Я умру за вождя и отечество

Евгений Альтмайер

Пауль Блау еще не знает, что ему суждено отправиться на величайшую войну в истории мира. Мальчишка с берлинских улиц растет в стране, раздавленной нищетой и несправедливостью. Главное его богатство – коробок с подобранными окурками.Ему только предстоит понять окружающий мир: по объяснениям старших приятелей. По разговорам взрослых. По листовкам и плакатам.А еще есть те, кто готов дать ему простые ответы на любые вопросы. Те, кто добивается не правды, а эффекта.

Германия Адольфа Гитлера

Мы хотим видеть наш народ послушным. И ты, моя молодежь, будешь воспитывать в себе послушание.

Адольф Гитлер

Глава 5

Старая полуразвалившаяся Германия тащила дряхлые кости в будущее только по инерции. Она была равнодушна к чужим проступкам и безразлично отворачивалась от презрения в свой адрес. Хочешь прогулять школу — просто сверни по пути да направляйся туда, где посреди развалившихся сараев можно курить с приятелями и играть жестяной банкой в футбол. Хочешь — покажи контролеру в трамвае фигу да рассмейся ему в лицо. Главное — вовремя соскочить с подножки. Старая Германия была добра к своим детям равнодушной добротой дряхлой старухи, у которой уже нет ни сил, ни воли следить за детьми. Особенно если те так и норовят улизнуть из-под прищуренного близорукого взгляда. И дети убегали. Курили окурки, плевали мимо урн, бросали мусор, где попало. А еще можно написать на стене какую-нибудь гадость. Те, кто хотел идти дальше в равнодушии к установленным правилам, шли дальше. Легкой поступью, посмеиваясь над бессильным равнодушием страны, которой уже наплевать на твои шалости.

Внезапно дряхлые старушечьи пальцы налились молодой железной силой. Сначала это было даже весело. Все в школе теперь появляются в одинаковых коричневых рубашках и черных галстуках. На рукаве — красная повязка с белой полосой, поверх которой красуется неизменная свастика. Мальчишки щеголяют в новой форме, довольные собой и миром.

Потом неожиданно выяснилось, что ставший всеобщим гитлерюгенд легко может устроить за прогулянный урок такую выволочку, что разносы тетушки Гретхен перестают казаться чем-то серьезным. Конечно, если ты всю субботу маршируешь с товарищами под звуки военного марша — это совсем другое дело. Придешь в школу не готовым — гитлерюгенд велит учителю не спрашивать домашнее задание. Потому что уроки уроками, а патриотизм и воспитание германского духа всяко важнее. Но попробуй вместо торжественного марша по старинке усесться на перекур за разбитыми сараями — вот тут тебе и устроят казнь египетскую. Да и сараи вскорости разобрали. Сказали, толку от них никакого, только вид портят.

Пауль глазами хлопнуть не успел, а вся жизнь уже расписана и разлинована вдоль и поперек. Но и это, по большому счету, легко можно пережить. Тем более, что отметки гитлерюгенд, в отличие от тетушки, заботят мало.

А вот седьмого марта тридцать четвертого года Пауль понял, что такое настоящий страх. И страх этот принял вид Юргена Вернера. Хамоватый парень слывет в Леопольдкиц опасным малым. Вечно небритая физиономия, на которой застыла презрительная мина. Запах дешевого табака, крохотные свинячьи глазки полны наглости и осознания собственного превосходства над окружающими. Словом, препаршивейшая личность. Говорят, Юрген имеет какие-то темные дела с настоящими бандитами, так что его откровенно побаиваются — мало ли…

Юрген, конечно, на наступление новых времен плевать хотел. Заявил, что законы да правила сочиняют для лохов, а реальным парням вроде него никакие законы не указ. За проезд в трамвае платить — западло. В кино захочешь зайти — хлопни кассиру по козырьку фуражки, вот и весь билет. А рыпнется, так взять за шиворот и встряхнуть, как следует. Чтобы знал, на кого хвост задирает, и кто здесь настоящий хозяин жизни.

Месяц назад к Юргену пришла полиция. Тощий лейтенант зачитал постановление: герр Вернер признан асоциальным элементом. Тот пытался качать права: требовать доказательств и надлежащим образом оформленный ордер. В ответ прилетело резиновой дубинкой по зубам. Его скрутили, бросили в машину и увезли. И — тишина.

Вернулся Юрген спустя месяц. Худой, как щепка. На привычно небритом лице — дергающаяся гримаса, совсем не похожая на былую ухмылочку. От каждого резкого жеста шарахается прочь, руки инстинктивно дергаются вверх — закрыть голову.

И дело даже не в облике затравленного и сломленного парня, который с тех пор даже окурков мимо урны не бросает. Настоящий ужас несет простая и страшная мысль: а не окажусь ли следующим я сам? Как будто всю страну внезапно разделила проведенная новой властью черта: или ты являешься полноценным членом общества и работаешь, как умеешь, на благо Германии и ее народа. Повинуешься не тобой установленным законам и правилам. Или — не повинуешься. И тогда тебя швырнут в полицейскую машину, чтобы через месяц ты трясущимися руками закрывался от каждого шороха за спиной.

— Может, ну ее, эту школу? В кино новую комедию гоняют. А сегодня геометрия. Терпеть ее не могу.

Обычно на такие предложения Пауль отвечает неизменным согласием. Геометрию он любит еще меньше Фрица. Наверное, и на этот раз согласился бы, но, как назло, вспомнилось осунувшееся лицо Юргена. И то загнанное выражение, которое на нем появляется, стоит рядом неосторожно взмахнуть рукой.

— Эй, Блау! Заснул?

— Ничего я не заснул, — буркнул Пауль. — И, знаешь что, не будем мы школу прогуливать.

— Чего это с тобой? Башку напекло? — Удивился Фриц. На растерянной физиономии приятеля — все изумление мира. И плевать он хотел, что следующий год — последний. Дальше экзамены. А за ними — полнейшая неопределенность. На которую Моргену-младшему тоже плевать.

Пауля до недавнего времени вся эта чепуха не слишком заботила. Но вот приключившаяся с Юргеном история… Новая власть очень быстро поставила жесткий и безусловный водораздел: ты или достойная часть великого германского народа, или балласт, с которым нет никакого смысла церемониться. И чем дальше Пауль смотрит на всю свою прошлую жизнь, тем отчетливее страшная ясность: на балласт в этой картине мира они с приятелем похожи куда сильнее.

Конечно, за прогулянную школу никто их в полицию не потащит и бить там не станет. Но что-то в глубине души все равно протестующе скалится на мысль о том, что можно просто продолжать жить, как жилось. Одни будут строить тысячелетний Рейх. Величайшее будущее германского народа. А другие — висеть у них на ногах тем самым балластом. Самых бестолковых и хамоватых новая власть смелет в труху. А остальные, у кого не хватило пороху даже достаточной наглости проявить — что будет с ними? Будут барахтаться на дне, облитые презрением строителей прекрасного нового мира.

Попытка донести эту мысль до Фрица окончилась полным провалом.

— Да тебе и впрямь башку напекло. — Хмыкнул приятель. — Светлое будущее ему подавай. Ну, как хочешь. Мое дело — предложить. Я лучше в кино сгоняю. А ты отправляйся в гости к старику Клаусу и его гипотенузам.

И оставил Пауля в гордом одиночестве. Только и остается, что смотреть вслед со смесью злого упрямства и затаенной зависти. Вообще-то, комедия и впрямь выглядит куда увлекательнее геометрии. Особенно в исполнении старика Клауса, которого полагается называть «герр Фишер». Хотя, как этого бубнящего подслеповатого старикана ни назови, уроки его — сущая скука. Ладно, и это переживем. Все, что осталось — поправить ранец и идти в сторону школы.

Старое здание встретило привычной суматохой. Бесится заканчивающая первый учебный год мелочь. Те, кто повзрослее, вроде бы пытаются вести себя посолиднее, но получается не у всех. Девочки, напротив, изо всех сил стараются демонстрировать чинность и степенную серьезность. Некоторые, кажется, с куда большим удовольствием окунулись бы во всеобщую веселую возню, но — нельзя. То, что можно мальчишкам, для будущих фрау совершенно недопустимо. В последнее время и вовсе ходят слухи, что обучать в одной школе и мальчиков, и девочек — пагубная коммунистическая практика, от которой надо избавляться. Потому что общее обучение только мешает превращать детей в будущих солдат и почтенных домохозяек.

В полутемном холле Пауль ставшим уже привычным жестом отсалютовал огромному портрету фюрера. Изображение в окружении двух нацистских знамен появилось с полгода назад. С тех пор гитлерюгенд старательно следит, чтобы портрет был постоянно украшен свежими цветами. Говорят, скоро еще почетный караул введут. Фюрера Пауль безмерно уважает, но перспектива торчать час-другой истуканом рядом с его изображением совсем не выглядит заманчивой. Хотя его мнения на этот счет, конечно, никто не спросит.

Кабинет геометрии встретил привычным гулом голосов. Пауль пожал руки паре хороших знакомых. Большинство проводило опасливыми взглядами и поживее отвернулось. Обычно такая репутация кажется лестной: приятно, что тебя считают опасным малым и шепчутся, что водишь знакомство с штурмовиками. И еще выдумывают всякие дурацкие истории. Послушать коротышку Вилли или очкарика Франца, так он весь прошлый год только и делал, что собственноручно расстреливал коммунистов. Раньше вся эта чепуха веселила, но сейчас… Пошли бы они к черту со своими россказнями.

Пауль с сердитым видом прошествовал в дальнюю часть класса. Обычно они с Фрицем сидят у самой стены. Держаться подальше от учителя всегда казалось отличной идеей. Плюхнувшись на скамью, полез в ранец. Книжки, тетрадь, та самая перьевая ручка дяди, с которой он так и не подружился. Сажает кляксы, зараза, и ничего с этим поделать нельзя!

К концу первого урока Пауль окончательно понял, что дело плохо. Как-то само собой сложилось, что учителя и к нему, и к Фрицу, и еще к паре таких же раздолбаев относятся снисходительно. Не глядят, как они списывают, игнорируют на экзаменах. Герр Вайль, учитель математики, так и прямо заявил однажды, что оставлять их на второй год категорически не желает, потому что «тогда вас, лоботрясы, придется терпеть вечно». Пауль и Фриц это восприняли как однозначное разрешение разгильдяйничать, сколько душе угодно: в итоге все само собой образуется. И такое положение дел их более чем устраивало.

При попытке всерьез разобраться в словах учителя Пауль почувствовал себя на редкость беспомощным. Честно страдал половину урока, таращился в учебник, пытался понять, как именно площадь круга взаимосвязана с объемом конуса, и что из всего этого следует. Значки и закорючки прыгают перед глазами, но их смысл никак не разгадать. Словно не учебник в руках, а настоящий военный шифр. Наконец, признав собственную безнадежность, начал таращиться на одноклассников. За соседней партой сидят Юлиус Беккер и Ральф Ланге. Эти вовсю режутся в крестики-нолики, даже не пытаясь вслушаться в бубнеж старика Клауса. Кто бы сомневался. Остальные вроде бы заняты делом. Хуже того: у них все эти чертовы задачки не вызывают никаких проблем!

