Гандикап – павлиний хвост. (Сборник рассказов)

Евгений Жироухов

Гандикап, в спортивном смысле – фора, отрыв от команды соперников. А в психиатрическом понимании – осмысленное намерение жить придуманной жизнью: выпендреж, говоря по-народному. В животном мире гандикап – это способ охранять свою территорию и владеть самками. Самый эффектный гандикап у павлинов – всем гандикапам гандикап. Хотя, по мнению специалистов, мозгов у павлина меньше, чем у курицы. В человеческом обществе свои гандикапы. Особенно ярко они выражены у цирковых клоунов, эстрадной попсы, генералов и «потомственных» казаков. Персонажи произведений, вошедших в данный сборник, каждый по своей особенности демонстрирует свой «павлиний хвост». Чтобы «обозначить» свою «индивидуальность» и оторваться от команды соперников при забеге на жизненную дистанцию. Необходим «павлиний хвост» и при соперничестве на выборах бригадира портовых грузчиков, когда гандикапство кандидатов на пост бригадира, как в миниатюре, повторяют гандикапы из мира большой политики. Необходим гандикап и туповатому служаке, размечтавшемуся быстро стать полковником. И простые женщины из заурядной конторы, проводящие рабочие будни в одном кабинете, ну, никак не могут обойтись без ежедневного, хоть маленького гандикапчика. И, однако ж, негандикапствующий, скромный парень-шоферюга спасает от смерти компанию гандикапствующих подростков. А некто, из партийных больших функционеров, ради своего «павлиньего хвоста» готов и весь мир уничтожить. Сатирические, драматические и даже трагические рассказы о «гандикапстве» в жанре современной прозы. Совсем, как в жизни.

Биндюжка

(повесть)

Порт. У моря здесь ничего не осталось от его вольного сумасбродства и романтической красоты. Море здесь было рабочей площадкой. Заплеванное мазутом, замусоренное окурками, пластиковыми бутылками и другой непотопляемой чепухой, оно не отражало в своей глубине ни плывущих по небу облаков, ни задумчиво склонившихся над ним портальных кранов. Волны лениво бились в бетонные стенки, дожидаясь шторма, когда они в кипящей пене выбросят на берег все эти противоестественные для них вещества.

1.

Только что закончились авральные дни. Досрочно разгруженный караван отшвартовался в обратный рейс. Поначалу показалось, что порт отдыхающе затих — нет, он просто сбросил авральные обороты и заработал в обычном режиме. Сделавшие свою работу докеры первого круга, непосредственно выгружавшие транспорта, ушли на большой перекур. Их коллеги, грузчики второго круга, загружавшие портовые склады и отпускающие грузы по потребителям, приняли эстафетную палочку весом… короче говоря, все то, что привезли три немаленьких сухогруза.

В комнате отдыха грузчиков, или в так называемой биндюжке, где никогда не выветривается стойкий кислый запах табака, пота, соленой рыбы и водочного перегара, где из всей обстановки — длиннющий стол и несколько лавок, сколоченных из досок такой толщины и гвоздей такого размера, что казалось, это дело рук какого-то не очень умелого в столярничестве великана, на красном пожарном щите с гнутым багром вывесили приказ управляющего портовой товарной базой.

Аж, на четырех страницах. Первые три: тра-та-та… в сложных условиях рыночных отношений… напряжение творческих усилий коллектива… поднять… опустить… добиться… тра-та-та… президент и страна… На последней четвертой странице звучало поконкретнее: разделение фонда оплаты труда под взятые на себя обязательства трудовых коллективов, введение лицевых счетов, демократические принципы выбора бригадиров — и в последних строчках опять тра-та-та.

Будто приказ диктовал не лично управляющий базой, а сама себе пишущая машинка его секретарши — Анки-пулеметчицы. Однако — как говорят местные аборигены — приказ произвел впечатление.

2.

В биндюжке отдыхали четверо грузчиков. Один из них, дед Ковальский, самый старый член грузчицкой бригады, которого держали, может быть, за то, что от него не столько пользы, сколько смеха, подошел к листкам приказа, шевеля губами, прочел с полстранички. — И что там накарячили — убей не разберу. — Он демонстративно плюнул, рассчитывая, что над этим засмеются, и сел на лавку, хлопая полами бушлата, чтобы высохло подмышками. — Дурак старый, — лениво произнес длинный и мосластый, как бамбуковая удочка, Иванов. — О выборах бригадира читал? То-то я давно мыслю, что пора нашего пузанчика в отставку. — Действительно, — несмелым голосом сказал Валерка Чичахов, скромный парень, наливающийся застенчивым румянцем по любому пустяшному поводу. — Одна его родня у него в почете.

Иванов повернул к нему голову в шнурованном подшлемнике сварщика, посмотрел дольше, чем он обычно смотрел на человека. — Ха, Валер, а ты правильно мыслишь.

