Крысы. Жуткое происшествие из жизни Прохора Тупицына

Евгений Николаевич Гусляров, 2021

Путевой обходчик московского метро Прохор Тупицын во время одного из ночных обходов попадает в дикую историю, поменявшую не только его жизнь, но и изменившую ход земной цивилизации. Вы не поверите, что такое может происходить в привычной нам подземке, но то, что описано со слов свидетеля тайных кошмаров, заставит вас по-новому взглянуть на привычное. Это касается не только ночной жизни метро, но и всей окружающей вас жизни… Прохор Тупицын откроет вам глаза на главную тайну времени…

Прохор Тупицын, человек без лица

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция “Сокольники”. Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи». С этих слов для Прохора Тупицына уже далеко не первый год начиналась дневная жизнь, от которой он давно отвык. Прохор был существом сумеречным. О нём и пойдёт тут рассказ.

Ночному обходчику туннелей московского метро Прохору Тупицыну снился в последнее время один и тот же неприятный сон. Будто бы он попал в сумасшедший дом. Странное и неприятное было не в самом факте. Такое с людьми случается. Никто, как говориться, не застрахован. Ненормальное и обидное заключалось в том, что он был в этом сне совершенно нормальным. И все в сумасшедшем доме это понимали. И врачи и, главное, все до единого пациенты. И поскольку эти пациенты чувствовали неестественность его положения, они, когда Прохор проходил мимо, навинчивали пальцем у виска. И тогда он чувствовал себя единственным сумасшедшим в этом бедламе. Вот это и было самое обидное. Просыпался Прохор с томительным предчувствием, что история с этим сном просто так не кончится, что сон этот окажется в руку. Так оно и вышло.

С другой стороны, Прохор и в самом деле был человек не совсем обыкновенный. Весь распорядок его жизни был распланирован так, что бодрствовал и жил он, в основном, ночью. Потому что обходить пути в подземке можно было только тогда, когда метро замирало, поезда уходили, как уставшие люди, вздремнуть в депо. Пережидали там короткое время, чтобы опять закрутиться в своей бесконечной шумной карусели. Был ли смысл в этой жизнеутверждающей канители, поездам не дано было знать. Они подчинялись воле людей, а угадать цель этой сокрушительной воли не всегда удавалось и самим людям. Просто жизнь была заведена и не могла остановиться. Поезда были символом этого неоспоримого порядка.

Этот образ жизни и сделал из Прохора Тупицына существо сумеречное, вроде мирного безобидного нетопыря. Работа его, путевого обходчика, продолжалась до той поры, пока на станциях не появлялись первые поезда. Вагоны заполнялись чуждым ему дневным народом. Угрюмая невыспавшаяся Россия начинала в этот час новый свой бесцельный, как казалось Прохору Тупицыну, день.

Впрочем, Прохор об этом мало задумывался. Просто ему было не по пути с этим народом. И он был к нему вполне равнодушен. Он даже и не любил эти утренние поезда, потому что начинал чувствовать неосознанную тяжесть поверх желудка, там, где, как Прохору представлялось, обитала его душа.

Если бы Прохор мог осознанно задуматься, он, конечно, мог бы разгадать причину этой тяжести. Причина была в лицах. Ни за одно нельзя было зацепиться взглядом. В метро его по временам охватывало нечто, похожее на ужас. Нельзя сказать, что ночной обходчик путей Московского метрополитена Прохор Тупицын был такой уж тонко организованной натурой, но и он чувствовал, что не может, порой, отличить одно лицо от другого. Как в театре бездарных масок. Если он закрывал глаза, ни одного попутного лица не мог вспомнить. Заклятие ординарности сделало их неотличимыми. Инстинктивный же страх его заключался в том, что и он казался себе таким же. Неотчётливо, но сознавал он, что и его лицо, тем, кто через секунду выйдет из вагона, не вспомнится никогда. Выходило, что люди без лиц не существовали вовсе. И тогда Прохор пугался, будто ехал среди призраков.

