Пирамида не-творчества. Вневременнáя родословная таланта. Том 2

Евгений Мансуров, 2020

В книге рассматривается «вечная» тема: художник-творец и общество, трагедия взаимного непонимания и отчуждения – те способы и методы ведения борьбы, с помощью которых «общество большинства» делает все возможное, чтобы исследователь с даром нездешним остановился, придавленный обстоятельствами, и замолчал навсегда. Это именно вневременнáя родословная таланта, ибо мы имеем дело с «Пирамидой не-творчества» («26 ступенек вниз»), действующей с незапамятных времен и по настоящий день. Ранее по теме «психология творчества» автором написаны книги: «Психология творчества. Вневременнáя родословная таланта» (М., 2014) и «Благословение и проклятие инстинкта творчества» (М., 2015).

© Мансуров Е.А., 2020

© ООО «Издательство Родина», 2020

Блок информации: «пирамида не-творчества»

(Продолжение)

V. «Кто скажет, чтоб Сальери гордый был когда-нибудь завистником презренным?.. А ныне… я завидую… глубоко…»

«Красота, может быть, и спасет мир. Но и она беззащитна… Моцарта не отравил Сальери. Но гений Пушкина грустно понимал, что пальцы не этого, так другого Сальери дрожат от нетерпения…» (В.Огнев «Время и мы: Из дневников разных лет», Россия, 2005 г.). «Понятно, что тут не может быть другой побудительной причины кроме зависти, которую испытывает и даровитый, входя в соприкосновение со своим соперником…» (И.Дизраэли «Литературный характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.).

«Как ржавчина съедает железо, так зависть — душу» (Периандр, тиран Коринфа, Древняя Греция, 6–5 вв. до н. э.). «Зависть для ума — что боль для глаз. // От зависти ослепнуть может разум// Слепого зависть делает безглазым» (Джами, поэт, философ, 15 в.). «То, что вообще называется завистью, есть порок, представляющий собою природную извращенность… Нет ни одного порока, который так вредил бы благополучию людей, как зависть, ибо те, которые им заражены, не только огорчают самих себя, но и омрачают также радость других» (Р.Декарт, философ, ученый, Франция, 17 в.). «Никто не бывает так склонен к зависти, как люди самоуниженные» (Б. Спиноза, философ, Голландия, 17 в.). «Зависть есть беспокойство (неудовольствие) души, вытекающее из того, что желательным нам благом обладает другой человек, которого мы не считаем более нас достойным владеть им» (Г.Лейбниц, философ и ученый, Германия, 17–18 вв.). «Ненависть — активное чувство недовольства; зависть — пассивное. Нечего удивляться тому, что зависть быстро переходит в ненависть» (В.Гете, поэт и мыслитель, Германия, 18–19 вв.). «Из всех метафорических определений зависти (коих, разумеется, тьма) мне всегда было ближе прочих скрябинское «Зависть — это признание себя побежденным». Жаль, что метафоры мало помогают разбираться в жизни… Человек идет по линии наименьшего сопротивление в достижении своей максимальной значительности, и делать ничего не надо. Он самореализуется через негатив: оценочно опускает всех ниже себя» (М.Веллер «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.).

«Завистник — это тот, кто поможет тебе в неудаче, но не переживет твоего успеха. Большинство людей теряет друзей, добиваясь успеха, особенно громкого…» (Т.Катаева «Анна Ахматова», Россия, 2007 г.). «Гению часто завидуют, потому что даже талант не может с ним сравниться…» (Т.Иванюк «Творчество и личность», Россия, 2006 г.). «Сколько мучительных переживаний доставалось при жизни Галилею, Пушкину, Вагнеру, Больцману, Лобачевскому; сколько душевных сил нужно было потратить Эйнштейну на защиту от нелепых придирок и обвинений! Казалось бы, современники должны радоваться, что рядом с ними кто-то пишет роман, делает открытие, создает симфонию, но именно это вызывает раздражение людей, зараженных такой болезнью, как зависть…» (А.Мигдал «Поиски и открытия», СССР, 1983 г.) «Невыносимой мукою томим // Тот, кто во всем завидует другим. // Всю жизнь тоской и злобою душа, // Затянута узлом его душа. //…Ведь нет для сердца тяжести лютей, // Чем зависть к доблестям других людей!» (Джами, поэт, философ, 15–11 вв.). «Кирпич не летает, и как бы он ни завидовал птице, ему не уподобиться ни ей, ни другим крылатым существам» (П.Таранов «Философия сорока пяти поколений», Россия, 1999 г.). «…Но способным завидуют, талантливым вредят, гениальным — мстят» (Н.Паганини, композитор и музыкант, Италия, 19 в.). «Зависть означает — никогда человек не смирится со своим поражением! Никогда не будет душе его покоя, если кто-то значительнее его. А кто-то значительней, будьте спокойны, отыщется всегда» (М.Веллер «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.). «Неуважение к высоким подвигам человеческого духа может заразить молодых, начинающих свой творческий путь людей жестоким ядом нигилизма.…Что же это такое, чем вызвана болезнь — завистью, стремлением к самоутверждению, манией величия?..» (А.Мигдал «Поиски истины», СССР, 1983 г.)

Политики, военачальники, полководцы

«В зависти гения бывает иногда особенность, что лихорадочное расположение (привязанность и отвращение, доведенные до крайности) постепенно разрушает самого страдальца, не имея признаков настоящей болезни. Даже самый добросердечный человек поддается иногда его гибельному влиянию, когда он теряет сознание собственного достоинства, наполнявшее его уединение и составлявшее его счастье. Может быть, на вершине своей славы он замечает внезапно, что другой гений оставляет его в тени, и что этот гений его друг! Тут-то и является зависть, соединенная с ненавистью и отчаянием… Такова та болезненная раздражительность, в которую часто впадают гении всех родов… Это состояние развивается в них не одинаково по различию темпераментов, и тайные причины его скрыты так глубоко, что их не может открыть самое живое сочувствие…» (И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.).

• «Самый вопиющий, пожалуй, пример зависти в мировой истории — это ход 2-й Пунической войны (218–201 до н. э.). Род Барка был самый богатый и влиятельный в Карфагене, а славнейший представитель его Ганнибал (247 или 246–183 до н. э.) после Каннской победы (216 г. до н. э.) стал кумиром народа. Но армия его в Италии таяла, а римляне набирали и выставляли против него все новые легионы. Ганнибал забрасывал карфагенский сенат просьбами о подкреплении, которое окончательно решит судьбу войны — от аргументированных требований он переходил к жалобным мольбам, он взывал и убеждал. И люто завидовавшие его славе, богатству и влиянию сенаторы вынесли, в конце концов, вердикт, вошедший в анналы: «Ты и так побеждаешь, зачем же тебе еще подкрепления». Прошло несколько десятилетий — и римляне смели с лица земли Карфаген, население было вырезано или продано в рабство, и плуг провел символическую борозду через пустошь на месте великого еще недавно города: отныне и вечно быть здесь пусту. Зависть возобладала над благом государства и собственным. Сами сдохли, но и проклятый счастливчик Ганнибал в конце концов отравился в бегах…» (из книги М.Веллера «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.);

• «Трафарет римлянина — суров, прям, непреклонен, гордится выше всего величием Рима и ради него готов на бой и смерть, твердо глядя ей в глаза. А без трафарета — Гней Помпей (106-48 до н. э.) завидовал полководческим успехам блистательного Лукулла (ок.117 — ок.56 до н. э.) и вдумчиво и последовательно отобрал у него все плоды азиатских побед, фактически присвоив чужой триумф…» (из книги М.Веллера «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.). «…Лукулл с 74 г. блистательно и со значительным успехом вел военные действия во 2-й Митридатской войне, но бунт его собственных солдат помешал ему воспользоваться своей победой, и, когда в 67 году Митридат снова выступил и нанес тяжелое поражение войску Триария, Лукулл был отозван вследствие несправедливых обвинений» (из книги Ф.Любкера «Реальный словарь классической древности», Германия, 1854 г.). «…После чего оскорбленный до сокровенной глубины души Лукулл плюнул на благо государства и ударился в ту баснословную роскошь частной жизни, которая и стала легендарной» (из книги М.Веллера «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.);

• «Молодой Сулла (138-78 до н. э.) завидовал престарелому Гаю Марию (156-86 до н. э.) и лез в самое пекло, лишь бы превзойти своего начальника славой. А Марий завидовал Оулле и охотно отправлял его в следующее безнадежное пекло, из которого этот супермен выходил сильнее прежнего» (из книги М.Веллера «Психология энергоэволюционизма». Россия, 2011 г.). «…Когда Сулла был избран на 88 год консулом, то давно уже назревшая вражда между этими двумя мужами, одинаково стремившимися к высшей власти, но совершенно различными по характеру и образованию, привела их наконец к открытой войне… Мрачный, полный ненависти старик был окружен толпой вооруженных рабов, которые ждали только его знака, чтобы ринуться на всех его противников. Кровопролитие началось с друзей Суллы. Повсюду царили убийства и грабежи, имущество Суллы было конфисковано, а над ним самим произнесена опала. Затем Марий и Цинна немедленно вступили в консульские должности, причем первый — уже в седьмой раз (86 г.). Несколько дней спустя он умер на 71-м году жизни, 13 января 86 года, обессиленный потрясающими событиями последнего времени своей бурной жизни. Bпоследствии Сулла надругался даже над его прахом, велев бросить его в реку Аниен…» (Из книги Ф.Любкера «Реальный словарь классической древности», Германия, 1854 г.);

• «Тщеславию кардинала Арману Жан дю Плесси Ришелье (1585–1642), который был, несомненно, самым выдающимся государственным деятелем своего времени, особенно льстило, когда его считали также и лучшим из поэтов, он завидовал славе великого Пьера Корнеля (1606–1684) и отдал распоряжение раскритиковать «Сила» (1637 г.) — первое значительное произведение Корнеля, которое имело большой успех у публики. Пьеса эта была признана вредной с точки зрения общественной морали. По настоянию Ришелье французская академия обвинила Корнеля в несоблюдении принципов классической поэтики…» (из книги П.Баранова «Интеллектуальные крылья. Подвиги устремленья вверх», Россия, 2000 г.);

• «Белый генерал» Михаил Скобелев (1843–1882), герой Шипки (русско-турецкая война 1877–1878 гг. — Е.М.) имел столько геройских ран на теле не только по причине своего неоспоримого геройства. Он был талантлив, решителен, храбр, любим солдатами и ценим при дворе. Могли ли это стерпеть коллеги-генералы?.. Раз за разом подставляли Скобелева генералы вышестоящие, нижестоящие и рядом стоящие: он получал невыполнимый приказ и не получал вовремя подкреплений, до него не доходили последние данные разведки и опаздывали к месту сражения определенные планом союзники и соседи, транспорты с провиантом заворачивали к другим, зато негодный порох получал именно он. Раз за разом тащили после боя упрямого вояку в лазарет — и раз за разом, со все более высокой степенью инвалидности, он вылезал оттуда обратно в строй. Генералы были в отчаянии. В крайнем случае можно проиграть сражение или даже войну — ну, отговоришься, нагребешь кучу причин, выставишь свое поражение доблестью перед лицом сильного и умного врага, вину свалишь на других, еще и орденок схватишь, — но быть вечно в тени доблестного удачника, это ж невозможно перенести…» (из книги М.Веллера «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.).

• «Александр Бовин (1930–2004) никогда не был дипломатом. И только когда в горбачевские времена решили восстановить дипломатические отношения с Израилем, то Горбачев, который знал Бовина и относился к нему с большим профессиональным уважением как блестящему спичрайтеру, который писал речи еще для Брежнева, как к мудрому человеку, который способен сглаживать разные конфликты… вот избегает категорических формулировок, но все-таки в мягкой форме говорит правду, которая устраивает все стороны одновременно. Бовин талантливый человек. Вот Горбачев сказал, что хорошо бы послом в Израиль направить Бовина. Бовин внешне располагает, и человек обаятельный и, кроме того, Бовин абсолютно не связан, конечно, ни с какими дипломатическими, политическими группировками. Как у всякого талантливого человека, у Бовина было много «друзей» наоборот, которые сказали: «Михаил Сергеевич, но он же много пьет». На что Горбачев в духе парня из Ставрополя, который устраивал когда-то бани для ЦК, отвечал блистательно. Он сказал: «Но зато много и закусывает». И, значит, Бовина отправили в Израиль (чрезвычайный и полномочный посол России в Израиле в 1991–1997 гг. — Е.М.), где его действительно очень любили… И в результате через 5 лет он выпустил книгу «Пять лет среди евреев и мидовцев». Это чудовищная книга. В МИДе просто прошелестел гром, как будто крупнокалиберный снаряд над головой прошел. Там Бовин всех героев называет по фамилиям и именам. И все вещи называет так, как они называются…» (из выступления И.Веллера на Франкфуртской международной книжной ярмарке, Германия, 2003 г.).

Физики, математики, ученые-космисты,

врачи, археологи

«Наука, — говорит Фрэнсис Бэкон, — часто смотрит на мир взглядом, затуманенным всеми человеческими страстями»…Часто грань между искренним непониманием и нежеланием понимать становится слишком расплывчатой, и для первооткрывателей наступает тяжелая пора испытаний…» (С.Иванов «Формула открытия», СССР, 1976 г.). «Вопросы науки, — отметил В.Гете, — зачастую являются вопросами существования. Одно-единственное открытие может прославить человека и заложить основу его житейского благополучия. Отсюда эта беспощадность, это желание во что бы то ни стало удержать свое место в научном мире, эта ревность к воззрениям и мыслям другого… Тут уж стирается граница между всеобщим и субъективным… Увиденный новый феномен — это открытие, а любое открытие — твоя собственность. Притронься кто-нибудь к чужой собственности — и сразу разгорятся страсти…» (из книги И.-П.Аккермана «Разговоры с Гете в последние годы его жизни», Германия, 1836 г.). «Занимаясь историей науки, «знаток», принижающий гениев, говорит о великих открытиях как о чем-то обычном, обыденном. Он пытается создать представление, что открытия не возникают в результате мучительных усилий и озарений, а «становятся известными» сразу всем. Сохраняя факты, он, по существу, искажает историю, осуществляя свою, быть может, неосознанную задачу принизить величие и поэзию научного подвига» (А.Мигдал «Поиски истины», СССР, 1983 г.). «История великих открытий знает прискорбные случаи низкой недоброжелательности не только учеников, но и учителей…» (Е.Лихтенштейн «Слово о науке; Афоризмы. Изречения, литературные цитаты», СССР, 1981 г.). «Профессиональная зависть — самое отвратительное в ходе научного прогресса! Кто не знал всех страшных ухищрений именно этой профессиональной зависти, тот не знал горя!» (А.Чижевский «На берегу Вселенной. Воспоминания о К.Э. Циолковском», СССР, 1962 г.).

