Письма к Андрею

Евгений Гришковец, 2012

Эта книга – попытка ответить на вопросы об искусстве человеку, искусство любящему. Человеку, переживающему и способному к сопереживанию. Человеку, способному затрачивать своё время и силы на любовь к музыке, кино и литературе, несмотря на собственную непростую жизнь. С большим желанием помочь и поддержать в любви к искусству и в любви к жизни.

Письмо второе

Подлинный художник, настоящий художник, всегда гениален. В этом смысле я отождествляю подлинность и гениальность.

Подлинность не имеет изъянов, подлинность цельна, однородна и совершенна, как кристалл. Таков и гений. Я имею в виду гений, направленный на создание искусства. (Гении есть и среди учёных, врачей, философов. Гениями умудрялись называть политиков и военных. Даже злодеев.)

Гений всегда предан искусству, сознавая, что он на искусство обречён, как призванный к служению воин. Любое отступление гения от искусства понимается всеми, а главное, им самим как предательство, как дезертирство. А служение искусству — это всегда сражение и борьба. Это беспрерывный бой со всем, что мешает искусству. То есть это борьба со всем, что есть в подлинном художнике человеческого. Это борьба невыносимо трудна, потому что художник всегда и прежде всего — человек. А человеческое постоянно мешает искусству в художнике.

Но именно человеческое и не отрывает гения от людей, жизни, общества, сообщая художнику потребность в высказывании в виде произведения того или иного искусства. Человеческое в гении позволяет ему создавать произведения, которые могут быть восприняты другим человеком, произведения, которые могут быть поняты людьми. И не просто людьми, но современными художнику.

Утративший потребность быть понятным людям, лишившийся необходимости высказывания гений уходит в те сферы существования духа и разума, в которых ему никто не нужен. Потеряв же необходимость в других людях, гений и сам теряет человеческие признаки. Он, в сущности, перестаёт быть человеком. То, что тогда происходит в его сознании и душе, остаётся не известным никому. Теряя интерес к человеку, теряя веру в человека, художник теряет человека в себе и перестаёт быть художником, уходя в высшие, как ему кажется, сферы и пространства.

Но пока гений — художник, он прежде всего — человек.

Он слишком человек!

В смысле не сверхчеловек, а в смысле слишком земной. Он из плоти и крови. Он живое и конкретное существо, деятельность и переживания которого всё время как бы противоречат этой конкретике. Художник неуёмен в своих переживаниях, хотя и является человеком, для которого переживания иррациональны, неудобны и мешают нормальной социальной человеческой жизни. Поэтому художник чаще всего слышит: успокойся, остановись, отдохни. Да он бы, как человек, и остановился бы, с радостью! Он отдохнул бы. Вот только он не умеет этого делать. Он не знает, как можно отдохнуть. Не знает, как можно прервать переживания в себе.

Художник не знает, кем он будет без переживаний. Ещё он боится, что ему может понравиться жить без переживаний и стать просто ремесленником, который сумеет комфортно прожить, продолжая изображать из себя художника, то есть продолжая сочинять книги или фильмы, пользуясь наработанными навыками и опираясь на привычку что-то сочинять и писать.

Подлинный художник слишком много видит примеров такого ремесленнического существования. Художники видят, что ремесленники благополучны, успешны и безмятежны. Но такие примеры видятся художнику как самые страшные и неприемлемые. В них настоящий художник видит непростительное предательство самих основ искусства как служения. Для подлинного художника ремесленничество страшнее смерти и позорнее предательства.

Так что даже самая искренняя и доброжелательная попытка успокоить художника, помочь ему в успокоении бессмысленна и даже пагубна. Художнику, гению, вообще невозможно помочь. Точнее, невозможно помочь художнику в человеке. А вот человеку помочь можно.

Художника можно любить. Любовь ему необходима — он же человек! Успокоить нельзя — он же художник!

Именно человечность (человекообразность), плотскость и все человеческие признаки гениев не давали и не дают современникам возможности признать подлинного современного им художника гением. Он для них слишком человек, чтобы быть осознан как гений. Этому мешает то, что у него есть рост, вес, имя, адрес, паспорт, тембр голоса, он ест, пьёт, имеет желания, он кому-то друг, муж, коллега, сосед… Он человек, как все! С какой стати он — гений? Да, он талантлив, может быть, весьма талантлив, может быть, очень-очень талантлив… Но гений? Нет! Гении — это Шекспир, Моцарт, Пушкин, Достоевский… А тот, кто живёт рядом, тот, который родился на несколько лет раньше или уж тем более позже меня, не может быть гением. Да, он, может быть, сделал и делает что-то замечательное… Но гениальное?.. Да с чего бы это!

