Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга пятая

Евгений Иванович Пинаев

Роман воспоминаний Евгения Ивановича Пинаева сочетает в себе элементы дневниковой прозы и беллетристики. Автор оглядывается на свою жизнь от первых «верстовых столбов» времен учебы в художественном училище до тех, которые он воздвиг в портах разных морей и на Урале 1990-х. Вниманию читателя предлагается авторская версия романа.На обложке – фрагмент картины автора: «Риека. Красные бочки» (2007) Книга содержит нецензурную брань.

Часть вторая.

По местам стоять,

с якоря сниматься!

Но мы постараемся перевесть все ощущения героя нашего и представить читателю хотя бы только сущность этих ощущений, так сказать то, что было в них самое необходимое и правдоподобное. Потому что ведь многие из ощущений наших, в переводе на обыкновенный язык, покажутся совершенно неправдоподобными. Вот почему они никогда на свет не являются, а у всякого есть.

Фёдор Достоевский

«Крузенштерн» и Аркадий были ровесниками. Оба появились на свет в 1926 году. В ту пору, правда, барк назывался «Падуя», а Охлупин всегда оставался Охлупиным. Просто у кораблей своя судьба, отличная от человеческой, и чтобы стать «Крузенштерном», барку пришлось спустить германский флаг и поднять советский. Тем не менее он остался последним в стае знаменитых когда-то «летающих П». Так прозвали серию громадных стальных барков, названия которых начинались только с этой буквы. Сейчас «Крузенштерн» стоял в Вецмилгрависе.

Я не сразу поднялся на борт. Смотрел с причала на мачты почти так же, как смотрел когда-то в Питере, наслаждаясь и млея. Вид у меня был при этом, похоже, достаточно глупый, потому что Винцевич, подошедший тихо и незаметно, ехидно пропел чуть ли не в ухо: «Вышел Мишка на крыльцо почесать своё яйцо, сунул руку — нет яйца — мать моя, Владычица!»

Десять минут назад я встретил на проходной Петю Груцу, спешившего к себе на «Зыцарь», а теперь и Ранкайтис вдруг объявился! Так может я и не расставался с морями и парусами?! Перед отъездом в Ригу Терёхин предупредил: «Держи ухо востро: окунёшься в прошлое — засосёт!» Уже засосало! Стоило «оттолкнуться ногой от Урала», и время словно бы повернуло вспять и остановилось, чтобы предъявить права на меня, как на принадлежность пространства, именуемого палубой парусного судна, которое обладает особым магнетизмом для всякого, кто однажды рвал жилы на шкотах, брасах и фалах, кто пулей взлетал по вантам на салинг и приветствовал взмахом руки знакомых чаек, хоть на Балтике, хоть у берегов Гвинеи. Винцевич тоже приветствовал их с палубы «Меридиана», ставшего сейчас для него «Meridianas-ом», но именно старый магнетизм привёл его сюда.

— Из Клайпеды? — спросил я.

— А ты — с Урала? — спросил он.

— Оттель, — ответил я. — Решил вот прошвырнуться с Мининым по белу свету.

— А я приехал повидаться с ним, — ответил он.

— Так пошли, мне тоже к нему.

Мой визит не затянулся. Старпом подивился, что оба мы ничуть не изменились, в то время как Фокич, которого он встретил на днях, разбух, как на дрожжах. Спросил, где же мой «второй номер», а когда я сказал, что Охлупин может появиться уже сегодня, посоветовал как можно скорее разделаться с отделом кадров и медкомиссией.

— Твой друг, Михаил, и ты записаны в судовой роли как матросы-инструкторы второго класса. И прими ещё один ма-аленький совет. Рич Сергеев — главный боцман барка. Держись с ним как можно дипломатичнее. Сдавая ему «Меридиан», ты, помнится, учил его уму-разуму. Он мужчина самолюбивый, а теперь ты попадаешь под его начало, так что мало ли… Кстати, подчиняться, как художники, будете первому помощнику Антону Владиславовичу Рудушу. С ним дипломатии не надо, но всё-таки капризы помполита советую выполнять.

Я взглянул на часы.

— Побегу в кадры, — сказал, поднимаясь со стула. — Пожалуй, ещё успею в первый отдел. Узнаю, пришли ли мои бумаги.

— Беги, — кивнул старпом. — Делу время, а на потеху у тебя будет аж два дня: суббота и воскресенье. Сегодня переночуешь в каюте Рича (его нет на борту), а приедет Охлупин, определим вас на постоянное место жительства.

В кадрах пришлось написать заявление о приёме на работу и получить санитарный паспорт моряка, но в первом отделе я узнал, что пакет с Урала пока ещё не получен. Скорее всего, это произойдёт в понедельник. Я отправился на барк, но — бывает же! — увидел на палубе зачуханного тральца ещё одну тень прошлого: Майгона Метерса, некогда учившего и меня парусному уму-разуму на «Меридиане». Майгон сдавал вахту и собирал рюкзак. Он с ходу предложил отправиться с ним на выходные в Огре, где у родственников гостит его Лайма с сыном и где найдётся местечко и мне.

— Как ты оказался на этой лайбе, Майгон? — спросил я в автобусе. — Ты же собирался в пароходство проникнуть.

— Брат отсоветовал. Я же дальтоник, но мореходку я закончил рыбацкую и оказался в тралфлоте, где меньше риска нарваться на неприятности.

— И ничего? Не путаешь ходовые огни?

— Пока без происшествий. Главное знать, где зелёный, где красный, ну а топовый или гакабортный всегда белый.

— А медсанчасть не препятствует?

— Тебя хоть раз проверяли на цвет?

— Я — низший чин, а ты всё-таки штурман, судоводитель.

— Медики тоже люди, и если знаешь подход…

— Понял, — ответил я и больше не расспрашивал.