• «1526 год Теофраст Парацельс (1493–1541) — швейцарский врач и естествоиспытатель — Е.М. — провел в Страсбурге, а в следующем году он был приглашен на должность городского врача в крупный швейцарский торговый город Базель. Парацельсу удалось вылечить одного богача, которому не смогли помочь лучшие лекари города. Его пригласили занять кафедру медицины в Базельском университете. На первой же лекции он перед глазами изумленных студентов сжег сочинения Клавдия Галена (ок.130-ок.200) и Авиценны (ок.980-1037) и заявил, что даже завязки его башмаков знают больше, чем эти древние мокротники…» (из сборника Д.Самина «100 великих ученых», Россия, 2004 г.);

• «Рене Декарт (1596–1650) не терпел, когда хвалили других. О Галилео Галилее (1564–1642) он писал: «Люди, знающие меня, скорее допустят, что он заимствовал от меня, чем обратное». Недолюбливал Эванджелиста Торричелли (1608–1647), Блеза Паскаля (1623–1662), писал оскорбительные письма Пьеру Ферма (1601–1665). Если упоминал работы других учёных, никогда на них не ссылался…» (из книги Я.Голованова «Этюды об учёных», СССР, 1976 г.). «Р.Декарт не отличался милым характером, был завистлив, любил, когда его называли «единственным Архимедом нашего века»…» (из книги Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.);

• «В 1672 году Исаак Ньютон (1643–1727) опубликовал результаты своих исследований в области оптики — «Новую теория света и цветов» — в «Философских трудах» Лондонского королевского общества… Во время обсуждения рукописи Ньютона против его новой теории открыто выступил Роберт Гук (1635–1703), автор «Микрографии», одной из самых значительных научных книг 17-го века, руководитель отдела экспериментального оборудования при Лондонском королевском обществе. Обладавший большим научным авторитетом, Гук высокомерно отнесся к новичку. Он заявил, что сам сотни раз ставил те же опыты, что и Ньютон, но их результаты всегда были совершенно иными. Более того, по словам Гука, изложенную в рукописи Ньютона теорию можно объяснить гипотезами, ранее выдвинутыми самим Гуком, и потому она не содержит ничего нового. Гипотезу Ньютона, согласно которой белый свет состоит из нескольких разных цветов, Гук назвал «глупостью». Свое мнение он опубликовал в том же журнале…» (из монографии «100 человек, которые изменили ход истории: Исаак Ньютон», российск. изд. 2009 г.). «В конце 1683 года Ньютон сообщил Королевскому обществу основные начала своей системы в виде ряда теорем о движении планет… Гук уверял членов Королевского общества, что все идеи, содержавшиеся в «Началах» Ньютона, уже 100 раз предлагались им;…те же, что не излагались им ранее, — ошибочны…» (из сборника Д.Самина «100 великих научных открытий», Россия, 2008 г.). «…Гук являлся одним из 98 учредителей Лондонского королевского общества и всего на 7 лет был старше Ньютона. Как хороший экспериментатор Гук тотчас понял, что опыты Ньютона точны; тем ожесточеннее нападал он на теоретические выводы своего гениального противника… Как большая часть людей талантливых, но не достигших высоты гения, он считал себя гениальным и непогрешимым, и при этом был крайне завистлив и несправедлив к заслугам других…» (из очерка М.Филиппова «И.Ньютон, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1892 г.);

• «Почему Готфрид Лейбниц (1646–1716) так небрежно говорил об «Опыте» Джона Локка (1632–1704) и постоянно мечтал о ниспровержении системы Исаака Ньютона (1643–1727)?..» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). «По вступлении на престол Георга I И.Ньютон попал в салоны принцессы Уэльской (жены наследного принца Георга). Это была умная и образованная женщина, состоявшая в переписке со многими философами, в том числе и с Г.Лейбницем. В одном из писем к принцессе Лейбниц, под влиянием ссоры с Ньютоном, совершил поступок в высшей степени некрасивый даже со стороны философа. Он написал принцессе, что считает философию Ньютона не только ложной с физической точки зрения, но и опасной в религиозном отношении. Такое письмо было крайне неприлично для философа, не раз восстававшего против обскурантизма и религиозной нетерпимости… В том же письме он нападал на Дж. Локка и вообще на английскую философию, обвиняя ее в грубом материализме» (из очерка М, Филиппова «И. Ньютон, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1892 г.);

• «Спор с основателем Гринвичской обсерватории Джоном Флемстидом (1646–1719) выявил агрессивные черты характера Исаака Ньютона (1643–1727). В 1694 году, чтобы закончить свою книгу по теории движения Луны, Ньютон попросил Флемстида познакомить его с результатами наблюдений. Хоть и не сразу — астроном занимался уточнением полученных им результатов, — но требуемые данные Ньютон получил, однако вместо благодарности Флемстид заслужил лишь упреки в разглашении теоретических наработок… Ньютона» (из монографии «100 человек, которые изменили ход истории: Исаак Ньютон», российск. изд. 2009 г.);

• В любопытной характеристике самого себя, которую Карл Линней (1707–1778) уместил на одной странице, выражаясь с отчетливостью и определенностью натуралиста, этот гениальный человек признается, что он способен ощущать зависть» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «Не без греха тут и сам король математиков Карл Гаусс (1777–1855), отказавший в поддержке Яношу Больяйи (1802–1860), который прибыл к его величеству со своим проектом неэвклидовой геометрии» (из книги О. Иванова «Формула открытия», СССР, 1976 г.);

• «Гэмфри Дэви (1778–1829) — английский химик и физик, один из основателей электрохимии — Е.М. — изо всех сил пытался помешать избранию своего ученика Майкла Фарадея (1791–1867) в члены Королевского общества… Поведением Дэви руководила самая обыкновенная зависть…» (из книги С.Иванова «Формула открытия», CССР, 1976 г.). «…Когда Фарадей начал самостоятельные научные работы (Лондон, 1821 г.), Дэви, пользуясь своим положением начальника, стал позволять себе большие бесцеремонности. Он прилагал к публиковавшимся работам Фарадея свои предисловия, в которых выяснял читателю, что, собственно, открытия Фарадея принадлежат ему, Дэви, так как он внушил их Фарадею, являвшемуся только исполнителем его, Дэви, соображений. Скромный и благоговевший перед Дэви Фарадей позволял совершать над своими работами подобную узурпацию до тех пор, пока работы Фарадея не сделались настолько крупными и оригинальными, что Дэви самому стало стыдно приписывать их себе. Мелочная зависть Дэви к своему ученику проявлялась, однако, не только в указанных фактах, но и во многих других, и когда работы Фарадея обратили на себя настолько общее внимание, что возник вопрос о принятии его в число членов Королевского общества, Дэви сделал все зависевшее от него, чтобы помешать избранию, и если это избрание все-таки состоялось, то отнюдь не но вине Дэви… Нашлись люди, которые утверждали, что Фарадей не имеет «нравственного права» вступить в святилище, именуемое Королевским обществом. Во главе этих противников был Дэви, состоящий тогда президентом Королевского общества. Последний унизился даже до попытки заставить Фарадея взять назад свою кандидатуру, и между ними произошел следующий характерный разговор. «Вы должны взять назад предложение о Вашем избрании», — заявил Дэви Фарадею. «Hе я дал это предложение, а члены общества, и я не вправе взять его назад», — отвечал последний. «Тогда Вы должны побудить к тому Ваших рекомендателей. — «Я уверен, они этого не сделают». — «В таком случае я как президент сделаю это». — «Я убежден, что сэр Дэви сделает только то, что считает благородным», — закончил разговор Фарадей. Он не придавал значения факту вступления в Королевское общество, но оппозиция Дэви и других пробудила его гордость, и он решил непременно добиться этой чести. Он составил записку, в которой, опроверг все возведенные на него обвинения, и представил записку в общее собрание членов Королевского общества. Несмотря на оппозицию Дэви, Фарадей был избран членом Королевского общества…» (из очерка Я. Абрамова «М.Фарадей, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1892 г.);

• «Знаменитый французский физик Жан Батист Био (1774–1862), академик, был другом Доминика Франсуа Жана Араго (1786–1853)… Со временем дружба Био и Араго дала трещину. Био, как полагали, завидовал успехам младшего коллеги в делах научных, политических и общественных, поскольку сам не мог похвастаться ни добродушием, свойственным Араго, ни сопоставимым авторитетом. Когда Араго занял пост непременного секретаря Академии, он стал ее авторитарным правителем, и все же академики по-прежнему ему доверяли. О силе неприязни, которую они с Био испытывали друг к другу, можно судить по примечательному эпизоду, который не делает Био чести. Так случилось, что однажды в среду физики вышли одновременно из Бюро долгот. Проходя по улице Сен-Жак, Араго начал излагать принципы работы фотометра, только что изобретенного им прибора для измерения яркости света. Био отнесся к рассказу с недоверием, и, когда они поравнялись с церковью Сен-Жак-дю-Го-Па, Араго извлек из кармана ключи и нацарапал на ближайшей колонне чертеж, чтобы его мысль стала понятной. В понедельник начиналась сессия Академии, и Био вызвался произнести речь. Услышанное привело Араго в замешательство: Био принялся объяснять, приписав изобретение себе, устройство фотометра, идеей которого Араго поделился с ним пятью днями ранее. Араго попытался его прервать, но Био спокойно продолжал. Закончил он тем, что изобразил на доске ту самую схему, которую Араго нацарапал на колонне церкви. Это было уже слишком, поэтому Араго вскочил с места и прокричал: «Это в точности тот рисунок, который я нарисовал, чтобы преодолеть ваше недоверие к принципу, который вы теперь выдаете за свой». Био отвечал, что такого разговора не помнит. Араго тем временем потребовал, чтобы собрание немедленно отправило двоих секретарей в церковь Сен-Жак-дю-Го-Па, чтобы, отыскав указанную им колонну, те вернулись с докладом. Так и поступили. Био не дождался возвращения посыльных — он покинул здание Академии и не появлялся в ее стенах еще два года…» (из книги У.Гратцера «Эврики и эйфории. Об ученых и их открытиях», Великобритания, 2002 г.);

• «В больнице Неккер (1816 г.) Рене Теофил Лаэннек (1781–1826) — французский врач, один из основоположников клинико-анатомического метода в медицине — Е.М.) сначала пользовался трубкой, скрученной из больничного журнала, а вскоре применил свинчивающийся из двух частей деревянный прибор, названный им стетоскопом. Первая модель такого прибора храниться в музее Лаэннека в Нанте (Франция). На основании этого прибора он разработал и ввел в 1819 году в медицинскую практику аускультацию — метод медицинского исследования внутренних органов (легких, сердца) у человека и животных выслушиванием звуковых явлений, возникающих при работе этих органов… Но в конце жизни его угнетала зависть современников и, главным образом, непонимание значения его открытия» (из сборника M.Шойфета «100 великих врачей», Россия, 2006 г.);

• «Замечательный хирург Дж. Лисфранк (1790–1847), специалист по ампутации конечностей, лечению аневризм и перевязке артерий, любил хвастать, превозносить себя. Крикливый Лисфранк опубликовал доклад, в котором утверждал, что из 90 операций, сделанных по поводу рака, 84 привели к полному излечению больных. Один из учеников Лисфранка доказал, что данные фальшивы, Лисфранк не опровергал разоблачений, петлял, замазывал промахи. С тем большим пылом охаивал во все горло своих ученых коллег. Гийома Дюпюитрена (1777–1835) именовал «береговым разбойником», Альфреда Армана Вельпо (1795–1867) — «подлой шкурой», всех профессоров хирургии вместе — «попугаями от медицины». После смерти великого Дюпюитрена парижские хирурги разоблачали друг друга, конкурировали, дрались за приоритет. Четыре создателя литотрипсии (раздробления камней в почках, желчном пузыре) спорили до изнеможения, кто первый сказал «э». Приоритет считался в медицинском мире чуть ли не более существенным, чем само открытие…» (из сборника М. Шойфета «100 великих врачей», Россия. 2006 г.);

• Молодой Франсуа Шампольон (1790–1832), с невиданной энергией и энтузиазмом взявшийся за расшифровку иероглифов, доводивший себя непосильным трудом до обмороков, пользовался неизменной поддержкой маститых ученых. Однако все это прекратилось, когда задача была неожиданно блестяще решена. Тут заговорили зависть и недоброжелательность. Почему «он», только ступивший на эту стезю, а не «мы», давно истоптавшие сапоги на этой дороге? Почему открытие сделал француз, а не один из английских ученых, которые дольше занимались этой проблемой? Нельзя ли найти ошибки в решении задачи? Закрыть бы открытие, а потом открыть его вновь! Как ни печально для истории науки, но это факты, и от них не уйдешь…» (из сборника Е.Лихтенштейна «Слово о науке. Афоризмы. Изречения. Литературные цитаты», СССР, 1981 г.). «Открытие молодого француза Шампольона повергло его коллег в сердитое смущение. Даже учитель его Де-Саси не может скрыть сначала своей досады. Что же говорить о реакции шведа Окерблада и англичанина Юнга, ведь все они буквально десятилетия просидели вокруг Розеттского камня, и вдруг этот мальчик — откуда! из провинции, из далекого Гренобля! Нет, это невозможно представить! Шампольон отвечает оппонентам со спокойным достоинством: «Если я ошибаюсь, ошибка целиком моя, но, если совокупность уже установленных фактов и фактов новых каждый день все больше подтверждает мою новую теорию, было бы справедливо признать даже в Англии, что эти важные результаты являются плодом моих исследований…»…» (из книги Я.Голованова «Этюды об ученых», СССР, 1976 г.);

• «Профессор Сергей Боткин (1832–1889) первым в России создал в 1860–1861 годах при своей клинике экспериментальную лабораторию… изучал также вопросы физиологии и патологии организма. Итак, на петербургском горизонте появляется могучая молодая сила, пытливый аналитический ум. Само собой разумеется, что возникновение такого человека, объявившего войну всякой рутине, многим пришлось не по вкусу. Как говорится, не велик тот, в кого не бросают грязью. С.П.Боткину пришлось испытать участь всех новаторов: зависть, раздувание ошибок, несправедливые наветы. И случай представить Боткина едва ли не неучем вскоре представился. Завистники очень обрадовались, когда Сергей Петрович поставил одному больному диагноз — тромбоз воротной вены, но тот благополучно прожил несколько недель, теша злорадство недоброжелателей. Боткин пытался объяснить это обстоятельство, однако его противники не желали признавать основательность его доводов, опасаясь расстаться с надеждой доказать шарлатанскую заносчивость молодого профессора. Вскоре больной умер, весть об этом быстро распространилась по Петербургу, который, как и вся академия, застыл в томительном ожидании: окажется ли действительным диагноз Боткина. Когда объявили о часе вскрытия, анатомический театр вмиг переполнился друзьями и врагами Сергея Петровича и просто любопытными, Паталогоанатом профессор Ильинский при гробовой тишине извлек воротную вену, в которой содержался тромб. Недоброжелатели Боткина притихли. После этого случая о поразительной диагностической интуиции Боткина ходили легенды…» (из сборника M.Шойфета «100 великих врачей», Россия, 2006 г.);

• «В 1883 году Иван Тарханов (1846–1908) — российский физиолог, исследователь функций центральной нервной системы — Е.М.) являлся оппонентом при защите Иваном Павловым (1849–1936) диссертации на тему «Центробежные нервы сердца»… По словам П.К.Анохина, Тарханов отнесся к диссертанту чрезвычайно строго: «…неприязнь чувствовалась в каждом возражении; врачи, присутствовавшие на защите, которым Павлов помогал при выполнении диссертаций, старались успокоить своего любимца тем, что сочли придирки Тарханова завистью». «Ну, конечно, он не прав, — говорил диссертант, полный еще воинственного возбуждения. — Он же не понял дела. Нет, ему в самом деле досадно, вот он и придирается…» (из сборника М.Шойфета «100 великих врачей», Россия, 2006 г.);

• «У людей «с положением» слюнки текли при возможности позлопыхательствовать о Константине Эдуардовиче Циолковском (1857-I935). Весь свой яд и злобу они выливали на его голову. Эти люди презирали его как никчёмную личность, и в то же время где-то в глубине души, подсознательно, они завидовали ему. Они завидовали тому, что он, будучи столь малой «фигурой» на чиновничьем фоне, мог написать Менделееву, мог получать патенты, как русские, так и иностранные, что свои брошюры он рассылал по всей России и у многих встречал если не сочувствие, то во всяком случае интерес. К.Э.Циолковский не был ни Жюлем Верном, ни Уэллсом, не пользовался никакой славой, а в то же время его все знали, о нём говорили… Посредственность вела жестокую борьбу с ним за то, что он неизменно и несоизмеримо превосходил её. Его поступки осмеивались, его случайные ошибки служили темой для длительных пересудов, его оплошности не прощались, его добрым намерениям не доверяли, его предложения отвергались. Когда он делал попытки отстоять свои права, его убеждали, что никаких прав у него нет, так как его предложения не имеют смысла. Его считали расчётливым хитрецом, который хочет нажиться на фантастических проектах. «Не думайте, — говорили они, — что Циолковский очень прост. Он — притворяется. Он хочет разбогатеть на своём металлическом дирижабле, на который им взяты патенты во многих странах. Но ещё не нашлось ни одного дурака, которого он мог бы провести за нос! Никогда его выдумки, к счастью для людей, не увидят света…»…» (из книги А.Чижевского «На берегу Вселенной. Воспоминания о К.Э. Циолковском», CССP, 1962 г.);

