Музыка на Титанике (сборник)

Евгений Клюев, 2014

В новый сборник стихов Евгения Клюева включено то, что было написано за годы, прошедшие после выхода поэтической книги «Зелёная земля». Писавшиеся на фоне романов «Андерманир штук» и «Translit» стихи, по собственному признанию автора, продолжали оставаться главным в его жизни.

© Евгений Клюев, 2014

© «Время», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Что делать этому фанту?

От автора

К автору этих строк

век был не слишком строг:

в общем, не бил по рукам… по строкам

автора этих строк.

Впрочем, и автор сам

их не ему писал —

собственно, он их писал облакам,

собственно, небесам.

Нету таких веков,

нету таких оков,

и не бывает таких дураков —

взять да и променять

на, например, альков

шествие облаков —

всех этих белых коней без подков

медленный променад.

Я бы, наверно, мог

увековечить век —

или хотя бы стать с ним наравне,

если б я только мог,

если бы я привык

числить себя в живых,

если б я был человеком, а не

автором этих строк.

«Да нет, никуда я никем не зван…»

Да нет, никуда я никем не зван —

я просто иду на звон:

я слышу звон, но не знаю, где он,

и знать не хочу, где он.

Должно быть, мне хорошо в пути

и нравятся звуки над!

А кто и зачем там звенит — прости,

мне, в общем-то, дела нет:

ведь так и былинка идёт — на свет,

ведь так и любовь — на взмах,

и каждый идущий вслепую свят,

и весело нам впотьмах!

Небесный меня отпоёт ксилофон,

а может быть, барабан:

жил, значит, на свете такой болван,

который, мол, шёл на звон —

мол, слышал звон, но не знал, где он,

и знать не хотел, где он.

«Переписываться с Всевышним…»

Переписываться с Всевышним,

перемигиваться с вчерашним,

перешёптываться с дождём —

больше нет у меня умений,

и затянут туго ремень мой:

с чем приходим, с тем и уйдём.

И какою пришёл дорогой —

той уйдёшь, ничего не трогай

в этом мире: он весь не твой,

он хорош лишь, пока не тронут

и покуда грома не грянут

над твоею над головой —

а тогда уж твой жребий жалок…

Не касайся опорных балок,

не ступай на апрельский лёд,

не ходи по чужим газонам

и по прочим опасным зонам —

не влезай, дорогой: убьёт!

А они набирают опыт,

метят в цель, в барабаны лупят…

столько всякого на лотках:

у того в руках арматура,

у другого литература…

у меня — ничего в руках.

«В свою защиту я скажу…»

В свою защиту я скажу… увы,

слова мои совсем без головы —

мне нечего сказать в свою защиту:

лечу, не признавая запятых,

и только раздражаю понятых

тем, что кучу, но не плачу по счёту,

тем, что шучу — и сам же хохочу,

что брызгаю чернила на парчу,

что прогоняю прочь любую тучу

и что не позволяю палачу

меня любовно хлопать по плечу,

что сам не мучусь и других не мучу.

А дальше — что же… дальше промолчу

и радоваться сердце научу,

что снег пока не выпал и дождя нет,

что я живу на свете наугад:

немолод, неумён и небогат.

Но мой сурок меня сопровождает.

Сохранить как черновик

1

Тут такие на деревьях золотые плоды —

словно все произошли от звезды,

и такой тут на дорожке текучий песок,

словно мёд и абрикосовый сок,

и такой у Пантократора пламенный лик,

что на небесах растрескался лак,

и в пяти шагах такая херувимская рать…

ах ты, Боже мой, да что ж говорить!

У тебя пока остались все твои острова,

твоя книжка записная именами полна,

ты читаешь в этой книжке дорогие слова,

а тот факт, что их качает волна,

просто значит, что подул ветерок с Фуресё

или, может быть, качнулся Шираз.

Так что… если будешь клямкать на «удалить всё» —

подумай ещё раз.

2

А потом, мой ангел, делай что захочешь:

хоть сними пометку, хоть добавь пометку,

посади на крышу или, вот, на ветку,

игнорируй или заверни в салфетку —

есть ведь разные весёлые команды:

«передать на небо», «вырвать из контекста»,

«привязать зелёный бантик из батиста»,

«сжечь на площади Протеста в три присеста»,

«выпить на ночь», «вылить на пол» — вот атас-то,

всё указано в меню, любая стерлядь!