От осознания, что категория балбесов, в которую он загремел, оказалась не только малопочетной, но еще и немногочисленной, на душе стало совсем кисло. Опять перевел взгляд в книгу. После краткого ознакомления с успехами одноклассников ее содержимое совсем не стало понятнее. Что же делать? Попросить о помощи дядюшку Вилли? Вот тому больше делать нечего, как возиться с надоедливым племянником. И потом, откуда ему знать все эти геометрические хитрости? И по-английски он не говорит. Зато по-французски изъясняется так, что хоть сейчас забрасывай во вражеский тыл на парашюте. Но толку-то с дядиного французского…

— Герр Фишер, в этом месте, должно быть, ошибка. Посмотрите. Икс плюс икс равно два икс, а совсем не икс в квадрате.

— Ну-ка, ну-ка… Да, в самом деле. Большое спасибо, фройляйн.

Пауль ухмыльнулся. Прочие ученики вытягивают головы. Всегда интересно посмотреть, кто там оказался умнее учителя. Хотя старику Клаусу нос утереть — много ума не надо. Он вечно ошибается. Неудивительно, что Хельга Краузе разглядела очередной ляп. Ее хоть сейчас в академию отправляй. Вся из себя прилежная, как черт знает что.

Пауль чуть по лбу себя не стукнул от осенившей его идеи. Вот кто ему поможет с этой растреклятой геометрией! Главное, чтоб выгорело… А ну как заупрямится?

Еле досидел до конца занятий. Кажется, будто какой-то умник всю скамью иголками утыкал. Но, наконец, прозвенел последний звонок. Пауль привычным жестом сгреб со стола книжки и прочую канцелярщину. А сам краем глаза следит за Хельгой. Девушка, как назло, жуткая аккуратистка. Медленно завинчивает чернильницу, раскладывает закладки по тетрадям… Ну как можно быть такой цацей?

— Эй, Блау, пошли по пиву? — Неожиданно предложил Юлиус. Тьфу, пропасть, и этот туда же.

— Не. Не сегодня. Дела есть.

— Это какие у тебя дела? — Наглейшим образом заржал Ланге.

— Какие надо, такие и дела! Тебе-то чего?

— А ты отвечай по-нормальному! — Окрысился Ральф. Пауль краем глаза заметил, как Хельга, бросив на их компанию тревожный взгляд, подхватила ранец и направилась к выходу. Чтоб тебя! Надо было сразу после геометрии к ней подойти. Но если подойдешь на перемене — пиши пропало. Свидетелей у такого разговора будет — полкласса. Ну ее к черту, такую славу.

Кое-как отвязавшись от Беккера с его бестолковым приятелем, Пауль выбежал из школы. Радостное весеннее солнце стоит почти в зените. Где же вышедшая чуть раньше отличница? Неужто упустил? Ага, вон она. Огненно-рыжие волосы ни с чем не спутаешь.

Пауль поспешил следом.

— Хельга! Постой! — Окликнул, когда они оказались одни на узенькой улочке.

Девушка обернулась. Спроси Пауля, так во взгляде у нее могло бы быть и поменьше настороженности.

— Чего тебе?

— Послушай… — Пауль неожиданно замялся. План, который ему сначала показался идеальным, сейчас выглядит на редкость дурацким. А что, если откажется? — Хочешь, я твоего брата защищать буду?

— Чего? — Округлила глаза Хельга.

Ее младшего брата и впрямь шпыняют все, кому не лень. Как можно было такой рохлей уродиться… Тощий, кургузый, здоровенные очки сверкают на солнце, словно бинокли. И драться не умеет. Абсолютно.

— Ну, сделаю так, чтоб его никто тронуть не смел, — запинаясь, повторил Пауль. В голубых глазах девушки граничащая с испугом настороженность сменилась растерянной задумчивостью.

— Хочу. А чего это ты добрый такой?

— Я… Ну… Помоги мне с геометрией? — Выпалил Пауль. И откуда только такая стеснительность накатила? И еще — некоторая опаска. Если вдруг всплывет, что он с такими просьбами подходил к Хельге Краузе — что остальные скажут?

— С геометрией? — Эхом повторила Хельга. Кажется, решила, что он ее разыгрывает.

— Угу. И с английским. Ну, вообще с уроками. У меня одного не получится. Никак. А мне надо. Пожалуйста.

— Ну… Ладно. — В голосе у девушки звучит неприкрытое сомнение. — Но учти, если ты что не то задумал…

— Да нет же! Мне на самом деле помощь с уроками нужна. Слово гитлерюнге!

— Хорошо. Тогда давай завтра в три часа. Около северного крыльца. — Неожиданно строго приказала Хельга. — И смотри без опозданий.

Следующий день Пауль начал с того, что выловил Ганса Мюллера. Мелкий пакостник учится в одном классе с братом Хельги. И, вроде бы, донимает его больше прочих. Поймать мерзавца за ухо много труда не составило.

— Слушай сюда, прыщ блохастый, — велел Пауль, выкрутив многострадальное ухо, отчего пойманный почему-то привстал на цыпочки. Краснощекую физиономию так и перекосило. То ли от боли, то ли от страха. — Сам запомни, и прочим передай. Кто из вашей своры очкастого Вальтера тронет, я его на семь метров под землю закопаю. И тебя за компанию, за то что оратор неубедительный. Усек?

Ганс, подвывая, подтвердил получение распоряжения. Пауль разжал хватку, и жертва террористического метода припустила прочь. Даже немного стыдно. Может, не стоило сразу его так круто в оборот брать?

Потом вспомнил случайно подслушанный разговор Хельги с подружками, где она жаловалась на этого малолетнего оболтуса и на то, что он творит с ее мелким братом. Пожалуй, мягковато он. Надо было еще по шее добавить.

Все оставшееся время потратил на старательное самобичевание. До Пауля не сразу дошло, что теперь по Леопольдкиц наверняка поползет слух, будто он волочится за Хельгой. Да и беглое ознакомление с учебниками приводит к печальному выводу: кроме геометрии и английского ему потребуется заново изучить еще и физику, биологию, математику… И если бы только их! Это ж какую прорву времени придется убить!

Поднимаясь по ступеням северного крыльца, Пауль сам уже не знает, чего хочет больше — то ли добиться своего, то ли чтобы Хельга не пришла, решив, что он за ней пытается ухлестывать. К ней, кстати, клеился кое-кто из класса, но — отшила всех. Даже отличника Дитриха.

Мучительные размышления прервало цоканье каблучков. Рыжая наградила двоечника уже знакомым строгим взглядом.

— Ну, пойдем. Только ко мне домой нельзя. Давай в парке на Леопольдплац столик найдем. Там в это время обычно народу не очень много.

— Как скажешь, — согласился Пауль. Нельзя так нельзя. Не слишком-то он к ней в гости рвется. Интересно, почему Хельга не желает его туда вести — не хочет лишних расспросов со стороны родителей или боится, что те встанут стеной против такой компании? Дескать, хочешь с мальчиками дружить — найди кого поприличнее.

Парк вокруг старой церкви встретил тишиной и шелестом листьев. Каштаны отсекли пышными кронами шум машин. Возле старой церкви стоит несколько деревянных столов со скамейками. Обычно старички вечерами играют здесь в шахматы, но до их появления еще часа три. Сейчас же вокруг ни души. Оно и к лучшему. Мысль, что они больше напоминают гуляющих под ручку голубков, опять заскреблась где-то в глубине души.

— Ну это уже за всеми пределами! — Резко заявила Хельга, наградив спутника сердитым взглядом.

— Чего? — Опешил Пауль, за всю дорогу не подавший ни малейшего повода к возмущениям.

Источником недовольства, однако, оказался не он, а табличка у входа в церковь. На таких обычно вывешивают расписание служб. Но вместо ровных столбиков с часами и датами красуется карикатурная физиономия с пейсами и длинным носом. И подпись: «Немец, помни! Здесь молятся сыну еврейки!»

— Ну, в каком-то смысле так оно и есть, — пробормотал Пауль. Хотя никогда под таким углом на этот вопрос не смотрел. Хельга в ответ наградила разъяренным взглядом.

— Скажи еще, что это твои дружки повесили!

— Понятия не имею, кто это тут пристроил. И вообще, не нравится — сними. Ну, или хочешь, я сниму.

Не то чтобы дурацкая табличка вызывала какое-то ярое неприятие. Но не ссориться же из-за нее!

— Совсем дурак? — Испуганно дернулась Хельга. — Садись уже и доставай книжки. Не ты вешал, не тебе и снимать. Неприятностей захотел?

— Да какие из-за нее неприятности? Повесил какой-то придурок, а все вокруг трясутся. — Хмыкнул Пауль, но настаивать не стал. Плюхнулся на деревянную скамейку, с наслаждением выбравшись из лямок. Тяжелый ранец звучно брякнул о ровные доски стола.

— Ты, Блау, и впрямь дурак или прикидываешься? — Рыжая выразительно постучала пальцем по лбу. — Или думаешь, раз с парой штурмовиков подружился, так все можно? Дай только повод — сожрут и не подавятся. Знаешь, что с такими умными сейчас делают?

— Можно подумать, ты знаешь, — с досадой ответил Пауль. Кому понравится, когда с тобой разговаривают, будто с малолетним?

— Я-то знаю. — Огрызнулась Хельга.

— Да ну? Откуда? — Спросил с сарказмом в голосе и тут же пожалел: девушка закрылась, будто ракушка. Только что яростно сверкала глазищами, а сейчас — сидит, словно замороженная кукла.

— У отца приятель был из социал-демократов, — тихо ответила она после молчания. — Из идейных. На митинги ходил, деньги вносил регулярно. Гитлера последними словами поносил. Отец его, дурака, предупреждал, чтоб рот на замке держал, да куда там.

— И что?

— И все. В тридцать третьем его гестапо¹⁵ арестовала. Ну, как арестовала. Запихали без объяснений в машину и увезли куда-то. Вернулся через полгода такой, что… В гроб краше кладут.

Пауль припомнил дерганые движения Юргена и торопливо кивнул. Он, кажется, вполне представляет, как выглядел этот социал-демократ.

— Вот от него я и знаю, как нынешняя власть со всякими умниками типа тебя разбирается. — Мрачно закончила Хельга.

— А он, что ли, рассказывал?

— Рассказывал. Его где-то в Ораниенбурге держали. Штурмовики там заняли старую фабрику в центре города. Все колючей проволокой оцепили. Туда людей и свозят. Заставляют бегать с гружеными камнем мешками по кругу. Кто свалится от усталости, бьют железными прутами, собаками травят. Законов никаких, творят все, что в голову взбредет. Сумеешь убедить, что все понял и теперь готов за их фюрера жизнь положить — может, выпустят. А, может, до смерти забьют. Как повезет.

Пауль неуютно поежился. Не очень приятно думать, что совсем недалеко от Берлина творятся такие дела. Здесь, под радостным весенним солнышком, в подобные ужасы не очень-то и верится. Нет. Стоило лишь вспомнить затравленное лицо Юргена, как все сомнения в правдивости рассказанной истории как рукой сняло.

— Вот я тебе и говорю, Блау, поменьше умничай и не лезь с инициативами, куда не просят. Раз эту табличку не ты повесил, то и снимать ее не тебе. Доставай уже книжки, что мне тут с тобой, до ночи сидеть?

Физика и геометрия неожиданно оказались далеко не таким темным лесом, как боялся Пауль. Всего-то и надо было, что опять начать учебник с самого первого урока. Сидящая рядом Хельга, как правило, остается довольной.

А вот кто никакой радости по поводу неожиданных перемен не испытывает, так это Фриц.

— Ты, Блау, друзей на математику променял, — заявил ему как-то приятель после школы. Пауль в ответ только пальцем у виска покрутил. А что еще ответишь?