На душе становилось тяжело, душа давила на желудок и Прохору опять хотелось выпить…

Это было то, что более совершенная натура, подумав, назвала бы кошмаром заурядности, осознавать который и есть самое тяжкое дело и от чего чаще всего у впечатлительного русского человека случаются запои….

Он поднимался на свет Божий и глазам его, привыкшим к темноте, подобно взгляду названного ночного зверя лемура, этот Божий свет казался ослепительным. Прохор спешил домой, в сумрак кухни, где, почти не видя жены, ел щи, а потом шёл в спальню, каковой была вся их однокомнатная квартира. Тут ему становилось спокойнее и он, смежив глаза, впадал в забытьё, опять же как упомянутое уже ночное животное, почти до той поры, когда для него опять начиналась пора подземной жизни.

Теперь ответьте мне, можно ли человека, который каждое утро возвращаясь домой испытывает подобные чувства, считать вполне нормальным?..

Жесть начинается

И вот теперь главное о Прохоре Тупицыне. В тот кошмарный день Прохор, ни с того ни с сего, крепко выпил. Никто его к этому не принуждал, не было к тому никаких житейских резонов. Только вдруг он почуял, что в тех обстоятельствах, в которых он вскоре окажется, ему лучше бы быть слегка контуженным, чтобы не поддаваться, прости, Господи, действию когнитивного диссонанса, как выражаются даже и прилюдно профессора медицины. Чуткий к подступающему ночному кошмару лемур, живущий у него внутри, подсказал безошибочное средство. Прохор посетил пивную «Голубой Дунай», по поводу названия которой, надо думать, не раз перевернулся в гробу бессмертный композитор Штраус. С ним (с Прохором, конечно, а не со Штраусом) была купленная по дороге четвертинка водки. Заказав кружку пива, Прохор первым делом отпил из неё соответствующие двести пятьдесят граммов, влил туда животворящую влагу из игрушечной бутылки и в три приёма, чтобы прочувствовать всю сладость момента, выпил незамысловатый коктейль, известный у знатоков и ценителей, исповедующих этот своеобразный низменный гедонизм, под именем «ерша». Заметим при этом, что Прохор вовсе не был большим пьяницей. Почему он позволил себе сегодня перед работой столь явную и недопустимую вольность можно объяснить только уже начавшимися происками рока, исполнением судьбоносного коварного плана, начертанного кем-то недобрым, кто имеет власть вершить и властвовать. Закусил всё это он маленьким кусочком вяленой, поржавевшей от времени воблы, с неистребимой горечью желчи, пропитавшей рыбью плоть. Больше не полагалось, потому что лишнюю закуску при этом святом деле может себе позволить только полнейший профан.

Можно, конечно, вбить в кружку сырое яйцо, для сохранения мужского качества, но Прохору этого было не надо. К жене он стал индифферентен, а вязаться с другими женщинами, как он предполагал, было бы канительно. Раззадорив свой организм таким образом, он, неожиданно для себя, ещё пошёл в лавку. Повторил всё точно тем же манером. Всего этого оказалось достаточным, чтобы привычный мир потерял конкретные очертания. Это стало первым шагом к той фантасмагории, которая ожидала его в текущие сутки ровно в два часа пополуночи.

Как и полагается во всяком правдивом отчёте о бывших на самом деле событиях, мы не будем избегать в своём повествовании даже вещей постыдных, никак не красящих наших героев. Постыдное случилось с Прохором следующее.

Прохор двигался в подземном царстве своём с молотком на длинной рукоятке и постукивал им по бесконечному рельсу. Тот отзывался немедленно бодрым железным голосом. Этот разговор человека с металлом был полон смысла и взаимного понимания, каковое редко бывает и между полностью живыми.

Но надо заметить, что теперь каждый его, Прохора, шаг и даже всякое мелкое движение стали полны роковой предопределённости. Именно таким и бывает всякое приближение к катастрофе.