Так что выбрать — это, в общем, уже мелочь,

можно выбрать, кстати, «ничего не делать»,

чтобы, стало быть, не мудрствовать особо,

как учил нас драгоценный Антон Палыч,

и на том ему огромное спасибо.

3

«Не запоминать меня»:

я исчез за поворотом

шарфом, зонтиком, беретом —

нет, фрегатом, нет, корветом,

было весело — чего там…

Не запоминать меня!

Мне никто тут не родня.

Волк, Медведь, Лиса и Заяц,

Вы, простите, обознались —

обозлились, обознались,

Ваш неправилен анализ,

не запоминать меня!

Целый белый свет браня,

я садовником родился,

ни на что не пригодился,

и в душе моей броня,

я давно уже далече,

я вернусь в другом обличьи,

и дорогами другими,

и нося другое имя —

не запоминать меня!

«Я вчера ходил с шарманкою в первый раз…»

Я вчера ходил с шарманкою в первый раз,

и играл любые песенки на заказ,

и собрал немножко денежек для житья… —

я не знаю, что здесь делает это «я».

Непонятно даже, чьё оно, видит Бог —

залетело, словно, стало быть, голубок,

голубок такой… в три тысячи децибел:

всё разнёс к чертям и гуляет, как тут и был!

Это «я» чужое обычно бушует там,

где предметы не расставлены по местам,

где меж ними странствует ветер и до поры

всё легко — хоть провалиться в тартарары.

Тут король к самому себе нанялся шутом,

тут бродяжка на всём обедает золотом

и такая любовь меж вороной и соловьём,

что из этой любви не выходит никто живьём.

Я умру за тебя — и не примет меня земля,

ты умрёшь за меня — и сотрутся твои черты.

Я не знаю, что здесь делает это «я».

Я не знаю, что здесь делает это «ты».

«Эту лёгкую строчку волною прибило…»

Эту лёгкую строчку волною прибило,

а вот этой, тяжёлой, — ударило в ставню…

ах, махну-ка рукой, расскажу всё как было

и ни тайны себе за душой не оставлю.

Но смешны мои тайны, просты мои тайны:

этот трепетный образ был пойман на рынке,

а вот этот — когда я, по небу летая,

обнаружил две розно порхавших пылинки.

Я из этой вот лужи пил воду святую,

из вот этой тюрьмы любовался рассветом,

а вот в этой траве я нашел запятую,

после ставшую точкой, но дело не в этом.

Я на этих гвоздях танцевал под сурдинку

и, от боли крича, объяснял, что ликую,

а сюда, до угла, провожал Эвридику —

может, даже и ту… я не помню какую.

А вот тут я простился с одною страною,

обменяв у таможника шило на мыло,

но и это неправда, как всё остальное,

потому что всё было не так — а как было.

Храбрый портняжка

Карандаш на скаку, рукава по локоть засучены —

хоть такой вот аспект… но забудем и этот аспект:

я и так накроил столько всякой, голубчики, всячины,

что, боюсь, мне и сшить-то всего не успеть.

Правда, можно ведь шить — есть идея такая навязчивая —

как прикажет душа (дескать, вот аж куда повело!),

на глазок, на авось: приторачивая, оторачивая

и опять приторачивая… хорошо, веселу!

А при чём тут на шляпе карман и на галстуке вытачки,

на душе два весёлых помпона, а в горле аршин —

без меня разбирайтесь, портные классической выучки,

я-то храбрый портняжка, и как уж пошил — так пошил.

Я-то храбрый портняжка, и где появляюсь с кошёлкою,

все голубчики прячут под лавки работу свою,

опасаясь, что я им, пожалуй, такого нащёлкаю

и такого ещё накрою им… на самом краю!

Так в безумьи кроят, так поют под бичом и под розгами,

так, в восторге от ножниц, кроит свою песнь идиот,

наполняючи мир прихотливейшей формы обрезками…

Будет время — сошью. Только мало кому подойдёт.