• «Может быть, во всей нашей стране был десяток людей, которые признавали работы Эдуарда Циолковского (1857–1935) достойными полного внимания. Но часть этого десятка профессионально завидовали ему и направляли стрелы своей зависти и злобы в самое сердце Константина Эдуардовича. Эта часть, по-видимому, больше всего портила ему жизнь и его научное дело… «Больно и печально вспоминать отношение ко мне профессора Николая Егоровича Жуковского (1847–1921), — говорил К.Э.Циолковский. — Я долгие годы не мог даже допустить мысли о том, что такой знаменитый учёный, учёный с европейским именем, может завидовать бедному школьному учителю, перебивающемуся с хлеба на воду и не имеющему за душой ни одного гроша про чёрный день! Какое скверное слово, какое сквернее понятие… Да, я не допускал этого даже тогда, когда по воле Жуковского исчезли все экземпляры моей рукописи, его отзыв, его первоначальные признания за моей работой некоторой ценности. Чего же боялся знаменитый учёный? Я не мог быть ему конкурентом — ни в чём. Полуглухой, я не мог рассчитывать на занятие высокой должности, да я и не подходил к ней по своим внутренним качествам. У меня не было ни малейшего желания занимать высокую должность, я не имел диплома, да я и не справился бы никогда с высоким постом, с титанической работой. Я ничего не хотел от жизни, кроме возможности проводить свои работы и опубликовывать их результаты… Следовательно, я не искал ничего такого, что могло бы хотя стороной задеть или умалить высокий авторитет профессора Жуковского… Наши пути в науке не перекрещивались и даже не соприкасались. У него была кафедра, огромное дело, сотни учеников, я же имел стол, стул и кусок чёрного хлеба. Больше ничего. Но я позволил себе организовать опыты с воздуходувкой и мастерить модели цельнометаллических дирижаблей. Некоторые идеи приходили мне в голову раньше, чем в учёную голову Жуковского, — вот и всё. Это «раньше» и было моим смертным грехом! Как же я смел это делать! А! Как я смел! Моя воздуходувка и все опыты, которые я производил с ней, опередили на ряд лет аэродинамическую трубу Н.Е.Жуковского и Д.П.Рябушинского, а выводы из их опытов совпали с результатами моих. Это уже было, оказывается, недопустимо… У меня есть желание разорвать мои новые работы по звёздоплаванию и сжечь их… Всё это преждевременно, излишне, никому не нужно и вызывает только одно раздражение!..» (из книги А.Чижевского «На берегу Вселенной. Воспоминания о К.Э.Циолковском», CCCP, 1962 г.);

• «Немецкий физик Филипп Ленард (1862–1947), возглавив физику в фашистской Германии, официально потребовал признания приоритета в открытии рентгеновских лучей за ним — Леонардом: Вильгельм Рентген (1845–1923), мол, у него похитил это открытие. Однако открытие Рентгена уже было известно всему миру» (из сборника Е.Лихтенштейна «Слово о науке: Афоризмы. Изречения. Литературные цитаты», СССР, 1981 г.);

• Из отчетов академика Петра Капицы (1894–1984) в Совнарком СССР о работе Института физических проблем над установками для получения жидкого кислорода (февраль 1939 г. — июнь 1941 г.): «Новизна нашей идеи теперь ясна из того, что мы получаем заграничные патенты, которые добровольно прошли апробацию в Германии, Англии, Франции и Америке. Среди наших ученых и инженеров деловой критики не было… Но отрицательная реакция на новую работу проявляется в самых широких кругах наших инженеров-холодильщиков, и ее нелегко вызвать наружу. Мне рассказали, что ряд профессоров и доцентов на своих лекциях студентам, как и в отдельных разговорах, отрицательно отзывались о моих работах. Но никогда они не выступали открыто… Как яркую иллюстрацию несомненно отрицательного отношения ко мне могу привести поведения профессора Г. — консультанта Главгаза и, кажется, Главхиммаша, опубликовавшего 3 книги по холодильному делу для вузов и считающегося у нас одним из ведущих специалистов по холодильному делу, в особенности в области получения жидкого кислорода. Профессор, конечно, был приглашен быть одним из членов комиссии Госплана для отзыва о моей установке, и свое заключение на заседании комиссии он выразил так: «Я не нахожу слов, чтобы выразить свое восхищение достижениями» и т. д. в том же духе. 23 октября 1938 г. на конференции по подземной газификации Наркомтопа проф. Г. выступил с большим докладом о проблемах кислорода. Касаясь нашей работы, он говорил (цитирую по стенограмме): «Тов. Капица сделал турбодетандер для воздуха, он получает лишь воздух, но кислорода он еще не получает. Он работает над получением жидкого кислорода, потом будет работать над получением газообразного. Поэтому полученное показательно».…По существу, я понимаю проф. Г. и даже до известной степени сочувствую ему. Он в почтенном возрасте, и переучиваться ему поздно. При введении новых методов он легко может очутиться за бортом. Эти Г. и им подобные являются большим тормозом для введения нового в промышленности, так как руководство главками, заводами и т. д. в нашей промышленности составляют свое мнение о новых достижениях, обычно опираясь на их мнение. На кого же им и опираться, как не на своих постоянных консультантов? Возникает вопрос: что же можно противопоставить Г-подобным, которые, безусловно, существуют всюду и везде? Я думаю, что при здоровых условиях им можно противопоставить только одно: это здоровое общественное мнение, создаваемое обсуждением новых вопросов на конференциях, в научных обществах, клубах, в дискуссиях в печати и проч.» (Москва, 12 марта 1940 г.) Опала Петра Капицы началась в августе 1945 г. «В мае 1946 года назначается комиссия, которой получено проверить работу Главкислорода. В комиссию включены все главные противники разработанного Капицей метода получения кислорода — Семен Герш (1888–1953) (тот самый проф., о котором рассказано в отчете), Н.И.Гальперин и И.И.Усюкин. 21 июня 1946 года состоялось заседание правительственной комиссии. Профессор Герш завершил свой доклад так: «…скажу в заключение, что имеются два Капицы: один Капица — ученый, блестящий экспериментатор, которым мы гордимся; есть и другой — инженер, неудачливый изобретатель дешевого кислорода. И вот этот второй Капица мешает первому. С достижениями второго Капицы и его работами согласиться нельзя. Это обходится стране очень дорого, а главное — тормозит развитие кислородной промышленности в Советском Союзе…». Профессор Герш и другие подобные ему эксперты утверждали, что турбокислородные установки, созданные Капицей, менее экономичны, чем трофейные немецкие… 17 августа 1946 г. постановлением Совета Министров СССР, подписанным Сталиным, Капица снят с должности директора Института физических проблем.

В письме к И. Сталину от 6 августа 1948 г. Петр Капица писал: «История учит, что в вопросах осуществления новой техники время неизбежно устанавливает научную правду, я и жду терпеливо того несомненного момента, когда всем будет неоспоримо ясно, что когда 2 года тому назад у нас было полностью закрыто мое направление работ, мы не только пошли по неправильному пути копирования изживших себя немецких установок высокого давления, но безвозвратно погубили свое родное, оригинальное, очень крупное направление развития передовой техники, которым по праву должны были гордиться. Тогда же «опала» с меня будет снята, так как неизбежно будет признано, что я был прав как ученый и честно дрался за развитие у нас в стране одной из крупнейших технических проблем эпохи…». «Лишь в мае 1958 г. Совет Министров отменяет постановление 1946 года. Вскоре и Президиум Академии наук СССР отменяет свое постановление от 20 сентября 1946 года…» (из Послесловия П.Рубина к «Отчетам академика П.Л.Капицы», СССР, 1989 г.). «17 октября 1978 года Шведская академия наук направила из Стокгольма П.Л.Капице телеграмму о присуждении ему Нобелевской премии по физике за фундаментальные исследования в области физики низких температур» (из сборника С.Мусского «100 великих нобелевских лауреатов», Россия, 2008 г.);

• В конце 1970~х годов Алексей Абрикосов (1928–2017), физик-теоретик в области квантовой электроники, Нобелевский лауреат 2003 г., опубликовал статью в журнале «Классики цитирования», в которой сообщал о потере своего приоритета на идею о квантовых вихрях по вине Льва Ландау (1908–1963). «Вот как объясняет прошлые события сам Алексей Абрикосов. С его слов, в 1952 году он пришел к Ландау со своей идеей о квантовых вихрях в сверхпроводниках. Ландау с ней не согласился, и потому Абрикосов не стал развивать эту идею и публиковать свои теоретические соображения и расчеты. Но несколько лет спустя вышла статья Р.Фейнмана о вихрях в сверхтекучем гелии. «У нас тогда существовал такой дух, — говорит Алексей Алексеевич, — что, мол, все, что сделано по гелию в каком-нибудь другом месте, а не в ландауской группе, это все вранье. И не читали. А я прочитал». Далее А.Абрикосов пришел снова к Ландау и сказал: «Дау, почему вы согласились с Фейнманом и не согласились тогда со мной? Я вам то же самое показывал». « — Вы мне что-то другое показывали», — ответил Ландау. — «Ах, другое! Тогда я достал и сунул ему. И тогда он признал, что это то же самое». Абрикосов сделал расчеты, что теория квантовых вихрей в сверхпроводниках и в сверхтекучем гелии по сути одна и та же. Он опубликовал эту работу в 1957 году, но приоритет по квантовым вихрям был им навеки утрачен. А ведь это могла быть нобелевская работа! По мнению Лифшица (советский физик-теоретик — Е.М.), такое заявление Абрикосова в печати явилось «ложными инсинуациями»: Ландау в принципе не мог препятствовать публикации Абрикосова о вихрях. Лифшиц заявлял, что в 1953–1955 гг. никто из окружения Ландау не слышал об идее Абрикосова. Получалось, что Абрикосов просто выдумал всю эту историю, будучи раздосадован тем, что его опередил Фейнман… Говорят, что Абрикосов с Лифшицем пытались объясниться, но не пришли к согласию. С тех пор они стали врагами. Что было на самом деле? Мне кажется, что истина находится посередине. Согласен с тем, что высказал на эту тему Игорь Ландау (сын Л.Д.Ландау): «Что же, Ландау зажимал своих учеников? — Нет, конечно… У Алексея Алексеевича была идея, и идея совершенно правильная, но он не смог убедить Ландау в ее обоснованности. У него оставалась возможность работать над этой идеей дальше и таки найти ее обоснование, но он решил иначе и занялся другими, не менее интересными для него вещами. Не надо забывать, что в 1952 году Абрикосову было всего 24 года, а авторитет Ландау был огромен»…» (из сборника Б.Горобца «Советские физики шутят… Хотя бывало не до шуток», Россия, 2008 г.).

Инженеры-изобретатели

• «В 1884 году Никола Тесла (1856–1943) переехал в США. Высадившись в Нью-Йорке без копейки денег, он сразу же убедился, что это страна больших возможностей: проходя по Бродвею, Никола увидел группу людей, пытающихся починить электромотор, — и тут же заработал 20 долларов. Но с Томасом Эдисоном (1847–1931) Тесла не сработался: тот почувствовал в нем опасного конкурента, и чем лучше Никола справлялся со своей работой, тем в большую немилость впадал. Особенно раздражали американского гения идеи Теслы о машинах, работающих от переменного тока, тогда как сам Эдисон уже сделал себе состояние на электродвигателях постоянного тока. Однажды он попросил Теслу решить сразу десять проблем по усовершенствованию динамо-машин и электродвигателей постоянного тока, с которыми сам великий изобретатель не сумел справиться, пообещав за это вознаграждение в 50 тысяч долларов. Тесла за несколько недель блестяще решил все задачи, но когда потребовал денег, Эдисон только рассмеялся, «Вы, эмигранты, видимо, плохо понимаете американские шутки!» — сказал он. Взбешенный Тесла хлопнул дверью и больше не появлялся в офисе Эдисона. С этого дня они стали смертельными врагами» (из сборника В.Скляренко «50 знаменитых чудаков», Россия, 2009 г.).

Шахматисты

• «И Давид Бронштейн (1924–2006), и Михаил Таль (1936–1992) были гениями комбинации. Замечательными художниками шахмат. Хотя отношения между ними внешне были вполне дружескими, Бронштейн ревновал Таля к его успехам, эта ревность-зависть, особенно когда взошла талевская звезда (в период 1957–1960 гг. — Е.М.) была заметна всем, и Таль тоже не мог этого не чувствовать. Михаил Ботвинник, отмечая лакуны в игре Таля, признавал, что, когда начинается открытая счетная игра, ему нет равных. Тигран Петросян заметил как-то, что, лично знал только одного живого гения — Таля. Самые высокие характеристики Талю давал Леонид Штейн, а у Марка Тайманова первоначальный скептицизм по отношению к Мише сменился безграничным восхищением. Такое же чувство всегда присутствовало у Сало Флора, немало повидавшего на своем веку. И только Давид Бронштейн говорил, что Таль не производит на него большого впечатления: «У меня очень экономичный стиль игры. Это Таль играл очень сложно, нагромождая варианты, которые в большинстве своем придумывал после партии. Все они нереальные. Таль просто закручивал позицию, нагнетая страх на партнеров». Корчной вспоминает, как Бронштейн во время первенства страны в Москве в 1957 году, наблюдая искрометную игру Таля, сокрушавшего одного соперника за другим, говорил: «Ну что Таль, вот он жертвует все время, жертвует… Он думает, что он первый, кто играет в таком стиле. Посмотрел бы он на мои партии. Или молодого Болеславского. Он думает, что до него так никто не играл». Бронштейну так и не удалось избавиться от этого комплекса. В конце жизни он скажет: «Сейчас, когда я перебираю свой архив, я удивляюсь, как много писали обо мне газеты. Заголовки статей не отличались разнообразием. Еще до Таля меня называли волшебником и великим маэстро, гением комбинации!» Это действительно так. Он не только выкроил для себя одежды романтика, играющего ради красоты, а не жалкого очка в турнирной таблице, но и облачился в рубище мученика и страдальца, в которой пребывал независимо от политической погоды на дворе. Образ страдальца до сих пор ассоциируется с именем Бронштейна в отличие от Таля — веселого, бесшабашного гения-гуляки, ни о чем не заботившегося и жившего сегодняшним днем…» (из эссе Г.Сосонко «Предтеча», Россия, 2011 г.);

• «Когда несколько лет назад (начало 1960-х годов — Е.М.) журналисты спросили Роберта Фишера (1943–2008) об игре Сэмюэля Решевского (1911–1992) (претендент на мировое первенство в 1940-50-х гг., главный соперник Р.Фишера в американских турнирах 1956–1966 гг. — Е.М.) молодой американец раздраженно ответил: «Об игре понятия не имеет, но ему безумно везет. Счастливчик! «…» (из книги Е.Мансурова «Загадка Фишера», Россия, 1992 г.).

Философы, историки, писатели, поэты

«Зависть, которую считают обыкновенно свойством душ слабых, умов ничтожных, не ограничивается, однако же, только ими… Литературная зависть иногда соответствует степени даровитости… Гениальный человек существует лишь во мнении света; чужое соперничество омрачает его существование, а чужое превосходство совершенно его уничтожит. Жизнь писателей и художников представляет собой печальные примеры подобной зависти, которая лихорадочно настраивает душу… Нравственные правила иногда оказывались недостаточными, чтобы подавить эту литературную зависть, которая приводила многих гениальных людей к невероятным результатам. Сколько актерства, сколько взаимного недоброжелательства в среде литераторов! Жертвы интриг, они берут напрокат чужие взгляды, щеголяют чужими чувствами; вечная маска закрывает их лица, они заботятся не об истине, но о внешних эффектах… И кажется, что самая слава их не прочна: она ветшает быстро, как и все, что принадлежит моде…» (И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). «Похвалить писателю другого писателя — означает нанести ему оскорбление; люди «освященные и простодушные этого не понимают, и поэтому с непониманием и заботой смотрят, как на лице собеседника отражается разлитие желчи, осложненное приступом язвы желудка и ущемлением геморроя. «А что, он вам не нравится?» — с садистской наивностью интересуются они. Не приведи боже писателю, обласканному издателем, подслушать, как тот же издатель поет те же дифирамбы другому письменнику, обольщая своих авторов. Ушибленным уйдет писатель, беспокоен будет его сон, и горькое разочарование в людях отразит утром бритвенное зеркало… Что говорит собственный разум? «Не надо завидовать, это бесплодное и вредное чувство, от него страдания, хлопоты, суета, оно отравляет тебе удовольствие от жизни. Разве, если кто-то чего-то лишился, у тебя что-нибудь прибавится? Что говорит инстинкт жизни, повелевающий стремиться к максимальной значительности? «Он значительнее тебя, ты не можешь быть к этому безразличен, ты ведь сам должен быть значительнее всех, ты ущемлен самим фактом его значительности, постарайся же сделать хоть что-то, чтоб изменить положение в сторону своей большей значительности!!!» И вот жюри, состоящее из писателей, дает премию не тому, кто талантливее их, а вполне серому, и убеждают друг друга, что серый — хорош, а талантливый — плох, и радостно соглашаются друг с другом, и все в душе отлично знают, что к чему…» (М.Веллер «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.). «Иногда подлинные почести, неожиданные, не подготовленные интригой, поднимаются на чердаки к беднякам, как Лафонтен, Жан-Жак Руссо, Прюдон, и поражают в самое сердце литературных шарлатанов. Они трепещут от страха, — как бы эти почести не озарили роковым светом их ничтожество… Подумайте, какое раздражение должен втайне чувствовать академик, который написал очень мало или не написал ничего… по отношению к человеку, который, как Курье или Беранже, имеет на своей стороне только общественное мнение! Это чувство по силе не уступает ненависти, выказанной в 1793 году… (А.Стендаль «Люди, о которых говорят», Франция, 1829 г.). «Многие выдающиеся таланты, сравнивая себя с другими, приходили к нелестным для себя выводам и даже завидовали тем, у кого таланта было… меньше. По свидетельству Герцена, о русском историке Н.Станкевиче один биограф сказал, что он — серебряный рубль, завидующий величине пятака. Такое можно было бы сказать и о некоторых других…» (Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.). «Сор поднимается до вершин… Не только лакеи и коммерсанты — сколько достойных писателей в междоусобицах вело себя недостойно!.. В изнанке литературного процесса всегда лежала борьба мафий за различные блага, не только низменные, но и возвышенные, как, например, слава…» (Л.Жуховицкий «Как стать писателем за 10 часов. Руководство для всех, кто хочет прославиться», Россия, 2005 г.). «Какой же поэт не подосадует, если его приятель сумеет написать так же хорошо, как он сам?» (Дж. Свифт, писатель, Англия, 17–18 вв.). «Интриги писателей всегда казались мне позором литературы… Зачинщики интриг и литературные сплетники в моих главах достойны презрения» (из письма Фридриха II к Ф.Вольтеру, Пруссия, 1753 г.);

