Беззаботные люди. Нескучные истории

Евгений Кубасов

Лёгкое чтиво без чернухи и насилия. Нескучные истории из нашей жизни времён развитого социализма, перестройки и что из того вышло…

Письмо

Младшая сестра Евдокии — Мария, отставшая по рождению от старшей на два с небольшим года, в Сосновой жила лишь до замужества. Уехала из родной деревни перед войной, вслед за мужем своим Андреем, тоже сосновским, посланным по окончании шоферских курсов на строительство большого бумажного комбината, какое затевалось в соседнем районе. Там молодым выделили комнатку в общежитии, но Андрей, был мужик обстоятельный задумал построить собственный дом и построил От его свежеокрашенного крылечка, теплым летним утром, только разродившаяся первенцем Мишкой, проводила Мария своего молодого и красивого мужа на войну, чтобы встретить его поседевшим и одноногим инвалидом, холодным декабрьским вечером в дверях той же комнатушки общежития. Большую воронку с лужей мутной воды на дне оставила немецкая фугаска на месте их дома. Благо, что молодая мать с ребенком по случаю отлучилась из дому — тем и спаслись. После войны, когда нужда еще держала в узде, в надежде на лучшее, родила Мария погодок — сына Витька и дочь Зину. В шестидесятых — Михаил уже работал, младшие заканчивали обучение в школе — вздохнула посвободнее — полегчала жизнь, да на беду запил со смертельной тоски калеки муж. Не смогла отвадить его Мария от пьяной компании, не уберегла от погибели, овдовела. Теперь живет в комбинатовском поселке в семье дочери.

Вся жизнь Евдокии, от самого ее начала и до закатных лет протекла в пределах сосновской околицы. Здесь нашла она свое счастье в замужестве за деревенским кузнецом Степаном, мужиком суровым на вид, но добрым и мягким, сердцем. Родила она ему двойню пацанов. Вот только недолго суждено ей было быть счастливой при муже и детях — ушел хозяин на фронт да и сгинул там без вести пропавший. Узнала про то Евдокия уже после победы, а четыре года все ждала. Мыкала горе в оккупации, оставшись без крыши над головой, после того как немцы спалили деревню. Голодная холодная в погребушке с мальцами и старухой матерью на руках, перебивались с соломы на жмых. Схоронив мать, — порадовалась, — ртов поменьше и была наказана. Навалилась на пацанов дифтерия, одного выходила — другого же задушила проклятая напасть. Хлебнула горя горького Евдокия в те годы, хлебала его полными горстями, она безмужняя и потом.

Возвращались с войны мужики, какие уцелели, сразу брались за топоры да пилы. Заново отстроили деревню. Запели было петухи, замычали коровы на крестьянских подворьях, — оживала деревня. Но кому-то стало поперек горла такое мужицкое благоденствие, — обложили, для начала, налогами — до последней курицы, до тонюсенькой яблоньки, а потом принялись укрупнять да разукрупнять хозяйства.

Центральную усадьбу колхоза сделали в соседнем с Сосновой — селе Костино, там и магазин отстроили, клуб… Туда и сосновцы мало-помалу перебираться стали, уезжали вместе с домами. Какие туда, а какие и вовсе из деревни в города подались. Работала Евдокия много — дояркой на ферме, свое хозяйство немалое держала. Не о себе думала, — о сыне, его растила. Ее Колька после восьмилетки пошел в школу механизации. Потом Армия. Три года служил, не где-нибудь, а в самой Москве. Думала мать не вернется в деревню на манер многих своих сверстников. Вскружит ему голову райская городская жизнь. А вот вернулся! Стал работать в колхозе, через год женился — дети пошли — внуки Евдокии — старшая Аленка, помладше — Серега. Колхоз им на центральной усадьбе им с домом помог, отстроились. Звал Николай мать к себе жить, отказалась, еще посмеялась, что в ее годах жительство менять разве что на место на погосте за речкой.

Клавдия — жена Николаю, попалась сноровистая, работящая, везде успевает, и на ферме бригадирствует, и дома хозяйство свое в порядке содержит. И свекровь не забывает, нет-нет, а забежит — полы примется мыть, сготовит что, постирает… Николай навещает мать тоже, но редко. В колхозе дел у него — делать, не переделать — с утра до ночи. Когда и заглянет, если, не выпивши, — пособит, что мать попросит. Внучка же Аленка в бабкином доме сызмальства — хозяйка, Серега тот не такой — когда пришлют его родители передать что, или так проведать, сидит как на иголках, ерзает непоседа, поест и вон из хаты. А Аленка и кур покормит, и уток до пруда проводит, и в горенке подметет, и все сама, без подсказки.