«Отдельность — вообще — не знает, что ей делать…»

Отдельность — вообще — не знает, что ей делать,

не знает, где ей жить, не знает, как ей быть,

и начинает прясть, запутавшись в куделях,

стихи на золотых полотнах голубых,

и хочет объяснить, что ей никто не нужен,

но, устрашась обид, не сможет объяснить —

и мелет чепуху, что организм простужен,

что не идёт строка, что оборвблась нить,

и, верная своей привычке многолетней,

пойдёт пройтись под дождь, в истрёпанном плаще,

и на прямой вопрос «нельзя ли поконкретней?»

не скажет ничего, а только вообще —

на всё — махнёт рукой, и поминай как звали:

ей это ни к чему — перечислять детали,

тем более — считать по осени цыплят.

И Бог далёкий наш, над облаками рея,

возьмёт и распахнёт пред нею эмпиреи —

конкретные весьма… на непредвзятый взгляд.

«Вы читали?..»

Вы читали?

Нет… не читали,

мы тогда высоко летали —

в тот момент, когда все читали:

мы тогда небеса латали

в соседнем квартале

листами стали,

по горизонтали,

и поэтому не читали,

но это, понятно, детали —

извините, что не читали…

да и сами давно не писали —

занимались одними небесами,

написать ничего не успели:

летали и пели,

а очнулись не то в капелле,

не то в купели

под стук капели —

и вообще ничего не успели,

поскольку — пали

в чистом поле,

от шальной пули.

«Отпустить летать по небу мысли…»

Отпустить летать по небу мысли,

провести сентябрь в пустынном кресле

и смотреть себе в окно перед собой —

где поют и шествуют гурьбой

слон малиновый и буйвол голубой,

медный лев и серебристый гризли,

пёс оранжевый и конь рябой…

Нету слов у Иоанна Богослова,

чтоб закончить этот ряд, идущий слева

и направо, — буйствует набат,

все куранты бьют, все всадники трубят,

время в страхе выгнуло хребет…

Жизнь сложилась, в общем-то, счастливо —

непонятно, отчего знобит:

словно не на всех тут наберётся

счастья, и пустыни, и багрянца,

словно тут не каждому дано

ткать и ткать своё сердечное панно,

на котором кротко запечатлено

праздничное шествие зверинца.

«Это я не к тому, что, мол, если не я — тогда кто же…»

Это я не к тому, что, мол, если не я — тогда кто же:

кто-нибудь да найдётся всегда — дописать за меня,

за него, за неё и — за всех, ибо все мы похожи,

ибо все мы родня.

И не то чтобы мы из какого-то общего теста —

мы из общего текста на медленном том языке,

от которого не уклониться и не отвертеться

со свистулькой в руке.

Все мы родом из текста: семейство сплочённое злаков,

признающих один только температурный режим,

мы семейство сплочённое знаков, чей смысл одинаков

и умопостижим.

Но характер пера — это дело уже наживное,

это дело уже кружевное, характер пера…

тут сбиваться с пути, тут спиваться снегов белизною,

тут не спать до утра,

тут нести околесицу, не находить себе места,

ненадёжный узор из вчерашнего снега лепя,

и навеки покинуть язык, и покинуть семейство,

и покинуть себя,

и забыться в компании весельчака-снегопада —

замусоленных кружев свалявшихся полный кулак! —

и почти не заметить, как выпал из общего ряда

некий знак, и уже никогда не найти этот знак.

«И ещё я вот что скажу… нет, не то скажу…»

И ещё я вот что скажу… нет, не то скажу:

я всегда говорю не то — и на том стою:

на краю стою, и кривую строку свою

не себе сдаю, а какому-нибудь чижу.

Да и то сказать — важно ведь и не то сказать,

и кому ж тогда, как не мне? — никому тогда,

а без этого у нас чту вокруг — у нас тишь да гладь,

между тем как во облацех мгла и темна вода.

Кому истина — кому музыка, дорогой дружок,

кому новости — кому шалости: тут такой закон.

А что я чужак на земле своей — так и тут чужак,

лексикон — мой дом, и отечество — лексикон.

У тебя права, дорогой дружок, — у меня слова,

и поёт моё, и щебечет моё призвание:

что страна не та, что формат не тот, что строка крива,

да не выровнять по формату мне поле рваное.

«Бог упаси, никого не сужу…»

Бог упаси, никого не сужу —

тихо-претихо на ветке сижу,

но, сидя на ней, никому не служу

и не буду служить никогда.