Чичахов махнул рукой. — Да что я — один, что ли. Многие так говорят. — Многие — это хорошо, это в самую масть, — жестко улыбнулся Иванов. — Забурел, забурел бугор. Пять лет уже бригадирствует, жирком, как тюлень, заплыл…

Пискнула схваченная морозом входная дверь. Протопали по коридору тяжелые шаги, и в биндюжку вошел, вернее, протиснулся боком через дверной проем легкий на помине бригадир грузчиков Самошкин. На его неподвижном, щекастом лице бегали живые черные глазки. — Курите?.. Ну, скоренько курите, а то там еще две машины ждут. Экспедиторы бегают, ругаются. — Самошкин поморщился, потрогал себя сложенной в горстку ладонью за печень. Через пять секунд переспросил: — Ну, перекурили? Давай, мужики, скоренько за работу. — Где, перекурили! — возмущенно повысил голос Иванов и показал на остаток сигареты в руках деда Ковальского. — Дай людям-то дух перевести. Скоренько… — Ты не бухти! — в свою очередь прикрикнул Самошкин. — Час поработал и, гляди, устал. Нас сейчас двадцать харь в бригаде. А раньше пятнадцать было, а объем чуть ли не вдвое больше. Норма в смену — двадцать тонн на харю. И ничего, пахали, не скулили… Дайте кто-нибудь папироску, — уже миролюбиво попросил бригадир.

Грузчики ушли. Самошкин расстегнул полушубок, сел на скамью и потер под полушубком левую половину груди. Неодобрительно посмотрел на дымящуюся папиросу и привстал, собираясь бросить ее в ведро-пепельницу. Задел выпирающим из-под ремня животом о край стола, посмотрел на свое брюшко и снова сунул папиросу в зубы.

В биндюжку шумно ввалилась четверка, работавшая на погрузке муки. Стягивали с голов башлыки, отряхивали поднимающуюся клубом мучную пыль, промывали под краном запорошенные глаза. — Что, бугорок наш, грустишь? — подошел к бригадиру его брат Юрка Самошкин, кругленький и подвижный, как теннисный мячик, похлопал брата по животу. — О, бурдючок-то все растет, растет. — Отойди, измажешь, — отстранился бригадир. — Все погрузили? — А то, как же, — бодренько ответил Толик Турусин, сосед бригадира по лестничной площадке и его первый заместитель, невысокого росточка, по-лисьи рыжеватый и с умильно-хитреньким лицом, постоянно с клоунскими ужимками и крученый, точно юла. — Восемнадцать тонн за два часа. Рекорд? — Во-о, молодцы, — кивнул Самошкин-старший. — А то тут сейчас эта оглобля развыступалась…Иванов. — А чего он? — как будто без понятия, спросил хитровущий Турусин, со зверской мимикой выковыривая мизинцем из уха набившуюся мучную пыль. — Да все то же — ищет как бы сачкануть. — А на каком он складе? — На стеклянном. Банки с консервами, соками всякими там отпускают. Я время засек, когда они на перекур пошли. Дай, думаю, проверю, сколько они без погонялы протерпят… Двадцать минут прошло — а они все сидят, курят, — бригадир возмущенно хлопнул себя по коленкам. — Котёл-то бригадный общий, что ж не сачкануть, — кивнул Турусин. — Ты бы их на муку послал вместо нас.

Самошкин развел руками, мол, он обязан по справедливости, никому не потакать, будь то брат, сосед или просто услужливый человек. — Нет уж, — возразил Юрка, — я бы лучше на муке. Таскай, знай себе — а там сто сортов всяких, бегай по складу с ящиками. Тоннажа не видно, а измочалишься вдрызг, за полдня язык на плечо вывалишь.

Бригадир недовольно хмыкнул. Юркиного поведения старший брат вообще не одобрял. За пять лет своего бригадирства старший Самошкин вел политику, в которой главным признаком нормального поведения дел в бригаде являлось уважение к личности бригадира. В основном, ребята подобрались в этом смысле хорошие. Вот лишь Юрка — из своих же, родной брат, а никак не поймет преимуществ такого поведения. Тут тебе и премии, и отпуск на материк в лучшее время, и другие всевозможные блага, которые можно вырвать с производства. Но Юрка, глупый человек — как заартачится и все по-своему, даже критикует брата принародно.

Старший Самошкин устал внушать младшему, Юрке, как тому полагается себя вести. И на псих срывался, орал мать-перемать, тряся брудастыми щеками. И по-хорошему, ласково пробовал: дома при каком-нибудь застолье, обнимал брата за плечи, чертя пальцем по скатерти, втолковывал свою «дипломатию»: — Пойми, Юрка, я за всех наших стараюсь. Пропадем же в этой сволочной жизни, если не скучкуемся… Одного отца дети, а ты такой дурной…

В окно биндюжки постучали — пришли еще машины под муку. Толик Турусин, весь как на пружинках, соскочил с батарейной трубы на скамью, со скамьи — на пол. Натягивая свой бушлат, подгонял ребят. — Ты, это самое, Толик, — с заминкой сказал бригадир, — собери-ка вечерком совет бригады.

