Гонзо-журналистика в СССР

Евгений Капба (2024)

Во всем виноват коньяк! Гера Белозор снова просыпается черт знает где и черт знает когда! Глянув на часы, провинциальная акула пера понимает, что опять переместился во времени! Но все не настолько плохо: переместился он всего часов на двенадцать вперед. А, нет, все плохо именно настолько, и даже немного хуже — он проснулся не только черт знает где, но еще и черт знает с кем! И что теперь со всем этим делать? Ох, хлопотное это дельце — из маленького полесского городишки строить Нью-Васюки и при этом еще стараться не оскотиниться… Содержит нецензурную брань

Глава 1, в которой приходится прыгать с балкона

Глаза мои открылись внезапно. Я что — спал? Ощущение чистого постельного белья на коже, подушка под головой, сумерки за окном — всё это говорило в пользу такой версии. Стоп! Бельё! Пододеяльник — хлопчатый, хрустящий, крахмальный… Я не крахмалил своё белье ни-ко-гда! Ни в этой жизни, ни в будущей. И заниматься этим в моём доме было некому. И я, и Гера Белозор — оба мы были бобылями. Но пододеяльник — это полбеды! Подушка пахла валерианой! Совершенно точно под наволочкой лежала пара соцветий этого растения… Тоже — идея абсолютно мне не свойственная. А в окне — широком, с занавесками и тюлем, виднелись кроны деревьев. Тюль!

Ненавижу тюль, что за дебильное изобретение? Вот какую функцию, скажите на милость, выполняет тюль? Шторы — это понятно! Шторы — они от солнца, от чужих взглядов, ну, и как дополнительное утепление тоже… В конце концов — это бывает просто красиво! А тюль? Что красивого в кусках дырявой марли? И какой практический смысл носит их отвисание на карнизе?

Это совершенно точно был не мой дом! Я проснулся в квартире этаже эдак на втором-третьем. Скорее всего — в хрущёвке, судя по высоте потолков и слышному сбоку и сверху храпу соседей. Лежал я на диване один… Та-а-ак, но вот вторая подушка и чёрный длинный волос на ней, как и откинутое с той стороны одеяло заставили моё сердце похолодеть. Откуда-то из коридорчика доносились шум воды и женский голос: кто-то, напевая, принимал душ! Пошарив взглядом по комнате, я увидел настенные часы — большие и квадратные. Шесть! Наверняка утра, а не вечера.

Чёрт бы меня побрал, последнее, что я помнил — это ресторан «Полесье» и рюмка коньяка «Арарат», поднятая с товарищем Сивоконем! И где теперь Анатольич? И где этот сукин коньяк? Опять — коньяк! Опять он! Не-е-ет, ни капли больше! Если в себе я всегда был уверен, у меня с алкоголем установились уважительные, упорядоченные отношения, то вот Белозор… В будущей жизни добрая четверть южных кровей давала мне неплохой иммунитет к этиловому спирту, а вот славянская полесская генетика Геры Белозора в жизни нынешней, похоже, оказалась весьма восприимчива к этому коварному яду. Никакого алкоголя… Ладно. Кому я вру? Никакого коньяка — вот это будет реалистичнее.

По крайней мере, труселя на мне. Это утешало. Но больше ничего не было — это настораживало. Стараясь не шуметь, я вылез из-под одеяла и принялся обследовать комнату в поисках своей одежды. Одежды не обнаружил, зато нашёл дверь на балкон. Одного взгляда хватило, чтобы понять — я всё ещё в Дубровице, в тех самых семидесятых… Ну, в Дубровице мне и море по колено, тут я из чего угодно выпутаться смогу… Наверное.

Поиски одежды продолжились и привели меня в крохотный «хрущёвский» коридорчик — точнее, в его отсутствие. И, слава Господу, тут-то и стояли мои боты, висели на крючке брюки-карго и рубашка. Носки, носки… Где же носки? Чёрт с ними, с носками! Я увидел, что дверь в ванную приоткрыта и не удержался — заглянул.