Стало быть, сидя на ветке в саду,

дую в пустую такую дуду,

совсем ничего не имея в виду —

ни я сам, ни тем паче дуда.

Дую в пустую такую дуду

да выдуваю одну ерунду,

но и ерунду не имею в виду,

как бы кто бы там ни утверждал,

что выдуватель воздушных шаров

вовсе не есть выпускатель паров —

он есть, так сказать, созидатель миров:

демиург, верховода, бахвал!

Всё это, знаете ли, до поры,

ибо однажды наскучат миры

и ты вдруг устанешь от этой муры —

и, празднуя выдох и вдох,

выдохнешь, сколько вдохнешь из дуды,

хватит на песенку — вот и лады,

только уж ничего не проси за труды:

Бог не платит, на то он и Бог.

«Ну зачем тебе, скажи, эта песня?..»

Ну зачем тебе, скажи, эта песня?

Я уже давно забыл, как там было:

нету смысла помнить бал после бала —

открутилась уже эта томбола,

и свой номер я проспал, и погоня

завершилась без меня, и богиня

раздала уже подарки лукаво —

и налево раздала, и направо.

Мне, конечно, не стоялось ни слева

и ни справа — мне стоялось в сторонке:

вот меня и не крутило в воронке

полоумного томболы припева.

Что ж тут скажешь — я всегда не на месте

и ни с кем не совпадаю по масти,

да и лгут богини напропалую…

я не помню, как там было, целую.

«Простите, я этого не говорил…»

Простите, я этого не говорил —

я пил себе чай да в окошко смотрел,

я пил себе чай да в окошко курил

и много чего говорил:

сентябрь, говорил, наступил, говорил,

прощай, говорил, хлорофилл, говорил,

сложение и вычитание крыл

и есть наша жизнь, говорил.

Но сам никуда улетать не хотел —

всё пил себе чай да в окошко смотрел

на то, как один малолетний пострел

себе арбалет мастерил.

А я, говорил, не пострел, говорил,

и сильно уже постарел, говорил,

и нет, говорил, моих сил, говорил,

и нет, говорил, моих стрел…

но что, говорил, обойдёмся без стрел,

и что, говорил, обойдёмся без крыл,

и что, говорил, был неправ тот пострел,

так этого — не говорил!

«Так я и в этом виноват?..»

Так я и в этом виноват?

А кто же в этом виноват?

Ты сам покинул резерват —

ты сам во всём и виноват:

что у тебя счастливый вид,

что ты здоров и плодовит,

что каждый встречный норовит

сказать тебе «привет»…

так я и в этом виноват?

И в этом виноват.

Что дух летал над бездной вод,

что танцевал небесный свод,

и что небесный садовод,

которому — виват,

ночей не спал, вставал чуть свет

и смастерил сей белый свет,

но сам тут больше не живёт:

масштаб немного мелковат…

так я и в этом виноват?

И в этом виноват.

А здесь — неточный перевод:

здесь не кружился хоровод —

здесь погибал за взводом взвод,

и тысячи подвод

везли убитых в рай и в ад,

где престарелый счетовод,

бессменный ундервуд,

строчил Новёхонький Завет, —

так я и в этом виноват?

И в этом виноват.

Их расстреляли всех — и вот

теперь тебя на казнь зовут,

сладкоголосый индивид,

последний неликвид!

А почему на казнь зовут…

какой бы дать тебе ответ:

Лужки Воловьи нарасхват,

и Откатай подуздоват…

так я и в этом виноват?

И в этом виноват.

День занимается

День занимается — и занимается глупостями:

болью в виске и низанием звуков на нить.

Старый пропеллер вращает тяжёлыми лопастями,

будучи не в состоянии день изменить:

взять и поймать наконец ударение фразовое

и отпустить навсегда под шатёр золотой,

больше уже никому на земле не навязывая

тоники этой, силлабики этой пустой;

взять и поймать наконец ударение фразовое

и отпустить на свободу — свободою жить,

больше его не обуздывая, не обязывая

мыслям чужим — пусть и самым высоким — служить;

взять и поймать наконец ударение фразовое —

пусть и с трёх раз, и… лети себе, мой голубок,

в вечное небо твоё — голубое и розовое,

где проживает художник по имени Бог.

