворачиваются от тех, в чьей нравственной высоте они разочаровались. Невольно припоминаются тут взгляды христианства. Веря в божественное происхождение души, христианство непоколебимо верит в неугасимую искру Божию, которая сверкает во всякой душе. Христианство — это великий оптимист и записало в летописях своих множество обращений погрязших во всяком зле и грехе людей к самым высшим степеням добра и праведности.

Кто не помнит замечательного поступка апостола Иоанна Богослова — этого неустанного, убежденнейшего проповедника любви, — с юношей, которого он крестил и наставлял и который в его отсутствие свихнулся и дошел до того, что стал предводителем шайки разбойников? В надежде встретиться с ним, Иоанн пошел нарочно в места, где злодействовала его шайка, был взят в плен и приведен к атаману. Он гнался за этим учеником своим, от стыда убегавшим от него, умолил его вернуться к добру, разделил с ним труды покаяния.

Как прекрасно уподобиться тому благому пастырю, который забывает о 99-ти овцах, мирно пасущихся на надлежащем пастбище, чтобы найти одну заблудшую овцу и принести ее к счастливому стаду! Блажен, кто может сказать о человеке, который его сочувствием, силою его всепрощения и теплой заботы вернулся к благой жизни: «Мертв бе — и оживе, изгибл бе — и обретеся».