Конкретность человека в подлинном художнике не позволяет современнику признать за ним гениальность.

А художник во всём, кроме своего искусства, — человек. Наивно ожидать и требовать от художника даже непременного ума! Как человек, художник не умнее своих зрителей и слушателей. И не обязан быть, он же человек. Ум — это человеческое качество. Талант, гениальность, жажда создавать искусство — это качества божественные, таинственные и не обязательно связанные с умом.

Но, когда мы читаем книгу или смотрим фильм, мы всегда предполагаем, что автор обладает, точнее, должен обладать, умом большим, чем у нас, зрителей, читателей, слушателей. Иначе с какой стати нам тратить своё время на его книгу, фильм, на его музыку. (Это если мы имеем дело не с развлекательным кино или книгой. В случае развлечения нас фигура автора вообще мало интересует.)

Когда мы прикасаемся к произведениям классиков, мы не подвергаем их ум сомнениям. Предыдущие поколения доказали их авторитет и значительность. В случае же с современниками мы часто опасаемся и не доверяем живущим с нами в одном времени художникам. Нам трудно признать, что далеко не совершенный, проживающий с нами в одной стране и времени, а стало быть, чуть ли не за стенкой, человек может быть художником уровня классика и способен создать безупречное произведение искусства, которое надо просто открыто и без недоверия воспринять.

Нам это трудно. Как художнику мешает в служении искусству его человеческая и приземлённая природа, так и нам она мешает признать его, художника, значение и масштаб.

Если мы знаем, что художник носит дешёвый пиджак, который ему явно не идёт, или, наоборот, дорогие часы, которые ему не должны быть по карману… Если мы из прессы знаем, кто его жена и как она выглядит, а выглядит она, по нашему мнению, пошло и безвкусно, или, наоборот, она слишком хороша и сексуальна… Если мы узнаём, что художник страстный футбольный болельщик или, наоборот, равнодушен к спорту и его фигура говорит об этом… Если, в конце концов, до нас доходят слухи о том, что на прошлой неделе художник совершил какую-то нелепость, сказал глупость или был замечен в неподобающей, на наш взгляд, компании, мы тут же себя успокаиваем. Успокаиваем в том смысле, что не читали его книг, и не будем, не смотрели его кино, и не станем. Или что-то смотрели, что-то читали, но не закончили, не досмотрели, потому что было трудно. Так и не будем дочитывать и досматривать. Не надо нам этого. Что этот человек может нам сказать?

Это теперь нас удивляет и не укладывается в голове, как могли допустить, чтобы какой-то современник стрелял в Пушкина! Как такое могло прийти современнику в голову? Как другие современники такое позволили? Мы знаем, конечно, что стрелявший был француз и мерзавец, что друзья Пушкина пытались его уберечь… Значит, мало пытались, говорим мы. Они что, не понимали, что это ПУШКИН! Как его жена могла ему изменять или допустить хотя бы подозрение на измену? Это же был Александр Сергеевич!!! Мы бы такого не допустили.

А как современник мог стрелять в Лермонтова? Да, Миша был, как говорят его современники, неприятный и желчный… Терпеть надо было!!! Терпеть, Мартынов! Он что, не понимал, кто перед ним?.. Получается, что не понимал. Или понимал, но не до конца. Или понимал всё, но не смог сдержаться… Перед ним же был живой и современный ему человек.

Поэтому обижали Шекспира, мучили Сервантеса, отравили Моцарта… Издатели обманывали гениальных писателей, современные гениям критики писали злобные глупости, Толстого отлучили от церкви… Тарковскому не давали денег и плёнки на фильмы… или давали, но недостаточно, и терзали его за уже даденное, требовали сокращения его картин как на Родине, так и в Италии, и в Швеции. Они что, не понимали, что ему нужно было отдать всю плёнку, какая только была, и даже ещё больше. Значит, не понимали!!! Современники!

Современники не отделяли искусство художника от человека-художника, приписывая человеческие слабости, отсутствие житейских навыков или, наоборот, жизненную прагматичность и смышлёность, то есть все человеческие признаки художника, его искусству. Они смешивали искусство с живым человеком, его творящим, и успокаивались, не впуская в себя те переживания, которым и адресовано было искусство художника.