Кровельщик в крышу стучит молотками злословящими.

Как хорошо оказаться опять в дураках —

не разбираясь уже со своими сокровищами

старых открытий, разбросанных в черновиках.

«Ну, если так тому и быть…»

Ну, если так тому и быть,

то, значит, так оно и будет —

и нас опять любовь разбудит

счастливой дудочкой своей:

она, из-за семи морей

беглянка, запоёт, задует

и снова вечность наколдует,

назажигает фонарей

на наших сумрачных путях,

натараторит всякой чуши,

и наши глупенькие души

за ней вдогонку полетят —

так молодо, так грозово,

забудут честь, забудут нечисть!

И вот… сначала будет вечность,

а вслед за нею — ни-че-го.

«Просто мне писать сейчас — не с руки…»

Просто мне писать сейчас — не с руки,

да не так мы и далеки:

между нами, в сущности, всего три строки,

где качаются огоньки!

Эх, найти бы час — или нет, полчаса,

а уж там… — привет, вот и я!

Ан сентябрь, видишь ли, давно начался

и нет повода — в те края.

А потом… скажи, зачем судьбу изнурять —

суета-сует-суета! —

и стихами жизнь свою опять измерять:

жизнь легка, да мера не та.

Соловьёв отправили на Соловки,

а я сам сказать не рискну,

что случится через — например — три строки

или даже через одну.

Арифметика

Прибавив яблоко к дождю…

1988

1

Прибавив яблоко к дождю… — поди-ка вспомни

тот дождь, то яблоко и то, как невесомо

слова кружились в голове, огни и камни

и как понятна мне была их связь и сумма!

А почему… а почему — я сам не знаю:

предметы, числа, имена — лежали рядом

и подгонялись без труда, почти вплотную,

одним движеньем и одним беспечным взглядом.

Равнялись птицы небесам и рыбы — рекам,

равнялись звёзды островам… и чистым небом

я уходил с одним хорошим человеком,

который назывался бог, но богом не был.

Я уходил и уносил с собой в котомке

и арифметику свою, и свою веру —

сложивши вместе все труды и все задумки,

прибавив полночь к светлячку и к мирре серу.

А там… уже не удалось разъять обратно

всё, что друг с другом так сжилось и так сложилось,

и так срослось, и после стало непонятно,

что тут к чему и что за чем, такая жалость…

2

Прибавив яблоко к дождю… — и что ж потом?

Да как-то не было «потом» в те времена —

тогда была у нас гармония одна

во всём своём забыл каком — ах, золотом! —

и вёлся счет не так…

А впрочем, не велось

тогда счетов: тогда всего было не счесть,

и стук часов, переходивший в стук колёс,

одну лишь вечность знал — по имени Сейчас.

И всё-то было навсегда там, а отнюдь

не как-нибудь — и мир стоял, как монолит:

тогда у мира было нечего отнять,

тогда на свете было нечего делить,

и правил не было, и знали наперёд,

что хоть какую ерунду к другой добавь,

а всё равно они встряхнутся, воспарят —

и превратятся исключительно в любовь!

Там отдавалось так же просто, как бралось,

не различались апогей и перигей,

и всё обменивалось, оптом или врозь,

на снова всё, но только выделки другой.

3

Прибавив яблоко к дождю… — я повторяюсь,

всё повторяется, на том стоят стихи,

дожди и яблоки, спокойствие и ярость,

печные сполохи, кузнечные мехи,

речные всплески и ночные перелески,

пески морские и мирские голоса —

всё то, что детский наш язык, язык библейский

вместил в себя — и над собою поднялся:

такая вьючность в нём, такая в нём живучесть…

такая музыка молочная слышна!

Ах, нам, пожалуй, ничего уже не вычесть

и ничего не разделить ни на, ни на:

весы все сломаны, прошли все времена,

другими стали и длина, и ширина,

а высота переменилась и подавно,

но как возвышенно, как трепетно, как дивно

горит поставленная на помин свеча

Дождю и Яблоку — прозрачная, нагая!

И жизнь смущается, пустое лепеча,

но по привычке всё слагая и слагая…

«А ещё я вот что тебе скажу…»

А ещё я вот что тебе скажу:

ничего не бывает для.