Чем ближе двадцатое апреля, тем сильнее лютует гитлерюгенд. Через день изнуряющие марши. Камерадшафтсфюрер¹⁶ торжественно пообещал, что самолично порвет на куски каждого, кто будет недостаточно усердно тянуть ногу. Правда, желающих отлынивать и без его угроз немного: слишком уж большая честь на кону. Те, кто хорошо зарекомендует себя на финальном смотре перед штаммфюрером¹⁷, двадцатого числа отправятся во дворец спорта — маршировать перед Гитлером в день его рождения. Остальные будут топать по школьным дворам на обычных линейках.

Пауль в последнее время еле соображает, на каком он находится свете: кажется, вся жизнь состоит из бесконечных маршей, перемежаемых занятиями с Хельгой. Несколько раз в голове вспыхивала лихорадочная мысль отложить пока уроки в дальний ящик — в конце концов, после двадцатого жизнь вернется в более размеренное русло. Но каждый раз заставляет себя стиснуть зубы и на негнущихся ногах плетется в привычный садик. Кажется, чего стоит одна крохотная поблажка? Но — никакой капитуляции. Даже если она видится единственным шансом на выживание.

С этой мрачной мыслью Пауль ввалился в класс после утренней пробежки. Только и остается, что скучать по тем временам, когда такими вещами заведовал учитель физкультуры. Немолодой дядька в вечно мятом спортивном костюме кажется сущим ангелом на фоне командующего школьной дружиной. Вот уж кто с удовольствием загонит всех до смерти и не почешется.

— Да ну ее к черту, эту школу! — В сердцах возопил зашедший следом Фриц. — Дитрих, ты же целый шарфюрер. Скажи учителю, что мы сегодня не в состоянии. Мы же к дню рождения фюрера готовимся! Пусть отменят уроки!

Дитрих — худой, как палка, белобрысый и высоченный, будто настоящая пожарная каланча. К школьным занятиям он относится серьезно, но на сей раз на замученной физиономии проступила глубокая задумчивость.

— Ну… Я ж не могу один. Но если мы всем шаром потребуем от старика Клауса…

— Хватит чепуху городить, — неожиданно резко отозвалась Хельга. Она уже сидит за партой, книги и чернильница разложены в идеальном порядке. Неудивительно, союз немецких девушек хоть от физкультуры никто не освобождал, но гоняют их вдесятеро меньше, чем гитлерюгенд¹⁸.

— Никаких отмен занятий. Этак вы до двадцатого числа себе каникулы устроите.

Строгий голос, брови сошлись к переносице — хоть сейчас учителем ставь. Всех по струнке выстроит.

— Тебя спросить забыли, — немедленно огрызнулся Морген.

— Ну и зря забыли. — Невозмутимо парировала Хельга. — Дитрих, не слушай ты их.

— Да пошла ты, заучка недоделанная! — Взорвался Фриц. Класс погрузился в звонкую недобрую тишину. Неодобрительную, но боязливую. Все вокруг разом уткнулись в книжки. Морген-младший успел за минувшие годы состряпать себе ту же репутацию, что и Пауль. С таким поди свяжись. Хельга медленно опустила глаза.

— Ты за языком-то следи. — Мрачно буркнул Пауль. Еще только ссориться не хватало. Но и молчать, глядя на скисшую подругу, тоже нельзя. То есть, конечно, можно, но кем себя потом будешь считать? И в глаза ей смотреть потом… Фриц в ответ смерил его злобным взглядом.

— А я, Блау, уже говорил, что ты друзей на математику променял.

— Ничего я не менял! Веди себя по-людски, вот и весь сказ. — Буркнул Пауль. — Уймись уже.

— В самом деле, Фриц, ты совсем уж… — Начал было Дитрих.

— А ну, ша! — Гаркнул Морген на побледневшего шарфюрера. Да, это тебе не старикан Отто, тот бы за подобный фортель смутьяна на половые тряпки пустил. А Дитрих отступил на шаг и заткнулся.

Закончив с «начальством», Фриц повернулся в сторону Пауля.

— Значит, вот и вся цена твоей дружбы, да?

— Это не моей дружбы цена, это ты расхрабрился на тех, кто тебе ответить боится. Тоже мне, смельчак отыскался. С девушками воевать. Тьфу!

— Чего?! Я, что ли, по-твоему, трус? Сам-то сильно смелый? Ну врежь мне, если кишка не тонка. Я тебя, жиденка, узлом завяжу, понял?!

Долго себя уговаривать Пауль не заставил. Бац! И положил Фрицу с правой в глаз. Того унесло к соседней парте. Сидящая за ней Клара громко взвизгнула, а Морген, вскочив, бросился на него с кулаками. Попытался сбить с ног подсечкой, но Пауль в последний момент схватил противника за шиворот. Оба, сцепившись, покатились по полу. Остальные зайцами брызнули во все стороны.

— Давай пройдемся, — предложила Хельга на следующий день. Они просидели в садике на Леопольдплац несколько часов. Английский с его неправильными глаголами — та еще галиматья, голова так и пухнет.

— Я тебя до дома провожу. — Предложил Пауль. Девушка медленно кивнула. На миг появилось ощущение, что она чувствует себя ужасно неуверенно.

Берлинские улицы потихоньку пустеют. Солнце заливает тихие дворики раскаленным оранжевым светом. Весь мир наполнен оттенками огненного: алые знамена на фасадах домов. Ослепительные блики светила в окнах. И рыжие волосы Хельги.

— По-моему, это несправедливо, что вас не допустили. — Сказала она после недолгого молчания.

Во дворец спорта штаммфюрер их товарищество¹⁹ не взял. И дело тут не в драке самой по себе, а в сочных лиловых фонарях, которыми обзавелись трое из десятка. Третьим оказался Дитрих. Несчастный олух полез разнимать их с Фрицем и сам получил от Моргена по носу. Не по злобе, а как-то само получилось.

Как бы то ни было, вердикт окончательный и обжалованию не подлежит. Еще не хватало, чтобы фюрер любовался на разбитые носы своей молодежи. Так что придется вместе с остальными неудачниками проводить школьную линейку.

— Не расстраивайся. В следующий раз обязательно получится. Сильно болит?

— Не очень. — Соврал Пауль. На самом деле скула нещадно саднит, а в зеркало и вовсе взглянуть страшно. Кому ж понравится собственная физиономия, украшенная здоровенным синяком? Одно утешение — Фрицу он основательно подбил глаз. Теперь ходит, освещая путь свеженьким фонарем. Так себе утешение. И то, что количество маршей и шагистики резко упало — тоже совсем не повод для радости.

— Знаешь, а я ведь не думала, что ты за меня вступишься. — Сказала Хельга, когда впереди показался ее дом. Раньше она Пауля к небольшому двухэтажному домику на окраине Веддинга на пушечный выстрел не подпускала.

— Хорошего ж ты обо мне мнения.

— Дурак! Я совсем не о том! — Непонятно почему вспылила Хельга. — Из-за меня на глазах всего класса полез в драку с лучшим другом. А ведь о нас и до этого случая всякие слухи ходили…

— Какие еще слухи?

— Ну… — Хельга неожиданно залилась густым румянцем. — Говорят, что мы с тобой гуляем теперь. А про уроки придумали, чтобы отмазка была.

Пауль смешался. Он и сам пару раз задумывался, что именно так оно и выглядит. Да еще эти глупые девчонки, что хихикают на переменах. Как только думают, что их не видно, бросают в его сторону ехидные взгляды. Хотя, если уж начистоту, что в этом криминального? Вон, Людвиг Шнайдер вполне открыто гуляет под ручку с Хеленой из соседнего класса. Правда, девчоночьих насмешек и перешептываний эта парочка получает побольше Пауля.

— Я об этом не подумал. — Признался он, когда затянувшаяся пауза показалась совсем уж неловкой. — Да и какая разница? Все равно надо было этого дурака заткнуть.

— Угу. — Глаза девушки опущены, и румянец все так же алеет на щеках.

— Слушай, я не хотел, чтоб все так думали. Честно. — Попытка исправить ситуацию неожиданно возымела прямо противоположный эффект.

— Дурак ты, Блау! — Вспылила Хельга. — И вообще… Закрой глаза.

— Зачем?

— Надо!

Пауль послушно зажмурился. И даже представил, как девушка сейчас чмокнет его в щеку, но Хельга, подавшись вперед, обвила руками его шею и поцеловала прямо в губы.

Все ожидания, сомнения и страхи в одночасье исчезли, растворившись в звонкой тишине. Они стоят, зажмурившись, и целуются, облитые лучами заходящего солнца. А ведь она на самом деле очень красивая, хоть Пауль и гнал эти мысли, пытаясь убедить самого себя, что ничего, кроме делового партнерства, их не объединяет.

Наконец, Хельга медленно отступила. На губах девушки — лукавая улыбка.

— Вообще-то, Блау, это ты должен был делать первые шаги. А ты только и можешь, что о математике трещать.

— Если бы я к тебе полез целоваться, ты б мне второй фингал рядом с первым поставила. — Возразил Пауль. Губы сами собой разъезжаются в дурацкой улыбке. Кажется, где-то в далеком небе распахивается совсем новый мир. Восхитительный и прекрасный.

Хельга в ответ негромко рассмеялась.

— Давай еще погуляем немного?

Есть что-то чарующее в том, чтобы, победив непрошеное смущение, идти с ней по улице, держась за руки.

Глава 6

Март тридцать пятого выдался солнечным, но прохладным. Промозглый весенний ветер пробирает до костей. На Мюллерштрассе из стороны в сторону нехотя качаются голые ветки деревьев. Пауль поежился, постаравшись, чтобы зябкое движение осталось незамеченным: новое теплое пальто накинуто поверх легкого плаща Хельги. Покажешь, что замерз — она тут же попытается его вернуть. И сама тотчас примется дрожать от холода. А видеть ее в своем пальто… От этого в глубине груди разливается что-то непонятное и теплое, пока они идут тихими берлинскими дворами.

Можно только удивляться, как изменилось за последние пару лет царство покосившихся развалюх и неопрятных серых стен: все вокруг вылизано и выкрашено яркой краской. Дома щеголяют нарядной отделкой, даже извечные неряшливые объявления «куплю, продам, сдам в аренду» куда-то исчезли. Если уж нужно что-то повесить — вешай на специально отведенное место. Хотя и там вместо кое-как накарябанной писанины красуются яркие и красочные плакаты. Рабочий в коричневой рубашке укладывает массивный кирпич на идеально ровную стену. За спиной — алый флаг со свастикой, а чуть выше строгим готическим шрифтом — призыв: «Гитлер строит — помогите ему! Покупайте немецкие товары!»

— Не нравятся мне все эти новости. — Пробормотала Хельга, когда они остались вдвоем посреди нарядного царства порядка и благополучия. Девушка нахохлилась, тонкие пальцы сжали темную драповую ткань.

Пауль только и мог, что наградить ее растерянным взглядом.

— Это еще почему?

— Потому что армию создают, чтобы она воевала. — Буркнула Хельга, еще сильнее вцепившись в борта пальто, будто тщась укрыться от неуютного мира.

Пауль лишь покачал головой. О создании армии сегодня объявил по радио сам фюрер. Специально по этому поводу их построили во дворе школы. Они, как и школьники на всех землях Рейха, прослушали обращение, стоя в идеальном строю. Чтобы над головами развевались знамена, чтобы чувствовать рядом плечо товарища… Наверное, иначе такие новости слушать нельзя.