Турусин уже в туго перетянутом солдатским ремнем бушлате, в завязанном вокруг шеи башлыке, всем телом, как водолаз в скафандре, повернулся к Самошкину. — Ну и соберемся у меня. Всем нашим скажу. Как раз жена пельменей наморозила. — Не-е, Толик, — сожалеюче протянул бригадир, — под пельмени не получится. Тут не все так просто, — он показал пальцем на приказ, пришпиленный к пожарному щиту. — Тут на трезвую голову решать надо. Ты обмозгуй, понимаешь, в глубину это дело. Ты же у меня в этом деле спец.

4.

Утром следующего дня Самошкин, пересчитав бригаду, вздохнул, будто кит на берегу. — Ну вот. Шестерых — нет. Где они? Эх-хе-хе.

Толик Турусин выпалил, как из пулемета: — Два в отгуле, один в отпуске, три — на больничном… — На больничном… — хмыкнул Самошкин, рыская глазами, у кого бы стрельнуть папироску. — Вот скоро введем новый порядок, — он ткнул пальцем в приказ на пожарном щите, — поболеете тогда, поболеете… — Это что ж, тогда болеть нельзя будет? — спросил угрюмый с похмелья Федотов, который чаще других страдал радикулитом. — Будешь беречь свое здоровье, — с усмешкой вставил Турусин. — А то вред всей бригаде. Уменьшается объем выполнения работы, понял?

Причмокивая негоревшей папиросой, Самошкин, придав лицу серьезность, значительно объявил: — Короче, чтоб все слышали, с той недели будем на отдельном фонде зарплаты. Ясно? — Не ясно! — вылез вперед из толпившихся грузчиков Иванов. — Объясни народу, что значит отдельный фонд зарплаты. Кроме того, что болеть нельзя. Там, между прочим, — Иванов тоже показал на пожарный щит, — написано и про выборы бригадира… — Граждане, граждане! — Толик Турусин, отвлекая внимание на себя, захлопал в ладоши, замахал руками и заговорил быстро-быстро, со всякими шуточками-прибауточками. Самошкин замер с помертвевшим выражением лица, будто в предынфарктном состоянии.

— Братаны-докеры, романтики погрузочно-разгрузочных работ, все будет по-старому, не кипятись. Воткнемся в суть дела — новенькое только то, что теперь мы берем денег под аванс столько, сколько наобещаем выполнить погрузок. А обещать мы умеем, а?

Турусин скорчил лукавую мордочку. Послышались смешки. Турусин тут же вмиг сделался серьезным и продолжил печальным голосом: — Если, конечно, тебя нет на работе, то бригада, значит, меньше тонн перекидает. Так в одну смену, потом в другую — и что ж? Выходит, мы обманщики, деньги свои не отрабатываем. Денег нам следующий месяц не… Что? Правильно, сосите лапу… — Ты, это, брось свои ужимки, — мрачно оборвал его Иванов. — Что ты крутишь? Объясни народу конкретно. Да? — Иванов дернул головой, будто обращаясь к стоявшим за его спиной. — Граждане, по чепухе не надо шуму. — Турусин развел руками и сделал лицо свое глубоко расстроенным. — Конкретно? Так я вам и конкретно. Пор-рядок! — Турусин опять преобразился: вытянулся натянутой струной, холодный взгляд, жесткое лицо. Он выкинул вперед руку и сжал кулак. — Порядок должен быть. А мы все погрязли в бардаке. Железный порядок — и мы победим…

Самошкин уже отдышался, пока его заместитель давал спектакль. Тихим, усталым голосом он сказал: — Ладно, об чем базар, мужики. В новой этой системе что хорошо — кто хочет заработать, тот заработает. Введем на каждого учет тоннажа, по нему и платить будем. Вот.

Иванов опять перебил ехидным голосом: — Учитывать-то, кто будет? А-а? — Совет бригады будет учитывать, — буркнул Самошкин и сунул в губы уже истлевшую папиросу. — А-а, тогда заранее можно сказать, кто больше всех заработает, — засмеялся Федотов. — Теперь надо на работу со своими весами приходить, свой тоннаж завешивать. — Федотов! — прикрикнул Самошкин. — Ты лучше сиди и молчи. Твои прогулы, между прочим, я больше прощать не собираюсь. — Вот именно, — тявкнул вертящийся вокруг бригадира Толик Турусин. — Ка-а-кие прогулы? — Ты замолкнешь, или нет! — рявкнул на Федотова один из родственников Самошкина, то ли его кум, то ли свояк, прапорщик в отставке Утюгов. — Кто это придумал?! — громко, чтобы перекричать гвалт, спросил Володька Ильин, стройный поджарый парень, над которым посмеивались за его молчаливость и уважали за то, что легко работает, будто танцует. — А в других бригадах тоже так?

Самошкин махнул рукой и перестал что-либо объяснять. Нервозно ходил по биндюжке, щупая то свою печень, то сердце. — Толик, — устало сказал он Турусину, — рассылай людей по местам. — Хватит глотки надрывать, работать надо. Давай скоренько…

5.