Огре — тихий зелёный городок. Под хмельком приемлемой концентрации мы бродили по городу, даже посидели с удочкой на речке, а в понедельник я снова постучал в дверь хранителей государственных тайн, обитую железом, но ответ был прежним: пакета ещё нет. Зато я получил совет съездить на рижский почтамт, где и навести справки. Мол, ценная бандероль — это не копеечная открытка. Потеряться она просто не могла.

Почтовики проявили рвение, но бандероль не нашли, хотя обнаружили подтверждение, что пакет пришёл своевременно и так же своевременно отправлен по назначению. Меня уже трясла нервная лихоманка. Снова на такси я помчался назад, готовый биться лбом в железную дверь до выяснения обстоятельств пропажи. Увы, меня снова отфутболили в Ригу, где я услышал: «Утеря ценного отправления почти невозможна, а если оно адресовано на первый отдел, то это вообще немыслимо!»

Значит, мыслимо! Голова уже шла кругом. Я даже запаниковал, решив что всё пропало, однако тут же лёг на обратный курс и снова предстал перед секретной службой, вопия в душе: «Я волком бы выгрыз бюрократизм!» Да и как не вопить?! Мне посоветовали заглянуть завтра. Мол, утро вечера мудренéе, а в течение дня всё может измениться в лучшую сторону.

Я поплёлся на барк, и первым, кого повстречал, был Аркадий Петрович Охлупин, намеревавшийся сойти на берег и посетить только что мной покинутую службу отдела кадров.

Встреча началась не с объятий, а с упрёка: почему-де не встретил?! Я понимал, что человеку несведущему, не так-то просто сориентироваться в расположении здешних гаваней и причалов и попасть в нужное место, и тем не менее…

— Да почём я знал, когда ты приедешь?! — взвыл я, удручённый своими неприятностями.

— Ладно, это я в порядке профилактики, — усмехнулся матрос-инструктор второго класса. — Ты уже оформил бумаги?

— Заявление написал, санпаспорт получил, а дальше? Как оформить то, чего не имеешь? Почта говорит, что пакет пришёл, а у секретчиков его нет. Велели прийти завтра утром.

— Всё своё носи с собой, вернее будет. Бери пример со старших, Миша! — и, помахав пакетом перед моим носом, Аркаша направился к трапу, в то время как я, ещё не решивший, куда направить свои стопы, оказался лицом к лицу с главным боцманом.

В общем, Рич встретил нормально. Без восторгов, но почти благожелательно. Разве что улыбка была с кислинкой. Ну и что? Изюминки я не ждал, помня свои матюги (к счастью, редкие) в его адрес, когда спускали реи и стеньги на «Меридиане», после перехода из Риги в Светлый. Ладно, то дело прошлое. Как говорил Чапай, наплевать и забыть. Тем более, Рич тоже поинтересовался тем же, что и Аркаша, а я в этот раз просто сослался на почту: улита едет, когда-то будет. Рич меня успокоил — найдутся!

— Твой друг нынче у меня ночевал, но я уже подыскал вам каюту. Будете жить с плотником и старшим рулевым. Пошли, Мишка!

Пошли. Железная коробка без иллюминаторов, а значит без дневного света, находилась под верхней палубой правого борта. Крутой трап вёл в коридор, из которого можно было попасть к люку парусной кладовой, а также в другой коридор, где находилось несколько кают штатного экипажа. Вещи Аркадия лежали на нижней койке слева от входа. Мне досталась верхняя справа, мигом сориентировался я, так как в оставшихся койках возлежали аборигены. Под моей койкой жительствовал старший рулевой Валерий Изморский, с есенинской шевелюрой, другую, над Аркашиной, придавил плотник Жора Буйначенко — судя по длине носа, второе, дополненное, издание пана Казимира, то бишь Гришки Кокошинского.

— Принимайте нового постояльца: матрос Гараев, — отрекомендовал меня Рич, когда представил сожителей. — По совместительству художник. А может, художник, а по совместительству матрос. Как, Михаил, считаешь?

— Буду совмещать одно с другим.

— Ладно, совмещай, — вздохнул он. — Ты уже расписан на второй грот-мачте у боцмана Виктора Майорова. Да, вещички свои забери из моей каюты, а то ни пройти, ни проехать.

Компания в каюте, кажись, подходящая, подумал я, возвращаясь нагруженным, как верблюд. Этюдник, чемодан, коробка с красками и плоский ящик в размер ватманского листа, набитый бумагой, — всё это было брошено на койку. Разобрать и уложить не успел: с трапа в каюту скатился Аркадий.

— Нашёлся твой пакет! Пошли фотографироваться на паспорт моряка.

Когда вернулись, плотник и рулевой находились в той же позиции. Первый изучал подволок каюты, второй смотрел в книжку. Когда мы начали распихивать пожитки в подкоечные рундуки и в единственный шкаф «на всех», стоявший у двери, Жора прервал своё бесперспективное занятие и, обращаясь к нам, лягнул рулевого интеллектуальным копытом:

— Молчун! Почему, думаете? А всё потому, что читает книгу, видит фигу. Почему, думаете? А потому, что день и ночь думает, как будет крутить своё колесо. Видели наш штурвал? Сдвоенный! Два колеса в рост Гулливера, а он — лилипут по сравнению с ними. У него вся сила в кудри ушла, но толку от них в морском деле никакого.

— Трепло! — лениво бросил «молчун». — Однажды вытащу из твоей пасти длинный язык, положу на кнехт и твоим же молотком превращу в отбивную.

И началось: «А я тебе!..» «А ты мне!..» Теперь я окончательно понял, что вернулся в родную, «до боли знакомую», стихию трёпа и подначек.