Гитлер говорил долго: о том, что позорное клеймо Версаля²⁰ смыто. Цепи, которыми враги Германии сковали великую державу, разорваны. Армия Рейха вновь станет источником непреходящей гордости немецкого народа. На смену карликовому Рейхсверу²¹ пришел Вермахт — армия народа, что стоит на страже безопасности Германии. Воинская служба — больше не привилегия устроившегося на контракт наемника, а священный долг каждого гражданина.

Тогда, во дворе, все встретили речь фюрера единодушным «Хайль Гитлер!». Хельга кричала наравне со всеми. Но то, что она говорит при людях — совсем не то же самое, что слышит Пауль, когда они остаются вдвоем.

— Только не фюрер, — убежденно ответил Пауль. — Вермахт будет не войны развязывать, а защищать Германию.

— Слушай, Блау! — Хельга так резко крутанулась на каблуках, что рыжие волосы огненным веером взвились в воздух. Увенчанный длинным ногтем палец ощутимо ткнул Пауля в грудь. — Детская наивность хороша, когда тебе шесть, а не шестнадцать! Ой…

— Ну-ну. — Пауль наклонился и поднял с земли упавшее пальто. Хельга безропотно позволила снова накинуть его себе на плечи. — А, может, дело не в наивности? По-моему, у кого-то скепсис из ушей лезет.

Девушка возмущенно фыркнула.

— Нет, в самом деле. Фюрер обещал спасти Германию от красной угрозы — и коммунистов извели под корень. Фюрер обещал, что поднимет страну — и он действительно поднял страну.

— Так уж и поднял… — Пробубнила себе под нос Хельга. Пауль молча взял ее за руку. Узкая ладошка показалась ледяной. Ну вот что ей стоило одеться по-нормальному? Ох уж эта девчоночья мода…

— Пощупай. — Сказал он, положив тонкие девичьи пальцы на темный драп. — Прекрасная ткань, правда? В жизни не помню, чтобы мне покупали таких дорогих вещей. Куда чаще приходилось донашивать то, что осталось от брата.

Девушка снова фыркнула, но промолчала. Возразить ей нечего. Германия Адольфа Гитлера марширует под алыми знаменами, кричит «Хайль», украшает флагами со свастикой улицы, но это — внешняя сторона. Есть, однако, еще одна. Глубокая и будто бы незаметная. Это новые ботинки вечно простуженного Ганса. Дорогой шерстяной пиджак Людвига, чей отец то и дело занимал деньги, потому что получки не хватало на месяц. Даже оболтус Фриц щеголяет в новой шинели.

И никакой кризис уже не пытается наложить лапу на две сосиски в полной тарелке.

— Если фюрер что-то говорит, значит, так оно и есть. — Убежденно закончил Пауль.

Фриц наградил бывшего друга тяжелым недружелюбным взглядом. В армии, небось, ему так таращиться никто не даст. По уставу запрещено. В гитлерюгенд, однако, запрещающего злобные взгляды устава еще не придумали.

Морген отточенным движением снял с плеча винтовку и передал ее Паулю. Дальше — шаг вправо, разворот, еще шаг вправо — и вот он стоит, вытянувшись во фрунт, возле украшенного цветами портрета фюрера. Смена караула завершилась. По другую сторону застыл с такой же винтовкой Людвиг Шнайдер. Несколько лет назад Пауль устроил ему славную трепку за симпатии к красным, а тот его в ответ обозвал коричневой чумой. А сейчас — гляди ты, вытянулся, как гвардеец на параде.

Фриц и Ганс отсалютовали портрету Гитлера и направились восвояси, а новая смена осталась торчать на месте. Еще каких-то четыре года²² — и вместо коричневой рубашки и черного галстука на нем будет настоящая военная форма. И к винтовке будет прилагаться магазин с боевыми патронами.

Вокруг царит привычная школьная кутерьма. Мальчишки в коричневых рубашках, девчонки в белых блузках и черных юбках. Все спешат в сторону своих классов. Каждый, проходя мимо поста у портрета, не забывает вскинуть руку в приветствии. Поначалу многие к такому церемониалу относились спустя рукава, но школьное руководство гитлерюгенд живо отучило разгильдяев проявлять преступную халатность к священной обязанности каждого рейхсдойче²³.

Поначалу это казалось жуть как весело. Ну, ладно, это и сейчас не сильно грустно. Но все эти обязанности, одна священнее другой, множатся так быстро, что любые грибы после летнего ливня обзавидуются. Интересно, а в училище тоже придется что ни день устраивать торжественные марши?

Поступать училище Рейнметалл²⁴ его надоумила Хельга. Сама она нацелилась на университет Фридриха Вильгельма²⁵. Пауль, как бы подруга ни тянула к знаниям, на высшее образование даже замахиваться не пытается. Не по карману, да и вступительные экзамены такие, что легче сразу пойти и удавиться. Хотя, конечно, обидно. Получил высшее образование — все, считай жизнь удалась. И окружающие сразу смотрят с немым уважением в глазах, да и зарплаты у врачей или инженеров такие, что только и остается восхищенно закатывать глаза. Впрочем, даже если он каким-то чудом поступит — все равно в двадцать в армию заберут. Погодите-ка…

Пауль и так стоял, словно истукан, а от неожиданной догадки и вовсе превратился в соляной столп. Вот оно! Если себя хорошо показать в армии — наверняка представится шанс стать офицером. А уж коли на твоих плечах лейтенантские погоны — все врачи и инженеры могут прикурить. Интересно, как к этой идее отнесется Хельга…

Домой вернулся поздно вечером. Времена, когда за подобное можно было получить головомойку, давно позади. Во-первых, Пауль повзрослел и с полным основанием пользуется запретными ранее благами и свободами. Во-вторых, он же не баклуши все это время бил!

Сначала школьный штаммфюрер в честь создания Вермахта устроил полновесный марш-бросок с полной боевой выкладкой. Что именно должно быть в боевой выкладке, большинство представляет довольно смутно, так что взяли школьные ранцы — небось, потяжелее солдатских будут. Роль винтовок исполнили заранее собранные со всей округи лопаты.

Результат марш-броска оказался провальным. После попытки объявить воздушную тревогу с последующим укрытием в придорожных зарослях, отмахавшая без малого десять километров воинская часть взбунтовалась: почти половина личного состава наотрез отказалась лезть в кусты и гробить там нарядную форму. А форма эта, между прочим, еще и денег стоит! Обычно взбунтовавшиеся солдаты устраивают или дебош, или революцию. Дебош сочли проявлением асоциальной распущенности, а революцию — противоречащей германскому духу. В результате закончили дело парадом в честь будущих побед Рейха над международным еврейством.

— Пока тебя не было, заходил Рудольф. Просил, чтобы ты к полудню субботы пришел к нему домой помочь с переездом. — Сказала тетушка, убирая тарелки после ужина.

— Как? Почему? Его все-таки выперли из квартиры? — Удивился Пауль.

Лишившись работы, брат добрых полтора года занимался черт-те чем. Таскал мешки, подрабатывал чернорабочим, хватался за любое занятие, лишь бы семью не выкинули на улицу. Как он радовался, когда, наконец, отыскал хорошую работу в серьезной конторе! Даже начал планировать поступить на инженерный факультет. И неужели сейчас, когда жизнь начала налаживаться…

— Никто его не выпирал. Им предоставляют новую квартиру. В собственность. Отец Марты похлопотал — он на службе обзавелся полезными связями.

Только и остается, что облегченно вздохнуть… И восхищенно покрутить головой. Да уж, связи в государственных органах — очень полезная штука.

— Кстати, о связях, — неожиданно вмешался в разговор дядя Вилли. — Я, право слово, не ожидал, что начну этот разговор, но последние изменения в твоем характере…

— Это все Хельга. — Убежденно перебила супруга тетушка. — Я надеялась, что в жизни Пауля появится приличная девушка, способная наставить балбеса на путь истинный. И счастлива, что мои надежды сбылись.

— Да-да, конечно. Так вот, насчет связей. Наша газета получила льготу от рейхсминистерства просвещения. Возможность погасить семьдесят процентов обучения в любом высшем учебном заведении Берлина. Главный редактор подарил ее мне в честь тридцатилетия безупречной службы. Я знаю, что ты, Пауль, имеешь виды на училище Рейнметалл и полагаю этот выбор достойным, но высшее образование — это высшее образование.

— Да, такой шанс ни в коем случае нельзя упускать! — Категорически заявила тетушка.

А вот Пауля, как ни странно, неожиданная перспектива совсем не обрадовала. Только он окончательно расписал для себя все планы на будущее — и ведь даже Хельга, уж на что пацифистка, а твердо убеждена, что армейская служба — это его призвание! И на тебе. Будь это что другое, равнодушно отмахнулся бы, как от досадной помехи. Но высшее образование — это очень серьезно. Это, считай, пробиться в самые что ни есть небожители. Но стоит представить себя в парадной форме с аксельбантами…

— Я очень благодарен вам, дядюшка. Но у меня другие планы. — После недолгой заминки ответил Пауль.

— Да ну? И какие же, позволь узнать?

— Я твердо решил стать офицером.

Поднявшиеся было над роговой оправой очков брови дяди Вилли вернулись на законное место.

— Ах, ну конечно. Совсем забыл про эту новость. Армия… Ну, что ж, достойное начинание. И, пожалуй, куда более соответствующее твоей натуре.

— Я уж и не надеялась дожить до того времени, когда молодежь опять начнет мечтать об офицерских званиях. — Тихо добавила тетушка Гретхен.

В субботу Пауль пришел к назначенному времени на Зеештрассе. Семья брата живет — теперь уже жила — в четырехэтажном доме, окна которого выходят прямиком на шумную улицу. Не самое приятное местечко, но бывает и хуже. Возле подъезда стоит грузовой «Опель». Водитель безмятежно курит, пуская в синее небо облачка дыма.

— Пауль! Поднимайся к нам! — Раздался сверху крик Рудольфа.

Внутри небольшой квартиры — радостное оживление. Марта и малышка Ильзе, которой скоро стукнет восемь, укладывают в коробки тщательно завязанные узелки с вещами. Сам Рудольф примеряется к тяжеленному пианино.

— Привет. Спасибо, что пришел. Мне без тебя никак не справиться.

— Привет, дядя Пауль!

Слово «дядя» поначалу ввело в совершеннейший ступор. Так его еще никто не называл. Хотя все вроде бы верно: он по сравнению с белобрысой шмакодявкой самый настоящий дядя. Да и с точки зрения родственных уз Ильзе ему приходится племянницей.

— Добрый день. — Спокойно поприветствовала его Марта. На мгновение их взгляды встретились. Кажется, в синих глазах таится тщательно упрятанная неприязнь. Только и остается, что тихо вздохнуть. Жене брата он за минувшие годы запомнился как сорванец, докуривающий чужие окурки, разрисовывающий стены всякими гадостями и дерущийся с другими, такими же маловоспитанными обитателями берлинских дворов. Из песни слова не выкинешь, всего этого в его жизни и впрямь хватало, но…

Все равно в душе неприятно зацарапалась глухая досада. Положение спас ничего не заметивший Рудольф, схватившийся за край пианино.

К тому времени, когда они, пыхтя и проклиная все на свете, вытащили тяжеленную бандуру во двор, Пауль про неурядицы с собственным прошлым и думать забыл. Хандрить и рефлексировать хорошо, когда есть свободное время, а вот тяжелый физический труд всю эту дурь из головы вышибает на раз.