Тяжел был век Евдокии, только к старости послабление в трудах и заботах обрела. Добро на душе — покойно. Беспокоить, волновать — некому, одна ведь. А с другой стороны — скучно. И на деревне скучно. Да и какая она деревня стала — двадцать стариковских избенок. Зайдут, разве когда, соседки — поговорить и то радость, дети, внуки раз-другой наведаются — и счастлива Евдокия!

Невесть, какое расстояние разделяет сестер, а видеться доводиться нечасто, Когда были помоложе — друг к дружке ездили. Бывало, соберется к автобусу Евдокия — на денек к сестре. Больше то куда?.. — хозяйство. А то Мария барыней (почитай городская), в родные места наедет. Ну, а как годы стали брать свое, тут уж не до переездов. Разве когда Михаил — старший Марии в Костино командируется на машине, прихватит мать с собой — доставит в Сосновую. Встретятся тогда, будут говорить — не наговорятся, а прощаются всегда со слезами, как в последний раз. Остается одно — письма. К Новому году или к Рождеству, к Майским или Пасхе, обрадует одна другую весточкой, поздравлением.

Раньше Евдокия писала письма сама. Грамоте не шибко обученная, писала долго — по неделе, а то и больше. И то хорошо. Случится, запамятует одним днем — другим, вспомнит, — допишет. Все обскажет, все сообщит — новости сосновские и костинские: кто к кому приезжал, кто — куда уехал, кто умер, а кто родился, кто женился, а кто наоборот — развелся… Потом, когда глаза Евдокии стали сдавать, письма для Марии, под бабушкину диктовку, писала Аленка. Писала и Клавдия. Одну или две открытки тетке подписывал Николай.

Теперь Аленки нет — учится в пединституте в городе, приезжает домой только на каникулы. К детям Евдокия обратится, стесняется, — забот у них полон рот. На внука надежды и вовсе мало — не частый он гость у бабки. Самой же ей писать, нет никакой возможности, как на грех, катаракта глаза застелила, спасибо хоть день от ночи отличает. А так, хоть плачь. Мучается старуха — третий месяц письмо от сестры лежит безответным. И к соседям не обратишься — такие же старые, кто грамоту и знал, уж и позабыть успел, и тоже глазами мучаются. Однако без совета не оставили, — надоумили поделиться своей канителью с почтальонкой, что носит в Сосновую пенсию. Авось, не откажет. Надежда, бабочка хоть бедовая и разбитная, такая иному мужику ни в чем не уступит, но сердцем к чужой беде отзывчивая, и еще пошел слух, что отмаялась она одна, наладилась ее семейная жизнь, — нашелся добрый человек, нашла-таки Надежда свою половинку. А бабе что, ей хорошо и она хорошим другим отплатит. Так думала Евдокия.

Ко дню пенсии, старуха припасла четвертинку водки, утром, перед приходом почтальонки, слазила в погреб, достала шмат сала и банку соленых огурцов. Приготовив нехитрую закуску, до поры припрятала ее в стол, и, притомившись, присела дожидаться желанную гостью.

Мирно стучали ходики на стене, за окнами во всю гуляла метель и под эти звуки, облокотясь на стол, старуха придремала, не услышав, как стукнула входная дверь и заскрипели половицы в сенях.

— Ты жива, что ль, теть Дунь? — протиснулась в дверь избы почтальонка,

со света, всматриваясь в сумрак кухни, окликнула она

Вздрогнув спросонья, потирая затекшую ногу, Евдокия поднялась с табурета.

— Живы! Живы, слава Богу. Заходи, Наденьк, заходи милая…

— Ох, метет седни!.. Ветер такой, что с ног сбивает.

Почтальонка сбросила на пол свою сумку, отстегнула верхнюю пуговицу куртки и ослабила шаль вокруг шеи. — Думала уж не дойду. Спасибо, Савельич на молоковозке своей до фермы подбросил, а то ж…

Обив валенки от снега, она подхватила сумку, и прошла столу.

— И не говори!. — вторила ей старуха. — Метет, что метет. Почитай — неделю, никак… Я-то не выхожу… Дров Клавдия натаскала, вода кончилась, я сама пошла… Насилу как полведра дотащила. Снегу пропасть…

Пододвинув табуретку для гостьи, Евдокия продолжала сочувственно вздыхать: — Работа у вас тож ведь… В такую непогодь… Ну присядь отдохни.