Меняя круг интересов и, так сказать, круто перекладывая руль на другой галс, иногда со скрипом и всякими издержками, мы всё-таки приспосабливаемся в конце концов к новому ритму жизни. Однако сокровенное наше лишь затаивается на время, чтобы не мешать адаптации. «Случись же, пусть и ненадолго, вернуться на прежние круги своя, и мигом рвётся ниточка, которая связывала с кажется уже устоявшимся новообразованным бытом: тут же срастается обрезанная пуповина и следует возвращение в то самое лоно, будто бы навсегда покинутое в силу тех или иных обстоятельств», — думал я в первые дни на барке.

Полтора года, прожитые без моря, дались сравнительно легко. Рядом были мои родители и брат, родители подруги и её братья, подруга и сынишка тоже были при мне, вокруг — масса знакомых по прежним годам и летам, рядом — все. А если вспоминаешь старое, то нынешнее принимаешь к сведению, чтобы, угомонившись, приноровиться к стечению обстоятельств, которые, ежели приглядеться, довольно скучны. Не то репа пареная, не то редька с хреном. Смотря по тем же обстоятельствам. В любом случае, не малина, а мякина, кабы не встреча с Ревом и Филей, и, как результат, толчок, а за ним — «Крузенштерн». А здесь любая мелочь лишний раз подтвердит, что ты вернулся к себе, туда, куда стремился в снах и помыслах. Правда, вскоре я думал уже иначе. Привычный мир палубы был теперь не совсем моим, хотя присутствие где-то поблизости Рича, Юрия Иваныча и Лео Островского, как бы напоминало о нашем общем прошлом. Они продолжали его непрерывность, я же его оборвал и теперь обе половины не желали соединиться. Былые соплаватели находились на ТОЙ половине, на ЭТОЙ оставались я и Аркаша, в общем, случайные попутчики этих мореходов. Аркаша, впрочем, как-то быстро обжился в каюте, на палубе и за обеденным общим столом. Когда мы хлебали варево из алюминиевых мисок или наворачивали из них же липкие макароны по-флотски, Аркаша по-свойски шутил с соседями, подавал реплики и на другие концы длинного стола, я же в это время думал об Эдьке Давыдове, который эти вот жирные макароны предпочитал всякой другой жратве, но более всего, будучи на берегу, любил сам их готовить и, бывало, запросто наворачивал целую сковородку с горкой высотой в Монблан или Пик Коммунизма.

Через день после того, как мы с Аркашей стали полноправными членами экипажа, меня разыскал боцман Майоров и пригласил «поработать для Родины». Сначала распутывали закрученные снасти, потом Виктор решил основать новые брасы верхнего грота-марса-рея. Смотав нужные метры со свежей бухты сизали, растащив их по палубе и расправив колышки, начали мы пропускать трос через блоки. Видимо, они-то, блоки, и надоумили дракона устроить мне небольшой экзамен. Думаю теперь, что Базецкий или сам главдракон рассказали ему о «Меридиане», и Майоров решил проверить меня на вшивость.

— Скажи, художник, как называется тот блочок для флага-фала, что болтается под гафелем? — спросил Виктор.

Вопрос застал врасплох, и я задрал голову.

— Дай подумать… А, канарей-блок, — ответил небрежно и радуясь, что не пришлось долго морщить лоб в поисках ответа.

— Ну и ну! — почесал свой загривок дракон. — Теперь вижу, что ты, Михаил, кажись, действительно мариман. А то кого ни спросишь, никто не знает. Караси, что с них возьмёшь!

А пока лилось вино, состояние духа у нашей компании всё более приближалось к полной сердечности и раскованности.

Герман Мелвилл

После ужина я забрался на койку и открыл «Путешествие на Кон-Тики» — адаптированное издание на английском. Очередная вспышка жажды познания произошла ещё на Урале, вот и взял в поход десятка полтора таких учебных пособий для старших классов средней школы. Аркаша тоже занялся чтением, открыв «Танкер „Дербент“», но в этот вечер нам было уготовано занятие другого толка.

Мы не успели осилить ещё и страницы, как судовая трансляция откашлялась и голосом Леопольда Островского предложила Гараеву и Охлупину зайти в каюту начальника радиостанции.

Что бы это значило, подумал я, сползая с насеста. Радиостанция в порту не работает, значит, вряд ли нам вручат послание от родных и друзей, однако приглашение было высказано таким приказным тоном, что Аркаша вытянулся на койке по стойке «смирно» — пятки вместе, носки врозь — и отдал честь репродуктору.

Мы сразу договорились не выпячиваться, не лезть на глаза начальству. И никаких инициатив с нашей стороны. Да, будем делать, что прикажут боцмана и первый помощник капитана. А тот уже попросил изобразить карту для столовой, чтобы отмечать в ближайшем будущем ежедневное местонахождение барка на маршруте. Сказано — сделано. Рудуш в восторге? Вери гуд. Ввёл в редколлегию? Нот гуд. Но тут уж ничего не попишешь. Словом, никаких самовольных контактов. Минина в эти первые дни я видел всего несколько раз. Мельком на палубе. Тоже и Леопольда. «Что ж, приходит время, и кто-то кому-то становится нужен, а коли так — вперёд, заре навстречу!» — решил я, пропуская Аркашу в каюту начрадио, где сразу узрел старпома и накрытый для пиршества стол, увенчанный пузатым графином со спиртом. Чёрт возьми, даже стаканы были наполнены (наполовину) веселящей жидкостью и ждали нас возле вилок, ломтей хлеба и вскрытых консервов.

Кроме Минина и самого Островского, присутствовал второй радист по имени Слава. Он сразу спросил, помню ли я его, ведь мы знакомы. Я не помнил, но познакомиться мог только в Светлом, на СРЗ, когда сдавал Ричу боцманское хозяйство на «Меридиане». В тогдашней суете, когда новые люди приходили один за другим, а порой и уходили в том же порядке, радиста память просто не удержала в сером веществе.