• «Почему Платон (ок. 428–348 гг. до н. э.) избегает упоминать о Ксенофонте (ок. 430–354 до н. э.) и почему Ксенофонт, говоря о Платоне, старается распускать всевозможные нелепости? Не с целью ли омрачить его славы?.. Они даже писали в этих видах…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «Всегдашняя наклонность Аристотеля (384–322 до н. э.) розниться с системою своего учителя Платона (ок. 428–348 до н. э.) вела его к заметным отвлеченностям и противоречиям самому себе…» (из трактата И.Дизраэли. «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). Быть может, честолюбивый ученик, которого, по замечанию Платона, «следовало всегда держать в узде», и сам понимал, что «диалектика Платона оказалась вершиной античной мысли и после Платона она не поднялась выше даже у Аристотеля»…;

• «Известный по стихам А.С.Пушкина Зоил (4 в. до н. э.) (древнегреческий философ и ритор, по некоторым сведениям, ученик Сократа — Е.М.) — античный критик и поэт, присвоивший себе прозвище «Гомерова бича» за критику им поэм Гомера, оставил по себе, кроме того, «гордое звание» отцеубийцы…» (из книги Н.Носова «Преступные философы», Россия, 2007 г.). «За его мелочные придирки к Гомеру Зоила называли «бичом Гомера», а за его язвительный язык — «бесстыдным оратором»…» (из монографии Ф.Любкера «Словарь античности», Германия, 1854 г.);

• «Причину своих гонений французский философ Пьер Абеляр (1079–1142) объяснял так: «Поскольку Господу было угодно даровать мне не меньше способностей для изучения Священного Писания, чем для светской философии, число слушателей моей школы как на тех, так и на других лекциях увеличивалось, тогда как во всех остальных школах оно так же быстро уменьшалось. Это обстоятельство возбудило ко мне сильную зависть и ненависть других магистров, которые нападали на меня при каждой малейшей возможности как только могли» (из книги «История моих бедствий», Франция, 1135-36 гг.); «…Абеляр вспоминал: «С самого начала моей преподавательской деятельности в школе молва о моем искусстве в области диалектики стала распространяться так широко, что начала понемногу заслонять славу не только моих сотоварищей, но и самого учителя»… Если бы в то время существовали иллюстрированные журналы, то они пестрели бы следующими заголовками: «Абеляр в Париже!», «Вундеркинд Абеляр читает лекции!», «Студенты толпой валят из Парижских учебных заведений в предместье, где учит великолепный Абеляр!», «Абеляром восхищены!», «Толпы учеников следуют за молодым магистром Абеляром!», «Абеляр в лучах славы!» А после: «Абеляру завидуют!», «Абеляра истязают!», «Абеляра травят!», «Абеляра заставляют спалить лучший свой трактат!», «История незаслуженно пострадавшего от руки завистников и самодуров!» (из книги Н.Носова «Преступные философы», Россия, 2007 г.);

• «Почему Дж. Боккаччо послал Франчески Петрарке (1304–1374) список творений Алигьери Данте (1265–1321), говоря, что они как первый луч денницы озаряли его ум, а Петрарка холодно заметил, что он не намерен много заниматься ими, потому что, сам собираясь писать на том же простонародном языке, он не желает навлечь на себя нарекание в заимствовании? Единственная заслуга Данте, по его мнению, та, что он начал писать на общепонятном языке. Так же равнодушно смотрел Петрарка на картины «Ада» (из «Божественной комедии» (1307-21 гг.) Данте — Е.М.), с прискорбием сознаваясь в душе своей, что есть поэт, который в состоянии помрачить его славу…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «Необычайный успех «Дон Кихота» (1605 г.) заставил Мигеля Сервантеса (1547–1616) обратить более серьезное внимание на литературу, нежели прежде. У него явилось желание войти в круг литераторов, как и он, последовавших за двором Филиппа III в Мадрид. С этой целью Сервантес познакомился с Лопе де Вега (1562–1635), Висенте Эспинелем (1550–1624) обоими Архенсола, Франсиско Кеведо (1580–1645) и другими. Судя по мемуарам того времени, Сервантес, казалось, пользовался большим почетом в литературном мире. Писатели чествовали его талант, его записывали в члены модных в то время религиозных братств, венчали на поэтических турнирах, раскрывали перед ним двери академий… Сервантес платил любезностью за любезность. Он старался завязать дружеские отношения с некоторыми из своих товарищей по профессии, хвалил в их произведениях то, что считал достойным похвалы, писал хвалебные стихи в честь Мендозы, Лопе де Вега и других. Но, несмотря на все расточаемые внешние знаки уважения, в отношениях к Сервантесу его сотоварищей не было и тени искренности. Они не доверяли его любезности, не верили в его доброжелательство, смотрели на него с предубеждением, как на человека, не разделявшего их взглядов, и многие из них питали к нему вражду. Им досадно было сознавать, что своим блестящим успехом он обязан исключительно самому себе; их коробила независимость его литературных и политических воззрений, самостоятельный образ действий в течение всей его жизни. Они поняли, что этот старик всегда будет держаться в стороне от всяких партий…что он всегда будет стоять выше всего, что может составить силу сплотившихся посредственностей. Мало того, почти каждый из них таил в душе частичку личной злобы против Сервантеса. Оно и понятно: в первой части автор «Дон Кихота» не только восстал против рыцарских романов, но и громил все те роды литературных произведений, в которых видел ложь и искусственность. Рядом с критикой средневековой литературы в роман вставлено множество несомненных намеков современную. Это было равносильно открытому объявлению войны отрицательным сторонам испанской литературы того времени; немудрено, что Сервантес вооружил против себя, всех, кто прочел свой приговор на страницах его новой книги. Но так как сатира автора направлена была не столько против отдельных писателей, сколько вообще против новых модных течений в литературе, то обиженными оказались все, и великие, и малые, начиная от такого корифея, как Лопе де Вега, и кончая самыми бесталанными и малоизвестными. Оглушенные шумных эффектом, сопровождавшим появление на свет «Дон Кихота», они не решались в первое время вступить с ним в открытый бой. Но сдерживаемое вначале раздражение с тем большею силою прорвалось наружу впоследствии и перешло в нескрываемую вражду. Сервантес оставался до самой смерти жертвою этой вражды и мишенью для мелочных придирок со стороны литературных котерий (сплоченная группа лиц, преследующих какие-либо своекорыстные цели — Е.М.). «Жизнь Сервантеса в Вальядолиде и в Мадриде в начале 17-го столетия, — говорит Шаль, — представляет непрерывную войну. Каждый день он дает сражение или плохой литературе, или плохо организованному обществу»… Нет никакой возможности перечислить все те уколы, жертвою которых был последний…» (из очерка А.Цомакион «М.Сервантес, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1894 г.). «Большим ударом для Сервантеса был выход в 1614 году «Второго тома хитроумного идальго дон Кихота Ламанчского». Автор назвался Алонсо Фернандесом де Авельянедой. Он откровенно издевался над Сервантесом, смеясь над его возрастом, однорукостью, жизненными неудачами, литературными вкусами. Сохранив композиционные приемы первого тона, Авельянеда изменил образ героя. Его поступками теперь движет не рыцарственность, а вера и стремление к обогащению. Герой стал мельче. Издавая в 1615 году вторую часть романа, Сервантес полемизирует с Авельянедой… Но для истории литературы важнее то, что «Лжекихот» стал для Сервантеса образцом наоборот, основанием для более глубокого выделения в тексте гуманистического начала… В результате этих изменений роман приобрел философское звучание…» (из статьи А.Завьяловой «Мигель Сервантес», российск. изд., 2003 г.);

• «Почему Пьер Корнель (1605–1684) чуть не умер, когда Жан Расин (1639–1699) советовал ему не писать трагедий? Почему Франсуа Вольтер (1694–1778) постоянно унижал возвышенность Корнеля, мягкость и благородство Расина и падкость Проспера Кребийона (1674–1762)? Почему Джон Драйден (1631–1700) только на смертном одре отозвался хорошо о Томасе Отвее (1652–1685) и признал в нем более пафоса, чем в себе? Нападки эти можно приписать зависти…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «Жан Расин (1639–1699) — (французский драматург и поэт, совершенствовал позиции «позднего классицизма» — Е.М.) был чрезвычайно чувствителен… «Он имел двух критиков, которые подобно критикам Александра Попа (1668–1744) — (английский поэт и теоретик литературы — Е.М.) и Джозефа Аддисона (1672–1719) — (английский писатель нравоописательного семейно-бытового романа 18 в. — Е.М.) систематически нападали на все его сочинения, как только они появлялись на свет. Аддисон испытывал это тяжелое и смешанное чувство в отношении к Попу, зарождающаяся слава которого породила, в нем зависть…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• О нравах литературных столичных салонов (Париж, 1750-е гг.), из которых «чувство чести настойчиво повелевало удалиться». Жан-Жак Руссо (1712–1778) подробно написал в своей «Исповеди» (1765-70 гг.): «Удалившись за 2 года перед тем в уединение, не переписываясь ни с кем о злободневных событиях, не имея отношения к тому, что делается в свете, не получая никаких известий и не интересуясь ими, я жил в четырех лье от Парижа, столь же отделенный от этой столицы своим равнодушием, как был бы отделен от нее морским пространством, живя на острове Тиньяне. Мельхиор Гримм (1723–1807) — дипломат, публицист, критик, личный корреспондент Екатерины II — Е.М., — Дени Дидро (1713–1784), Поль Гольбах (1723–1789) — французский философ-энциклопедист — Е.М., — наоборот, находясь в центре круговорота, жили, вращаясь в самом высшем свете, и делили между собой едва ли не все его сферы. Сговорившись, они могли заставить слушать их всюду: среди вельмож, остроумцев, литераторов, судейских чинов и женщин. Ясно, какое это давало преимущество трем тесно сплотившимся лицам против четвертого, находившегося в том положении, в каком оказался я. Правда, Дидро и Гольбах были не из тех (по крайней мере я так думаю), кто способен плести черные интриги: у одного на это не хватило бы злости, а у другого — ловкости; но именно благодаря этому союз их был прочнее. Гримм один составлял у себя в голове план и сообщал из него остальным только то, что могло привлечь их к соучастию. Он имел на них такое влияние, что легко этого добивался, а результаты соответствовали его великой изобретательности… он замыслил, не компрометируя себя, испортить мою репутацию и создать мне совершенно противоположную, окружая меня при этом глухой стеной, которую мне невозможно было пробить, чтобы бросить свет на его происки и сорвать с него маску… Надо было обмануть порядочных людей; надо было отстранить от меня всех, не оставив мне ни одного друга — ни малого, ни великого. Да что я говорю! Надо было устроить так, чтобы ни одного слова правды не дошло до меня. Мне обидно за честь человечества, что расчет его был так верен… Делейр сообщал мне в своих письмах, что мне приписывают какие-то злодейства; то же самое, но более таинственно, говорил мне Дидро… Мне мерещились тысячи ужасов, но что происходило в действительности, я не мог разобрать отчетливо. Такое положение невыносимо для человека с воображением, легко воспламеняющимся. Если же я жил в совершенном уединении, если б не знал ничего, я был бы спокойнее…»;

• «Как бы то ни было, Жан-Жак Руссо (1712–1778) находился в постоянном общении с Дени Дидро (1713–1778), не уставал слушать его восторженные речи, и не полежит никакому сомнению, что эти речи возбудили в нем не одну мысль и послужили толчком к тому, чтобы сделать из него великого мыслителя… После 17-летней дружбы (в период с 1741 по 1758 гг. — Е.М.) между ними произошел окончательный разрыв… Кто же виноват? Разобраться в этом вопросе не в состоянии даже лица, наиболее близкие к обоим мыслителям, — так эта ссора запутана, хотя и возникла по пустому поводу. Но одно представляется несомненным: Дидро, кроме Руссо, не потерял ни одного друга в жизни, а Руссо растерял всех своих друзей… Обидевшись из-за появившейся в Словаре статьи «Женева», хотя в ней, собственно, и не было ничего обидного, Руссо написал свое пресловутое «Письмо к Д´Аламберу о театральных представлениях» (Монморанси, февраль 1758 г.), в котором, как бы занимая нейтральное положение между двумя враждебными лагерями — иезуитами и энциклопедистами — и называя тех и других бешеными собаками, с высоты своего беспристрастия характеризовал Франсуа Вольтера (1694–1778) «низкою душою», клеймил развращенность энциклопедистов, помышляющих о том, чтобы построить в маленьких городах, отличающихся чистотою нравов, театры, и громогласно возвещал, что без религии нет нравственности… Прочитав «Письмо» Руссо, Дидро не поверил собственным глазам. Он лично отправился к другу, чтобы рассеять это роковое недоразумение. Но свидание окончательно убедило его в страшной потере, понесенной энциклопедистами. А Руссо тем временем старался дискредитировать своих бывших друзей и союзников среди дам, пользовавшихся особым расположением герцога Шуазель, одного из влиятельнейших сторонников энциклопедистов в правительственных сферах. Измены бывают всякие, но такая измена принадлежит к числу очень редких. Почему Руссо вдруг отрекся от бывших своих друзей? Неужели только потому, что по мере того, как «Энциклопедия» упрочивалась и получала все более широкое распространение, упрочивались и влияние, и популярность Дидро? Трудно ответить на этот вопрос. Как бы то ни было, удар, нанесенный Дидро бывшим его другом, имел для него страшные последствия… Первым отказался от участия в «Словаре» ближайший товарищ Дидро Жан Лерон Д’Аламбер (1717–1783). В письме к Вольтеру он заявил, что не верит в возможность дальнейшего издания «Энциклопедии». Это мнение отчасти разделял и сам Вольтер, не видевший другого исхода, как перенести печатание «Энциклопедии» за границу…» (из очерка Р.Сементковского «Д.Дидро, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1896 г.);

• «Тобайес Смоллет (1721–1771), прежде чем узнал направление своего гения — английский, писатель сатирического направления — Е.М., — воображал себя великим драматическим писателем и никогда не мог простить Дэвиду Гаррику (1717–1779) — выдающийся английский актер, реформатор сцены — Е.М., — который отказался принять в постановку его трагедию. Смоллет впоследствии в других своих сочинениях, уже исполненных таланта, постоянно преследовал великого актера за то, что тот отверг его бесталанную трагедию» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• Николай Гнедич (1784–1833), переводчик «Илиады», ближайший сосед, сослуживец, вседневный собеседник и добрый товарищ Ивана Крылова (1769–1844), человек высокой души и светлого ума, удрученный болезнью, оставляя службу и оканчивая литературное свое поприще, удостоился получить 6000 рублей пенсии от государя императора. Вдруг Крылов перестал к нему ходить, встречаясь в обществах, не говорил с ним. Изумленный Гнедич, да и все, видевшие эту внезапную в Крылове перемену, не постигали, что это значило. Так прошло около двух недель. Наконец, образумившись, Крылов приходит к нему с повинною головою: «Николай Иванович, прости меня». — «В чем, Иван Андреевич? Я вижу вашу холодность и не постигаю тому причины». — «Так пожалей же обо мне, почтенный друг: я позавидовал твоей пенсии и позавидовал твоему счастию, которого ты совершенно достоин. В мою душу ворвалось такое чувство, которым я гнушаюсь». Пламенный Гнедич кинулся к нему на шею, и в ту же минуту все прошлое забыто» (из очерка М.Лобанова «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова», Россия, 1847 г.);

• «Бомонд всегда принимал Джорджа Байрона (1788–1824) холодно. «Я с удовольствием узнал, — говорит Анри Стендаль (1783–1842), — что лорд Байрон — бандит. Когда он появлялся в салоне у госпожи Сталь или Копе, все английские дамы выходили… На его месте я симулировал бы смерть и начал новую жизнь»… Взаимное отторжение привело к тому, что Байрон оказался в Венеции…» (из книги В.Ориона «Любовные утехи богемы», Россия, 1999 г.);