Что ж, стоило признать: зрелище было завораживающим и пугающим одновременно. Почему завораживающим? Потому что там, в клубах пара, под обжигающе-горячими струями воды нежилась некая брюнетка с замечательными природными данными. Высокая, стройная, с осиной талией и круглой попкой — вот уж дал Бог и предки, бывает же такое загляденье… Но генетика — генетикой, однако, было очевидно: ещё два, три, пять лет, и отсутствие занятий спортом и специфический образ жизни оставят от этой поистине художественной красоты лишь её жалкое подобие… В общем, понятно, почему привлекательная женщина, которую я увидел, показалась мне пугающей.

Это ведь была Май!

* * *

— Что, милок, никак муж невовремя вернулся? — бабулечка заботливо подала мне штаны, когда я слез с берёзы.

Почему с берёзы? Потому что Мария наша Батьковна, которая Май, выключила воду и принялась вытираться большим махровым полотенцем, и я, выяснив, что входная дверь заперта, а ключей в сквозном замке нет, не придумал ничего лучшего, как выбросить с балкона одежду и сигануть следом, надеясь, что удастся вцепиться руками в одну из веток.

Удалось. Благо — этаж тут второй, и я, повиснув, просто спрыгнул на пожухлую, уже почти осеннюю траву.

А бабуся в белом платочке и с клюкой помогла мне собрать одежду. Обожаю бабусечек. Наверное, точно такая же в святой своей простоте подбирала рассыпавшиеся веточки из костра для аутодафе Яна Гуса и подкладывала их обратно.

— Иди уже, герой! — усмехалась она, глядя, как я убегаю за дом — туда, где Май меня точно не увидит.

Удивлённый возглас из распахнутой настежь балконной двери квартиры Машеньки только подстегнул меня, и босые ноги с новой силой зашлёпали по асфальту.

Одевался я уже на детской площадке, за кустами. Меня, если честно, поколачивало — похмелье начинало давать о себе знать, да и холодно было: третье сентября на дворе, температура, как говорят в Беларуси — каля нуля! Я понятия не имел, где живёт Машенька Май, но районов хрущёвок у нас в Дубровице строили три: Снежкова, Болото и Центр. Если это Болото — то рассчитывать на спасение можно только в связи с безбожно ранним утром понедельника.

Довольно быстро одевшись, я подвигал руками и ногами, разминаясь и разгоняя по жилам кровь, отравленную парой промилле алкоголя и слишком долгим присутствием рядом с этим телом токсичной женщины. Сориентироваться удалось по указателям на домах: улица Достоевского! Очень символично. Роман «Идиот», издание второе, исправленное и дополненное.

Достоевского — это всё-таки район Снежкова, так что опасаться внезапного гоп-стопа практически не приходилось, и потому я быстрым шагом двинул в сторону центра. Напиваться вечером воскресенья — ну о чём я думал?! А всё этот старый конь Сивоконь!

Вообще-то это дико страшно: ни черта не помнить. Не знаю, как с Белозором — со мной такого раньше не случалось. Последние воспоминания: Анатольич праздновал рождение внука, а в одиночку он не пил — считал зазорным. Потому пригласил меня. Не знаю, как так вышло, что именно со мной сдружился этот матёрый водила и просто прожжённый мужик, но общались мы, пожалуй, поболее, чем любые два других сотрудника редакции. Поэтому я не счёл для себя слишком большой наглостью заявиться к нему с утра пораньше. Нужно же выяснить, как я оказался в квартире у Май!

* * *

Анатольичу тоже не спалось. Он сидел у подъезда на лавочке и курил, щуря от дыма заспанные глаза. На часах было около семи утра.

— О! К нам приехал, к нам приехал… Герман Викторович да-а-а-арагой! — пропел он сиплым голосом. — А ты что — тоже про Исакова вспомнил?