— Давайте поднимем за баркентины, за «Тропик» и «Меридиан», — Юрий Иваныч поднял свою посудину. — Их уже нет, нас всех разбросало по сторонам, но если жизнь снова свела четверых из тогдашних экипажей на одной палубе, да ещё опять под парусами, значит, есть в нашей встрече какой-то смысл.

— И смысл в жизни, — добавил я, чокаясь с ним и с остальными.

— Рихард тебя не прижимает? — спросил Юрий Иваныч, когда все выпили и почавкали.

— Пока милует, — ответил я, сразу расслабленный потоком огненной лавы, прокатившейся от гортани до желудка и провалившейся дальше, вплоть до ануса. — Даже мой личный боцман Майоров призывает на службу лишь в крайнем случае. В основном, по пустякам: принести-унести.

— Я этого рыжего обязательно напишу, — пообещал Аркаша. — Интересный тип! Сражались с ним в домино бок о бок. Он спросил, какая холера, дядя, тебя в море погнала? Ответил «племяннику», что я по натуре бродяга и рассказал, как бродяжили с Михаилом на Каме и по Алтаю. Он как-то странно посмотрел на меня и говорит: «Кончай травить — мотай на утку!» Не поверил, что ли? Я ведь сказок не рассказывал.

— Может, и не поверил, — усмехнулся Лео, наливая новые порции. — Виктор уже лет шесть-семь как не видел ничего, кроме моря-океана да заводского причала. После дембеля остался на барке, а он после рейса вернётся в Кронштадт на переоборудование. Вот тогда, думаю, Майоров рванёт с него искать свою «сказку».

— Юрий Иваныч, — обратился я к старпому. — Год назад я тоже побывал в Кронштадте. Саня Ушаков преподаёт дизеля в школе подплава. Сделал мне пропуск, я, конечно, явился, и мы устроили вечер воспоминаний.

— Ему, поди, пора демобилизоваться?

— В прошлом году. Была открытка из Каргополя. Собирается в Морагентство. По стопам Стаса Варнело. Расспрашивал, вспоминал «Меридиан» и вздыхал.

— Так ведь было что вспомнить! — засмеялся Юрий Иваныч. — Хотя бы английский шоколад, которым он, сластёна, обожрался до того, что угодил в больницу.

Минин не засиделся. Ушёл, сославшись на дела. Ну, а мы только-только вошли во вкус и начали добавлять ещё и ещё. Лео, как и все, слегка поплыл, завспоминал разные разности. Не прежние дни парусные, не парусиновые прежние, которых не стоило вспоминать в преддверии тех, что наступят завтра. Не то вспоминают, что было тогда и тогда, а то, что происходило в промежутках между тем и этим. Ту же Ригу хотя бы, и то, что случилось в «Риге», на тайной квартире Винцевича и Лео, когда обмывали мою покупку — пальто демисезонное за 90 рублёв — водочкой «Дзинтарс» и копчёными миногами. Выпивали и закусывали, пока собутыльникам моим не вздумалось вызвонить на свою подпольную явку кадру для утехи, а вызвонили — Винцевич дал маху! — супружницу Лео. Я этого не знал, но всё равно задал лататы, бежал на баркентину быстрее лани, где и затосковал в каюте: ночь была шибко промозгла, Даугава черна и стыла, а огни по за рекой напоминали о том, что водки ночью не достать; зато в гостиничном нумере остался непочатый бутылец, вот и побрёл я вовзад вдоль понтонного за реку. Вспомнил Лео те наши посиделки, а я признался ему, что провалил их «явку», когда вернулся из-за реки среди ночи и встретил у входа в гостиницу евойную жену с подругой.

— Дамочки меня перехватили в портале, я и решил, что это они — ночные бабочки. Привёл в номер, но ты, к счастью, успел смыться, а Винцевич спал — труп трупом. Пока они тормошили Ранкайтиса, я хватил стопаря и удрал.

— Кадры решают всё, — пробормотал Лео, — а жёны — частности береговой обороны.

Я не был в капитанской каюте. Не довелось. Те комсоставские, в которых побывал, выглядели неуютно. Жилище радистов, с двухярусными койками с одной стороны, столом и диваном — с другой, походило на щель. И, как в нашей мышеловке, ни одного иллюминатора. Словом, вечерний город весь в электросвете. Я отметил это зарубкой в памяти, пока общество ещё находилось, если так можно сказать, в адекватном состоянии. До того ли было потом? До «потом» запомнился лишь вопрос Аркадия не по теме. А спросил он у начальника эфира, увидим ли мы когда-нибудь какой-нибудь фильм.

— Кина не будет, кинщик заболел, — ответил Лео.

— Струсил «кептен», — пояснил радист Слава.

— Да, — кивнул Лео. — Не захотел брать на себя ответственность за кинолебёдку и ленты.

— Обычно за них отвечает первый помощник! — удивился я.

— Где-нибудь, но не у нас. У нас Шульга — всему голова.

Дальше всё смешалось. Графин пустел, а «потом» — наступило неадекватное состояние, как в том анекдоте: «Официант, принесите дверь, я хочу выйти!» То ли сами вышли, то ли нас «вышли», в том смысле что унесли нас, спустили по трапу и взгромоздили на койку. И мнилось мне до утра, будто лежу я после рабочего дня и ужина в каморке, предоставленной главврачом «Отрадного», летят за оконным стеклом белые метельные мухи, гудят вершинами сосны — раскачивает их предновогодний балтийский шторм, и тошно мне от плача его и визга, однако же берег и стволы тех сосен, заносимые снегом и орошаемые ледяными брызгами, что успели покрыть сахарной глазурью выпуклые лбы валунов, превращают тошноту в ощущение прибытия на знакомую и чем-то родную посадочную площадку прошлого. А голова раскалывалась. И не только у меня. Аркаша закряхтел немощно и окликнул — я проснулся и понял, что это гудят наши мачты, опутанные тенётами снастей. А барк-то покряхтывает, трётся боками, вздрагивает знобко, будто хочет оторваться от причала. А может, от верстового столба, чтобы поскорее ринуться к следующему? Но правильно заметил досточтимый Герман, что «всего трезвее и хладнокровнее человек рассуждает по утрам, когда только что проснётся», и хотя «образ действий» кажется ему «всё таким же безупречным… но лишь в теории». Мол, вся загвоздка в том, что из него получится на практике. Воистину так!