— Ну и тяжела, гадина… ух… Еще диван. И поедем, — вымолвил брат, вытирая проступивший на лбу пот.

— А остальная мебель? — Не понял Пауль.

— Так она не наша, а хозяина квартиры.

— Как так? А как же вы в новой квартире жить собираетесь?

— Да там уже все есть. Одной головной болью меньше.

Только и остается, что удивленно покачать головой. Что ж у тестя Рудольфа за связи такие, что ухитрился выцарапать целую обставленную квартиру?

После того, как диван занял место в кузове рядом с пианино, настал черед подготовленных Мартой коробок и узелков со всякой мелкой утварью. Последним оказался старый деревянный сундук, на котором красуется украшенное завитушками «1895». Пауль при виде раритета удивленно хмыкнул. Дубовый ветеран, небось, железного канцлера фон Бисмарка помнит.

Места в кабине всем не нашлось, так что рядом с шофером посадили Марту и малютку Ильзе, а братья Блау залезли в кузов.

— Что ж у твоей родни за связи, что вам забесплатно обставленную квартиру выдали? — Не удержался от расспросов Пауль, когда «Опель» выкатил на забитую машинами улицу.

— Ну, мы все-таки не бесплатно ее получили. Дрезднербанк выставил на торги целый список квартир. Хотя цены и впрямь смехотворные. А отец Марты как раз в том банке руководит имущественным отделом. Предупредил, чтобы мы вовремя подали заявку, подсуетился с первым взносом…

— А чего это банк квартиры за бесценок продает? — Удивился Пауль. Но брат лишь индифферентно пожал плечами. Какая разница?

Грузовик вовсю петляет по берлинским улицам. Они довольно быстро заехали в малознакомые места. Только и остается, что таращиться на нарядные фасады. В глаза бросается явный недостаток наглядной агитации. Все вокруг чинно, мирно и спокойно, никаких тебе знамен и плакатов, с которых скалятся носато-пейсатые карикатуры. Куда это они заехали?

Остановились неподалеку от нарядного трехэтажного домика.

— Что, на третий этаж? — Обреченно спросил Пауль.

Оказалось, на второй. Первой в подъезд забежала Марта. Открыть двери в новое семейное гнездышко, покуда братья Блау, матерясь сквозь зубы, тащат тяжеленный музыкальный инструмент.

Квартира встретила обоями пастельных тонов. Дорогая и качественная мебель несет следы беспощадного времени. Наверное, лет тридцать назад такая обстановка стоила целое состояние… Хотя она и сейчас ни разу не дешевая.

Следом за пианино в квартиру «заселился» диван. Пауль как раз было успел подумать, что ярко-красная обивка ужасно дисгармонирует с остальной меблировкой, когда Марта распахнула дверь в огромную раскрашенную в кричащие тона детскую. На стене отплясывает играющий на гармошке ослик, ему подыгрывает кот-скрипач. В веселом царстве ярко-красный будет смотреться великолепно.

Пауль вновь почувствовал замешательство. Если банк вот так взял и продал за гроши дорогущую трехкомнатную квартиру — значит, получил он ее еще дешевле? Ну или, как минимум, не сильно дороже. Не в убыток же себе они ее на торги выставили. Какой, интересно, дурак избавился от такой роскоши?

— Пойду расплачусь с водителем. — Рудольф вытащил из кармана пару банкнот и направился на улицу. Марта, судя по звукам, как раз обживается на кухне. Пауль остался один — если не считать пританцовывающих бременских музыкантов, что весело подмигивают со стен.

Долго наслаждаться одиночеством ему не дали: в комнату заглянула Ильзе. В руках коробка — явно слишком тяжелая для семилетней девчонки.

— Давай помогу. Что тут у тебя?

— Это не мое, — наморщила нос племянница. — От старых хозяев осталась куча барахла. Мама велела собрать все и выкинуть. А разве не надо вернуть им? Нехорошо таскать чужое на помойку, разве не так?

— Раз не вывезли, когда съезжали, значит, сами виноваты.

— Да? Значит, я кое-что могу не выбрасывать, а оставить себе? Смотри, я тут книжку нашла. Красивая, только без картинок.

Пауль с некоторой растерянностью уставился на извлеченный из коробки потрепанный томик. На темно-бордовом переплете золотым тиснением выбиты странноватые символы, а под ними — шестиконечная звездочка.

— Лучше выкинь, — посоветовал Пауль. — Еще не хватало еврейские книжки дома держать.

— Ааа, так, значит, прошлые жильцы евреями были? — Догадалась Ильзе. — А куда теперь они подевались?

— Понятия не имею. — Честно ответил Пауль. Он сам из такой квартиры просто так не съехал бы. — Да и какая разница?

— Они, наверное, специально все барахло оставили. Чтобы нам больше мороки было все это на помойку таскать. Вот гады противные!

— Ильзе! Перестань донимать дядю Пауля со своими глупостями. — На пороге появилась Марта. В направленном на дочь взгляде — строгое неодобрение.

— Да она меня не донимала, — попытался защитить племянницу «дядя», но безуспешно.

— Я тебе велела вынести этот мусор, вот и делай, что велено.

В голове мелькнула мысль, что жену брата рассердило совсем не небрежение дочери, а то, что она болтает с непутевым родственником. Во взглядах, что Марта бросает в его сторону, ясно видна неприязнь.

— Мам, смотри, тут книжки еврейские. — Ильзе продемонстрировала томик с золотой звездочкой. — Дядя Пауль говорит, лучше их выкинуть.

Марта от подобных новостей так откровенно смешалась, что стоило большого труда сдержать готовый сорваться смех. Строгой матери полагается сказать что-то вроде «слушай дядю Пауля», но как такое брякнешь? Нелюбимый родственник в ее представлении тотчас бросится учить дочь гадостям, какие добропорядочной фройляйн вовсе знать не положено.

Смех смехом, а в глубине души от такого отношения поднимается угрюмая обида.

— А в том сундуке под кроватью куклы остались. Можно, я хоть куклы себе оставлю?

— Господи, Ильзе, неужели тебе кукол мало? — Всплеснула руками Марта.

— Но они же красивые… — Надулась в ответ малявка.

Разгорающийся спор прервал донесшийся с улицы звук взревевшего двигателя. Не иначе, получивший свою плату водитель как раз выруливает на дорогу. Вот черт, а он надеялся с ним доехать обратно до Веддинга.

— Что тут у вас? — Спросил появившийся в дверях Рудольф.

— Тут сундук с еврейскими куклами! — Немедленно отреагировала Ильзе. — Можно, я кукол себе оставлю? Они же не виноваты, что они еврейские, они все равно хорошие!

Почтенного отца семейства такая постановка вопроса поставила в тупик. А Пауль в очередной раз подавил рвущийся смешок. По нынешним временам даже назвать хорошей еврейскую куклу уже тянет на преступление против нации. Каждый плакат, радиоточка, газета… Да что там, каждый утюг ежечасно предупреждает почтенных граждан о еврейской угрозе, о том, что эти исконные враги рода человеческого готовят вероломный удар… Абсурдность дурацкой трескотни очевидна уже даже распоследнему олуху. Наверное, что-то подобное и имеет в виду Хельга, когда требует думать головой, а не свежими газетами. Ну да, одно дело — верить фюреру, который лучше всех понимает путь, по которому должна идти Германия. И совсем другое — слепо доверять ахинее, которую пишут в газетах сдуревшие от собственных бредней идиоты.

Пауль не очень понимает, для чего нужна вся эта шумиха. Он сам, если уж положить руку на сердце, ничего от евреев плохого как будто не видел. Хотя… Все, начиная от фюрера и заканчивая тетушкой Гретхен уверены, что добра Германии от них ждать незачем. Не на пустом же месте возникло такое единомыслие? Наверное, есть тому причины.

— Я, пожалуй, пойду.

— Как? Посиди немного. — Запротестовал Рудольф. — В шахматы сыграем, мы тебя кофе угостим.

— Прости, я обещал еще в одно место забежать, — соврал Пауль.

Ничего он никому не обещал. Но ощутил, что оставаться в новой квартире неуютно. Марта, хоть и ведет себя подчеркнуто вежливо, все равно смотрит так, что все внутренности в ледяной комок сворачиваются.

От такого отношения со стороны какой-никакой, а родственницы, в душе разливается неприятная горечь. Но разве он властен что-то поделать? Может, в будущем представится шанс зарекомендовать себя с лучшей стороны? Глядишь, тогда она и изменит свое отношение.

О том, что скоро неприязнь со стороны Марты Блау вылетит из головы под грузом куда более мрачных переживаний, Пауль не знает.

Солнце уже потихоньку начало заливать мир закатными алыми красками, когда он добрался до дома Хельги. В голову лезут воспоминания о брате и его жене. Как они смотрят друг на друга, какая у них славная дочурка… Мысли сами собой перескочили на девушку, которую тетушка Гретхен уже пару раз успела назвать его невестой. Они уже целый год вместе. Успели познакомиться с ее родителями. Пауль изрядно робел, когда впервые переступил порог их квартиры. Отец Хельги — руководитель отдела в БМВ. Компания за последние несколько лет превратилась в огромный концерн. Поговаривают, если дела и дальше так будут идти, они превратятся в автопроизводителя мирового масштаба. И деньги там вертятся вполне соответствующие. Герр Краузе — отставной офицер. Огромный, статный, с роскошными усами и зычным голосом. И, вопреки опасениям, абсолютно индифферентно отнесшийся к сомнительной славе Пауля.

— Главное в молодом парне — чтоб ему на настоящий поступок пороху хватало, — громогласно объявил он, смерив ухажера дочери многозначительным взглядом. — А дурь, она с возрастом выветривается.

В этот день Пауль впервые задумался о том, чтобы сделать Хельге предложение. Но ведь мужчина, как ни вертись, должен содержать семью. А Пауль — чего он может содержать? В этом году закончит школу и попадет в училище Рейнметалл. Наверняка попадет. Еще два года в училище — и можно будет устроиться на завод. Сможет ли он оплатить университет для Хельги? Держи карман шире.

В памяти всплыло одно из выступлений фюрера. Гитлер что есть силы клеймит проклятое еврейское влияние. Брак должен быть результатом настоящей любви, а денежные расчеты и тому подобное — это все второстепенно. Ну да, недовольно отозвался внутренний голос, Гитлеру легко говорить. Он-то, небось, не на зарплату в сто марок живет.

По пути сделал небольшой крюк, чтобы пройти через небольшой скверик, в котором они часто сидят до поздней ночи. Девушка сейчас, конечно, не там. Ей в это время положено быть дома. Скорее всего, занимается тригонометрией — вот уж зубодробительная наука.

Хельгу он нашел сидящей на лавочке посреди благоухающей сирени. На том самом месте, где они вчера целовались чуть не до полуночи. Девушка сидит, спрятав лицо в ладонях, плечи трясутся от несдерживаемых рыданий. Нервы от такого зрелища словно кипятком ошпарило.

— Хельга! Что случилось?

Возлюбленная резко обернулась на его возглас. И, разревевшись пуще прежнего, бросилась ему на шею.

— Что случилось? Тебя кто-то обидел? — Пауль осторожно обнял вздрагивающие плечи. Ну, если так оно и есть — доведший ее до такого состояния сильно о том пожалеет. Но Хельга лишь помотала головой.

— Отец… — И девушка снова разревелась.

— Что с ним? — Похолодел Пауль. Вот уж не думал, что с жизнерадостным, полным жизни здоровяком может что-то случиться. Но с ним, как выяснилось, ничего и не случилось.