• «Хотя Артур Шопенгауэр (1788–1860) сам выстрадал много от людской несправедливости, он позволил себе, однако, без всякого повода жестоко оскорбить Якоба Молешотта (1822–1893) — немецкий физиолог и философ, считавший главным в мышлении физиологический механизм — Е.М. — и Людвига Бюхнера (1824–1899) — немецкий врач, естествоиспытатель и философ — Е.М. — и радовался, когда правительство запретило им читать лекции…» (из книги Ч.Ломброзо «Гениальность и помешательство», Италия, 1863 г.);

• Наследие Виктора Гюго (1802–1885) и братьев Эдмона (1822–1896) и Жюля (1880–1870) Гонкуров несопоставимо по вкладу в мировую литературу, однако последние, как «равные с равным говоря», позволяли в Дневнике своём не только критические отзывы о первом, но даже субъективные выпады очень рассерженных людей: «Занявшись цензурой, господин Гюго совершил революцию в кройке стиха…» (запись от 20 мая 1854 г.); «Вот каким представляется нам рай для литераторов: святые и ангелы божественно распевают, наигрывая на эоловых арфах, и все писатели узнают в этом пении свои книги, и Гюго говорит: «Это мои стихи», и А.Ионье говорит: «Это моя девка с каменной болезнью» (речь идёт о проститутке — персонаже скетча Монье «Ночь в трущобе» — Е. М)….» (запись от 16 ноября 1856 г.). «…Не понятно почему, эти последние стихи Гюго (сб. «Легенда веков» — Е.М.) напоминают перламутровые яйца, красующиеся в парфюмерных лавках, предмет вожделения гулящих девок: яйцо открывается, и там, в окружении тиснёных золотых листиков, флакончик с мускусными духами, способными свалить и верблюда…» (запись от 4 марта 1860 г.). «Отверженные» Гюго — для нас глубокое разочарование… Это немного забавно — заработать 200 тысяч франков (именно такова сумма дохода от книги!), проливая слёзы по поводу народных несчастий и нищеты…» (запись конца апреля 1862 г.); «Прочли «Тружеников моря». Гюго-романист производит впечатление гиганта, который, показывая кукольный театр, сам то и дело высовывает из-за ширмы то руки, то голову. В этой книге угадывается привычка работать на ходу… в опьянении ходьбой… Его страницы, написанные таким образом, кажутся просто околесицей…» (запись от 7 апреля 1888 г.); «…Прочли сегодня о проектах, которые строил О. Бальзак. Он заслуживал того, чтобы прожить десятью годами больше, — так же как Гюго десятью годами меньше» (запись от 18 апреля 1869 г.);

• Во все время своего заграничного путешествия (Франция, 1843–1844 гг.) Сергей Соловьев (1820–1879) — российский историк, автор монументальной «Истории России с древнейших времен», 1851–1879 гг. — Е.М. — не прекращал переписки со своим учителем Михаилом Погодиным (1800–1875). Веря в расположение московского профессора, он сообщал ему о ходе своих занятий и даже обращался к нему за советом… ему хотелось поскорее выдержать экзамен на магистра и получить кафедру. Поэтому он написал Погодину с просьбою сообщить, что происходит в Московском университете и на что он может рассчитывать. Ответ не заставил себя ждать, но отличался двусмысленностью. Погодин горячо благодарил Соловьева за оказанное ему доверие, к чему он очевидно не привык, сообщал, что он оставил кафедру; что, с одной стороны, Соловьеву нужно было бы возвратиться в Россию для занятия русской историей, но, с другой стороны, пожить подольше за границей было бы ему также очень полезно… Письмо это удивило Соловьева своей странностью, потому что он в то время еще не понял характер Погодина и не знал, что делалось в Москве. Авторитет Погодина сильно пошатнулся в 40-х годах, попечитель не благоволил к нему, и, следуя своему грубому и неуживчивому характеру, он находился во вражде с молодыми профессорами, так называемыми западниками… В преемники по кафедре Погодин наметил себе молодых ученых менее талантливых, чем Соловьев, и притом таких, которые не намеревались посвятить себя исключительно русской истории (тема исследований самого Погодина. — Е.М.)… «Попечитель остановился теперь на Соловьеве, кандидате, который должен воротиться из путешествия, — писал Погодин Григорьеву, которого убеждал сделаться его преемником. — Малый он хороший, с душою, но кажется, слишком молод. По возвращении из-за границы Соловьев очутился в довольно неловком положении… Он сидел у себя дома, стараясь как можно лучше подготовиться к магистерскому экзамену и написать поскорее диссертацию… а в университетских кружках зародилось ни на чем не основанное подозрение, будто Соловьев находится в сговоре с Погодиным, и последний намерен вернуться на кафедру. Между тем отношения между Погодиным и Соловьевым совсем не были настолько близки и едва ли их можно было назвать дружественными. Погодин не скрывал, что сожалеет о своей отставке, но о своих планах он ничего не сообщал. Одна выходка даже сразу отшатнула ученика от учителя, в расположение которого ему все еще хотелось верить. «Что же вы пишите диссертацию, — обратился Погодин к Соловьеву, — а со мной никогда о ней не говорите, не посоветуетесь?» — «Я не нахожу приличным советоваться, — ответил Соловьев, — потому что, хорошо ли, дурно ли напишу я диссертацию, она будет моя, а стану советоваться с вами и следовать вашим советам, то она не будет вполне моя». «Что же за беда, — возразил Погодин, — мы так и скажем, что диссертация написана под моим руководством». Следствием всех этих обстоятельств… было то, что Соловьев выдержал экзамен гораздо хуже, чем этого можно было ожидать, судя по его способностям и громадному трудолюбию. Экзамены начались со всеобщей истории в январе 1845 года… Второй экзамен по русской истории был менее удачен. За неимением специалиста в университете, пригласили Погодина. Он задал экзаменующемуся удивительный вопрос: изложить историю отношений России с Польшей с древнейших до последних времен. На такой вопрос ни сам Погодин, никто другой не мог бы ответить удовлетворительно по той простой причине, что в то время как история Польши, так и новая русская история после вступления на престол Михаила Федоровича оставались совершенно неразработанными. Чтобы выдержать подобный экзамен, нужно было много лет просидеть в архивах и изучить нигде не напечатанные документы, что впоследствии и сделал Соловьев, но в 1845 году не было книг, по которым можно было бы уяснить себе отношения России с Польшей за целых 900 лет… Понятно, что присутствовавшие профессора остались недовольны и заявили, что ответ — гимназический, а не такой, как требуется от магистра, и что из такого ответа не видно, может ли экзаменующийся занять профессорскую кафедру… Позднее Погодин проговорился: он ничего не имел против Соловьева, если бы тот согласился стать его прислужником, но признать его способным к профессорскому званию он не хотел: ему желательно было, чтобы кафедра русской истории пустовала и чтобы его упросили вновь занять ее…» (из очерка П.Безобразова «С.Соловьев, его жизнь и научно-литературная деятельность», Россия, 1894 г.);

• «Вот что рассказала нам о Иване Тургеневе (1818–1883) и Якове Полонском (1819–1898) актриса Марья Гавриловна Савина… С Тургеневым у них был когда-то «голубой» роман. И до дня его смерти (1883 г.) не прекращалась переписка. «Когда он написал «Песнь торжествующей любви» (1881 г.) вспоминала Савина, — я как раз гостила у него в Спасском-Лутовинове. И Яков Петрович Полонский тоже, они ведь были большими приятелями. Иван Сергеевич предложил нам послушать только что оконченную вещь. Это и была «Песнь торжествующей любви». Читал вечером, на балконе, при свечах. Было самое начало лета, всё цвело, и к ночи, тихой и тёплой, сад особенно благоухал. Тургенев волновался, я чувствовала, что эта вещь ему дорога, у него даже голос звенел. Когда кончил — Полонский помолчал некоторое время, а потом встал и басом своим недовольно зарокотал: он, де, ничего не понимает, и что это тут напущено… «Эта вещь тебе — нет, не удалась…» Тургенев не возражал, не спорил, но я сердцем чувствовала, как его Полонский своим отзывом на месте убивает. Притом я чувствовала, что Полонский говорит вздор, по глупости или зависти, уж не знаю… А сама я не могла ничего сказать, не могла, не умела… Но Тургенев, верно, понял, что у меня на душе. Мы потом, — Полонского уже не было, — сошли вдвоём в тёмный сад, и долго молча ходили, среди благоуханья трав, и на скамейке так же молча сидели, и точно я этим как-то по-женски, по-бабьи, без слов его утешила, молчаньем сказала ему всё, что хотела… А сад и тихая ночь мне помогали. «Романы Полонского, конечно, были непохожи на «чепуху» вроде «Песни торжествующей любви»… Ничего, ни тени от них не осталось в памяти… Должно быть, не так уж несправедливы были те, кто ценил прозу Полонского ниже тургеневской… А сам Полонский считает себя обиженным, непризнанным… прозаиком» (из очерка 3.Гиппиус «Благоухание седин. О многих», Франция, 1924 г.);

• «Помните многолетнюю вражду Федора Достоевского (1821–1881) и Ивана Тургенева (1818 — 883), точнее Достоевского к Тургеневу? Поводы были разные, а вот причина, пожалуй, одна. Они оба были пророки, но Достоевский темный, а Тургенев светлый. И читающие современники решительно отдавали свою любовь Тургеневу. Особо травмировал Достоевского самый точный показатель популярности: Федору Михайловичу платили за печатный лист 150 рублей, а Ивану Сергеевичу 400!..» (из книги Л.Жуховицкого «Как стать писателем за 100 часов. Руководство для всех, кто хочет прославиться», Россия, 2005 г.).

Однако вспомнил предысторию их вражды. Вот что рассказывает А.Панаева-Головачева в своих «Воспоминаниях» (Россия, 1889 г.): «С появлением молодых литераторов в кружке В.Белинского (1840-е гг. — Е.М.) беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод, показывая своею раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев — он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался. У Достоевского явилась страшная подозрительность вследствие того, что один приятель передавал ему все, что говорилось в кружке лично о нем и его «Бедных людях» (Россия, 1846 г.). Приятель Достоевского, как говорят, из любви к искусству, передавал всем, кто о ком что сказал. Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду. Он приходил уже к нам с накипевшей злобой, придирался к словам, чтобы излить на завистников всю желчь, душившую его. Вместо того чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее раздражали насмешками… Когда Тургенев, по уходе Достоевского, рассказывал Белинскому о резких и неправильных суждениях Достоевского о каком-нибудь русском писателе, то Белинский ему замечал: «Ну, да вы хороши, сцепились с больным человеком, подзадориваете его, точно не видите, что он в раздражении, сам не понимает, что говорит»… Раз Тургенев при Достоевском описывал свою встречу в провинции с одной личностью, которая вообразила себя гениальным человеком, и мастерски изобразил смешную сторону этой личности, Достоевский был бледен, как полотно, весь дрожал и убежал, не дослушав рассказ Тургенева. Я заметила всем: к чему изводить так Достоевского? Но Тургенев был в самом веселом настроении, увлек и других, так что никто не придал значения быстрому уходу Достоевского. Тургенев стал сочинять юмористические стихи на Девушкина, героя «Бедных людей», будто бы тот написал благодарственные стихи Достоевскому, что он оповестил всю Россию об его существовании, и в стихах повторялось часто «маточка» (любимое слово Достоевского, определяющее душевное расположение главного героя «Бедных людей». — Е.М.). С этого вечера Достоевский более не показывался к нам и даже избегал встречи на улице с кем-нибудь из кружка…»;

• «В июне 1880 года… открытие в Москве первого памятника Пушкину вылилось в торжество не только самого поэта и его идеалов, но и всей классической русской литературы… На торжественном заседании в огромном зале Благородного собрания, в присутствии «всей Москвы», Иван Тургенев (1818–1883) произнес изысканную речь, в которой не встал ни на сторону правительства (чего ожидал от него Александр II), ни на сторону оппозиции (как на то надеялась бывшая в зале молодежь). И даже Пушкина, при всей своей несомненной любви к нему, Тургенев восхвалил как-то умеренно… В итоге «словесный турнир» между Тургеневым и Федором Достоевским (1821–1881) был выигран последним. Дело в том, что Достоевский, нисколько не колеблясь, объявил Пушкина всемирным гением, который даже превосходит Шекспира или Сервантеса чисто русским качеством «всемирной отзывчивости». В своем вдохновенном зажигательном спиче Достоевский провозгласил: «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное»… Это было именно то, что безумно хотелось услышать всем собравшимся: и западникам, и славянофилам, и молодежи… Публика была зачарована, взбудоражена и увлечена как националистическим пафосом речи Достоевского, так и необычайной нервной энергией, с которой она была произнесена… Достоевский в самоупоении писал жене: «Полная, полнейшая победа!» Пока суд да дело, успели привести в Благородное собрание специальный огромный лавровый венок для Достоевского, и, как он сообщал с торжеством в том же письме, «множество дам (более ста) ворвались на эстраду и увенчали меня при всей зале венком: «За русскую женщину, о которой вы столько сказали хорошего!» (Характерная деталь: когда эта делегация женщин вносила лавровый венок Достоевскому в зал, они столкнулись с Тургеневым, причем одна из дам отпихнула писателя, промолвив с презрением: «Не вам, не вам!»). Сам Тургенев остро переживал свое поражение. Вернувшись из Москвы в Париж, он рассказывал знакомым «с досадой, и злобой, и даже криком», как ему была «невыносима вся ложь и фальшь проповеди Достоевского, его мистические разглагольствования о «русском всечеловеке», о русской «всеженщине Татьяне» и как все тогда «словно с ума сошли, придя в восхищение от нелепостей и безобразий, наговоренных Достоевским в речи…» Это была последняя встреча-поединок Тургенева с Достоевским…» (из книги С.Волкова «История русской культуры в царствование Романовых: 1613–1917», Россия, 2011 г.);

• Прочитав ранние рассказы Льва Толстого (1828–1910) «Севастополь в мае» (Россия», 1855 г.) и «Севастополь в декабре» (Россия, 1855 г.), писатель Алексей Писемский (1821–1881) сказал: «Этот офицеришка всех нас заклюет. Хоть бросай перо…»;

• «Когда Иван Гончаров (1812–1891) услыхал, что умер Иван Тургенев (1818–1383), он сказал: «Притворяется…»…» (из сборника Е.Шварца «Позвонки минувших дней», российск. изд. 2008 г.). «…Тут даже не эпизод, не один взрыв, а тихо накоплявшееся и назревавшее возмущение. Чувство ненависти к Ивану Сергеевичу Тургеневу…» (из книги Б.Калмановского «Путник запоздалый», СССР, 1985 г.);

• «Спорить с Максимом Горьким (1868–1936) было трудно. Убедить его в чем-либо нельзя было уже потому, что он имел удивительную способность не слушать того, что ему не нравилось, не отвечать, когда ему задавался вопрос, на который у него не было ответа… Русские писатели 19-го века в большинстве были его личными врагами. Федора Достоевского (1821–1381) он ненавидел, Николая Гоголя (1809–1852) презирал, как человека больного и физически, и морально, от Петра Чаадаева (1794–1856) и Владимира Соловьева (1853–1900) — российский религиозный философ, поэт и публицист — Е.М. — его дергали злоба и страстная ревность…» (из сборника В.Степаняна «Жизнь и смерть знаменитых людей», Россия, 2007 г.);

• О сложных отношениях с Александром Куприным (1870–1938), обусловленных тяготами эмигрантского быта (в 1920-х — 1930-х гг. оба писателя жили в Париже), свидетельствует Иван Бунин (1870–1953): «Как мне вся писательская братия завидовала, как злилась (в 1933 году Бунин стал лауреатом Нобелевской премии — Е.М.). Особенно Куприн. В голос выл от обиды. Раз, когда мы с ним в ресторане сильно выпили, он весь затрясся, побледнел и вдруг свистящим шепотом сказал: «Уйди от меня. Ненавижу тебя. Уйди, а то задушу!» Встал из-за стола, коренастый, руки длинные, и смотрит на меня с чисто звериной ненавистью. Не человек — медведь разъяренный. Действительно может задушить. Я подозвал лакея, расплатился и, не прощаясь с ним, молча вышел. Потом мы с ним при встречах отворачивались друг от друга. А через год приблизительно опять сошлись. Он забыл. И все пошло по-старому» (из воспоминаний И.Одоевцевой «На берегах Сены», Франция, 1981 г.);

