Оправдание Острова

Евгений Водолазкин, 2020

Евгений Водолазкин – автор романов «Лавр», «Авиатор», «Соловьёв и Ларионов», «Брисбен», сборников короткой прозы «Идти бестрепетно» и «Инструмент языка», лауреат премий «Большая книга», «Ясная Поляна» и «Книга года». Его книги переведены на многие языки. Действие нового романа разворачивается на Острове, которого нет на карте, но существование его не вызывает сомнений. Его не найти в учебниках по истории, а события – узнаваемы до боли. Средневековье переплетается с современностью, всеобщее – с личным, а трагизм – с гротеском. Здесь легко соседствуют светлейшие князья и председатели Острова, хронисты и пророки, повелитель пчел и говорящий кот. Согласно древнему предсказанию, Остров ждут большие испытания. Сможет ли он пройти их, когда земля начинает уходить из-под ног?..

Глава пятая

Евстафий

По смерти Юстина и Гликерии регентом при малолетнем Парфении стал младший брат Михаила и Юстина, благоверный князь Евстафий.

В первое лето Евстафия некие мореходы привезли в подарок князю невиданных рыб. Евстафий, желая на них посмотреть, пришел к мраморному водоему у Дворца, упал в воду и утонул. Общее же время его правления — три дня.

Парфений

Запись краткая, многословному стилю Прокопия Гугнивого вроде бы даже не соответствующая. С другой стороны — а много ли по такому случаю напишешь? Кто-то может сказать, что проще было совсем ничего не писать, что три дня правления не считаются, и — будет неправ. Дело здесь не в Евстафии и его трех днях: это и в самом деле не имеет никакого исторического значения.

Смысл отдельного упоминания Евстафиева правления в другом. Средневековье не выносило отсутствия звеньев в хронологической цепи. Любой цепи — будь то олимпиады, которыми датировались события в некоторых хрониках, будь то императоры или просто годы. Потерянные звенья нарушали целостность времени, которое организовывало мир Божий и предваряло вечность. Русские и ирландцы указывали даже пустые годы — те, что прошли без событий. Год такой-то: не произошло ничего. И бысть тишина.

Пустым годом Прокопия Гугнивого, не русского и даже не ирландца, была запись о трех днях всеми ныне забытого князя Евстафия. Да, текст, повторю, не по-прокопиевски лапидарен. Возможно, необычным стилем хронист хотел подчеркнуть необычность случившегося с князем: вышел, что называется, на рыб посмотреть… Рука — Прокопия, и это его запись.

Эта же рука в свое время записала пророчество св. Агафона. Предвидел ли Агафон судьбу продиктованного им текста? Если да, то почему диктовал его именно Прокопию — были ведь и другие писцы в монастыре? Иногда мне кажется, что, доверив пророчество Прокопию, Агафон хотел сделать его содержание до времени неизвестным. До того времени, когда оно станет необходимым и снова найдется. Поживем — увидим.

Однажды без всякого повода Ксения сказала мне, что пророчество найдется.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Чувствую.

Для меня это веский аргумент. То, что (пред)чувствует Ксения, обычно сбывается. Я привык к этому еще с детства.

Забавно, что в сообщении о новом регентстве я назван малолетним. Вообще говоря, нам с Ксенией было тогда лет по тридцать. Но у нас действительно было свое собственное время, так что по большому счету ошибки нет.

Это последняя запись Прокопия Гугнивого. Она сделана им в день смерти Евстафия, ставший днем и его смерти. Вероятно, радость Прокопия из-за гибели Юстина и Гликерии была столь велика, что сердце не выдержало.

Все дни после пожара он не ходил — летал. На вечернем же поминовении новопреставленного Евстафия вдруг схватился за сердце и грузно съехал по стене на пол. Стоявший рядом брат Мелетий подхватил его под руки, потащил к выходу, на воздух.

Мы были на той службе и вместе с несколькими монахами тоже поспешили наружу. Прокопий лежал на траве. Брат Мелетий поддерживал его голову, но немигающий взгляд Прокопия не оставлял надежды. Из открытых дверей раздавались обрывки песнопений. Мы же стояли потрясенные, потому что впервые видели смерть человека.

Через минуту вышел епископ Филарет. Внимательно посмотрев на лежащего, закрыл ему глаза. Большим и безымянным пальцами закрыл, движением уверенным и точным, словно всю жизнь только этим и занимался. Прочитав молитву, сказал Мелетию, что отныне он будет вместо покойного летописцем. Всё еще держа голову Прокопия, Мелетий наклонил свою: как благословит владыка.