— Его назначили начальником представительства в Гамбурге. — Тихо всхлипнула Хельга. Кажется, уже выплакала все, что можно. — Через неделю мы уезжаем. Навсегда.

В груди разлился ледяной холод. Звонкий и безнадежный. Думал ли герр Краузе о чувствах дочери, когда соглашался на назначение? Наверняка думал. Мысли его угадать нетрудно. Немного погрустит, а потом успокоится. С глаз долой — из сердца вон. Мало, что ли, ухажеров в Германии?

— Не плачь, — попросил Пауль, не выпуская прильнувшую к нему девушку из объятий. — Все обязательно как-нибудь сложится. Будем друг другу письма писать.

— Не будем. — Тихо ответила Хельга. И медленно подняла на него огромные синие в глаза. В уголках бриллиантами сверкают слезы. — Это навсегда, понимаешь? Я…

Девушка запнулась. Тяжело вздохнула, узкая ладошка с неожиданной силой сжала руку Пауля.

— Это навсегда. И ничего не поделаешь. Отпусти меня. И я тебя отпущу.

— Но…

— Не надо, пожалуйста! — Звонко выкрикнула Хельга. Кажется, она опять готова разрыдаться. — Все это ничего не даст. Совсем. Только будем бесконечно рвать друг другу души пустыми ожиданиями писем, которые… Которые останутся просто письмами. Я… Я так не смогу. Пожалуйста, забудь, что знал меня. Навсегда. Будто вовсе мы никогда друг друга не знали. Так будет легче. И… Постарайся не делать глупостей.

Оглушенный страшными словами Пауль не успел ответить. Девушка впилась в его губы долгим поцелуем, что длился, кажется, целую вечность… Или, быть может, ему хочется, чтобы эта вечность никогда не заканчивалась.

Наконец, Хельга медленно отстранилась.

— Прости… И прощай. — И, развернувшись, побежала прочь, давясь снова накатившими рыданиями.

Первый порыв — броситься следом. Пауль сделал было один шаг… И остановился. Тяжело осел на скамейку, вытащил дрожащими руками пачку сигарет. Трясущиеся пальцы загубили, наверное, с десяток спичек, прежде чем удалось прикурить. Затянулся, облачко дыма безмятежно устремилось в пылающее огненным закатом небо — ровно такое же, каким оно было год назад, когда она поцеловала его впервые.

Отчаяние и безумное неверие то накатывают, то отступают, будто океанский прилив. Он как будто до сих пор не может поверить в произошедшее. Словно вот-вот проснется на старом диване, укрытый купленным недавно теплым одеялом. И привидевшийся кошмар разожмет когти, а затем и вовсе уступит место смешливому облегчению — мол, приснится ж такая глупость… Нет. Он, к сожалению, не спит.

Докуренная сигарета полетела в урну, а Пауль полез в карман за следующей. Неведомая сила разрывает на две части. Одна, обезумевшая и яростная, требует броситься следом за Хельгой. Может быть, если он на самом деле сделает ей предложение, тогда она…

Зубы сомкнулись до болезненного хруста. Тогда она начнет на него кричать сквозь слезы, чтобы он не говорил глупостей. Она уже все решила. В груди от этой мысли противно закололо. Но девушка и в самом деле решила все и до конца. Она поедет с отцом в Гамбург, поступит там в какой-нибудь университет… Не в одном же Берлине есть университеты? Погорюет немного — и забудет о нем. Наверное, если бы она ожидала от возлюбленного какого-то шага — она бы… Ну, дала какой-нибудь знак? Или нет? Или она ждет, что он придет за ней, а он сдается слишком рано?

Оставшийся от папиросы крохотный огрызок больно обжег пальцы. Пауль тихо ругнулся. Окурок полетел следом за предыдущим собратом, а Блау полез за третьей.

И понял, что готов сдаться. Потому что Хельга, наверное, права. Потому что даже если он сейчас побежит следом, даже если уговорит остаться — что дальше? Даже если он не будет вылезать с заводов Рейнметалл, он не обеспечит ей достойной жизни и высшего образования. Не висеть же им на шее у дядюшки Вилли?

Тихо вздохнув, Пауль откинулся на спинку лавочки, безучастно глядя, как клубы табачного дыма растворяются в весеннем воздухе.

В школе Хельга больше не появлялась. Пауль сидит за партой в одиночестве. Год назад он согнал с этого места очкарика Вернера. Тот, конечно, удивился, что разгильдяй Блау вдруг рвется усесться за первую парту, но спорить не решился.

Семейство Краузе уехало из Берлина два дня назад. Он, что ни день, пытается убеждать себя, что жизнь на этом не заканчивается. Впереди училище Рейнметалл. Четыре дня назад от них пришел конверт с уведомлением, что герр Блау считается предварительно зачисленным, и от него ожидается школьный аттестат с надлежащими отметками. Радости отпечатанный на пишущей машинке документ не доставил никакой. Даже ожидающие где-то впереди офицерские погоны как будто потеряли львиную долю лоска. Что в них толку, если Хельга никогда не увидит его в парадном мундире?

В голову даже полезли было мысли плюнуть на чертов английский с его мудреной грамматикой и пойти пошататься по улицам. Просто бродить по нарядному Берлину, ни о чем не думая. Но Пауль, стоит в голову полезть этим глупостям, стискивает зубы и снова берется за новенькую авторучку. Жизнь, как ни стенай, продолжается.

Глава 7

Партийное бюро на Хедеманнштрассе встретило помпезной высокомерной тишиной. Пауль почувствовал себя потерявшимся посреди тяжелых прямоугольных колонн. Мрачный антураж — темный гранит и алые знамена со свастиками — заставляет ощутить себя крохотным испуганным винтиком зловещего механизма.

— Чем могу помочь, молодой человек? — Раздалось из другого конца зала. Там, за небольшим столиком, восседает дежурный в партийной форме.

— Здравствуйте. Я хочу… — Пауль почему-то смешался под бесстрастным равнодушным взглядом местного клерка. — Хочу вступить в ряды национал-социалистической рабочей партии Германии.

— Да ну? — Не меняя выражения лица поинтересовался партиец. — И чем вызвано такое желание?

— Я уверен, что партия ведет Германию в верном направлении. И хочу поддержать это движение всеми своими силами. Чтобы фюрер в любой момент мог использовать все мои таланты и умения так, как посчитает нужным и правильным.

Ответ он заготовил заранее. Из-за этого никак не избавиться от тянущего ощущения фальши. Будто он не говорит от сердца, а тарабанит заученную по бумажке формулу. Перед зеркалом все казалось правильным, но сейчас эти слова почему-то показались по-идиотски помпезными. Хотя в них нет ни капли лжи. Пауль говорит абсолютно искренне.

Правда, в глубине души противно скребутся воспоминания о рассудительных словах дядюшки. О том, что дружба с властью вполне может самым наилучшим образом сказаться на карьере «юного Пауля». Как ни стыдись самого себя, а мысль эта сидит в самой глубине души и довольно потирает лапки.

— Вам уже исполнилось восемнадцать? — Уточнил дежурный. Ответ новоиспеченного кандидата он встретил все тем же равнодушным спокойствием.

Пауль нетерпеливо кивнул. И, повинуясь приглашающему жесту, протянул кипу документов. Партиец принял папку, быстро зашуршали перелистываемые бумаги.

На то, чтобы собрать все справки, ушел почти месяц. Зато теперь в его распоряжении свидетельство о немецком происхождении — свое и родителей. О потраченном времени грустить никакого смысла. Подсуетился сейчас, не придется бегать с бумагами позже, когда придет время жениться. Все равно без такого свидетельства браков теперь не регистрируют. Чтобы не загадить ненароком драгоценную немецкую кровь еврейскими примесями.

Дежурный многозначительно вздохнул: видимо, горюет по блаженному ничегонеделанью. Громко застучала пишущая машинка. Пауль терпеливо смотрит, как клерк клацает по клавишам небольшой «Олимпии». Ровно такой же пользуется дядюшка. Наконец, желтоватый, украшенный партийным вензелем листок извлечен из лотка. Партиец заозирался по сторонам, глаза так и бегают по черной поверхности столика. Как выяснилось — ищет печать, что стоит прямо позади пишущей машинки. И вот синеватый кружок с распластавшим крылья орлом занял место под ровными рядами текста.

— Извещение с приглашением на собеседование придет по почте. Не опаздывайте. Извещение является официальным документом, обязывающим работодателя предоставить вам свободное время для его прохождения. — Все тем же безразличным голосом сообщил дежурный. И окончательно потерял к новобранцу интерес.

Улица встретила летней жарой и гулом машин, что проносятся по близкой Вильгельмштрассе. Нацисты подыскали себе неплохое логово. Раньше в этом здании обретался видный еврей Вальтер Ратенау, еще в двадцатых убитый националистами. Поговаривают, Геббельс специально выбрал именно этот дом — дескать, так смешнее и символичнее. Наверное, так оно и есть.

Интересно, что бы сказала Хельга, узнай о его планах стать партийным? Наверное, скривила бы нос и… Пауль резко тряхнул головой. С момента их расставания прошло уже почти три года, а он все равно нет-нет, да вспоминает рыжую красавицу, слишком уж скептично настроенную к окружающему миру. Хотя, его давным-давно отпустило. Успел даже обзавестись двумя подружками. Белокурая Герда выглядит мечтой арийца — сероглазая, высокая… И тупая, как пробка. Да и темноглазая Йохана с ее кудряшками тоже недалеко ушла. Ну да и черт с ними. А вот Хельга все равно из памяти никак до конца не выветрится.

Пауль еще раз тряхнул головой, будто ждет, что образ рыжеволосой одноклассницы вывалится через правое ухо. Вытащил сигарету и поплелся, прикуривая на ходу, в сторону автобусной остановки. Правда, очень быстро пришлось перейти на бег, чтобы успеть следом за подъезжающим массивным «Мерседесом».

Внутри царит жуткая духота, открытые форточки совсем не помогают: летнее солнце раскалило черный корпус, превратив вроде бы комфортабельный автобус в филиал преисподней. Спасибо хоть, в полупустом салоне не приходится толкаться с остальными пассажирами. Пауль уселся на мягкое сиденье, равнодушно проигнорировав раздраженный взгляд фифы в форме союза немецких девушек. Ту, кажется, раздражает папироса, от которой вверх вьется струйка сизого дыма. В последнее время пошли разговоры, что курение в общественном транспорте надо бы запретить. Если бы кто спросил Пауля, абсолютно идиотская инициатива. Вот только спрашивать его никто не собирается. А фюрер требует бороться с пагубной привычкой.

На следующей остановке в автобус запрыгнул тот, кого Пауль не слишком-то ожидал встретить в центре в разгар рабочего дня.

— Манфред!

Худощавый мужчина лет тридцати жизнерадостно осклабился и плюхнулся рядом с парнем.

Манфред Шлоссер работает с ним в одной смене, заодно исполняя роль старшего товарища над неопытным юнцом, только знакомящимся с производством и всеми его тонкостями.

Работа на заводе Рейнметалл оказалась далеко не тем раем земным, как думалось раньше. Тяжелый и монотонный труд выматывает повседневной рутинностью, и никакие деньги — а деньги и впрямь приличные — этого не искупают. Немного помогает осознание того факта, насколько важным делом он занят, стоя у станка.

Пауль, как и все рабочие, прекрасно осведомлен, что производят они тракторы. По крайней мере, так пишут в документах. Вот только где вы видели трактор, оснащенный наклонной броней, да чтоб во вращающейся башне была установлена двухсантиметровая автопушка?