• Анна Ахматова (1889–1966) ненавидела Ивана Бунина (1870–1953). Слово «Бунин» при ней нельзя было говорить. И когда я, забыв однажды, при ней процитировал: «Хорошо бы собаку купить» — ей богу, это могло кончиться ссорой. Почему так? Он очень ее обидел, по-моему, но она уверяла, что он скверный поэт и пошляк…» (из воспоминаний М.Вольпина, российск. публ. 1999 г.). «…Тут уж и к гадалке ходить не надо — тут ведь еще и «Нобелевка»!..» (из книги Т.Катаевой «Анти-Ахматова», Россия, 2007 г.);

• «Анна Ахматова (1889–1966) видела блоковский сборник, изданный в Тарту. Смеясь, сказала, что Блок (1880–1921) был очень злой и угрюмый человек, без тени «благословения», а его стараются изобразить каким-то «Христосиком»…» (из воспоминаний Ю.Оксмана, сов. публ. 1991 г.);

• «Владимира Маяковского (1893–1930), надо сказать, коллеги не любили, не ценили, посмеивались над ним, и когда он устроил сам себе выставку «Двадцать лет работы» (он прожил всего 37 лет, таким образом получается, что в 16 лет он начал работать в литературе — и вот в 36 у него юбилейная выставка; но сочли, что все это глупость, какая-то, насмешка), — критики просто не обратили внимания, ни один из литераторов не пришел, ни один журнал ничего не написал. Маяковский переживал страшно… А Маяковский был канонизирован в начале 30-х годов… когда Лилия Юрьевна Брик, гражданская жена Маяковского, написала письмо тов. Сталину о том, что же не переиздают книги Маяковского? — ведь он же, как никто писал о Советской власти… Это письмо дошло до тов. Сталина… и товарищ Сталин лично написал Лилии Брик коротенькое письмо в ответ, где была фраза «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей социалистической действительности». Все. Дальше праху Маяковского и живой Лиле Брик можно было ни о чем не беспокоиться. Эта фраза была напечатана не только в учебниках — она на марках почтовых была напечатана! И книги Маяковского переиздавались огромными тиражами ежегодно, и были включены в школьную программу, и вышло полное, разумеется в красном переплете, собрание сочинений. И Маяковский стал великий! И вот сейчас его коллеги извивались, от ненависти и ревности, сидя в тени «лучшего, талантливейшего поэта нашей социалистической действительности»…» (из лекции М.Веллера «Литература советской империи», прочитанной в Нью-Йорке, США, 1999 г.);

• К Анне Ахматовой (1889–1966) от имени редакции «Литературного наследства» приходили просить воспоминаний о Владимире Маяковском (1893–1830). «Я отказала. Зачем мне бежать за его колесницей. У меня своя есть. Кроме того, ведь публично он меня всегда поносил, и мне ни к чему восхвалять его» (из воспоминаний Л.Чуковской «Записки об Анне Ахматовой. 1952–1982, российск. изд., 1997 г.);

• «Даже такие гиганты, как Владимир Маяковский (1893–1930) и Сергей Есенин (1825–1928), яростно дрались за звание первого поэта России, чем украшали и разнообразили жизнь и свою и окружающих…» (из очерка Л.Жуховицкого «Об учителях, о друзьях, о себе», Россия, 2005 г.). «Встречаясь с Маяковским в «Прожекторе» (Петербург, 1916 г.), Есенин смотрел на него настороженно и не очень охотно разговаривал с ним. К тому, что писал Маяковский, Есенин относился не то что пренебрежительно, но не скрывал, что это не нравится ему, а за некоторые стихи и поругивал…» (из воспоминаний К.Левина, российск. публ., 2000 г.). «Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год (1924 г.), выпивший, Есенин все приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему: «Россия — моя, ты понимаешь, моя, а ты… ты американец! Моя Россия!» На что сдержанный Маяковский, кажется, отвечал иронически: «Возьми пожалуйста! Ешь ее с хлебом!»…» (из статьи Н.Полетаева «Вспоминания о Есенине», СССР, 1926 г.). «Знаешь, почему я — поэт, а Маяковский так себе — непонятная профессия? — не унимался Есенин. — У меня Родина есть! У меня — Рязань. Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него шиш! Вот он и бродит без дорог, и тянуться ему некуда… Нет поэта без родины»…» (из книги В.Эрдиха «Право на песнь», СССР, 1930 г.);

• Сергей Есенин (1895–1925) получал больше других поэтов, но у него были слишком большие потребности… Не раз приходилось спорить с ним, когда он вопил, что его у себя дома (в России) обижают, что Демьян Бедный (1883–1945) получил в Госиздате 35 000 рублей, а он, Есенин, сидит без денег. Когда после этого он буквально благим матом орал: «Отдай, отдай мои деньги!» — всегда приходилось его успокаивать и убеждать, что гонорары Бедного его не касаются, что, вероятно, это враки и т. п… Благодаря такому положению Есенин озлобился и стал бесцеремонным, ему стало все равно где и как получать деньги, он чувствовал свое право на них: раз это право не признают, раз в этой области царит несправедливость, — значит, нечего играть в благородство. Очень чуткий ко всякой несправедливости, порывистый как в увлечении, так и в разочаровании, он и здесь быстро пришел в крайности. Раз обижают, обманывают — значит, надо защищаться…» (из Воспоминаний Г.Бениславской, российск. публ. 2000 г.);

• Анна Ахматова (1889–1966) о Сергее Есенине (1895–1925): «Он был хорошенький мальчик. А теперь… Пошлость. Ни одной мысли не видно. И потом такая черная злоба. Зависть. Он всем завидует. Врет на всех — он ни одного имени не может спокойно произнести…» (из воспоминаний П.Лукницкого «Встречи с Анной Ахматовой», т. 1 (1924–1925 гг.), сов. изд. 1991 г.) Но свободна ли душа самой Ахматовой от «черного беса зависти»? Она свидетельствовала, что Есенин «не сумел сделать ни одного стихотворения» (С.Шервинский, 1991 г.). Вот и Л.Чуковская в своих «Записках об Анне Ахматовой»: «Ни я, ни вы — мы его (Есенина — Е.М.) не любим, — сказала Анна Андреевна. — Но понимаю, что это сильнодействующая теноровая партия»;

• «У Корнея Чуковского (1882–1969), как у великих фехтовальщиков, была разработана своя система удара. Фраза начиналась с похвалы и кончалась выпадом… Однажды Валерий Брюсов (1873–1924) сказал Корнею Ивановичу, что сегодня ему исполнилось 40 лет, а тот ему ответил: «Пушкин в эти года уже и умереть успел!»…» (из Дневников В.Шварца, СССР, 1953 г.);

• «Корней Чуковский (1882–1969) не любил Самуила Маршака (1887–1964), как и всех прочих… Но все анекдоты о вражде его с Маршаком неточны… Настоящей вражды не было. Чуковский ненавидел Маршака не более, чем всех своих ближних. Просто вражда эта была всем понятна, и потому о ней рассуждали особенно охотно». Во время Первого съезда писателей (Москва, 1934 г.), узнав, что Маршак был на приеме, куда Чуковского не позвали, этот последний, построив фразу по любимому своему образцу, сказал: «Да, да, Самуил Яковлевич, я так был рад за вас, вы так этого добивались!». И это заявление все весело повторяли…» (из Дневника Е.Шварца, СССР, 1953 г.);

• Евгений Шварц (1896–1958) вспоминал: «Кончая редактировать одно из изданий книжки «От двух до пяти», Корней Чуковский (1882–1969) сказал мне, что, прочтя кое-какие изменения и добавления к ней, я буду приятно поражен. Дня через два мне случайно попались гранки книжки. И я прочел: «В детскую литературу бросились все, от Саши Черного до Евгения Шварца». По правде сказать, я вместо приятного удивления испытал некоторое недоумение. Впоследствии он сам заменил эту фразу абзацем, который и остается до сих пор, кажется, во всех переизданиях… Там он спорит со мной, но называет даровитым, что меня и в самом деле приятно поразило…» (из Дневников, СССР, 1952 г.). «…Никто в те годы, даже такой, казалось бы, проницательный критик, как Корней Иванович Чуковский, даже в страшном сне не смог предположить в своем литературном секретаре — а Женя Шварц в голодные времена подвизался у Чуковского в этом качестве, и Корней Иванович виделся со Шварцем почти каждый день — не смог угадать «в этом остряке и балагуре… будущего автора таких замечательных сатир и комедий, как «Обыкновенное чудо» (1956 г.), «Тень» (1940 г.), «Голый король» (1934 г.).

• Наиболее видных лауреатов Сталинской пиемии: по литературе и искусству, чьи имена опубликовала «Правда» 15 марта 1941 года, было шесть… Сталинскую премию 1-й степени тогда же получил роман «Петр Первый» А.Н.Толстого. Получил, конечно, вполне заслуженно. Однако… в этот момент Толстой был весь в творческом запале, экстазе, он завершал трилогию «Хождение по мукам». До окончания работы, занявшей 2 десятилетия, оставалось полгода. В глазах читательской массы волей-неволей предстояло столкнуться в сравнении и оценках двум эпопеям о гражданской воине — «Тихому Дону» Михаила Шолохова (1905–1984) и «Хождению по мукам» Алексея Толстого (1882)83-1945). Способствовало ли это объективности взгляда и оценок конкурента, выступавшего одновременно в роли литературного судьи (А.Толстой, был председателем секции премиального Комитета при Союзе писателей СССР — Е.М.)?.. Одним словом, в весьма, противоречивых и смутных чувствах отправился А.Н. Толстой на встречу с автором «Тихого Дона». Шолохов в это время находился в Москве, — вспоминала Людмила Ильинична (последняя жена А.Н.Толстого — Е.М.), — и жил в гостинице «Националь», где обычно останавливался»… Тут хочется подчеркнуть, что 35-летний Михаил Шолохов был далеко не тот, каким он стал в последние десятилетия жизни. Мало похож на ссохшуюся восковую мумию марионеточного классика и говорильного автомата, изрекавшего казенные прописи с высоких трибун. В напоминание о косточке донского казака у него осталась только защитного цвета гимнастерка да перепоясывающий ее широкий солдатский ремень, в которых он обычно появлялся на публике. Но в предвоенные времена это был совсем другой человек — смелый, решительный, волевой, отважный… В сходном духе смелости и правды, в полный голос, была написана и вся 4-я книга «Тихого Дона»… Вот с таким человеком на свидание и решающее объяснение по поводу его главной книги жизни и отправился Алексей Толстой. «Он явился поздно, вдребезги пьяный, — продолжала свой рассказ Людмила Ильинична. — Мне сказал: «Если бы у меня был пистолет, я бы сейчас сначала убил тебя, а потом застрелился сам… Так мне все это омерзительно!» Утром, когда проспался, рассказал. В ответ на откровенность описания расстановки сил в Комитете по Сталинским премиям и дружеские увещевания Толстого немного переждать и повременить, Шолохов сказал ему грубо: «Ты человек конченный! Я — партиец и нам с тобой не по дороге…» И кому такое выговаривал этот мальчишка?! Я потом позвонила Шолохову и 40 минут его стыдила: «Если вы до вчерашнего дня были для Алеши фигурой, то теперь вы только персонаж…» Он в ответ лишь мычал. И несколько лет прошло, только в 1943 году, помню, вместе с ним оказались в одной машине, возвращаясь с какого-то дипломатического приема. Он перегнулся через сидение и сказал Толстому: «Алеша, прости!» А до этого не разговаривали». Словом, роман «Тихий Дон» 15 марта 1941 года получил Сталинскую премию 1-й степени… Что же касается высших премий, то их хватило на всех. В 1943 году Сталинскую премию 1-й степени получила и трилогия «Хождение по мукам»…» (из книги Ю.Оклянского «Беспутный классик и Кентавр. (А.Н.Толстой и П.Л.Капица). Английский след», Россия, 2009 г.);

• «В самом конце марта 1942 года стало известно, что пьеса Алексея Толстого (1882/83-1945) об Иване Грозном где-то наверху потерпела провал и Сталинской премии не получила. Новость взбудоражила здешнюю литературную колонию (в годы военной эвакуации, 1941–1943 гг., Ташкент стал «культурной столицей» СССР — Е.М.). Обсуждалась вкривь и вкось. Весь этот «Стамбул для бедных» — так с ходу прозвал литературный Ташкент Алексей Толстой. Реакция заповедника эвакуированных была разноречивой. Одни огорчались и недоумевали, другие скрытно ликовали. Среди последних было немало давних недругов «красного графа» (вроде Е.С.Булгаковой, а с нею нынешнего ее возлюбленного — поэта Вл. Луговского, других ближайших друзей и знакомых), соперников и даже тайных завистников. «Интрига состояла еще в том, — отмечает Н.Громова в свой книге о ташкентской литературной эвакуации, — что вполне успешно продвигалась работа у Сергея Эйзенштейна (1898–1943) в Алма-Ате с фильмом «Иван Грозный». Луговской приезжал оттуда со сценарием (он работал с Эйзенштейном над песнями к фильму) и читал выдержки из них многочисленным слушателям, в том числе и Толстому. На постановку фильма Эйзенштейна в тогдашних суровых военных условиях были брошены большие деньги. Фильм выдающегося режиссера поставлен без всякой оглядки на материальные затраты, с царственной роскошью и необычайной помпезностью массовых сцен, как будто съемки производились в Голливуде, а не затевались в тыловом городе истекающей кровью полуголодной страны. Волей-неволей алма-атинский Эйзенштейн, с сонмом почитателей и сторонников, превращался в конкурента ташкентского Толстого, с собственными приверженцами и хвалителями. При этом схлестывались, естественно, чувства ревности и соперничества «двух отрядов искусств». Да и вообще кипели скрытые страсти и происходил раскол в художественных станах эвакуированных» (из книги Ю.Оклянского «Беспутный классик и Кентавр. (А.Н.Толстой и П.Л.Капица). Английский след», Россия, 2009 г.);

• «А суетна Анна Ахматова (1889–1966) по-прежнему. Больше всего ее занимает судьба ее стихов, завоевывающих мир медленнее, чем ей хотелось бы. Она считает себя более значительным поэтом, чем Борис Пастернак (1890–1960) и Марина Цветаева (1892–1941). Ревнует их к славе и за гробом…» (из воспоминаний Ю.Оксмана «Из дневника, которого я не веду», запись от 29 октября 1963 г.);

• «Бизнесом Анны Ахматовой (1889–1966) были страдания — какую биографию делают и пр. Поэтому она могла перенести безмятежную славу Бориса Пастернака (1890–1960), но славу страдальца — нет. Гонения — когда тут тебе и мировая шумиха, и шведский король, и бельгийская королева, и исключения, и Нобелевская премия — это уж слишком. Поэтому она и рассорилась с ним под конец жизни» (из книги Т.Катаевой «Анти-Ахматова», Россия, 2007 г.). «Ахматовой представлялось, что в жизни Пастернак был заворожен своим Я и его сферой. Она считала, что Пастернак мало интересуется «чужим», в частности ее поздней поэзией. Она говорила об этом с некоторым раздражением. Как-то, вернувшись из Москвы вскоре после присуждения Пастернаку Нобелевской премии (1958 г.), Ахматова резюмировала в разговоре со мной свои впечатления от встречи с поэтом: «Знаменит, богат, красив». Все это соответствовало истине. Но истина в таком определении выглядела неполной, какой-то недобро сдвинутой. Чего-то важного для определения жизни Пастернака тех лет в этой формуле и интонации, с которой она была произнесена, не хватало. Анна Андреевна могла бы найти и другие слова о Пастернаке — она знала о нем все, что для этого требовалось. Но эти слова не прозвучали — их заслонила какая-то тень» (из очерка Д.Максимова «Об Анне Ахматовой, какой помню», сов. публ. 1991 г.). «…Она обедала в Переделкино у Бориса Леонидовича. И опять между ними черная кошка: Анна Андреевна обиделась на Бориса Леонидовича. Мельком, в придаточном предложении, он у нее осведомился: «У вас ведь есть, кажется, такая книга — «Вечер»? — «А если бы я у него спросила: у вас ведь есть, кажется, такая книга — «Поверх барьеров»? Он раззнакомился бы со мной, перестал кланяться на улице, уверяю вас…»…» (из воспоминаний Л.Чуковской «Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962», российск. изд., 1997 г.);