Иванова, деда Ковальского и Чичахова Турусин тут же определил вывозить со складов стеклянный бой, испорченные продукты и другие не годные ни для какой уценки товары. Работа не особо тяжелая, но грязная и нудная. Мало удовольствия загружать мусорную машину мешками, из которых сочится забродившая томатная паста, или, фукая от брезгливости, вываливать из бочек протухшую селедку и капусту, когда вся эта вонючая гадость течет тебе на грудь, под рукава и чуть ли не за шиворот.

Дожидаясь, когда возвратится со свалки очередная машина, грузчики присели отдохнуть у ворот овощного склада. Притомившийся дед Ковальский прислонился затылком к стене, прикрыл глаза. Иванов сел на ящик, закатав облитый селедочным рассолом брезентовый фартук. Брезгливо понюхал свои руки и спросил у Чичахова: — Тебя-то, Валер, за что на эту каторгу? Меня, понятно, за критику. Ковальского — потому что он затюканный. Тебя-то, за какие грехи перед бригадиром?

Чичахов молча пожал плечами. — Конечно, ты недавно работаешь, поэтому пока и не взбрыкиваешь. Но рано или поздно надоест. Кому-то все конфетки оприходовать. А кому в параше хлюпать. Вот, что я тебе скажу, Валер, — Иванов пригнулся к самому уху Чичахова, — ты давай бери мою сторону. Выйду я в бугры, без балды. Я, по своей жизни, все время в главарях ходил. Мне бы только команду свою сколотить. Как это говорится — предвыборную… Понял? — Иванов похлопал Чичахова по плечу. — Песни ты хорошо, Валер, под гитару бацаешь. Это, знаешь, как может пригодиться. Теперь делай это с таким смыслом, чтобы, значит, после какой-нибудь жалостливой песенки ребятам, которые вокруг тебя, взять и сказать, будто между прочим: эх, мужики, нам бы в бригадиры Колю Иванова, вот бы жизнь пошла… Понял? — Иванов опять похлопал Валерку по плечу. — Понимаешь, Коль, — замялся Чичахов, — я, в общем, за то, чтобы по справедливости всё шло… — Козе понятно! — нервно и громко хохотнул Иванов, отчего дед Ковальский вздрогнул и открыл глаза. — Я ж тоже за справедливость, о чем тебе и толкую. Чтоб все было по справедливости. Не все ж Самошкину бугрить на благо своей родни.

Вдалеке показалась, с походкой, как утка, с боку на бок, фигура бригадира. Он подошел — и сразу с места в карьер принялся ругаться непонятно на кого: — К хренам собачьим такие работники нужны. Вшестером за два часа не могут машину загрузить. Шиш, мы такими темпами что-то на бригаду заработаем. Придется от вас одного на склад стройматериалов перекинуть. Давай, Валер, ты, что ли. Скидывай свой фартук и скоренько дуй туда… — Да как же мы тут с дедом вдвоем! — вспылил Иванов. — Специально, что ли, измываешься? — Не бузи, ну тебя в задницу, — спокойно отозвался Самошкин. — Затоптать меня хочешь — не выйдет! — Иванов оскалил зубы, точно готовая к обороне собака.

Самошкин дождался, когда Чичахов, переодевшись, направился к складу стройматериалов, и двинулся следом за его спиной, как будто ведя под конвоем.

6.

В стылом холоде металлической полубочки склада стройматериалов погрузка и в самом деле почти не двигалась. Кузов ЗИЛа был заполнен мешками с цементом лишь на треть, водитель машины, видимо, сомлевший от ожидания, спал, похрапывая, в кабине.

Грузчики выковыривали мешки из рухнувшего штабеля, вдвоем подкидывали мешок на плечо третьего и тот по крутому дощатому трапу поднимался на кузов. Двое носили, двое грузили и двое голыми руками, то и дело матерясь и дуя на замерзшие пальцы, выдирали мешки из кучи. — Завскладом, зараза, не разрешает с другого штабеля брать, — замученным голосом объяснил Федотов, глядя, как Валерка Чичахов в рукавицах пытается ухватить угол бумажного мешка. — Подмочило их еще с лета, они и сцементировались друг с дружкой. Ну, будто каменную стенку пальцами расковыриваем. — А бригадир говорит, что вы тут ползаете, как мухи, — с кряхтеньем сказал Чичахов. — Ну, у него, конечно, только его братья да кумы работают, а остальные — дармоеды и сачки… — А чего вон додумались на своем совете бригады — звенья ввести, — подхватывая на плечо мешок, возмущенно добавил Брагин, когда-то запойный, а теперь серьезный, семейный мужик, очень ревниво относившийся к своему заработку. — Каждому звену — своя специализация. Это ж с ума сойти, какая будет несправедливость…

Чичахов выпрямился и сказал неуверенным голосом: — Ребят, а может, вправду бригадира переизбрать. Чтобы все было по справедливости…Вот Иванова…Николая, например, избрать… — Во, точно! — обрадованно взмахнул кулаком Федотов. — А то меня уже заклеймили злостным прогульщиком. Бригадир, если еще больше оборзеет, так вообще вытурит с работы и все мои восемь северных надбавок — коту под хвост…

Максимыч, философ-молчун, но в бригаде человек уважаемый, устав держать на весу мешок, дожидаясь когда Федотов подставит под него свое плечо, перебил любившего поразглагольствовать и поорать просто так в пустоту оратора: — Давай в бригадиры твою родную бабушку выберем. Ставь плечо, черт, руки уж опухли!.. — Федотов впопыхах подхватил мешок и, видимо, неловко, жестким углом придавил себе ключицу, не докричал последнюю фразу, ойкнул и пошатнулся. — Стоять, Зорька, стоять. — Максимыч быстро среагировал, поддержал Федотова и поправил ему мешок. — Вперед, докер! Вперед.