Ох, мать! Вот теперь — вспомнил. Исаков организовал пресс-тур для журналистов областных и республиканских изданий, чтобы показать, чем живёт дубровицкая нефтянка. Одна из самых молодых и перспективных отраслей народного хозяйства БССР, между прочим! Он за эти три месяца, что прошли после его назначения на должность заместителя генерального директора НГДП «Дубровицанефть», много внимания уделил культуре труда и быта на предприятии и теперь спешил похвастаться результатами своей бурной деятельности. Вот уж кого не обвинишь в излишней скромности! Но мне это только на руку. Пусть все знают, что в Дубровице работать лучше всего, и начальство у нас — самое-самое… Я его так распишу — Геббельс позавидует!

— О, вижу — вспомнил. Что, Гера — так плохо?

— Очень плохо, Анатольич. Ты как меня до такого состояния опоил, признавайся?

— Я-а-а-а? — Сивоконь сделал честные глаза, что, учитывая его прапорское прошлое, выглядело очень подозрительно. — Да ты сам — хлопнул сто, потом ещё двести, потом снова сто — и пошёл на переговорный пункт в Мурманск звонить! Я тебя остановить пытался — в дверях стал, да куда там! Ты меня за плечи взял — и переставил. И пошёл!

— Да? — растерянно почесал затылок я. — Так переговорный пункт же не круглосуточный вроде?

— А я тебе о чём толковал? Но тебе, если вещи своими именами называть, было до сраки! Вынь да положь тебе межгород с Мурманском. И ушкандыбал ты в ночь широкими шагами… Не буду я больше с тобой коньяк пить, Белозор, он на тебя оказывает негативное влияние.

— Я вообще больше к коньяку не притронусь, Анатольич… Проснулся чёрт знает где, чёрт знает с кем… Тьфу, тьфу, думать страшно…

— Вот даже как? — он докурил и выбросил окурок в мусорку. — Ну, пошли вместе до гаража, а потом — в редакцию за аппаратурой. У тебя-то с собой ничего нет?

— Ещё и издевается… Сам-то чего на улице в такую рань сидишь? Тоже не от хорошей жизни, наверное?

Мы шли по улице Ленина в сторону типографии — там стоял редакционный гараж. Под ногами бугрился асфальтовый тротуар, сквозь трещины в котором пробивалась уже тронутая желтизной трава и редкие подорожники. Опиленные весной ясени обросли и уже напоминали не бритых рекрутов, а местных модников — с растрёпанными неряшливыми патлами. В следующем году их кроны уже будут походить на причёски-афро, а ещё через год их снова опилят до того самого, уродского состояния…

— Жена меня на улицу выгнала, представляешь? — пыхтел на ходу Юрий Анатольич.

Как все профессиональные водители, он не очень-то любил ходить пешком, и теперь семенил, пытаясь угнаться за мной. Шагал я быстро — было сыро и по-осеннему прохладно, да и башка во время ходьбы трещала куда меньше.

— Пришёл я, конечно, поздно, и под этим делом, — вещал Сивоконь, — ну, а она сидит на кухне и ест борщ. Увидела меня — давай ругаться. Мол, дети были — за детьми доедала, внуки появились — за внуками доедает, муж — балбес, прийти вовремя не может, за ним тоже подъедать приходится… А я ей говорю: заведи поросёнка!

— И что?

— Она говорит — и за ним доедать, что ли, тоже?

Я посмотрел на него и загыгыкал, он тоже расхохотался, радуясь своей шутке, смеялся смачно, до слёз, вытирая их ладонями, потом успокоился и сказал:

— А если серьёзно — спину крутит, на погоду. Не спится. Дерьмовая ночь была.