• «Обращенное к Сталину одическое стихотворение Бориса Пастернака (1890–1960), опубликованное в газете «Известия» в 1936 году, видная роль поэта на Первом съезде советских писателей в 1934 году и последующее его появление в Париже на просоветском Международном писательском конгрессе вряд ли могли расположить к Пастераку антикоммуниста Владимира Набокова (1899–1977). В этом корни распространявшейся им приватно безумной теории Набокова о том, что скандал вокруг публикации «Доктора Живаго» на Западе (1958 г.) был с самого начала советским заговором, специально организованным с единственной целью: обеспечить роману Пастернака коммерческий успех, а заработанную на этом валюту использовать для финансирования коммунистической пропаганды за рубежом. Идеологические и стилистические несогласия Набокова с Пастернаком усугублялись его личной неприязнью к поэту. Интересно, что Пастернак об этом знал или догадывался: еще в 1956 году он сказал посетителю из Великобритании о том, что Набоков ему завидует. Те исследователи, которые саму возможность такой зависти отвергают («и чему там было завидовать?»), забывают о том, каким культурным маргиналом должен был ощущать себя эмигрант Набоков в сравнении с Пастернаком, объявленным в 1934 году Бухариным с высокой трибуны ведущим поэтом страны. А что мог чувствовать Набоков, когда в 1958 году «Лолиту», занявшую наконец первое место в списке американских бестселлеров, вышиб оттуда именно столь ненавистный ему (и поддерживавшийся, по его параноическому убеждению, советским правительством) «Доктор Живаго», взмывший на вершину списка после известия о присуждении Пастернаку Нобелевской премии? Вдобавок Набоков был прекрасно осведомлен о том, что многие из наблюдавших за этим беспрецедентным соревнованием двух романов русских авторов на западной арене болели скорее за «Доктора Живаго» как за более достойное, «благородное» произведение о христианских ценностях. Так думали не только в русских эмигрантских кругах, где, по вполне понятному мнению Набокова, должны были бы симпатизировать скорее собрату-изгнаннику; к величайшему огорчению Набокова, подобную же позицию занял его ближайший американский друг, влиятельный критик Эдмунд Уилсон, проигнорировавший «Лолиту», но в своей нашумевшей рецензии в «Нью-Йоркере» вознесший «Доктора Живаго» до небес» (из книги С.Волкова «История русской культуры XX века от Льва Толстого до Александра Солженицына», Россия, 2011 г.);

• «Знаменитый литературовед Роман Якобсон (1896–1982) был бесспорно умный человек, фактически — создатель едва ли не большинства всех школ серьезного литературоведения 20-го века. И много лет он бессменно возглавлял кафедру русской литературы престижного Гарвардского университета. Сильная была кафедра. И вот блестящий и даже в чем-то великий писатель Владимир Набоков (1899–1977) подал заявление на кафедру — тоже захотел там работать: у него были оригинальные и вполне ценные литературоведческие идеи, зато, с другой стороны, не было денег, так что профессорское жалованье весьма не помешало бы. Старческой грудкой преградил вход на кафедру Якобсон, и молодой задор горел в его глазах, растопыренных природой в разные стороны. Черт, известность Набокова была выше известности самого Якобсона, и стиль у него был лучше, и английский был блестящий… нэ трэба. И когда стесняющиеся сотрудники усовещивали Якобсона, что ну, ну, крупный же русский писатель Набоков, стилист, эрудит, — ехидный Якобсон возражал: «Кит, знаете, тоже крупное водоплавающее, но мы же на этом основании не приглашаем его работать на кафедре ихтиологии!»…» (из книги М.Веллера «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.);

• «Вирусы того, что я называю «ревностью», ощущались скорее в интонации упоминаний Анны Ахматовой (1889–1986) о Марине Цветаевой (1892–1941), чем в сути ее слов. Они присутствовали также и в повышенном интересе к оценкам поэзии Цветаевой, которые исходили от собеседников Ахматовой… Запомнились и некоторые подробности из рассказов о встречах… в предвоенной Москве (1941 г.). «Марина, — говорила А.Ахматова, — была уже седая. От прежней привлекательности (хороший цвет лица) в ней уже ничего не осталось. Она была «старомодная» (это прилагательное, несомненно, было произнесено — Е.М.). Она напоминала московских символистских дам 90-х годов» (запись 15 августа 1959 г.). Поскольку эта характеристика относилась не только к впечатлениям о внешности Цветаевой, но затрагивала и саму Марину Ивановну, мне показалась она несколько пристрастной. Может быть, подумал я (простите за мой не совсем хороший домысел!), на этот отзыв, повлияло то, что Цветаева не скрыла от Анны Андреевны, что не одобряет «Поэмы без героя» и ее стихов последних десятилетий…» (из очерка Д.Максимова «Об Анне Ахматовой, какой помню», сов, публ. 1991 г.);

• «Что касается Анны Ахматовой (1889–1966), то знакомство Бориса Слуцкого (1919–1986) с ней прекратилось после его реплики: мол, Ахматова весь свой тираж могла увезти на извозчике. Злослов и сплетник А.Найман, состоявший тогда при Ахматовой в пажах, тут же доложил ей о неуважительной реплике, на что Ахматова остроумно отреагировала: «Я никогда не возила сама своих тиражей»…» (из эссе В.Соловьева «Ржавый гвоздь», российс. публ. 2007 г.);

• Анна Ахматова (1898–1966) о стихах Беллы Ахмадулиной (1937–2010): «Полное разочарование. Полный провал. Стихи пахнут хорошим кофе — было бы гораздо лучше, если бы они пахли пивнухой» (из воспоминаний Л.Чуковской, российск. публ 1997 г.). «Интересную я забыл деталь, но она важна. Когда Ахматова очень пренебрежительно говорила об Ахмадулиной, я еще посмеялся и говорю: «Вы просто ревнуете, потому что — АХМА, да молодая, да хорошенькая!»…» (из воспоминаний М.Вольпина, российск. публ. 1999 г.);

• С.Довлатов вспоминал: «Иосиф Бродский (1940–1996) перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале (Нью-Йорк, США)… И вот я произнес что-то совсем неуместное: «Вы тут болеете, и зря. А Евгений Евтушенко (1932–2017) между тем выступает против колхозов…» Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным. Вот я и сказал: «Евтушенко выступил против колхозов…» Бродский еле слышно ответил: «Если он против, я — за»…» (из записных книжек «Соло на IBM», США, 1990 г.).

Художники, графики, скульпторы

«О зависти людей творческих и говорить не приходится. Каждый хочет быть лучшим, каждому несносен чужой успех, если он превосходит твой или хотя бы угрожает ему…» (М.Веллер «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.). «История художников изобилует примерами зависти, может быть, более поразительными, чем те, что встречаются в истории гениальных людей других разрядов…» (И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). «Стремление принизить гения распространено не только в широкой публике, но и в кругу людей, считающих себя специалистами. Став благодаря бойкости кисти модным художником, гоголевский Чартков из повести «Портрет» «…утверждал, что прежним художникам уже чересчур много приписано достоинств, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображении рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости; что сам Рафаэль даже писал не все хорошо и за многими произведениями его удержалась только по приданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой…»…» (А.Мигдал «Поиски истины», СССР, 1983 г.). «Среди художников и артистов я видел какую-то одну особенную черту ловкачества. Когда кого-либо хвалили или восторгались его созиданием, то всегда находились люди, которые тут же говорили: «Жаль, пьет». Или: «Он мот», или вообще: «Знаете, ведет себя невозможно»…» (К.Коровин, живописец, 19–20 вв.). «Жила вся эта братия скопом, дыша друг другу в затылок и норовя рвануть кусок из соседских зубов. И уж если кто зашатается — то-то радости! — как тут не пнуть по-приятельски в спину: «Подыхай, братец!»… Все вокруг плыли по течению… все сгодится ради славы на час…» (С.Дали «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим», США, 1941 г.). «Настоящий художник, с деятельной и энергичной душой, по самому своему существу нетерпим… Пока вы требуете у вашего друга только второго места после него, он вам его предоставляет и ценит вас. В силу заслуг и явных деяний вы желаете пойти дальше. В один прекрасный день друг ваш оказывается вашим врагом…» (А.Стендаль «История живописи в Италии», Франция, 1818 г.).

• «У Леонардо да Винчи (1452–1519) были великие враги. Микеланджело Буонарроти (1475–1564), презрительно морща свой поломанный нос, утверждал, что его служанка разбирается в живописи и в скульптуре лучше, чем этот «миланский скрипач». Прозвище лишь подчеркивало многогранность Леонардо: он действительно был выдающимся музыкантом своего времени, любимцем пиров и карнавалов…» (из книги Я.Голованова «Этюды об ученых», СССР, 1976 г.);

• В посланиях к Пьетро Аретино (1492–1556) — итальянский писатель, видный представитель эпохи Возрождения — Е.М. — Микеланджело Буонарроти (1475–1564) величает того «великолепный Пиетро, господин мой и брат», которому «нет равного в мире» (Венеция, 1537 г.). Несмотря на прославления его «золотого пера», к чьей милости «прибегают короли и императоры», П.Аретино видел в лице Микеланджело высшую милость Бога — непревзойденный гений. Вот с этим примириться трудно! «В 1546 году Аретино в письме к Энсо Вико говорит, что Микеланджело за его картины «следовало бы причислить к сторонникам Лютера». Аретино обвиняет художника в ереси и, по существу, делает донос» (из сборника Г.Купшеровской «Титан. (Микеланджело. Композиция)», СССР, 1973 г.). Безнравственные люди поучали его нравственности… Недруг его Пьетро Аретино доносил на его «лютеранство» и «низкую связь» с Томмазо Кавальери. Говорили, что он убил натурщика, чтоб наблюдать агонию, предшествовавшую смерти Христа. Как это похоже на слух, согласно которому Державин повесил пугачевца, чтобы наблюдать предсмертные корчи. Как Пушкин ужаснулся этому слуху! Не случайно в «Страшном суде» святой Варфоломей держит в руках содранную кожу, которая — автопортрет Микеланджело. Святой Варфоломей подозрительно похож на влиятельного Аретино…» (из воспоминаний А.Вознесенского «На виртуальном ветру», Россия, 1998 г.);

• «Именно в России Бартоломео Карло Растрелли (1675–1744) обретает вторую родину и создает произведения, обессмертившие его имя (с 1716 года — Е.М.). Сначала в России Растрелли выступал прежде всего как архитектор. Однако на пути Растрелли-архитектора вскоре появился серьезный и даровитый соперник — французский архитектор Александр Леблон (1679–1719). С первых же дней встречи между ними возникли неприязненные отношении. В «мемории», отправленной Петру I 19 сентября 1716 года, Леблон представил все проделанное Растрелли в Стрельне в самом невыгодном свете: «Имея в своем распоряжении 200 человек и располагая таким сроком — 3 месяца. — Е.М., — Растрелли надлежало бы распланировать весь сад.…Аллеи не подготовлены под посадку деревьев… Каналы центральный и один боковой выкопаны на глубину меньшую, чем им надлежит…» Растрелли пытался защищаться, но по настоянию француза его таки отстранили от работ в Стрельне. Лишь вмешательство Меньшикова удержало мастера от отъезда из России. Но отныне Растрелли уже не выступал в качестве архитектора. С осени 1716 года он полностью обратился к занятиям скульптурой…» (из сборника С.Мусского «100 великих скульпторов», Россия, 2002 г.);

• «Томас Хадсон (1701–1779), учитель Джошуа Рейнольдса (1723–1792), не мог равнодушно смотреть на усилия своего ученика и не хотел освободить его из-под своей ферулы (бдительного надзора — Е.М.); в тоже время сам нежный и изящный Рейнольдс стал завидовать Вильсону, стараясь всячески унижать его значение…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «В припадке зависти Джеймс Барри (1741–1806), обращаясь к сэру Джошуа Рейнольдсу (1723–1792) и говоря о его лекциях (об истории и теории искусства — Е.М.), называет их «пустыми, бездарными разглагольствованиями». После смерти своего врага Барри произнёс, впрочем, в его честь восторженный панегирик и искренне раскаялся в прошлом…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «В это время (начало 1870-х годов, Россия — Е.М.) складывалось уже Товарищество передвижных художественных выставок. Николай Ге (1831–1894) всецело примкнул к этому начинанию и сблизился с Иваном Крамским (1837–1887). Умный и дальновидный, Крамской сразу понял, что Ге на скользком пути в искусстве. «Ох, не снесет он благополучно своей славы!» — с грустью говорил он… Возбужденный громким успехом (картина «Петр I допрашивает царевича Алексея», 1871 г. — Е.М.), Ге не мог успокоиться настолько, чтобы скромно и сдержанно вырабатывать, с должной подготовкой, свои новые затеи. С большой верой в свое воображение он писал, что называется, от себя и не переносил никаких замечаний, преследуя в своих созданиях только главную суть: идею и впечатление. Крамской его уже тяготил; он не выносил его длинных логических рассуждений и избегал его. В это же время он написал опять несколько портретов по заказу, но о них печально молчали. Картины «Екатерина II перед погребальным катафалком Петра III» (1878 г.) и «Пушкин в селе Михайловском» (1875 г.), появившиеся на передвижных выставках одна за другой, не имели успеха… Он был раздражен. Его почти не ценили. Он готов был даже приписывать свой неуспех интриге соперников… Теперь с его языка срывались только короткие фразы с едкими сарказмами. О Петербурге он говорил со злостью и отвращением, передвижную выставку презирал, Крамского ненавидел и едко смеялся над ним…» (из Воспоминаний И.Репина, Россия, 1909 г.);

• «Огромную зависть вызывал Михаил Врубель (1856–1910) своим настоящим гениальным талантом. Он был злобно гоним. Его великий талант травили и поносили, и звали темные силы непонимания его растоптать, уничтожить и не дать ему жить. Пресса отличалась в первых рядах этого странного гонения совершенно неповинного ни в чем человека. М.Врубель, чистейший из людей, кротко сносил все удары судьбы и терпел от злобы и невежества всю свою жизнь…» (из Воспоминаний К.Коровина, Франция, 1931 г.). «…Чем правильнее размежевывается на клеточки земная кора, тем глубже уходят под землю движущие нас боги огня и света» (из эссе А.Блока «Памяти Врубеля», Россия, 1910 г.);

• «В разговоре Казимира Малевича (1878–1935) сквозила большая энергия, жизненная сила; он, не владея языком литературно обработанным, говорил и мыслил образно, причем образы его всегда были остроумны, оригинальны и верны. Эта его сила жизненная и энергия делали его всегда бодрым, с интересом всегда относящимся к жизни, и этим он заражал соприкасавшихся с ним лиц. Все апатичные, разочарованные в жизни люди в его присутствии как будто перерождались, молодели, не только примирялись с жизнью, но находили и начинали чувствовать к ней большой интерес, заражались его творческой энергией, его потенциальной силой (надолго ли?). За это его очень любили, искали его общества — кто, конечно, его понимал. А кто не понимал его, те считали его большим чудаком. Художники, художественное мировоззрение которых было противоположно его мировоззрению, ненавидели его и клеветали на него» (из очерка И.Клюна «Казимир Северинович Малевич», российск. публ. 1999 г.).