Рухнувший штабель наконец разобрали и дело пошло быстрее. Теперь двое подкидывали мешки, а остальные носили их по трапу. Кузов машины заполнялся прямо на глазах. Однако бунтарское настроение не ослабляло. Как говорится парламентским языком, микрофоном овладели все одновременно. Все бегали, кричали, ругались и вносили предложения. Даже застенчивый, как девчонка, Чичахов раскраснелся, будто лупанул стакан спирта, кричал что-то про справедливость и про Колю Иванова.

Максимыч, стоя на подаче мешков, своих предложений не вносил, а только с грустной ухмылкой на потной физиономии критиковал предложения других. — Это разве механизация! — кричал из-под мешка «зашитый» от пьянства и, может быть, поэтому всегда понуро-озлобленный Брагин. — Это механизация времен строительства египетских пирамид. А две болгарских кары на складе гниют. — Брагин для пущей убедительности притоптывал по доскам трапа. — Сапоги уже сколько времени не выдают, а! — кричал «цыган» по отцу-матери и русский по паспорту Еремеев. — Рукавицы тоже, фуфайки. Это же — что, спецодежда!.. — И по упаковке тампакса, — ухмылялся Максимыч. — Сверхурочные постоянно. В отпуск летом не вырвешься. Никакой личной жизни!.. — В библиотеку некогда сходить, — добавил Максимыч.

Заспанный водитель ЗИЛа вылез из кабины, заглянул в кузов и замахал руками. — Хорош, хорош, ребята! У меня ж рессоры в обратную сторону вгнулись. А я думаю спросонья, что это вы кричите? Хорошо, что разбудили…

Машина осторожно вырулила из склада и поехала на весовую площадку. — Эх, романтика разгрузочно-погрузочных работ, — вздохнул Федотов, отряхиваясь от пыли. — До обеда долго там?

Валерка Чичахов посмотрел на часы. — Сорок минут еще. Пойдем в биндюжку?

На пути до биндюжки навстречу грузчикам, как бы случайно попался бригадир. — Закончили? — поинтересовался он, будто не видел загруженную машину, и посмотрел на свои часы. Покачал головой и спросил, изумившись: — Ба-а, вас аж семь человек было? — Грузчики примолкли, чувствуя себя в чем-то виноватыми. — Давайте сейчас на мясной склад, там уже начали загружать рефрижератор. Скоренько загрузите и как раз к обеду успеете.

Федотов первым согласно кивнул, втянув голову в плечи, и повернул в сторону мясного. За ним шаркающей походкой поплелись остальные.

7.

В обеденный перерыв, приехав из столовой, уселись играть кто в домино, кто в шашки, некоторые просто так растянулись на скамейках, давая отдых перенапрягшимся мускулам. Ровно в час дня Самошкин разослал всех по складам. Ни о собрании, ни о бригадном нововведении никто и не заикнулся.

Прошло недели две. Никаких изменений в работе не замечалось и само по себе уразумелось, что растревоживший всех передел и пересчет — это нечто вроде очередной формальности, необходимой для какой-то там отчетности в конторе.

Но вот в понедельник утром, перед разнарядкой на работу, бригадир животом и словом зацепил Сережку Рябова, того самого, который работает, как танцует, но не вышедшего в воскресенье в дежурную смену. — Тебе, Рябов, я прогул поставил за вчерашнее. — А-а, — спокойно махнул рукой Рябов, — отработаю, сам же знаешь. — Я просто предупредил, — без злости в голосе произнес Самошкин.

За два-три дня до получки бригадир обычно пропадал, как в бригаде говорили, «закрывал наряды». Вместо Самошкина оставался командовать его заместитель Толик Турусин.

Когда принесли расчетную ведомость, Сережка Рябов вдруг с измлением обнаружил, что сумма получки у него втрое меньше, чем у остальных. — Э-эх, ты! А это почему!? — взревел обычно пофигист до всех проблем Рябов и поискал глазами бригадира. Увидел Турусина, схватил того за воротник бушлата и потащил к столу, на котором лежала расчётка.

— Толик, это почему так? Ща-а в глаз дам!