— Это уж точно…

* * *

Я уже здорово обжился в белозоровском кабинете: у меня тут имелась смена одежды, кое-что из продуктов, пара запасных кассет для «Sony» — сейчас бесполезных, ибо диктофон (я надеюсь!) остался дома, и ещё всякая всячина: так сказать, дублирующий состав привычного барахла, которое я имел обыкновение таскать в рюкзаке или в карманах. А ещё — лекарства! Приняв две таблетки цитрамона за раз, я почувствовал себя гораздо лучше, и, в принципе, стал готов к труду и обороне ровно в восемь. Я успел к этому времени перекусить отвратительным кофе и восхитительным бутербродом и даже побриться в мужском туалете — благо, пришёл практически одновременно с уборщицей, времени на всё хватило.

— Гера! — раздался голос шефа, когда я уже собирался бежать. — Зайдите ко мне!

Ох уж этот комиссарский тон, бр-р-р-р! Как будто сейчас отправит затыкать собой амбразуры или бросаться под танки… Не знаю, что он хотел предъявить мне на этот раз, но в последнее время Сергей Игоревич завёл моду нахлобучивать меня по поводу внешнего вида — и карго ему не нравились, и в причастности к движению стиляг он меня обвинял, ну надо же… Где я и где стиляги? Однако сейчас он цепким взглядом из-под очков оглядел меня с ног до головы и, кажется, остался доволен.

— К Исакову? Идите-идите. К конторе НГДП приедет автобус из Гомеля, там будут все остальные… А телевизионщики — своим транспортом… Ну, удачи!

И чего вызывал? Это же тысячу раз обговорено-переговорено… Я уже уходил и взялся за ручку двери, когда главред вдруг спросил:

— Гера! Вы как вообще? Самочувствие, настроение? Может быть, вам в отпуск нужно?

— Да нормально вроде всё, Сергей Игоревич, спасибо, что поинтересовались… А в чём дело? Я что-то не так делаю, не справляюсь?

— Справляетесь, справляетесь, даже более чем… Не знаю, это может показаться странным, но… Мне показалось, что я видел вас в одних трусах, шарящего по кустам примерно в районе улицы Достоевского, часов около шести утра…

Вот тебе на! Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. А что он сам-то делал в районе улицы Достоевского в шесть утра? Дом-то у него совсем в другом конце города!

— М-м-м-да? Странно, очень странно. Вот он я, здесь — можно сказать, даже при параде. И с чего бы мне бегать по Достоевского в трусах?

— Действительно — с чего бы? — уставился на меня шеф. — Но если соберётесь в отпуск — я буду не против. У вас ещё двадцать один день остался, вообще-то, а лето кончилось!

— Летом мне и в Дубровице хорошо! — махнул рукой я. — Ну, не поминайте лихом!

— Тьфу-тьфу-тьфу, — сказал член райкома коммунистической партии и постучал по деревянной столешнице. — Не дай Бог! Идите уже!

* * *

У крыльца большого, выполненного в стиле советского хай-тек, здания пара рабочих докрашивали металлический макет нефтекачалки, ещё двое — из шланга поливали ступени. Молодая строгая женщина в стильном деловом жакете и узкой юбке выговаривала:

— Сейчас уже приедут! Ну всё, сворачивайтесь! Степаныч, давай, командуй своим — меня они не слушают!

— Не переживайте, — сказал я, — они приедут через семнадцать минут.

— А вы откуда знаете? — удивилась она.

— Так я вроде как один из них? — пришлось помахать корочкой журналиста. — Но я местный, из «Маяка». Так что не переживайте.

На крыльцо выскочил Исаков — в отлично пошитом костюме и белой рубашке, как всегда роскошный, загорелый, белозубый и искромётный.

— Гера? Вот это я понимаю! Самый первый! Ну — раз самый первый, то я тебе расскажу, что у нас сегодня намечается, и угощу тебя шоколадкой… — он и вправду сунул руку в карман пиджака и достал плитку горького шоколада. — Будешь?

И мы стояли на ступенях и грызли шоколад, и я слушал про полевой лагерь сейсморазведчиков, буровую установку на рельсах, строительство ветки трубопровода и нового детского лагеря, который примет пионеров уже следующим летом. У меня даже осталось время почиркать в блокноте — без диктофона было ужасно непривычно, будто в каменный век вернулся. Я сделал пару шикарных снимков Владимира Александровича — улыбающегося, красивого, на фоне только что подкрашенного макета нефтекачалки.