Ни для кого не секрет, что тракторами сходящие с конвейера танки называют исключительно для того, чтобы французские шпики не попытались предъявлять претензий за нарушение каких-то там договоров.

— Здорово! А ты чего в выходной таскаешься по этим душегубкам?

Приехавший пару лет назад из Чехословакии, Манфред говорит со смешным акцентом.

— Да так, по делам, — уклончиво ответил Пауль. Ему вдруг показалось не очень-то правильным хвастаться планами, но Манфред ловким движением выхватил из руки полученный в бюро листок.

— Ба, в партию вступаешь? Неплохой Способ Добиться от Адольфа Поста, а? — Скаламбурил напарник. Пауль и раньше слышал эту версию расшифровки аббревиатуры «НСДАП». От того, что в нем все видят молодого карьериста, стало муторно, но пытаться возражать не стал. Большинство взрослых вовсе не считает это чем-то зазорным. Да и начнешь спорить — лишь утвердишь окружающих в ложном мнении.

Вышли возле киоска с прессой. Манфред полез в карман за мелочью. Лениво обмахивающаяся «народным обозревателем» зевающая барышня продала свежую газету.

— Ты гляди, в кои-то веки про Чехословакию пишут! — Воскликнул напарник ровно в тот момент, когда Пауль начал подумывать, что получится от него отвязаться. — Оставили, наконец, этих чертовых русских в покое! А то я уж было начал думать, что в России живу.

Россия с новостных полос последние полгода и впрямь почти не сходит. Большевики там окончательно свихнулись, с самого тридцать седьмого расстреливают всех подряд, обвиняя в чем попало. «Штюрмер» даже писал, что коммунисты, чтоб не тратить время на бумажную волокиту, ездят по городским улицам на грузовиках и расстреливают прохожих из пулемета. Пауль после этого дурацкую газетенку покупать перестал. Вот уж, наверное, Хельга бы порадовалась столь критическому отношению к бульварной писанине.

— А что там, в Чехословакии? — Спросил не столько из интереса, сколько из желания отделаться от мыслей о прошлом.

— Ровным счетом ничего нового. Немцев за людей не считают. Травят, почем зря. Полиция житья не дает, в школах заставляют вместо нормального языка на своей тарабарщине детей учить. Думаешь, мы с семьей от хорошей жизни в Германию перебрались? Или ради идей да речевок? Ха!

Манфред злым, размашистым жестом швырнул в урну окурок.

Пауль тактично промолчал. История эта не нова: после войны множество немцев оказались гражданами других стран. Поляки, чехи и прочая нечисть издеваются над ними, как хотят.

— Зря Гитлер с ними миндальничает, я тебе скажу. Чего толку распинаться о том, какая мы миролюбивая нация? Этих сволочей такие разговоры только подогревают.

Манфред раздраженно скомкал газету, за чтение которой так толком и не взялся.

— Что же, войну начинать? — Без особого энтузиазма спросил Пауль.

— Да хоть бы и войну! Давно пора уродов на место поставить.

— Это ты так говоришь, потому что сам на войне не окажешься.

Сам юноша ни на какую войну вовсе не рвется. Даже несмотря на то, что стремление стать офицером никуда не делось. Или, быть может, именно поэтому. Конечно, каждый уважающий себя гражданин, если фюрер отдаст приказ, возьмется за оружие. И Пауль вовсе не собирается становиться исключением. Но, может, как-нибудь получится обойтись без крайностей?

— Если понадобится, то окажусь, — огрызнулся Манфред. И, неожиданно, ухмыльнулся кривоватой, невеселой улыбкой. — Ты меня, конечно, не поймешь. Родился и вырос в Германии. Тут, ясно, в двадцатые тоже не сахар был. Но невдомек тебе, парень, что это такое — на своей земле оказаться человеком второго сорта. Мы же им их государство создали. Мы ж их, уродов, грамоте обучили, заводы им построили. Все Австрия руками немцев создала. А вот поди ж ты: Австрию в Рейх с распростертыми руками приняли, а те, кто в Судетах или Силезии живут — они чем хуже? Такие же немцы, как и мы с тобой!

Манфред растерянно посмотрел на газету, которую успел привести в совершенно неприглядное состояние. Изодранный комок бумаги полетел в мусорку, а напарник хлопнул Пауля по плечу.

— Ладно, чего спорить. Не мы с тобой эти вещи решаем. Завтра свидимся.

И пошел дальше, на ходу доставая из кармана папиросы. Пауль, немного подумав, тоже полез за сигаретами.

До магазина шел в гордом одиночестве. Оно и к лучшему — не слишком-то хочется выслушивать бесконечный поток жалоб на чехов с поляками, которые только и делают, что притесняют несчастных немцев. Не то чтобы Пауль так уж симпатизировал всем этим славянам. Разбежались из бывшей Австрийской империи. И ладно бы просто разбежались, так еще и растащили все, что столетиями создавали немцы. Они, конечно, форменные мерзавцы и все такое, но… Если уж вас так сильно притесняют — собирайте вещи да приезжайте в Рейх. Здесь и жизнь куда лучше, и немецкую кровь берегут, как настоящее сокровище. Вон, Манфред же приехал.

Но большинство-то в Судетах, Силезии или какой-нибудь Словении, которая вообще черт знает где находится, никуда уезжать не спешат. С чего вдруг? Уж не потому ли, что не так сильно их притесняют, как они рассказывают?

Такую мысль по нынешним временам лучше держать при себе. Вслух подобное высказывать не принято. Но Пауль, хоть ты тресни, не желает вместо налаживающейся жизни отправляться на какую-нибудь войну. И живьем гнить в окопах просто из-за того, что какому-то дураку в Чехословакии не хочется говорить на чешском… Или на каком там языке они болтают. Только и остается радоваться, что фюрер не устает подчеркивать миролюбивость своей политики. Он, конечно, тоже не желает, чтобы немцы ни за что ни про что погибали где-то на задворках мира.

С этой оптимистичной мыслью Пауль зашел в роскошно обставленный бутик. Тихо тренькнул прикрепленный к двери колокольчик. Небольшое пространство заполнено стеклянными витринами. На бархатной обивке лежат часы: наручные, карманные, с цепочками самых разных фасонов и на специальных подставочках. Глаза так и разбегаются. А от вида ценников, наоборот, спешат съехаться в кучку.

Пауль до недавнего времени со своей зарплатой в сто пятьдесят марок самому себе казался невероятным богачом. Ему и в голову не приходило, что на свете существуют золотые массивные хронометры, стоящие больше десяти тысяч. Ну ничего себе он зашел…

— Добрый день! Чем могу помочь? — Подала голос девушка в нарядном строгом платье.

— Здравствуйте, фройляйн. Я ищу наручные часы. Что-нибудь красивое и не дороже двухсот марок.

Изначально Пауль планировал потратить не больше сотни, но посреди окружающей роскоши что-то заставило вдвое взвинтить собственные способности. Не беда. Он успел накопить чуть более трехсот. Хотел купить приемник на батарейках на зависть окружающим, но, наверное, лучше потратиться на подарок дяде.

Одной из причин такой расточительности служит ясное понимание: покрасовавшись с новеньким радио, Пауль вскоре забросит его в дальний ящик за полной ненадобностью. Он бы с большим удовольствием откладывал деньги на мотоцикл, но до ухода в армию восемьсот рейхсмарок точно не набрать. Да и смысл покупать — чтобы он потом два с лишним года стоял на улице под дождем и снегом?

Дорогой подарок для дяди кажется куда более разумной тратой денег. Пауль лишь недавно всерьез задумался, что для него сделала чета Майеров. Потерявшие собственного сына, они подобрали осиротевшего мальчишку, хотя вовсе не обязаны были этого делать. И, если уж положа руку на сердце, приемыш им достался совсем не с ангельским характером. Вряд ли дорогие подарки могут послужить достойной компенсацией за то добро, что они ему принесли. Однако же, других способов выразить свою благодарность Пауль не видит. Полгода назад спустил все накопления на дорогой сервиз. Тетушка подарком осталась более чем довольна. Теперь следует подобрать что-то достойное на день рождения дяди Вилли. Еще тетушка мечтает о настоящем персидском ковре, но это совсем другой разговор и совсем другие цены…

Долго мучиться с выбором не пришлось: первый же предложенный вариант оставил Пауля в немом восхищении. Изящный корпус, черный циферблат, золоченый орел, вцепившийся в пять переплетенных колец. «Минерва» в Германии знаменита с того самого времени, как стала официальным спонсором позапрошлогодних олимпийских игр.

Лощеная черная подкладка почему-то напомнила приехавших из Америки негров. Пауль, конечно, читал, что и такие бывают, но картинки в книжках — это одно. Мало ли, чего люди рисуют. Совсем другое дело — увидеть собственными глазами. Мелкая Ильзе, которую он водил на стадион смотреть выступления атлетов, наотрез отказалась верить, что это настоящие люди. Да и сам Пауль не слишком пытался с ней спорить. Разве ж люди такими бывают?

Расплатившись, получил украшенный золотистым вензелем черный футляр. Продавщица помогла завернуть покупку в бумажный сверток, чтобы ненароком не повредить по пути домой. В голове вертятся воспоминания о тех временах, когда пятьдесят пфеннигов казались состоянием, на которое можно купить если и не целый мир, то уж точно половину небольшой улицы. А сейчас — пожалуйста, выкладывает на подарок сто девяносто восемь рейхсмарок. И не знает, на что потратить оставшиеся. Все-таки купить радиоприемник? На дешевую «народную модель» все равно хватит. Или отложить на будущее? Но солдату деньги особо без надобности, а офицерские зарплаты — это, братцы, совсем отдельная песня.

Отложив размышления в долгий ящик, Пауль забежал в маленький магазинчик возле остановки. Сонный паренек в красно-белом кепи продал бутылку кока-колы. Черная газировка в Германии завоевала популярность после все тех же олимпийских игр. Ходят слухи, в рейхсминистерстве здравоохранения даже поднимали вопрос, как бы заменить пиво на новомодный американский напиток: употребление алкоголя вредит здоровью. Но верится с трудом. Отказавшаяся от пива Германия — это уже не Германия.

Тринадцатого сентября чехословацкое правительство ввело в Судеты войска. Газеты и радио захлебываются от ярости: людей, вся вина которых в желании говорить на родном языке, избивает прикладами пьяная чешская солдатня. Тех, кто пытается возмущаться, расстреливают без суда и следствия. Пресса забита описанием чудовищной жестокости.

Гитлер на партийном съезде в Нюрнберге объявил, что стремится к миру со всеми соседями. Но безнаказанными преступления против немецкого народа не останутся. Кое-где циркулируют слухи, будто в Чехословакию тайно проникают войска большевиков из России, чтобы перестрелять всех немцев, а самих чехов посадить в лагеря. Их послушать, так русские на запад лезут от безнадежности: сами себя перестреляли еще в тридцать седьмом и теперь вынуждены искать новые жертвы за границей.

Все вокруг гудит и бесится. Говорят, через сортировочные железнодорожные станции на восток идут забитые войсками и техникой эшелоны. Иногда Паулю кажется, что все эти события разорвали его на две части. Первая с готовностью подхватила всеобщий порыв. Мерзавцам, что позволяют себе безнаказанно избивать и расстреливать людей за одну лишь принадлежность к немецкому народу, должен быть преподан урок. Суровый, жестокий, чтобы впредь жалобно скулили от одного лишь звука германской речи. Третий Рейх напоминает страшного великана, что поднимается во весь исполинский рост, тяжелый кулак медленно заносится над головой, готовя всесокрушающий удар.