— Мишка, давай, за ворота, да по кружечке пивка, ась? — замогильным голосом предложил Аркаша, силясь воздвигнуться над койкой.

— Так с вечера флаг отхода на мачте!.. — загробным голосом простонал я, мигом поддаваясь соблазну.

— До бочки два шага — успеем промочить горло, — заверил он и с неожиданной прытью стал натягивать штаны и башмаки.

…Вернуться успели, когда матросы Гавалса начали поднимать трап. Эх-ма! Рванули, как борзые, взяв старт с места в карьер. Майоров, стоявший за спиной Генки, показал нам кулак и покрутил пальцем у виска, но мы, взбодрённые элем, уже вспорхнули на палубу, как две птахи, добравшиеся до родного гнезда, и поспешили в каюту, дабы улизнуть от помпы Рудуша, тоже шагавшего со спардека к трапу, а его укоры и жалкие наши оправдания в случае, если бы он хорошо принюхался, не вписывались в наши планы. Достаточно того, что рыжий боцман Витька бросил в наши спины: «Гнилая интеллигенция, что с вас взять!».

В олигархическом обществе неимущие ходят иной раз в развалку — особенно когда выпьют, но много чаще, особенно в таких местах, они стоят или сидят в напряжённой позе.

Гилберт Кийт Честертон

Сидение за пишмашинкой «в напряжённой позе» было прервано Подругой.

— Витать в морях за письменным столом, — сказала она, появившись за моей спиной, — занятие похвальное, но, Гараев, иной раз надо и о доме подумать. Ты намерен заняться приватизацией нашего земельного участка?

— М-ммм-м… нам-мерен.

— Когда? Я сделала всё, что могла. Тебе осталось поставить последнюю точку. Если намерен, завтра же поезжай в районную администрацию.

Я понимал её. До сих пор в «такие места» отправлялась она. Куда только ей не пришлось толкнуться! БТИ, такой-сякой земельный комитет, кадастр опять же — всё она. Обмеры, промеры, уточнения участка… Она терпеливо моталась на электричке туда и сюда, и эти поездки не пошли на пользу её нервам. Везде дикие очереди и часы ожидания, большей частью на ногах. Однажды ей нахамил районный архитектор. Даже тридцать седьмой год приплёл ни с того ни с сего! Что он имел в виду? Мы, получается, враги народа, коли хотим приватизировать свою же собственность? Это ж до чего надо договориться! И ещё вельможа, мандарин китайский, язьви его, орал, что земля нынче денег стоит, и каких денег! Почему? Неужели из-за того, что прежний владелец когда-то ухитрился продать часть участка? Теперешний хозяин этой части имел полноценные документы землевладельца, а нам не подписывали даже договор на аренду. Тёмная вода! И тёмные дела на обломках самовластья старого, а заодно и взбесившегося нового.

Скорее всего, этот микрозодчий, этот хрен моржовый, хотел получить на лапу, но я не имел денежки, а если бы имел, то давать не умел. И противно ведь! И стыдно. За себя стыдно, не за мздоимца. Никогда не мог представить себе психологии человека, который не просто берёт, а требует, вымогает. Или, действительно, стыд глаза не выест?

Однако надо было что-то предпринимать, и я пожаловал к главе посёлка, который не был чужд искусству на уровне народного промысла. Инструмент его — пила, стамеска и лобзик, а потому некоторые здешние избы украшены деревянным кружевом его работы. Встретил как-то на улице и пролил в его жилетку горючую слезу. Мол, свободно искусство, но скована жизнь бесконечным хождением по мукам. Утёр муниципал мои сопли своей шершавой рукой и пообещал найти выход из этой ситуации. Он пообещал, а я ему анекдотом ответил о том, что мы, русские, известны всему миру своим умением находить выход из трудных ситуаций, однако больше всего славимся умением находить вход туда.

— Это многих славных путь, — улыбнулся глава представителю вверенной ему административной единицы и добавил: — Наше дело правое, победа будет за нами!

Я не шибко поверил, но визу нужную неожиданно получил. Точнее, её успела получить ещё Подруга. И вот теперь мне предстояло завершить эпопею «трилогией», которой можно было бы дать название, когда-то услышанное мной от Терёхина: «Жизнь и необыкновенные приключения кильки в томате». Однако, чтобы решиться на этот шаг, мне понадобилась неделя психологической подготовки. Я так прирос к своей Каюте, что без аутотренинга не мог её покинуть. Что мы знаем о психике? Собственной, конечно. Я, например, ничего. Сын привёз сборник рассказов Мелвилла, знакомая дама — такой же томик в мягкой обложке с повестями Конрада. Любимые авторы, а удовольствия — ноль. Буквально заставлял себя осилить пару страниц и в конце концов отложил книжки и включил «ящик», чтобы подогреть нервы каким-либо боевиком, в надежде что беготня, пальба, погони и прочая тряхомудия дадут мне соответствующий импульс, побудят к движению.