— При чем тут глаз? При чем тут такие наивные вопросы?.. — выкручиваясь из рук Рябова, Турусин пытался выглядеть серьезно. — Вся страна живет новой жизнью. В нашем порту тоже… того, соответственно и в бригаде нашей… тоже, понимаешь, да? И вообще, тебе же объясняли: новая система, за прогул снизили коэффициент. — Во-о дела, — расстроенно сказал Рябов и машинально стряхнул обе ладони. — Сейчас так бы кому-нибудь в глаз бы врезать… Эх-ма…

После этого случая материально ущемленный Рябов стал лучшим союзником вечно всем недовольного Иванова. Самошкину такая дружба показалась явно подозрительной. На работу он старался разослать союзников в разные места и через Толика Турусина распространял «разную пропаганду» — что Иванов сказал про Рябова, а Рябов — про Иванова. Инстинктивно, а может, и осознанно, но безусловно самостоятельно Самошкин додумался до политического принципа римских императоров: разделяй — и властвуй.

В своей бригаде Самошкин не одобрял никакого товарищества, кроме своего «семейного круга». Главной заботой, головной болью в постоянных мыслях у Самошкина было одно — как бы из бригадиров не свалиться обратно в рядовые грузчики. Такая перспектива представлялась для него концом всего хорошего в жизни, концом самой жизни.

Выбиться в бригадиры или дослужиться до поста министра — по своей сущности, для человеческой личности есть один и тот же технический прием прыжка в высоту. Человек, преодолевший планку, возводится в ранг чемпионов. Некоторые — районного уровня, некоторые — областного, а некоторые — и олимпийского. Чемпионский титул, независимо от его масштабности, создает в человеческой личности определенный комплекс.

Комплекс, как совокупность психиатрических аномалий. Комплекс чемпиона — понятие, с точки зрения спортивных психологов, положительное, необходимое качество спортсмена, как агрессивность у бойцовских собак. С позиций нейтральной социальной психологии, с позиций исторических примеров — все беды страны от того, что бывшие «чемпионы» патологически, любыми путями и способами, не скупясь на деньги и людскую кровь, зубами вцепляются в свой «титул», намереваясь закрепить его в пожизненное, а то и в наследуемое владение.

«Чемпион» уже и подпрыгнуть не может выше собственной подошвы, но комплекс «чемпиона» пророс в нем глубинными метастазами и никакими терапевтическими, никакими хирургическими манипуляциями этот комплекс не излечить. И ликвидируется этот комплекс исключительно лишь при ликвидации самой личности. Вот такая это тяжелая болезнь — и такое жестокое лечение.

8.

С того самого времени, как на пожарном щите грузчицкой биндюжки появился изуверский приказ о демократии и выборах бригадира, Самошкин-старший все явственнее и пронзительнее ощущал себя в шкуре генерала, с которого на предстоящих выборах комдива личный состав с улюлюканьем сдерет лампасы с генеральских брюк и отправит его свинопасом в местное подсобное хозяйство.

Мысли Самошкина слиплись в комок, точно прокисшие пельмени. Без помощи Толика Турусина разобраться в этом «комке пельменей» самостоятельно никак не получалось.

Турусин, когда бригадир вызывал его для оперативного совета, почти всегда вел себя в одной манере. На первые вопросы «бугра» — ответы шутейные. На следующую очередь вопросов — ответы короткие и с критикой, отдающиеся болью по самолюбию Самошкина. Последняя серия вопросов — Толик обмысливал вслух, в елейноточивых оборотах, выставляя фигуру «бугра» страдающей и бескорыстной.

Как говорил мифический Штирлиц: в сознании застревают последние из сказанных фраз. Но Толик Турусин, видимо, был похитрее Штирлица. Он домыслил сам, что последние фразы создают настроение, но в сознании застревает все сказанное и перед этим. Но чисто с информационным оттенком, без психологической нагрузки. — И на хрена нам эти выборы, скажи? — Мода такая. Не будем же мы против волны плыть. — Херня все это, если мода. Отменят скоро. — Пока отменят, наверху удержаться надо. — А как? Толик, ты же голова. На Чубайса, вот, даже похож.

Турусин вздыхал и разводил руками: — Не мне тебя учить. Ты весь расклад сечешь лучше меня. Тебе просто по доброте своей народ жалко. А взять их всех, этих баламутов, вот…вот…так. — Турусин показал крепко сжатые кулаки. — А потом — вот так. — И его кулак будто открутил голову воображаемому цыпленку. — Но ты, Володь, все через свое сердце пропускаешь, себя травмируешь. Не дай бог, инфаркт схлопочешь. — Верно сказал, — закивал Самошкин брудастыми щеками. Потом он ладошкой-ковшиком пощупал левую половину груди, после этого пальцами в щепотку потыкал в область печени. — Гробишь, понимаешь, за народ свое здоровье… И все напрасно. А ведь даже инвалидность не дадут, если что… — Воло-одь, — протяжно-льстиво позвал Самошкина Турусин. — Будешь когда на той неделе наряды подсчитывать, ты мне впиши две ночных дежурки. А? Дочке на шубку надо. Нам на бутылку. — Турусин, прижав затылок к плечам, снизу вверх посмотрел на бригадира.

Самошкин кивнул с серьезным видом начальника.

9.

Служебный автобус, подпрыгивая на затвердевших от мороза кочках, подкатил к воротам портовой базы. Первыми из дверей автобуса выбрались грузчики и цепочкой по двое, по трое потянулись к проходной. За ними вышли всякие там товароведы, завскладами, бухгалтеры.