Через месяц владыка был вынужден уйти, поскольку венчание Юстина и Гликерии не было ему прощено даже через годы. Владыка ушел, а благословение осталось, и никто его с Мелетия не снял.

Кстати, именно Мелетий установил, что из рукописи хроники изъято пророчество Агафона об Острове. Вначале он просто заметил сбивку в счете листов, а уж из бесед с братьями (он вел их целенаправленно) выяснил, что изъятым текстом было пророчество.

Прокопий нередко бросал загадочные фразы, что тексты порой пропадают, что не все пророчества доходят до адресатов, или, например, как полезны бывают пророчества, переданные противнику во благовремении. Разным людям Прокопий говорил разные вещи, и оттого подозрений в его отношении не возникало.

Певец Юстина и Гликерии казался прирожденным болтуном — в той, разумеется, степени, в какой это было достижимо в его положении. Вообще говоря, считалось, что на языке у него то же, что и на уме, а поскольку язык не был сильным местом Прокопия, как-то уж так это переносилось и на его ум.

Между тем, Прокопий был не так уж бесхитростен. Собрав бессвязные высказывания безъязыкого, Мелетий восстановил ход событий — так, собрав осыпавшиеся камешки, восстанавливают мозаику. Он понял, что покойный не только изъял лист из рукописи, но и отправил его куда-то на Большую землю.

Не понимал Мелетий, по его словам, лишь того, зачем Прокопий делал те опасные намеки, которые при определенном стечении обстоятельств могли его разоблачить. Можно лишь предполагать, что для него это было игрой, тем более захватывающей, чем ближе он подходил к саморазоблачению. Это щекотало Прокопию нервы — так же, вероятно, как и Истинная история, которую он писал одновременно с неистинной. Чем дольше мы с Ксенией живем, тем больше удивляемся тому, как истинное в мире переплетается с неистинным.

Таков был Прокопий Гугнивый, который слыл человеком с двумя языками, но не имел ни одного, ненавидел власть, но искал близости к ней, писал втайне, но рассказывал об этом, некогда был жив, но теперь мертв. С ним безвозвратно ушла часть нашей жизни, потому что никогда его больше не будет.

Ксения

Удивительнее же всего то, что мы всё еще живем. Сейчас — в дачном доме, куда перебрались на лето. По вечерам гуляем вдоль опустевших пляжей.

Сегодня приезжал Филипп, издатель Истории Острова. В среднем раз в месяц Филипп приезжает нас подбадривать. Предлагает не ограничиваться имеющимися у нас комментариями к хронике и написать еще о чем-нибудь. О чем угодно.

Обещали подумать. Мы-то, собственно, и пишем, но это скорее личные заметки. Надо ли их публиковать?

Прощаясь, я показала Филиппу на скалу, напоминающую башню, — наверху подобие зубцов. Возле этой скалы я крикнула когда-то:

— Нож!

Когда мы с Парфением проходим мимо нее, я говорю шепотом:

— Нож!

И всякий раз Парфений резко поворачивается — не так, правда, резко, как тогда. В этой истории его больше всего удивляет мое замечание об x-образных ногах.

Во время нашей беседы с Филиппом из-за скалы вышла женщина. Именно с такими, да, ногами. Увидев, что мы на нее смотрим, помахала нам рукой. Парфений, рассматривая ее, прищурился.

— Вылитая тетушка Клавдия. Что-то их притягивает к этому месту.

Все мы помахали ей в ответ. Иногда мне кажется, что каждый новый век рождает одних и тех же людей. Или очень похожих.

Филипп позвонил по мобильному, и через минуту подъехала его машина. Сев на заднее сидение, он опять помахал — на этот раз нам. Все на удивление много махали в тот вечер. Когда его машина скрылась, мы с Парфением еще какое-то время стояли у автострады. Мимо нас проносились автомобили неведомых марок. К нам подошла женщина, стоявшая у скалы.

— Мы научились отличать грузовые машины от легковых, — сказал ей Парфений, — но почему-то это и стало нашим пределом. Марок выучить не можем.

— Возраст, — ответила женщина. — Такой у вас возраст, что как-то даже неудобно и называть.

Парфений опустил голову, как бы обидевшись. Когда поднял ее вновь, стало видно, что он улыбается.

Сказал:

— Мы чувствуем себя лет на сто двадцать. Не больше.