Перебираясь с канала на канал, наткнулся неожиданно на передачу о нынешних отшельниках. О людях, которые уходили в леса, довольствуясь шалашом и даже… «одеялом» из снега! Психологи время от времени встревали в сюжет с комментарием, говоря что-то о «самодостаточной психике» этих нелюдимов, которые и в толпе остаются наедине с собой. Говорили они о геопатогенных зонах в местах тектонических сдвигов земной коры, о чудесах в местах сих разломов, которые странным образом действуют на человека, а мне вспомнился геолог Шацкий (уж не родня ли, хе-хе, нашего Ваньши?) у Паустовского. У того поехала крыша из-за девонского известняка, который якобы аномально действует на живущих в этой местности. И психологи подтверждали это. На этой, мол, почве и случается сдвиг по фазе у людей, предрасположенных ко всякой зауми. А ведь без неё, заполонившей газеты, журналы и некоторые телеканалы средней руки, жизнь нынешнего хомо сапиенса просто немыслима. Сколько же народу свихнулось на мистике, астрологии, гадании на бобах, кофейной гуще, сглазах, заговорах и прочей чуши?! Имя им легион.

После подобных мыслей я уже не смотрел на экран. Как бы и мне не свихнуться на здешнем гранитном подиуме, думал я и думал о том, что хоть я и живу с Подругой в обихоженной избе и не стал ещё ни таким же лешим, как персонажи с телеэкрана, ни подобием отшельника Оберлуса с острова Гуда, описанного Германом Мелвиллом, однако и редкие встречи, даже с приятными людьми, стали мне в тягость, ибо томился теперь я одним желанием: поскорее расстаться с любым гостем и, затворив за ним дверь, уединиться, молча забившись в угол. Что и говорить, если добрая выпивка в хорошей компании перестала приносить всякое удовольствие. Да, люди стали меня утомлять. С ними нужно говорить, поддерживать беседу, а ведь можно просто молча пошептаться при случае с бутылкой, уединившись в том же углу. Выкуришь сигарету после трёх-четырёх стопарей, закроешь глаза и слушаешь себя, единоличное копошение в своих мозгах, а шум в голове при этом — ускользающий след разрозненных мыслей — так же бездумен, как шорох волны, лижущей прибрежные окатыши жёлтым языком пены, и так же завораживает, как луна, всплывающая медленно из морских глубин. И нет нужды что-то кому-то объяснять. Да и кому объяснять? Себе? Луне? Бутылке? Или скользким голышам, что скрываются под накатившей волной, и тут же, как Афродита, выходят из пены? А те голыши, если и не видели Афродиту, то Акулину или Агафью прошлых времён — безусловно. Нынче они обречены, корчась под ногами какой-нибудь хищницы из современного зверинца, созерцать её даже без тряпочки на сиськах и с ниткой промеж ягодиц. Здесь, вдали от шума городского, можно слушать свои и мышиные шорохи и без выпивки, глядя в преданные собачьи глаза, и бок о бок с Подругой — извечной начальницей кастрюль и корыт. Подруга спросит: о чём задумался, Гараев? И что ей ответить? Ведь ни одной связной мысли не почкуется в сером веществе. Так, одно мерцание, вроде того, что, говорят, бывает в глазах при отслоении сетчатки. Всё чаще ловлю себя на том, что видел себя во сне скорчившимся в яме, под корнями ели или сосны, с пластом земли, вывороченным ими; иной раз мнится мне комната в подвале разрушенного дома, а тот — среди развалин неведомого города. Иногда этот дом — сущая избушка на курьих ножках, спрятавшаяся за стеной дикого бурелома, с тропами и лазами меж стволов и сучьев, известными только мне. Картинки усиливаются и становятся ярче, когда возникает необходимость поездки куда-то и зачем-то. «Мерцание» превращается в депрессию. И каждый раз, чтобы избавиться от этого кино, я возвращаю себя на Балтику, в дом отдыха «Отрадный», где когда-то, бичуя перед Новым годом, подрабатывал оформиловкой. Закончив работу и поужинав, уходил я на берег моря в небольшой коттедж с моей однокоечной кельей, окружённый могучими соснами. Мне ничего не хотелось в эти минуты. Выключив свет и забравшись под одеяло, слушал я грохот наката, бившего в обледеневшие камни, которому аккомпанировали стоны вершин, плач ветра и терпеливо ждал, когда сон снизойдёт на меня. В ту пору я подолгу не мог заснуть, а вот нынешние воспоминания о тех бессонных ночных часах быстро убаюкивают, обрушивая на голову здешнюю первозданную тишину.

Наконец я почувствовал, что снова наслаждаюсь Мелвиллом и Конрадом. Депрессии капец — я собрался с духом и решился.

Электричка догромыхала до райцентра. На автобус я опоздал, пёхом доковылял до Администрации района, где пристроился к хвосту таких же несчастных соискателей милости от чиновничьей рати у двери отдела имуществ. Пришёл и мой час: вошёл, увидел, получил на руки договор на аренду собственного огорода. Слупили за него всего ничего — 232 тугрика, но тут же вручили и квиток теперь уже на 700 рваных, непосредственно за аренду. Далее мой скорбный путь лежал в так называемую «юстицию», чтобы заполучить последний штамп в окончательном документе, подтверждающем мои права и права государства на мою землю.

И вот новая очередь. В этой тоже томились особи обоего пола и всякого возраста, от юных дев и добрых молодцев до немощных старух и старцев. Трясущимися руками перебирали они кипы бумажек и жаловались на то, что пришлось вставать им ни свет не заря и трястись сюда аж из областного центра и, возможно, убыть ни с чем, окромя равнодушия и шпицрутенов. Об этом и сказал соседу, который попытался от скуки вовлечь меня в разговор на тему того зла, в котором мы оказались, и преодолеть которое могло наше стоическое терпение.

Сосед, увидев в руках моих только одноэкземплярный договор и пару квитков, прозорливо заметил:

— Пока есть время, сходи в дом напротив и сними ксерокопии со своих прокламаций.

— Это ещё зачем?! — изумился я.

— Таков порядок. Бабы за письменными столами как рассуждают? «Когда ему выдали сахар и мыло, он стал домогаться селёдки с крупой». Это они, вершители судеб, так думают о нас, пошляках с куриными мозгами, набитыми крупой и мылом.