Замыкающими оказались Самошкин и его зам Турусин. Когда Самошкин и Турусин вошли в бытовку, на них в обстановке полного молчания уставились двадцать пар угрюмых глаз. Самошкин сначала опешил, потом тоже напустил на себя мрачный вид, прошелся по биндюжке от стены к стене, по пути стрельнув папироску.

Траурное настроение бригады было ему понятно: такое случалось, если падал заработок. Выяснялось это лишь в день получки и от неожиданности выглядело обидным, несправедливым. Грузчики начинали роптать, шарить по столам в поисках листка бумаги, чтобы сейчас же с обидой на сердце написать заявление об уходе.

При таких настроениях управлять бригадой становилось несравненно тяжелее. Сейчас начнут выискивать виноватых, засыпят упреками бригадира, потом по бригадирской же подсказке перемоют кости расчетчикам из бухгалтерии, начальнику базы, завскладами, поматерятся на инфляцию и курс доллара — и, постепенно успокаиваясь, погудят еще день-два — и так до следующей маленькой зарплаты. — Ковальский, Чичахов, Мулин, Брагин — на овощной, перечислил Самошкин первую четверку, выбрав самых покладистых: главное — сдвинуть с места первого барана, остальное стадо потянется по зову инстинкта. — На склад стройматериалов… — Постой-ка! — перебил Самошкина Громов, уважаемый в бригаде мужик, сам шесть лет назад бывший бригадиром грузчиков. — Ты объясни сначала народу поясней, почему так получается? Почему-то это мы второй месяц подряд заработок теряем? Понятно, когда работы дешевые выполняем, но в этом же месяце, я прикидывал, по расценкам у нас нормально выходило. А-а? — Громов был ехидный на язык да и разбирался как бывший бригадир в составлении нарядов, в хитрости применения расценок и тарификации. — Мы тут покумекали немножко, — с улыбкой сказал он, — и решили, что тебя, Володя, кто-то облапошил… Или… тут что-то другое.

Самошкина сразу резануло по ушам слово «мы». Как это понимать: «мы» — кто это — «мы»?

Самошкин быстро скользнул взглядом по лицам грузчиков. Все, включая и сородичей, смотрели на бригадира с вопросом. «И когда сговориться успели?» — с усталым испугом подумал он.

Машинально, как бы уже равнодушный к сыпавшимся на него ударам, ответил: — Нормально, мужики, все утрясем, уладим. Соберем вот совет бригады. Толик, запиши там где-нибудь… Вызовем администрацию. Пусть объяснят народу… — Чо, совет, чо, совет! — Поднялся со своего места Иванов и, рубя воздух кулаком, требовательно сказал: — Надо собрать всю бригаду. И, в конце концов, решать. Окончательно и бесповоротно.

Грузчики одобряюще загалдели. Вскочил Рябов и принялся что-то выкрикивать неразборчивой скороговоркой, то тряся указательным пальцем, то показывая большим пальцем куда-то в область своей поясницы. В общем гвалте прибавлялось все больше и больше отдельно звучащих голосов. К штатным бузотерам присоединились и обычно молчавшие.

«Эко их перекосило из-за каких-то двух-трех сотен», — промелькнуло в голове Самошкина и он почувствовал вдруг такую безвозвратность потери, как на похоронах очень близкого и дорогого человека. — Забыл, как сам хребет гнул?! — Не думает бугор о бригаде — менять пора!

10.

В биндюжку протиснулся через заиндевевшие двери управляющий базой. Румяный с мороза, в роскошно блестящей котиковой шапке, с солидной высокой фигурой, обтянутой кожаным пальто. — Что за шум — а драки нету? — формально поинтересовался он. — А почему не на рабочих местах?

Грузчики примолкли, и первая назначенная бригадиром четверка прошмыгнула за спиной управляющего к выходу. — Да тут мы… того, свои дела решаем, — приниженно-спокойным, специальным для разговора с начальством голосом объяснил Самошкин. — Маленькое собраньице это…организовалось. — Все собрания в нерабочее время, большие или маленькие. Давайте по местам, транспорт простаивает.

Иванов, попавший по мановению бригадирской воли на чрезвычайно халтурную работу — оприходование кондитерских изделий, лишний раз убедился, что Самошкин его серьезно побаивается и намекает: мол, давай жить дружно.

В одной четверке с Ивановым ящики с халвой, конфетами, печеньем приходовали Громов, Ильин и двоюродный братан бригадира Сашка Кислаков. То, что Сашка — «ухо бригадира», секретом ни для кого не было. Заведенные с утра на крамольный лад, грузчики начхали на «подслушивающее устройство» и шпинали имя бригадира, словно бильярдный шар, никак не попадающий в лузу.

Наблюдавшая за ребятами товаровед, смешливая по своей природе девчушка, прямо заходилась от смеха, глядя, как костлявый и длинный Иванов копирует походку пузатого Самошкина. — Эх, жалко, тебя ваш бугор не видит… — Не видит, зато слышит, — хохотнул Иванов. — Думаешь, мы так перед ним трепещем? Хренушки.