Надежда оседлала табурет, порывшись в сумке, выудила карточку и, вздохнув, проговорила: — Сегодня мой, на базу поехал. Уж и не знаю, как они доедут — дороги перемело..

— Бог даст… Говорят: мужик-то хороший попался тебе… Сказывали: самостоятельный, дай Бог, чтобы все хорошо было… А то настрадалась ты, уж пора бы…

— Ой, теть Дунь! Тьфу, тьфу, что б, не сглазить. Чего говорить… Мне-то что?.. Пацану моему — отец нужен… Расписывайся, вот здесь, — ткнула пальцем почтальонка в графу для росписи.

— Чевой-т?.. — не расслышала старуха, занятая мыслями, как бы так обратится к почтальонке со своей просьбой, чтобы она не отказала.

— Подпись свою ставь здесь, — сунув ручку в дрожащие пальцы Евдокии, повторила та.

— А-а! Это мы щас, — прицелилась на указующий палец Евдокия. — Вот!

Вынув из внутреннего кармана пачку денег обернутых в целлофан, Надежда, послюнявив пальцы, отсчитала вначале крупные купюры, добавила еще из другой пачки, за мелочью опять полезла в карман.

Внимательно следившая за ее действиями Евдокия, с готовностью предотвратила последнее, придержав руку почтальонки.

— Нет, не надо!.. Мы ж тоже понимаем… Эвон, какая непогодь, а ты завсегда. Не надо, что не надо.

Надежда пожала плечами и стала укладывать все на свои места: карточку в сумку, деньги по карманам. Улучив момент, Евдокия срывающимся от волнения голосом, обратилась к ней:

— Я-то чего хотела, Надя… Попросить тебя…

— Чего? Воды принести, что ли?

— Да нет, не то… Есть вода. Даже много… Написать надо…

— Бумагу, какую?.. — догадалась Надежда. — Председателю на счет дров?

— Во-во! — обрадовано закивала старуха. — Бумагу. Только не за то…

Дров Коля наготовил, до тепла должно хватить… Письмо надо написать. Сестре Маньке в Раздольную. Я хотела своих попросить, а они кто-его знает, когда придут…

Почтальонка застыла в раздумье.

— Бывало, Аленка все… У меня-то самой глаза, вишь как,.. — лепетала старуха, страшась отказа.

— Ладно! — вскидывая сумку на плечо, объявила Надежда. — Сейчас только на горку сбегаю, то там еще три «божьих одуванчика» пенсии дожидаются. Небось, уж все глаза проглядели, — усмехнулась она. — Напишем, бабк, твою маляву — так и быть!

Со словами благодарности, Евдокия проводила почтальонку и вернулась к столу, с мыслями, с чего захочет она начать, когда вернется с верхней слободы: сядет за письмо или станет угощаться. Но, не мучаясь долго, решила: пусть выбирает сама. Выставив на стол четвертинку, Евдокия протерла рюмку, достала закуску, а рядом положила тетрадь с ручкой.

Спустя час, когда утренняя метель улеглась, а небо очистилось и на нем засияло холодное солнце, проникнув через окна в дом Евдокии, снова стукнула дверь, и заскрипели половицы в сенях.

— Ждешь? — весело спросила Надежда с порога. Она освободилась от сумки, скинула куртку. — Я-то задержалась чего?.. — бобылиху Груню откапывала. У вас хоть трактор, видно с утра прочищал, а у них там, на отшибе… Да еще на горе — самый ветродуй! Насилу как отгребла. Снег слежался — думаю, можь — померла… А она, оказывается, со двора прочистила, чтобы к курам и за дровами ходить… А так, по такой погоде, и впрямь помрет — никто не хватится.

— Да! — с горечью протянула Евдокия. — У нас то хоть дети… А ей-то одной. Прямо беда…

— Дети презрительно повторила Надежда, поправляя волосы перед зеркалом над рукомойником. Вон, у бабки Сатарихи — их, вроде, пятеро! А где они? Не сыщешь… Ну что, давай, начнем, — озадачила она старуху.

— Дак, ты смотри, Надюшк, как тебе?… Хочешь рюмашку с морозца сейчас или потом, как дело справим?..

Потирая, красные с холода руки, Надежда глянула на бутылку: — А, давай сейчас! Только, теть Дунь, чего рюмаха-то одна?..

— Что ты! — махнула рукой Евдокия. Куда нам, мы и так без вина пьяные ходим. Я так посижу. А ты наливай, наливай.

Ловко поддев ногтем легкую крышечку, Надежда откупорила посудину и налила рюмку до краев. Потом по-мужски крякнула и разом выпила. Закусывая огурцом, зажмурилась от удовольствия: — Огурчики у тебя — язык проглотишь… Сама солила или Клавкины?