В доме напротив за небольшую мзду мне отксерили «прокламации». И вовремя! Вернулся — подошла моя очередь вслед за разговорчивым соседом по несчастью проникнуть в святая святых госпожи Юстиции, дебелой мадам, увешанной золотыми побрякушками, как новогодняя ёлка.

— Ваши документы в порядке, — сказала Юстиция, быстро проглядев тощую пачку моих верительных грамот, — но где же справка о том, что ваша супруга даёт согласие на то, чтобы вы взяли свой участок в аренду?

— Т-тоись… как? — опешил я. — Зачем справка, если муж и жена — одна сатана!

— Таков закон, — ответила мадам с усталой томностью, но ледяным тоном, в котором сквозила уверенность, что в мою башку ещё в детстве запихали всю мыслимую бакалею. — Кабинет нотариуса рядом. Приезжайте с женой, и пусть она не забудет взять паспорт.

Известно ли вам, что такое «грогги»? Это состояние, в котором пребывает боксёр перед нокаутом, после добротной оплеухи. Его шатает, в ушах звон, в голове динамит, готовый взорваться, если ему сразу же добавят по сопатке «удар зубодробительный, удар скуловорот».

Я покинул «юстицию» именно в таком состоянии. Надо было прийти в себя и отдышаться перед следующим раундом. На это ушёл остаток недели, но в начале следующей я и Подруга, полные решимости довести предприятие до конца, положили на стол нотариальной дамы паспорта и, обменяв нужную справку на 230 рэ, предстали (я предстал), перед озолочённой. Эта потребовала 600 наших кровных за Акт на землепользование, правда, тут же скостив мне сумму до трёхсот как пенсионеру, однако же поспешила стереть с моей физиономии радость от долгожданного финала известием, что это ещё не всё! На руки документ выдадут после необходимых внутриюстиционных процедур, только в конце месяца, зато — бесплатно.

Голодные и холодные, но всё-таки умиротворённые и вдохновлённые, добрались мы до вокзала, где узнали об отмене ближайшей электрички.

«И всё же, — рассуждал когда-то Герман Мелвилл, — земля эта, исхоженная вдоль и поперёк, хоть ей и грош цена, дорога мне, я горжусь всем тем, что на ней есть, и более всего тремя главными её достопримечательностями: Старым Дубом, горой Огг и моим камином». Хорошо сказано, а в хорошо сказанное когда-то время внесло свою поправку насчёт земли: дорогá она стала, ой как дорогá! А что до личной моей коррективы, то Старый Дуб я заменил бы Старой Яблоней и Молодой Пихтой, гору Огг поменял бы на гору Стожок, что высится за Мини-Балтикой, а вместо камина упомянул бы Русскую Печь, ибо её каменный фундамент так же монументален, как и описанный достославным Германом: «Частенько спускаюсь я в подвал и пристально вглядываюсь в кирпичный монумент перед собой. Долго стою, размышляю, не перестаю дивиться… В могучей постройке есть нечто друидическое». И это он говорит о кирпичах! Нет, господин янки, друиды бы обомлели, увидев в трюме моей избы воистину циклопическую кладку из неотёсанных камней, кладку чуть ли не в рост человека, на которой «высится, гордо и одиноко… не какое-нибудь там демократическое собрание дымоходов, а ни дать ни взять его величество император всея Руси — истинный, неограниченный самодержец», но женского рода, добавлю я от себя, так как Русская Печь всё-таки не американский Камин.

Пока подруга коротала время за сканвордом, я убивал его, жуя пирожки и ведя такую вот мысленную беседу со стариной Германом, который после морских странствий познал прелесть оседлой жизни под кровом собственного дома, имевшего Веранду для созерцания и размышлений, и Камин для сугрева, а такоже для размышлений и созерцания прихотливой игры огня, которые, игра и огонь, многое скажут сердцу, окоченевшему в канцелярских дебрях и не отогревшемуся в суете вокзальной даже с помощью горячих пирожков, таких же липких, как загребущая лапа иного корыстолюбца из властей предержащих. Одним словом, я благополучно скоротал время до электрички, в то время как супруга исчеркала целую кипу кроссвордов, злясь, что не смогла ответить на все подлые уловки, к которым нынче прибегают их составители вместо конкретных вопросов.

Выходя на своей платформе, я оглянулся на пройденный путь. Он был густо засеян ассигнациями разного достоинства, взятыми, по счастью, «на законных основаниях». Что ж, всходов они не дадут, зато меня не будут трогать аж сорок девять лет, то есть до конца аренды, из которых, быть может, сумею протянуть-таки ещё лет девять. Однако, что может произойти за эти девять лет? Не со мной и Подругой. Наш финиш известен: болячки, телега и — за бугор в плохо оструганной домовине. Что выдумают слуги народа ещё при нашей жизни? Может, увеличат срок аренды до ста лет? Или вообще перепишут в свою пользу всё законодательство?

Воистину прав был софист Бион, говоривший, что старость — пристанище всех бедствий, потому что они скапливаются к этому возрасту…

Благодаря искусству, с каким жена проводит в жизнь принцип, согласно которому определённые сферы по праву подпадают исключительно под женскую юрисдикцию, я, как человек по природе уступчивый, время от времени внезапно обнаруживаю, что незаметно лишаюсь то одной, то другой из своих мужских прерогатив.

Герман Мелвилл

Как землевладелец, я ставил свою подпись на завершающей стадии оформления всех бумаг, и получил их, когда пришёл срок. Всю подготовительную работу, все многочисленные поездки в район Подруга взяла на себя, и хотя потрепала нервы, но, в общем, справилась блестяще, за что я ей был признателен. А что до «мужских прерогатив», то бог с ними! Будем считать, что коли у нас «общее пристанище всех бедствий», то, поделив их пополам, мы сохранили баланс. Так я считал. Подруга думала иначе.

— Все основные тяжести быта, — говорила она, — ложатся на плечи нашего брата.