Я за жизнью этой давно слежу —

ничего не бывает для.

Иногда нам кажется: это для —

или: это уж точно для!

Но на самом-то деле пуста земля,

пуста и безвидна земля.

А ещё я вот что тебе скажу:

ничего не бывает за —

и не зря к последнему рубежу

мы приходим, закрыв глаза.

Иногда нам кажется: там гроза —

или: там горят образа…

но, покуда действуют тормоза —

жми-ка лучше на тормоза!

Поживи пока, погуляй пока

по зелёному бережку,

поклонись, завидевши облака,

помолись речному божку,

походи по кромочке бытия,

мёд пия и песни поя, —

только не говори и не думай, как я,

и не живи, как я.

Автоматическое рождество

На макушке ёлки птичка в золочёном гнезде —

у неё внутри мотор, чтоб распевать на весь лес.

Хорошо, что батарейка в Вифлеемской звезде:

оттого пылает ярко, будет много чудес.

Будут выситься под ёлкой серебристой горой

свёртки со свистком и белкой, с пирогом и нугой —

словно кто их из-за ёлки наметает пургой

и глядит себе из щёлки: хорошо ль, дорогой?

И без спички будут свечки загораться — на взмах

то ль хвоста, то ли уздечки пряничного коня,

ты-то знаешь: это ангел их включает впотьмах,

он воздушен весь и огнен, и он любит меня!

Будет скатерть-самобранка — и возникнет в лучах

вдруг тарелка-самозванка с солнечной отбивной:

а механика такая, что небесный рычаг,

весь в лучах и весь сверкая, не жалеет огней.

Будет, будет, так и будет… и уже так и есть:

ни подарком не обидят, ни свечой, ни едой.

Вот и агнец вдруг нашёлся, вот и вол уже здесь,

и волхвы свои кошёлки потрошат под звездой.

Скушай маковый калачик — так уж заведено,

есть на то особый ключик — им и заведено:

не хотело заводиться, но потом завелось —

сбрызнули святой водицей да добавили слёз.

И пока завод не сношен и нежны жернова,

каждый грешен и утешен и беда не беда —

автоматика крутится, батарейка жива

и поёт над нами птица золотые слова:

«Всё само собой, родимый, будет быть, будет быть,

ты никтым-никто, родимый, в этой общей судьбе,

так что смейся или плачь ты, помни или забудь —

существует в мире нечто, что живёт не в тебе:

Улыбается Иосиф не в тебе — вне тебя,

и Мария, шаль набросив, приняла произвол,

вне тебя пылает в яслях огонёк бытия,

вне тебя собрблись ослик, и ягнёнок, и вол.

И совсем никто не нужен, чтобы всё было так,

и уже цветок из ножен вынимает дитя,

говорит “Make love” — и плачет, и целует цветок,

и поёт три раза кочет и летит на восток.

Поприветствуй, коченея, вечный круг Рождества:

это чудо сочлененья всех колен и валов —

всех подарков и всех свечек, всех тарелок, всех уздечек,

всех ягнят, и всех ослят, и волов!

Может, есть такая кнопка, чтоб нажать — и вперёд,

или есть одна улыбка в облаках расписных…

да ни кнопка, ни улыбка не берутся в расчёт —

всё крутится и светится без тебя и без них».

Что делать этому фанту?

1-му фанту

Этому фанту — спеть,

спеть и сыграть на лютне:

пусть соберутся люди

и прилетит Господь —

на тихом облаке,

по своему хотенью,

ибо нет публики

в мире первостатейней.

Пой, драгоценный фант,

струны перебирая,

мелко перетирая

свежего лиха фунт,

пой-ничего-не-знай,

пой-ни-о-чем-не-думай,

кроме своей резной

лютни, стихом ведомой.

Возраст, привычки, пол —

нам безразлично, кто ты,

помнил бы только ноты,

только б играл и пел!

Встретимся наверху —

всяк сам себе хозяин.

По твоему стиху

там мы тебя узнаем.

2-му фанту

Этому фанту пройти четырнадцать километров,

после чего повернуть направо и тут же налево:

на горизонте начнёт различаться нитка залива

и небосвод будет пепелен… нет, перламутров.

Конец ознакомительного фрагмента.