— Сама, сама, — отвечала Евдокия довольная, что угодила гостье. — Ноне, ни не ахти, какие были, только пятнадцать двухлитровых банок закубрить пришлось.

— Это хорошо еще… У меня в этот год и того не было,.. — смачно хрустела огурцом Надежда. — Вроде и цвели дружно, и опупки были, а потом в одну ночь все пожелтело и пожухло.

— Ишь та! — изумилась Евдокия. — И Клавдия говорила, что у нее также…

— А то!.. У всех так. Радиация это. Туча с Украины к нам пришла. Это по радио говорят, что не от того… — Врут! — разрумянилась почтальонка. — Люди-то знают! Тут приезжал к Галактионовым свояк что ли, приезжал. Прибор специальный привозил. И прибор показал: есть у нас радиация. Не так, вправду, много, но есть!..

— И Люди, говорят, от этой заразы мрут, — вздохнула старуха. Ить, какая напасть, кто ее только выдумал…

— Ну ладно, давай диктуй, а то мне к дойке надо поспеть, — отставив от себя рюмку, Надежда пододвинула ближе к себе тетрадку.

— Чевой-т?

— Говори, что писать будем!

— А-а! — протянула старуха и, приосанившись, на мгновение задумалась:

— Ну, значит так… Здравствуйте дорогая моя сестринушка Мария

Корнеевна! Доброго здоровья тебе, твоим детям: Михаилу, Виктору, Зинаиде, невесткам: Ольге, Галине и зятю Петру! Привет твоим внукам: Леньке, Сереже, Танюшке и… — запнулась она.

Притомившись перечислением родственников Марии, Надежда воспользовалась паузой — съела кусочек сала и лишь, потом взглянула на Евдокию. Та, вперив глаза в потолок, беззвучно шевелила губами.

— Молитву читаешь что ль, бабк?

— Как его?.. На языке вроде вертится, а вспомнить не могу.

Евдокия, вдруг, резко поднялась с табурета и засеменила в горницу: — Щас, погодь…

Через минуту Евдокия появилась с небольшим снимком в руке.

— Вот! Смотри — там сзади должно быть написано.

На фотографии был запечатлен голопузый крепыш. Надпись на обороте Надежда прочитала вслух: — «Аркаше — полгода»

— Вот же, лихорадка тебя возьми — забыла!.. Правильно — Аркаша —

Аркадий, стало быть…

Вновь посмотрев на лицевую сторону фотографии, Надежда хмыкнула: — Ишь ты, Аркадий какой!.. Это Витькин? От второй?

— Витькин, от второй, — кивнула Евдокия. — Ну, значит Аркадию. Дальше… С приветом к вам…

Надежда прыснула от смеха.

С приветом к вам сестра ваша Евдокия и семья Николая: Клавдия и внук Сергей. Христос Воскрес, значит…

— Ну, ты даешь, бабка! — опешила почтальонка. — Какой «Христос Воскрес»? До Сретения еще глаза вылупишь, а ты!..

Но Евдокия осталась безучастной к ее замечанию.

— Ты пиши Надя, пиши: Поздравляю тебя и всех твоих с Днем Армии, женским днем…

Надежда с улыбкой записывала за ней.

Улыбнулась и Евдокия.

— Смеетесь над нами старыми. А если с другого боку глянуть: кто его знает как все может повернуться. Доведется ли еще когда поздравить. А ну-ка с почтой что. Всякое бывает. А может это письмо как раз к сроку поспеет. Ну, а раньше придет — тоже не беда. Я-то сама письма Манькины раз от разу читаю-перечитываю, хоть и с горем пополам — глаза-то… А хочется порой ее словечки вспомнить. Может и она так…

— Оно конечно. На все Воля Божья, — согласилась Надежда. — Что еще писать?

— Ну, пиши. У нас все хорошо. Картошки не померзли. Есть маленько капусты. В Николаевой семье все по-старому. Аленка приезжала на каникулы. У нее тоже все хорошо… Вот,.. — старуха поправила на коленях фартук, что-то припоминая. — На Крещение померла Нюра Конюхова, ты ее знаешь, та которая в девках родила от Еремея-бригадира дочку. Она-то — дочка на похороны приезжала, пять лет до того не была, а тут объявилась. Привезла всего: колбасы, селедки. Помянули хорошо. Дом продавать дочка не захотела. Сказала, что будет приезжать как на дачу. Дачников у нас теперь хватает. Каждое лето наезжает туча. В городе-то кология, вредно жить.