И то, что он ошибся в своём каждодневном, вернее, еженощном пути, обретает теперь, спустя время, смысл исполнения некоего упомянутого уже судьбоносного плана.

То, что он сбился с пути, Прохор не сразу понял. Наверное, как раз по тому, что в голове его всё-таки, после дневных не особо привычных организму испытаний, звучал тяжёлый набат. Колокольным звоном заканчивался в голове каждый удар его крепкого беспорочного сердца.

Потому он и понял не сразу, что разговор его с чистой сталью железнодорожного полотна давно кончился, что молоток его давно потерял свой непорочный металлический голос, а шепчет нечто несообразное, оскорбляемый прикосновением к таинственному мусору в давно заброшенном безвестном туннеле. Компетентные люди будут говорить потом, что это были подземные тайные убежища сталинской ещё поры.

В конце этого туннеля, тут это надо подчеркнуть и особо на этом остановиться, не было никакого света.

Тут только Прохор вдруг понял, что ему страшно жарко, почти как курице в духовом шкафу. Он понял также, что вспотел сверх всякой меры, что с него течёт так, что в казённых резиновых сапогах стало жидко хлюпать и портянки, обычно ладно, по-военному, приспособленные к ноге, сбились каждая в ком и давно уже больно натёрли обе ступни.

Тут и пришла ему нелепая с виду, но оказавшаяся вскоре спасительной идея — скинуть сапоги и казённую одежду, ставшую тяжёлой, отвратительно липкой и, как показалось Прохору, совершенно лишней в сложившихся обстоятельствах. Недолго думая, он сбросил её всю, не исключая и трусов с резинкой, больно въевшейся в бока и живот.

Немедленно он почувствовал сладостное облегчение. Ветер, гуляющий в туннеле от моторов вентиляции, приятно коснулся голого обильного Прохорова тела и густая, прямо-таки собачья растительность у него в пахах, на груди, на ногах и даже на спине вольно зашевелилась. Это доставило Прохору неожиданную отраду. Какую даёт, например, погружение в воду при невыносимо душном предгрозовом зное.

И когда Прохор почувствовал, что ему требуется ещё большее погружение в первобытную и абсолютную свободу, вздумалось ему тут же справить малую нужду со всем тем сладостным ощущением независимости и целомудренного бесстыдства, которое даёт возвращение к истокам эволюции.

Вот это-то и стало самым роковым шагом из всей цепочки шагов, стремительно приближающих его непримечательную доселе жизнь к бесповоротным и беспримерным событиям. Он с некоторым восторгом даже стал освобождать себя от лишней влаги, которая не вся ещё вышла предшествующим щедрым недужным потом.

Тут мощный как молния вспыхнул ослепительный свет. Темнота будто взорвалась и отступила до самых дальних пределов. На мгновение стали видны стены брошенной исполинской норы. Округлые сверху, они стремительно убегали вперёд, чтобы там, далеко, стать таинственной точкой, которая, возможно, только маскировала дальнейший стремительный разбег бесконечного туннеля. Раздался треск, как при электрической сварке и всё потухло. Но это только была ослепительная прелюдия к основному действу, которое не замедлило произойти.

Люди, которые разбирались потом во всём этом деле, а всё это были очень серьёзные и бесповоротно умудрённые опытом люди, установили, что именно в том месте, где предавался излишествам пагубной свободы Прохор Тупицын, оголился кабель высочайшего напряжения, который проложен был тут с невыясненной пока целью. И Прохору черезвычайно повезло, что закончил он своё вольное постыдное дело за секунду до того, как сугубая влага из его тела достигла оголённого провода сквозь нанесённый сюда прах. Иначе быть бы ему в тот же миг седым пеплом и тем же прахом. И тут в первый раз приходится признать, что, несмотря на все прискорбные и жуткие случившиеся с ним обстоятельства, ночной житель Москвы Прохор Тупицын был человеком исключительно везучим. И на этот фактор мы будем вынуждены обращать наше внимание ещё не однажды.