Современники старались понять человека, рядом с ними живущего, ошибочно думая, что при этом понимают и его искусство. Вот им казалось и кажется, что они поняли и понимают всё. Всё: и человека, и его искусство вместе.

А человеку и свойственно стараться понять. Понять однозначно! Такое понимание и есть результат. Результат ценен. Результат успокаивает.

Искусство же, настоящее искусство, не может быть однозначным. Оно обязательно многозначно. Многозначность тревожит.

Современникам было невдомёк, что в своём творчестве художник мог и должен быть уверенным, бескомпромиссным, всевидящим, мудрым и, несмотря ни на что, любящим всё и вся… А человеком он мог быть сомневающимся, ошибающимся, тщеславным, закомплексованным, желчным, вспыльчивым, житейски глупым, капризным или даже трусливым. Но современники видели перед собой прежде всего человека и тем самым принижали его искусство. Это очень и очень по-человечески понятно.

Возможно, желанием увидеть в художнике прежде всего живого и земного человека объясняется такая популярность и востребованность разнообразных околохудожественных и псевдонаучных исследований в виде книг и фильмов о жизни и «судьбах» великих художников прошлого.

Люди, увидевшие, например, картины Дюрера, Веласкеса или Брейгеля, услышавшие Чайковского или Баха, прочитавшие Гофмана или Бунина… Люди, в которых искусство этих гениев задело не затронутые прежде переживания, ощущающие тревогу и какие-то чувства, с которыми не в силах справиться, хотят успокоиться и жить, как прежде. Они чувствуют душевную боль от того, что искусство задело давно не тронутые или вовсе не затронутые душевные «струны».

Подобную, только мышечную, боль чувствует человек, который давно или никогда не ходил в спортивный зал. А тут сходил, позанимался, и наутро болят мышцы.

Но как устранить мышечную боль, мы знаем. Что же делать с душевной болью, которая возникла от встречи с искусством? Да почти то же самое, что и с мышечной. Можно продолжить свои контакты с искусством, и тогда появившаяся боль станет ни с чем не сравнимой, нестерпимой радостью и сутью жизни. Можно, наоборот, прекратить контакты с искусством и подождать, пока боль пройдёт. Но ещё можно принять обезболивающее, то есть взять и как-то понять искусство, понять житейски, однозначно и просто. Такое понимание приносит успокоение. Боль проходит. Что для этого нужно? А например, прочитать биографию Гофмана или Брейгеля, найти там человеческие объяснения его непостижимого гения и его произведений. Объяснения типа: «А-а! Оказывается, его мама в детстве била. Теперь понятно, почему он такое написал» или: «Оказывается, у него мамы вовсе не было. А это всё объясняет. Теперь понятно, почему он такое рисовал» или: «Так он же по знаку зодиака Овен. Теперь всё ясно».

Найдётся объяснение искусству, будет найдено и понимание.

Понимание принесёт успокоение. Успокоение — это так или иначе результат.

Результат сладок…

Сладок, как самообман.

Искусство непостижимо, оно не связано с пониманием. Оно погибает от кажущегося понимания. Искусство — это не наука! Искусство не терпит однозначного понимания и трактовки.

Искусство непостижимо даже… а точнее, прежде всего самим художником, в котором оно зарождается и бушует. Настоящий подлинный художник, гений, всю свою жизнь пытается выяснить, что же такое искусство, зная, что ответа на этот вопрос не существует и ответ недостижим. Но он, как я уже говорил ранее, ставит перед собой недостижимые задачи. Он знает, что обречён на то, что не добьётся окончательного результата…

Однако именно художник, гений, создаёт искусство, которое появляется в виде симфоний, романов, стихов, картин и кинокартин… Эти произведения можно счесть результатами, но только гении, подлинные художники, их таковыми не считали и не считают. Гении не писали и не пишут симфоний, но пишут музыку… не пишут книг, но пишут литературу… не рисуют картины, но живопись, не снимают фильмы, но снимают кино… ставят не спектакли, но делают театр…

Это отказавшиеся, оторвавшиеся от настоящего искусства изменники или работящие и активные бездари снимают фильмы, пишут песни, рисуют картинки, сочиняют книжки.

Так и настоящие пастыри всю жизнь идут к Богу. Идут смиренно, но неотступно, ведут за собой, ничего никому не гарантируя и даже не обещая… А кто-то строит церкви.