Сашка Кислаков отмалчивался, усердно вскрывал топором крышки ящиков на проверку качества содержимого и постоянно жевал, бросая в рот то щепотку халвы, то пригоршню карамели. Порой, правда, солидарно подхихикивал. — Откомандовался, хватит, — уверенно заявлял Иванов товароведу. — Мы его скоро вернем на место, пусть порастрясет свой бурдючок под мешками. А? Правильно, Сашка?

Жующий Кислаков согласно кивал. — Так и кто же будет бригадиром? — спросила, все хохоча, товаровед. — Уж не ты ли, Николай?

Иванов хмыкнул: — Народ решит, будь спокойна. Мы не так, как вы, интеллигенция. Мы коллективом живем. Принцип наш такой. — Да уж, — хмыкнул при этом Громов. — Самозванцев нам не надо — бригадиром буду я. Так, что ли?

Громов распрямился с мучением на лице, скинул рукавицу и, ощерив прокуренные зубы, попытался вытянуть из ладони окровянившуюся занозу. — Был и я бугром, понимаю это дело — нелегко народом править. Но главное скажу: при мне был порядок и обид не было.

Скривив губы, Иванов возражающе сказал: — Слышал я от ребят, Палыч, сам тогда, конечно, не работал. Но и при тебе народ возмущался. И при тебе бригаде не ахти как жилось. — А народ, куда ни целуй — у него везде жопа. Им подай такого бугра, чтоб и работать не заставлял, и заработок вышибал по максимуму. — Бригадира нам сейчас трэба с современным уклоном, чтоб не одним только горлом производительность повышал, — Иванов легко, одним рывком перевернул двадцатикилограммовый ящик с боку на бок, топором вспорол обшивку. — Вон, например, на первом круге у ребят какие заработки, транспорта в два счета выгружают. Заработки у них такие — в бригаду к ним не устроишься, лишних не держат. А почему — а потому, что у них где только можно — тельферы, погрузчики, транспортеры.

Громов согласился: — Да, а у нас голова только для того, чтобы на ней мешки да ящики таскать. Но где же взять такого современного, чтоб он нам все организовал? Не в газету же объявления давать? — Зачем — в газету? Из своих найдется, наверное, — развел руками Иванов. — Юрку, к примеру, Самошкина, — глухим голосом предложил Ильин. — Он, по-моему, в самый раз. — Не-е, — в один голос завозражали Громов и Иванов. — Молодой Юрка еще, — сказал Громов. — Сломается, когда дело до ругани с начальством дойдет. Понахрапистей надо. — Да и братан он бывшему бугру. Старший брат на него воздействовать станет, чтобы навредить, значит. Юрка не подойдет, нет, — Иванов замотал головой. — А я лично за Юрку, — твердо сказал Ильин. — Он — человек справедливый, честный, сам не лодырь. Да и вообще — человек с разумением. — Если бы меня спрашивали, — сказала со своего стульчика смешливая товароведка, — то я вам Юрку бы только и посоветовала бы. — А тебя никто и не спрашивает! — огрызнулся на нее Иванов. — Нам еще не хватает всю базу и весь порт опросить: кого они нам в бригадиры посоветуют?

11.

С моря тугими порывами налетал промозглый, пахнущий мокрым снегом и солью ветер. Иванов, держа одной рукой руку дочки, другой — за воротник пальто, прикрывая им лицо от ветра, спешил из детсада домой. От расположенной на углу улиц «стекляшки» шашлычной его кто-то окликнул: — Куда, Николай?!

У входа в шашлычную в окружении троих своих родственников стоял Самошкин с папиросой в зубах. — На запад, — неприветливо отозвался Иванов. — А что? — А мы вот отдыхаем, — бригадир ублаженно растянул в улыбке губы, лоснящиеся от шашлыков и похожие на свежесваренные сардельки. Он, переваливаясь, подошел, потрепал по шапочке дочку. — Ух, невеста какая растет… Николай, может, с нами, а? Все наши там: Сашка, Толик, Чичахов Валера…

Подумав с секунду, Иванов согласился и направил дочку домой одну. Сам поднялся по ступенькам вместе с державшимся за его рукав Самошкиным. В шумном, чадном зале шашлычной за двумя сдвинутыми столами сидели человек шесть-семь из бригады и двое незнакомцев.

Валерка Чичахов, нагруженный уже выше ватерлинии, склонил голову на свою гитару у него на коленях и чему-то дурацки улыбался. Иванов обошел стол, поздоровался со всеми, сел рядом с Чичаховым. — Фокус, мужики! Чистая спиртяга. — Толик Турусин, хитренько подмигнув компании, выудил из кармана куртки бутылку без этикетки, с прозрачной жидкостью.

Грузчики загомонили, подули в свои стаканы и придвинули их в сторону Турусина. — Ты тоже в родственники записался? — негромко спросил Иванов, перехватывая из рук Чичахова стакан, который тот нетвердым движением попытался придвинуть под розлив.

Конец ознакомительного фрагмента.