— Ваших… наших сестёр, — счёл нужным уточнить я.

— Вот именно! А главная прерогатива вашего брата, мужика, раз в году вскопать огород, другой раз собрать посаженное, а в третий — расколоть чураки и сложить в поленницу, — обвинила она скопом «нашего брата». — А мы ежедневно варим, кормим, обстирываем вас, тащим из магазина тяжёлые сумки, а у меня — плечи!

— Сколь раз говорил: пользуйся, как я, рюкзачком. Гораздо легче и руки свободны.

— Они у тебя свободны, а когда ты брался за кисти в последний раз? Сунул холсты за печь, палитра засохла. Да что я говорю! — Она от избытка возмущения даже всплеснула руками. — Ты и пишущую маши… компьютер забросил!

Я не ответил на этот справедливый выпад.

Действительно, начатые холсты заброшены и пылятся за печкой, краски засохли. На повестке дня — мода, «актуальное искусство». Те ещё ребусы и шарады! Авангардизм с Малой Грузинской, о котором когда-то рассказывал Жека Лаврентьев, — это детский лепет, шедевры реализма по сравнению с тем, что довольно часто уже преподносит телеэкран под аплодисменты нынешних культуртрегеров, восторженно пудрящих мозги обывателя, дабы и он зачислил себя в ряды «передовой и мыслящей части человечества». Да и чёрт с ними! Пущай. Может, и хорошо, когда кто во что горазд. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы под памперсами было сухо. Я-то бросил кисти не из-за новых веяний, а потому что нашёл другое занятие.

А что до старенького компьютера…

Я покривил душой, когда, представил дело так, будто впервые сел за письменный стол и начал этот вот «роман воспоминаний» с чистого листа. Да, это Командор и Бакалавр подтолкнули Гараева на «тропу самураев», однако за душой к тому времени маячили две книжки и всякая мелочь, напечатанная там и сям, а ещё — три поломанных пишущих машинки. И сам роман публиковался в горноуральском литературном журнале, когда я уже имел красные корочки писательского союза с оттиснутым на них профилем вождя мирового пролетариата. Кстати, в редакции журнала состоялось моё знакомство с Бакалавром-и-Кавалером, которому я однажды принёс свою повесть. Как мы работали над ней! Каждый доказывал свою точку зрения на тот или иной эпизод и каждый то соглашался, то уступал. А Бакалавр — с его-то эрудицией! — ещё и подсказывал кое-какие детали, и советы его падали на благодатную почву. Роман поначалу тоже попал в руки добросовестного человека. Он, по крайней мере, показывал мне вёрстку, а если в ней были сделаны какие-то сокращения, то интересовался мнением автора по этому поводу, и если прав был я, восстанавливал текст. Так появились на свет три первые книги романа. С четвёртой вышел казус. Он попал в руки «мыслящей части человечества», и эту «часть» я так и не увидел ни разу. Как не увидел гранок. Мы ни разу не встретились, не поговорили! Получив номера журнала, я опешил: новый редактор без спроса и согласия моего резал по живому, кромсал текст по своему усмотрению, выбрасывая самые дорогие сердцу автора куски. Пепел Клааса взорвался в моём сердце атомной бомбой, но что делать после драки? Махать кулаками? Только махать, и я написал редактору гневное письмо, прочтя которое, Командор сказал: «Он на тебя в суд подаст». «Пусть подаёт», — ответил я. «Миша, не ставь себя на одну доску с ним, оставь это дело». Я внял совету, но впал в депрессию: куда крестьянину податься? Журнал был единственным местом, где я мог напечататься, вдобавок с гонораром за номер, равным моей пенсии. Скажете, копейки, но, как говорил герой фильма «Великолепная семёрка», когда за душой ни цента, четыре доллара тоже капитал. И дело даже не в гонораре. Стоило ли продолжать при таком отношении к автору, когда он, автор, пустое место для литсотрудника! Если бы меня сразу поставили в известность, я бы забрал текст, и дело с концом.

Кому поплакаться в жилетку? Нет рядом никого. Командор сменил место жительства: уехал из города на малую родину. Фантаст давно покинул сей мир. Кавалер-и-Бакалавр тоже землёю сырою зарыт; туда же, к праотцам, внезапно отчалил Борис Анатольевич, о чём я узнал из попавшегося на глаза некролога в газете месячной давности. А тут ещё Подруга бабахнула по кумполу, и я ощутил вокруг себя пустоту, похожую на пузырь, в котором словно бы погружался в синюю глубину беспросветья, а она всё густела и выдавливала из груди остатки воздуха. Взамен приходило отчаяние, отчаяние бессилия, от невозможности всплыть, вернуть хотя бы крупицу смысла, которая бы вернула веру в мои «мужские прерогативы».

Супруга, голубка ясная моя, она-то и восстановила душевный статус-кво, ещё раз дав пессимисту по башке жизнеутверждающей моралью.

— Гараев, — сказала она, став передо мной, как лист перед травой, — хватит кукситься и смолить сигареты. Что случилось? Ничего не случилось. Ведь ты для чего-то протирал штаны, сидя за компьютером, который сын раздобыл для тебя? А что скажет твой друг Командор? Свистать всех наверх, с якоря сниматься, скажет он. Даже воскликнет, если позвонишь ему. В конце концов, ты боцман или старая швабра?

— Старая швабра, — выбрал я подходящий вариант.

— Если так думаешь, спускай с мачты андреевский флаг. Ты для кого-чего затеял свой роман? Для редактора, что ли? Я-то думала, что ты захотел ещё раз услышать шум и плеск родной стихии. Вот и плыви дальше под парусами «Крузенштерна», пока в них дует попутный ветер!

— Ты, как обычно, права, — покорно согласился я.

— А когда я была не права?! — изумилась Подруга.

Конец ознакомительного фрагмента.