В этот самый момент подъехал жёлтый ПАЗ с надписью «УТТ» на борту, остановился, хрюкнул, кашлянул, с лязгом открыл двери, и из автобусика посыпались журналюги.

— Белозор, Гера! Нехорошо! Пользуешься местным непотизмом в рабочих целях? — это был Артёмов, из Петрикова, отличный фотокор и замечательный парень: худощавый, живой, с пронзительными голубыми глазами и острыми чертами лица.

— Владимир Александрович, это Дима Артёмов, лучший фотограф в области. «Петрыкаўскія навіны» — единственная белорусскоязычная газета у нас, между прочим! — представил я его второму лицу Нефтегазодобывающего предприятия.

— А-а-а-а, знаю-знаю! — откликнулся Исаков и продекламировал широко известную в узких кругах шуточку: — «Петрыкаўскія навіны» — які раён, такія i навіны!

Мы втроём громогласно рассмеялись, и видит Бог, Артёмов в этот момент успел заснять Владимира Александровича, и получился у него портрет с первого раза наверняка куда как лучше, чем у меня, грешного, после десяти минут съёмки…

— А вы ведь бывали на Петриковщине, да? — подмигнул начальнику Артёмов. — Разбираетесь в теме!

— У меня бабушка из Турка! — улыбнулся в ответ Исаков, и тут же повысил голос: — Ну, товарищи журналисты, прошу за мной! Начнём с экскурсии по конторе, потом — поедем в поля! Возражения есть? Возражений нет! Рысью, марш-марш!

* * *

Я трясся в пахнущем бензином «пазике» рядом с Артёмовым и другими журналистами и блаженно улыбался: эффект бабочки работает! Исаков на посту первого заместителя директора НГДП — то есть, по сути, второе лицо в Дубровицкой (читай — белорусской) нефтянке — это настоящий прорыв! Он за три месяца успел накрутить хвосты такому количеству людей, что пресса просто подмётки на ходу рвала ради одной только возможности получить комментарий от молодого-перспективного начальника. А тут — пресс-тур! «Советская Белоруссия», БелТА, «Гомельская правда», даже вроде как из минского корпункта «Комсомольской правды» кто-то был, не говоря уже об отраслевой прессе нефтяников… Неплохая такая информационная бомба получится. Зная Владимира Александровича — акулы пера уедут влюблёнными в него, в Дубровицу и в НГДП. А там ещё и Волков на информационном горизонте появится, и тогда…

— А вы не Герман Белозор случайно? — звонкий девичий голос отвлёк меня от мечтаний о Нью-Васюках, и я вздрогнул.

На меня смотрели широко раскрытые удивлённые карие глаза:

— Я Зоя Югова, «Комсомолка»…

— Студентка, спортсменка и просто красавица? — на всякий случай уточнил я у этой рыжей симпатичной миниатюрной девчушки лет двадцати трёх.

Артёмов вовсю пихал меня локтем в бок — он тоже оценил минскую коллегу весьма положительно.

— Нет! То есть — да! Спортсменка, но уже не студентка, могилёвский журфак я год назад окончила! «Комсомольская правда», вообще-то! — наморщила нос она. — Что вы меня путаете? Я хотела у вас вот что спросить: вы комсомолец?

— Комсомолец. До двадцати девяти лет имею право!

— Это же просто отлично! Как насчёт интервью? — захлопала ресницами она.

— В смысле? — моему удивлению не было предела. — Какого интервью?

— Ну, у вас! Могу я у вас взять интервью?

— Ы-ы-ы-ы… — только и смог выдавить я.

Автобус дёрнулся, зафырчал и остановился.

— Приехали! — голос водителя позволил мне избежать неловкой ситуации: все двинулись к выходу.

Только интервью мне сейчас и не хватало!