Когда молния потухла, и электрический треск прошёл к далёкой точке, вобравшей в себя перспективу туннеля, Прохор почуял, как дрогнула под ним земля, раздался негромкий скрежет металла, и громадная часть стены перед ним вдруг стронулась с места, легко подвинулась влево, открыв пространство хорошо освещённого громадного зала. Прохор быстро шагнул туда, потому что ему показалось, что там полно было людей. Ожившая стена между тем, почти так же бесшумно и скоро, снова захлопнулась…

Совсем неожиданные персонажи, без которых не обойтись

Однажды, лет за пятьдесят пять до описанного выше события, собрались вместе Троцкий и Ленин. Сидят под зелёной лампой и беседуют. Разговор, видать, у них происходит интересный. Живо задевающий обоих. Вокруг таинственная полутьма. Оба жестикулируют, отбрасывают громадные тени в противоположные стороны. Каждый проецирует себя на собственную стену. Каждый подвижен, елозит по сидению стула седалищем, лица иногда попадают в освещённое пространство над столом и тогда кажется, что они, эти лица, живут отдельной от туловища жизнью. Картина получается фантастическая и отчасти жуткая. Жаль, что в это время их не наблюдает какой-нибудь впечатлительный человек вроде писателя Куприна. Он бы сумел создать словесное описание этой задушевной сцены, и оно могло бы сравняться по воздействию на зрителя с жестокими фантазиями Иеронимуса Босха. Особенно чуден в этом освещении был Лев Давидович.

Я не шибко понимаю, как у Господа Бога, в том бестиарии, который он задумывал, могли получаться такие жуткие экземпляры. Видать и Господь мог впадать временами в устрашающий декаданс и упадничество. И тогда в своём животворящем тигле он смешивал для опыта слепую законченную ярость, какая бывает в глазах белого носорога, страшную жажду крови, заложенную в дремучем рельефе паучьего рыла, тупую непредсказуемость неведомого ископаемого, которое никуда не исчезало, а только затаилось в душе всякого законченного убийцы и некрофила. И тогда получались у него экземпляры, которые были совершенством особого рода. Из этого тигля выходили Калигулы, Дракулы, Троцкие, Свердловы. Но со всеми их достоинствами, бесценными для безжалостной переработки человеческого мусора в питательный бульон революции, они и ногтя не стоили ленинской энергии сокрушения. Внешность Ленина, это только футляр сосредоточенной воли топора или двинувшегося уже по тщательным направляющим ножа гильотины.

И вот я пытаюсь восстановить тот давний разговор, происходивший между живым бритвенной беспощадности лезвием и ядовитым жалом скорпиона.

Разговор был судьбоносный и решительный для нашего, опять подчёркиваю, правдивейшего повествования. Сейчас, за давностью лет этот разговор в деталях не восстановить. Я обнаружил некоторые детали этого разговора у самого Троцкого. В вышедших томах его, этого разговора, конечно, нет. Видимо, бдительным редакторам он показался несколько идеалистичным, пожалуй что и фантастическим. Да и идеологически этот разговор отдавал некоторым оппортунизмом, поэтому прежние издатели, не зная, как к этому отнестись, из книги его вычеркнули. Но в рукописи всё осталось как есть. Рукописи не только не горят, но их даже редакторские ножницы не берут… Оттуда мы некоторые нужные нам детали и возьмём…

В общих чертах речь шла вот о чём. Мы застаём этот разговор как раз на том месте, где ленинский задушевно грассирующий тенорок провещал, следующее:

— Русского мужика надо кормить ровно настолько, чтобы он в силах был таскать винтовку и совершать маршевым ходом в сутки километров пятьдесят. Этак то мы и до Индии добежим скорее, чем думаем… Это ещё замечательно, батенька мой, что ему, этому, выдуманному тошнотворным Достоевским, русскому богоносному мужичку, выпала великая честь пойти на растопку великого мирового пожара…

Конец ознакомительного фрагмента.