— Экология, — поправила ее Надежда

— Ну да, — согласилась Евдокия и продолжала: — Надысь к Груне Семенкиной приезжали тоже из города одни, говорят: давай мы твою хату купим, а пока не померла — живи в ней. Не знаю, согласится ли Груня продаться так. Срок дали месяц.

Исписав страницу, Надежда перевернула лист.

— Не устала? — участливо спросила старуха. — Коль устала — отдохни. Да прими еще, не стесняйся, а я пока припомню, что еще написать.

Не заставляя себя уговаривать, Надежда отложила ручку, и налила рюмку.

Выпив и закусив салом, она рассмеялась: — На той неделе умора была! В магазине это дело давали, — Надежда кивнула на бутылку. — Что творилось!.. Мужики с самых Гудовищ на «Кировцах» прикатили. У них там пусто — зона трезвости, образцовый район. У всех морды наглые, все нахрапом взять норовят. Так, наши бабы стеной встали, орут: «пока своих не отоварят — чужим не дадим. Чуть до драки дело не дошло. Вот до чего дожили!..

— Беда с этим вином, — покачала головой Евдокия. — Вон у Патрикеева Ивана, знаешь его, труба зазолилась… Дыму в избе, не продохнешь,… Кому чистить?.. А топить не будешь — замерзнешь. Бабка его тоже еле ходит. Дети вон, где… А так две бутылки давай, если кого нанимать. Спасибо с Нюриных поминок осталось, так за ради Христа у дочки Нюры выпросили…

С минуту старая и молодая молчали, погруженные в свои мысли. Вглянув на ходики Надежда заторопила:

— Давай дальше, теть Дунь, а то времени уж много…

— Ага! — собираясь с мыслями, кивнула Евдокия. — Значит: к

новому году отпустили из тюрьмы племянника Гути Кузиной, я тебе писала. Гутя-то померла летом, а этот племянник еще все к ней приезжал, когда мальчонкой был. Вот теперь вырос. После Армии там, в городе у родителей пил да гулял, и видать на чем-то попался. Из тюрьмы его сюда прислали, вроде как не на пустое место. Поначалу он все по деревне болтался, не работал, к Любе Лаковщиковой домогался. Но Люба дала ему от ворот поворот. Теперь в Костино устроился на работу и принялся к какой-то, с челеграфа, а сам нет-нет и опять под Любиными окнами крутится. Она прямо от него плачет.

Ручка повисла над бумагой.

— Председатель наш…

— Постой! — остановила Евдокию Надежда. — А зовут-то его как?

— Кого председателя? Ты же знаешь. Юрий…

— Да нет. Того, что под Любиными дверьми…

— Под окнами, — уточнила Евдокия. — Так, Лешкой — Алексеем…

— Значит, принялся у телеграфистки, а сам к Любе шастает? мрачно

спросила Надежда.

— Ну да. С челеграфа… Я же и говорю — непутевый,.. — отвечала Евдокия. — Видать такую же себе нашел. Разве хорошая за него пойдет. Тож, видать, прости Господи…

— Так-к! — проговорила с сердцем почтальонка, поднимаясь со своего места. Стянув с себя шаль, прошла к печке. — Вот же гад ползучий!.. Ну, подлец!.. — вернулась она к столу и вылила остатки водки в рюмку — выпила не закусив, и заплакала.

— Господи! Надюшк!.. — поняв, что сказала не то, запричитала Евдокия. — Я-то дура старая, сплетни собираю,… Может это не он… Болтают люди худое…

— Он!.. — твердо сказала Надежда, утирая мокрые щеки рукавом кофты. — Он! То-то я смотрю — все мужики в гараже, а он чуть что — на третьем отделении — у вас!.. Ну ладно, гад!

— Да, это… Того… Если ты чего подумала, то не думай — Люба его к себе не допускала и не допустит. Не такая она,.. — лепетала старуха.

— Черт с ним! — успокоилась почтальонка. — Ты себя, теть Дунь, не виновать. Все равно бы узнала, не от тебя так от других… Просто обидно! Ведь говорил, что по-хорошему все хочет… А я уши развесила. Дура! Думала, Вовке моему отцом будет, а то растет как сорная трава. Я этого подлеца одела, обула, а он… Да что там говорить — горбатого могила исправит. Не переживай, теть Дунь, я уже все…

Евдокия по немому зашамкала ртом.

Взглянув на ходики, Надежда взяла ручку:

— Что там дальше писать?..

За окном опять завьюжило.