Композиторы, музыканты

• «Именно непредсказуемый гений Вольфганга Моцарта (1756–1791), благодаря которому он превосходил всех современных музыкантов, возбуждал их зависть, недоброжелательность, как это можно понять из одного отрывка, биографии Немечека: «У Моцарта были и враги, многочисленные, непримиримые враги. Они считали недостатком, что он был таким великим музыкантом и таким прямым человеком. Из-за своих замечаний, таких, например, как «Сердце облагораживает человека», он был не очень популярен в авторитетных знатных кругах…» (из книги А.Ноймайра «Музыка и медицина. На примере Венской классической школы», Австрия, 1995 г.);

• «Как это обычно бывает, во время разучивания оперы «Жизнь за царя» (Россия, 1836 г.) палки в колеса пытались вставлять глупые и жадные театральные чиновники. Директор театра писал Михаилу Глинке (1804–1857) оскорбительные письма с претензиями (как вспоминал композитор), «будто бы я заставлял артистов петь в комнатах, где слишком накурено табаком, и что-де от того их голоса портятся». Но личное покровительство Николая I надежно прикрывало неопытного автора, которому при других обстоятельствах пришлось бы вдоволь нахлебаться неприятностей» (из книги С.Волкова «История русской культуры в царствование Романовых: 1613–1917, Россия, 2011 г.);

• «Джоаккино Россини (1792–1868) в свои 19 лет уже обладал такими знаниями, что его пригласили дирижировать «Временами года» И.Гайдна, исполнявшимися в Болонье… Он сочинял уже симфонии и кантаты… Здесь уже повсюду блещет гений. «Во всей Италии не найти ничего подобного», — говорили зрители между собой… С полсотни известных композиторов оказались за несколько месяцев уничтоженными произведениями 20-летнего вертопраха, и им нужен был какой-то предлог, чтобы излить свою зависть… Спор этот, кажется, был возобновлён в Париже членом Французского королевского Института Анри Бертоном (1767–1844) — профессор консерватории и оперный композитор — Е.М. — В письме, помещённом в «Abeille» 4 августа 1821 года, он утверждал: «Г-н Россини обладает блестящим воображением и живым темпераментом; он оригинален и плодовит; но он сам знает, что музыка его не всегда чиста и правильна, а ведь, кто бы что ни говорил, чистотою стиля не следует пренебрегать, а погрешности против синтаксиса того языка, на котором пишешь, никогда не заслуживают прощения… Спора нет, такого блестящего композитора Италия не знала после Чимарозы; но ведь знаменитостью можно прослыть и не поднимаясь до высоты Моцарта…» Я откажу себе в удовольствии переписывать длинные выдержки из брошюры г-на Бертона, озаглавленной «О музыке механической и музыке философической», сочинение г-на Бертона 1821 года. Россини поставлен там на «своё» место. По-видимому, этот итальянец не поднимается над уровнем механической музыки. В другой статье, на 7-ми страницах, помещённой в «Abeille», г-н Бертон доказывает, что автор «Отелло» (опера Россини, написанная в 1816 году — Е.М.) создаёт в музыке только арабески. В Италии к тому же выводу приходит г-н Майр из Венеции… Такого рода упрёки, поддерживаемые целой группой людей, всегда произведут известное впечатление и будут вновь и вновь повторяться до тех пор, пока оперы Россини пользуются успехом…» (из книги А.Стендаля «Жизнь Россини», Франция, 1824 г.);

• «Модест Мусоргский (1839–1881) осмелился в оперном искусстве все перевернуть с ног на голову. Пока его современники тасовали мелодии и контрапункты, Мусоргский постановил, что музыка для русского человека — прежде всего хорошо распетое слово. А чтобы проследить за гармонией этих самых слов, собственноручно написал либретто к «Хованщине» (Россия, 1872–1880 гг.). Результат оказался отличным. Во всяком случае, поток ругани от коллег усилился… Иными словами, налицо элементарная зависть крепких середнячков-профессионалов к действительно блестящему таланту-самородку…» (из статьи К.Кудряшова «Прекрасный дилетант. Мусоргского погубило не столько пьянство, сколько зависть коллег», Россия, 2009 г.);

• «Вот рассказ Д.Д.Шостаковича: «Все мы знаем, как Николай Римский-Корсаков (1844–1908) относился к Петру Чайковскому (1840–1893). Для этого достаточно бросить взгляд на алфавитный список собственных имен, упоминаемых в «Летописи моей музыкальной жизни» (1909 г.). Тогда как совершенно ничтожный Ларош упоминается десятки, а может быть, и сотни раз, Чайковский всего 6–7… Это мы все знали из книг, но не знали, что говорится о Чайковском у Римских-Корсаковых, так сказать, за чайным столом. Как довольно часто случается в подобных случаях, проговорились дети. В день 100-летнего юбилея Римского-Корсакова (1944 г.) один из многочисленных его сыновей, профессор-биолог, сообщил собравшимся семистам композиторам и примерно такому же количеству гостей, что будет выступать как ученый… Он показал собравшимся гениалогическое дерево Римских-Корсаковых, уходящее своими корнями в самую глубь русской истории. «Пусть вас не смущает слово «Римский»!» — воскликнул ученый и привел исчерпывающие доказательства того, что данное прозвище явилось результатом служебной командировки, но отнюдь не примеси итальянской крови. Тогда как Петр Ильич Чайковский является, увы, не русским, с чисто научной точки зрения. Он сын французского парикмахера Жоржа, похитившего супругу Ильи, забыл, как отчество. Наглый француз бросил бедняжку, и добрый Илья (забыл, как отчество) усыновил ребенка. И на этом месте доклада все семьсот композиторов и такое же количество гостей поняли, до какого накала доходили за чайным столом Римских-Корсаковых разговоры о Петре Ильиче Чайковском, ухитрившемся, несмотря на легкомыслие, шампанское и прочее создать себе мировое имя. Ученый сын выдал родителей. И тут даже не отличающийся излишней впечатлительностью композитор Ю.Шапорин взял слово и заявил с трибуны, что 100-летие со дня рождения одного великого русского композитора не может служить поводом для дискриминации другого»…» (из Дневника Е.Шварца, СССР, июль 1953 г.).

Режиссеры театра и кино

• «В начале 1972 года нешуточный скандал случился между двумя известными кинорежиссерами — Марком Донским (1901–1981) и Эльдаром Рязановым (1927–2015). А начался он 16 февраля, когда Главным управлением по художественному кинематографу была принята новая кинокомедия Эльдара Рязанова «Старики-разбойники», а на следующий день фильм был разрешен к прокату. Именно в эти дни на одном из совещаний в Комитете по кинематографии Марк Донской весьма нелестно отозвался о новом фильме Рязанова, причем при этом прибег к недостойному для интеллигентного человека методу: соврал, что фильм не нравится и самому режиссеру-постановщику. А чтобы это выглядело более достоверно, Донской бросил в зал реплику: «Правда, Эльдар?», прекрасно зная, что Рязанова на этом совещании нет. Когда через пару дней Рязанову расскажут об этом эпизоде, его охватит бешенство. Он оставлял за мэтром право не любить его фильм, но он не мог простить ему подлости, к которой тот прибег, — сослался на его имя, зная, что оппонента в зале нет. И этот случай произошел в тот момент, когда фильм был только-только завершен, ему еще не успели присудить категорию, не определяли тираж. Подобный выпад уважаемого в кинематографии человека мог дать серьезные козыри в руки тех, кто имел зуб на Рязанова. В итоге Рязанов не стал медлить с ответом коллеге и в тот же день, когда до него дошла весть о происшедшем, позвонил Донскому домой и предупредил о своем немедленном прибытии… Донской попытался было смягчить ситуацию, посоветовал гостю не придавать значения сказанным им на совещании словам, — мол, занесло старика, извини, — но Рязанов был непоколебим: «Оскорбили меня при всех, а извинение просите наедине?! Не выйдет! Сумели публично напакостить, при всех и прощение просить придется»… Донскому не оставалось ничего иного, как усесться за стол и вооружиться ручкой: «В моем выступлении на совещании я заявил с трибуны, будто бы Рязанов сказал мне, что ему не нравится его собственная картина «Старики-разбойники». Так вот, я не беседовал перед совещанием с Рязановым; ничего подобного он мне никогда не высказывал. Я увлекся и произнес неправду. Приношу извинения собранию и Э.Рязанову»…» (из книги Ф.Раззакова «Скандалы советской эпохи», Россия, 2008 г.);

• «После того как летом 1984 года советские власти лишили бывшего руководителя Театра на Таганке Юрия Любимова советского гражданства, во главе театра согласился встать Анатолий Эфрос (1925–1987). Чем вызвал буквально волну ярости со стороны либеральной советской общественности, в том числе и большей части самой труппы… В начале 1986 года нервы не выдержали у троих актеров «Таганки», которые устали скрывать свою нелюбовь к Эфросу и заявили о своем уходе в другой коллектив — в «Современник». Этими актерами были: Леонид Филатов (1946–2002), Вениамин Смехов (р. 1940) и Виталий Шаповалов (1939–2017). Троица относилась к тому самому костяку «Таганки», которая продолжала бузу вокруг имени Любимова, искренне полагая, что тем самым они делают святое дело — борются с чиновничьей братией за своего Учителя… Сам Эфрос на уход трех актеров откликнулся на страницах «Литературной газеты». Он заявил следующее: «Три актера из театра ушли. Думаю, что они испугались кропотливой, повседневной работы. Хотя, конечно, слова они говорят совсем другие. Одно дело болтать о театре, другое — ежедневно репетировать. К сожалению, не всякий на это способен…» Между тем, перейдя в «Современник», трое таганковцев всеми своими мыслями по-прежнему продолжали находиться в Театре на Таганке, где у них остались многочисленные друзья, а у Леонида Филатова еще и жена Нина Шацкая. Благодаря последним они могли быть в курсе всех дел и событий в родном театре. И дела эти им откровенно не нравились. Не нравилось, что Анатолий Эфрос прочно обосновался в стенах «Таганки», не нравилось, что его новые спектакли восторженно встречает критика, на них ходит зритель. Кроме этого на сцене «Таганки» идут и спектакли Любимова, а в начале 1986 года Эфрос объявил о скором восстановлении еще двух: «Мастера и Маргариты» и «Дома на Набережной». Ушедших из театра буквально снедала обида: они ушли, а их спектакли будут идти, приумножая славу теперь уже эфросовского театра. Между тем давление на Эфроса не ослабевало. В конце апреля 1986 года свои голоса в этот процесс ввели и трое бывших таганковцев. На юбилейном вечере, посвященном 30-летию театра «Современник», они исполнили куплеты, где весьма нелестным образом отозвались об Эфросе. Так, Л.Филатов прочитал стихотворение собственного сочинения, где были следующие строчки:

«Наши дети мудры, их нельзя удержать от вопроса,

Почему все случилось не эдак, а именно так,

Почему возле имени, скажем, того же Эфроса

Будет вечно гореть вот такой вопросительный знак».

Тем самым куплетисты хотели показать своим товарищам с «Таганки», что они солидарны с ними, они помнят о них, они вместе с ними в их трудной и нелегкой борьбе… с кем: советской властью? чиновниками? Эфросом? Кстати, сам Смехов в своих мемуарах пишет, что многие актеры «Современника» смеялись над ними: дескать, «ребята, жизнь широка, перестаньте гудеть об одном и том же, вы же свихнетесь, вы уже похожи на свихнутых». Тот юбилейный вечер действительно подтвердил, что они «свихнулись» испортили праздник труппе, которая их пригрела. Ведь эти куплеты они исполнили без всякого предупреждения, на свой страх и риск. В итоге несколько человек (драматург Виктор Розов, критик Евгений Сурков и еще несколько человек) демонстративно встали со своих мест и покинули, зал. Эка невидаль — стишки на капустнике! Но ведь наверняка знали их авторы, что герой этих стишков — человек не здоровый, всего лишь год назад лежавший в больнице с инфарктом…» (из книги Ф.Раззакова «Скандалы советской» эпохи», Россия, 2008 г.).

Артисты театра и кино, эстрадные певцы,

модельеры

«Великий режиссер К.С.Станиславский в свое время указывал на явление зависти и ревности к успехам выдающихся личностей в театральной среде: «Борьба за первенство актеров, актрис, режиссеров, ревность к успехам товарищей… очень сильно развиты в нашем деле и являются в нем большим злом»…» (Т.Иванюк «Творчество и личность», Россия, 2006 г.). «В театре я не бываю, — это даже лучше, потому что очень меня мутит от суматохи, сплетен, шипения, страдания неедущих, ликованья едущих (с гастролями за границу — Е.М.)… А ведь судьба мне — мачеха!» (Ф.Раневская, актриса, СССР, 20-й в.).

• «Какая великая, какая гениальная актриса была Сара Бернар (1844–1923)! Так она же конкуренток загрызала одним щелканьем челюстей, сквозь видимые миру слезы и не видимую врачам кровь…» (из книги М.Веллера «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.);

• «Трагический пафос Марии Ермоловой (1853–1928) был так велик, что в зрительном зале ей покорствовали все без исключения — и ее поклонники, и ее враги. У нее были и враги-хулители, которые негодовали на нее за ее небрежность в «отделке» роли, за ее «грубый» голос, за то, наконец, что она, не считаясь с ансамблем, ломает пьесу, понуждая слушать и смотреть себя одну. Но и эти хулители не смели ее критиковать, пока она играла. В театре, во время ее игры, осуществлялось то чудо искусства, какого я после Ермоловой не наблюдал ни разу…» (из книги Г.Пулкова «Годы странствий», СССР, 1930 г.);

• «Фаина Раневская (1896–1984) числилась в штате Камерного театра (Москва) до весны 1933 года, когда она ушла в Центральный театр Красной армии. За это время она не сыграла ни одной роли. До сих пор идут споры о том, почему так случилось и почему в конце концов она ушла от А.Таирова (руководитель Камерного театра в 1914–1950 гг. — Е.М.). Кто-то предполагает даже, что при всей дружбе с Алисой Коонен (1889–1974) — ведущая актриса Камерного театра, жена А.Таирова — Е.М. — она не ужилась с ней в одном театре. Такое предположение не лишено оснований — Алиса Георгиевна (как, впрочем, и другие ведущие актрисы) весьма ревниво относилась к возможным соперницам, способным — пусть даже чисто теоретически — оттеснить ее с главных ролей, перетянуть на себя восторги публики. Что до Раневской, то всем известны ее творческая бескомпромиссность, острый язык и привычка вмешиваться в вопросы режиссуры» (из книги М.Глейзера «Фаина Раневская», Россия, 2015 г.);

• «Или была в Ленинграде юная талантливая красавица Татьяна Иванова (р.1948) и взял ее в БДТ великий Товстоногов прямо после института, и ввел сразу в первый состав, и дал заглавную роль в новом спектакле, и был успех и овации, и три матерые актрисы сказали: «Щелк!» — и не стало великой актрисы Ивановой, а стало много водки…» (из книги М.Веллера «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.);

• «В цирке появились 3 девушки-близнецы из деревни со своим номером (1950-1960-е гг. — Е.М.). Эмиль Кио-старший (1894–1965) понял, что для его фокусов три совершенно одинаковых девушки — это находка. Он предложил им перейти к нему и пообещал, что они объездят весь мир, но они не захотели терять свой номер. Тогда или по поручению Кио, или просто желая угодить ему, их стали выживать из цирка. Их жизнь стала невыносима. Одна из них запила, другая пошла по рукам, третья тоже как-то надломилась…» (из сборника Ю.Борева «XX век в преданиях и анекдотах», кн. 3, 4, Украина, Россия, 1996 г.);

• «Фокусы ли это Кио или самой жизни, теперь уже не поймешь, но когда другой клоун — Олег Попов (1930–2016) — увидел, что новичок лучше его танцует на проволоке, новичку была перекрыта карьера… С Карандашом (Михаилом Румянцевым, 1901–1983) работать было трудно. Он был нетерпим к любому замечанию и возражению. С ним много лет работали клоуны Кисель и Клюква. Они никогда не перечили ему, со всем соглашались, поэтому он терпел их творческое своеволие во время выступлений. Карандаш любил, чтобы над ним смеялись на арене. Но не дай Бог было засмеяться над ним в жизни! Этот человек становился ему смертельным врагом. Будучи в цирке непререкаемым авторитетом, Карандаш безжалостно выгонял такого человека с работы» (из сборника Ю.Борева «XX век в преданиях и анекдотах», кн. 3, 4. Украина, Россия, 1996 г.);

• «В августе 1974 года звание «Заслуженная артистка РСФСР» получила певица Майя Кристалинская (1932–1985). Прочитав указ, многие любители эстрады облегченно вздохнули: наконец-то! Почему «наконец»? Дело в том, что это звание Кристалинская заслужила еще в 60-е, когда песни в ее исполнении неслись буквально из каждого окна, но тогда это сделать не удалось: сама певица просить за себя не умела, а «лохматой руки» в высоких кабинетах у нее не было. А затем, в начале 70-х, произошло и вовсе неожиданное: ее имя было вынуто из всех ведущих передач на радио и телевидении… В начале 1974-го Кристалинская внезапно узнала, что Москонцерт решил выдвинуть ее кандидатуру на получение звания заслуженной артистки. Она удивилась, поскольку сама об этом никого не просила. Между тем на худсовете, посвященном этому выдвижению, против Кристалинской выступила ее коллега Гелена Великанова (1922–1998). Говорят, ею двигала зависть: она всегда помнила, как в середине 60-х на совместном концерте публика восторгалась вчерашним инженером Кристалинской, а ей, профессиональной певице, аплодировали куда жиже. Великанова сказала, что «заслуженную» Кристалинской давать еще рано (!), что надо повременить. Но ее выступление не повлияло на решение худсовета…» (из монографии Ф.Раззакова «Жизнь замечательных времен. 1970–1974 гг. Время, события, люди», Россия, 2004 г.);

• «Габриель (Коко) Шанель (1883–1971) вообще была ревнива и прижимиста. Она носила на шее ножницы, привязанные на тесёмке. Был случай, когда Шанель, увидев платье от Юбера Живанши (1927–2018) на одной из своих манекенщиц, подошла и мгновенно вспорола его, сказав, что теперь наряд выглядит лучше. Марсель Эдрих, друг и конфидент её последних дет, рассказал любопытную историю. Слуга принёс ей цветы от знаменитого американского фотографа. Коко приказала отнести цветы в соседнюю комнату, которую она называла кладбищем, — там ставили букеты от нелюбимых людей. В чём же провинился фотограф? Только тем, что для репортажа в «Харперс Базар» в качестве модели он выбрал киноактрису Одри Хепберн, которая всю жизнь одевалась у Живанши…» (из сборника И.Myсского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.).

Конец ознакомительного фрагмента.