Это все замечательно и очень вдохновляет. Если только забыть на мгновение, что в результате тебя вместе с такими же белобрысыми парнями посадят в поезда и отправят навстречу старухе, давным-давно сменившей косу на пулемет.

Конечно, служба в армии — безусловная и священная обязанность каждого мужчины. И Пауль прекрасно понимает, что защищают солдаты Вермахта, заступая на воинскую службу. За их плечами — могучая держава, что расправила, наконец, согнувшиеся было плечи. Цепи, которыми ее опутывали враги, бессильно пали к ногам. В глазах появился хищный блеск… А на пузе чем дальше, тем явнее проступает вполне различимый жирок. Великая честь — закрыть собой страну, где люди живут полноценной жизнью, где рабочие не считают гроши, а отправляются в круизы. Где детям открыты любые дороги. Хочешь — иди в конный спорт. Или в клуб воздухоплавания. Гитлерюгенд в любом случае оплатит любые расходы.

Да, Пауль не сомневается, что сделал верный выбор. И, конечно, если фюрер даст приказ — они все пойдут стальной стеной навстречу врагам Рейха, но… Лучше бы фюреру таких приказов не отдавать.

И Гитлер не подвел. Сентябрь уже был на излете, когда ярость, льющуюся из радиоточек, сменило ликование. В Мюнхене подписано мирное соглашение. Судеты стали частью Рейха, а Чехословакия с позором убирается прочь с исконных германских земель.

С самого утра телефон то и дело разражается громкой трелью. День рождения дяди Вилли в этом году выпал на воскресенье. Коллеги поздравили еще в пятницу, но есть также родственники, друзья, знакомые… Кажется, их количество повергло в недоумение и самого герра Майера, вынужденного выслушивать бесконечные пожелания здоровья, профессиональных успехов и прочая, прочая, прочая.

На запястье дядюшки красуется новая «Минерва». Наверное, не слишком разумно ходить с таким украшением по квартире, где к твоим услугам большие настенные часы. Тем не менее, дядя Вильгельм отнесся к подарку с неожиданной непосредственностью получившего новую игрушку мальчишки. Паулю это, конечно, немало польстило.

— В былые времена надо было ехать через полгорода, чтобы лично поздравить именинника, — устало вздохнула тетушка, когда по квартире в очередной раз заметался требовательный телефонный звон. — Сразу все становилось ясно: кто на самом деле хочет продемонстрировать внимание, а кто предпочитает отделаться дешевой открыткой. Зря я, все-таки, позволила уговорить себя провести этот бессмысленный прибор.

Желающие показать должное внимание герру Майеру появились ближе к вечеру, когда дядюшка Вилли сменил пижаму на старый пиджак. Тетушка порой напоминает супругу, что время сменить этот предмет гардероба на нечто новое настало еще в начале тридцатых. Но дядя наотрез отказывается от любых новинок. Не та ткань, не тот фасон, не тот цвет… Вильгельм Майер может втихую от тетушки и фюрера симпатизировать социал-демократам и либералам, но в быту остается ярым, неистребимым консерватором.

Трое давних друзей появились незадолго до того, как часы пробили шесть. Франц, Людвиг и Йозеф неуловимо похожи на самого дядюшку Вилли — все как на подбор невысокие обладатели залысин и животиков, которые безуспешно прячут за широкими пиджаками. Троица эта регулярно появляется в жизни герра Майера раз в году, да еще три раза в год он точно так же отправляется на их дни рождения.

Тетушка Гретхен в нарядном переднике выставила на стол небольшие чашечки и кофейник. Долго кофе на столе не продержался: уже через пятнадцать минут дядюшка полез в шкаф за специально купленной для такого случая бутылкой французского коньяка.

На этом месте Пауля обычно отправляют в постель — чтобы не мешал взрослым сидеть за столом да рассуждать о жизненных перипетиях. На этот раз, однако, герр Майер после недолгих размышлений выставил на стол еще одну рюмку. Тетушка наградила супруга рассерженным взглядом.

— Возраст, достаточный для работы на заводе, для хорошего коньяка тем более препятствием не является, — рассудил дядюшка, откупоривая бутылку.

Пауль поймал себя на дурацкой мысли, что только что был произведен в настоящие взрослые. Интересно, лысина и изрядное пузо являются обязательным элементом новой жизни, или все-таки получится без них обойтись?

Это, конечно, не первый раз, когда он пробует шнапс. В среде Гитлерюгенд принято первую встречать единогласным «Хайль Гитлер!». Дядюшка же, разлив коньяк по рюмкам, сказал коротко:

— Ну, за встречу!

— За тебя, Вильгельм, — ответил густым басом Франц. Остальные присоединились одобрительным угуканьем, словно смешная стая пузатых филинов.

За следующие полчаса успели поднять еще несколько: за несомненную красоту, обаяние и безусловный талант хозяйки, за грядущие успехи на службе. И, конечно, за именинника. Пауль после очередной рюмки ощутил растущее желание объяснить, что застолье у них совершенно неправильное: пить следует за гений фюрера, грядущие победы Германии, торжество германского духа… Но какие-то остатки трезвомыслия удерживают от патриотической лекции. Впрочем, на политику от французского коньяка потянуло не его одного.

— Я, братцы, грешным делом, думал: все. Тушите свет, запасайте спички. До конца не верил, что Адольф отступится. И не отступился ведь! — Разгоряченно заявил Йозеф после очередного тоста. — Слава Богу, у Чемберлена и этого… как его, черта французского… В общем, хорошо, что хоть у них тормоза нашлись.

— Зато Советы чуть из своего медвежьего угла в Европу не полезли. Вот прям только их тут и не хватало, в бедламе нашем…

— Да, кабы чехи уперлись, да русские им навстречу через Польшу ломанулись, веселого было б мало. Спасибо, у их Бенеша²⁶ тоже с тормозами все хорошо.

— Да, вот то-то и оно, что у английского премьера тормоза есть, у французского президента тормоза есть, даже у чехов есть. Один наш Адольф без тормозов. — Брякнул Людвиг, подливая себе еще коньяку.

— Вот сейчас нас юный Пауль всех оптом за такие речи в гестапо сдаст, — ухмыльнулся Франц. От него не укрылось, как вытянулось лицо молодого собутыльника. Не столько от ляпнутой в запале фразочки, сколько от молчаливого согласия, что разлилось в гостиной после слов Людвига. — Молодежь-то у нас нынче на войну рвется. Что, гитлерюнге, рвешься на войну?

— Не очень. — Честно ответил Пауль. Говорить почему-то приходится через силу, язык то и дело бросается заплетаться. — То есть, вы не подумайте, я вовсе не боюсь. Если фюрер прикажет, я готов. Если лягушатники опять нападут — обязательно! Защищать отечество — долг каждого мужчины. И если надо атаковать — значит, будем атаковать… Но, может, все-таки не надо, а?

Последние слова прозвучали чуть ли не жалобно. На какой-то миг Паулю самому стало противно от собственной трусости. А что это, если не трусость? Если фюрер прикажет — вся страна за ним пойдет. Так и никак иначе. Но все равно лучше б он не приказывал. Пусть война остается жить в фильмах и книгах, полная героизма и подвигов. Хорошо быть смелым, когда точно знаешь, что завтра не придется бежать с винтовкой наперевес на пулеметную точку. А вот каков ты будешь, когда бежать и впрямь придется — это еще большой вопрос.

— А ты говорил, молодежи нашей мозги промыли, — хохотнул Франц, хлопнув Людвига по спине. — Нашей немецкой молодежи пойди чего промой, где сядешь, там и слезешь. А вообще, зря вы тут бочку на Гитлера катите. Ты, Вилли, за сколько эту бутылку взял?

— Сто марок.

— Во! Помню, в двадцать седьмом это моя зарплата была. Какой там коньяк, требуху мясную купить за праздник было. А мы нынче сидим, жрем коньяк по сто марок за бутылку, и при том еще на Гитлера хвост поднимаем. Да где б мы без него были…

— Да кто ж спорит-то? — И не подумал сдаваться Людвиг. — Он Германию из полной задницы вытащил, никаких разговоров. Но чего он на всех вокруг рычать-то бросился? Сиди себе спокойно, сам живи, другим не мешай. Кушай коньяк по сто марок за бутылку и не мешай нормальному немцу делать такую страну, что все вокруг от зависти удавятся. А ему вишь, все неймется. Сегодня Судеты. Завтра у Польши Силезию какую-нибудь потребует.

— Не потребует. Он же сказал, что больше территориальных претензий не будет.

— Тю! Тоже мне, аргумент. С каких это пор ты политикам на слово взялся верить?

Пауль слушает разговор с нарастающей растерянностью. Прошедшие годы приучили: о фюрере дозволено говорить лишь в восхищенных тонах. Если вдруг твое мнение чем-то отличается от всеобщего — засунь известно куда и не вякай. Точнее, вместо вяканья продолжай публично восхищаться идеями национал-социализма и Адольфа Гитлера. Все вокруг восхищаются, а ты что — самый умный?

Но вот сидит четверка далеко не самых глупых мужчин, многое повидавших, многое переживших. И вдруг выясняется, что мнение-то у них разное. А на людях и они, конечно, не позволят себе лишней фразы бросить. Что же выходит? На словах у всей Германии одно, а в разговорах наедине с друзьями — совсем другое?

От таких мыслей неприятно кружится голова. Хотя еще пойди разбери, от мыслей или последней рюмки…

Глава 8

Если бы полгода назад Паулю сказали, что он будет с ностальгией вспоминать цеха Рейнметалл, он бы вряд ли понял, о чем речь. Шумное пространство заполнено лязгом железа, беспрерывно грохочут станки, люди пытаются перекричать творящийся вокруг хаос — совсем не предел мечтаний. Ну или так он думал, пока не попал в имперскую трудовую службу²⁷. И вот здесь стало ясно, в каком раю ему довелось работать последние пару лет.

Последнее осмысленное воспоминание — поезд, с которого их выбросили где-то в Саксонии. Станция, затем долгая дорога в кузове тряского грузовика. Поездка закончилась в лагере, приютившемся возле огромного песчаного карьера. Несколько сотен человек, как заведенные, орудуют лопатами. Бесконечные грузовики, заполненные желтым рыхлым песком, растворяются в гулкой неизвестности, а на их место встают новые — пустые. Пока еще пустые, но требующие заполнения. И снова бесконечные монотонные движения, от которых противно ноет спина, а руки покрываются ороговевшими мозолями. Словно у древнего викинга, что безостановочно крутит весло драккара. Хотя еще сильнее напрашивается сравнение не с вольными покорителями морей, а с галерными рабами.

В их десятке почти все из Тюрингии. Один бугай по имени Адольф — из Баварии. Здоровяк поначалу пытался задираться. Сильно не понравилось ему оказаться с пруссаком в одной команде. Но уже на следующий день лопаты накрепко их примирили. На недовольство друг другом сил уже не остается.

Фельдмайстер²⁸, которого чаще по старинке называют бригадиром, появился как раз в тот момент, когда устроились на перекур прямо под палящим майским солнышком. Полуголые, перепачканные. Песок разве что из ушей не сыплется. Неподалеку темной стеночкой вьется лесок. Со стороны зеленого массива доносится шум, тарахтят двигатели. В той стороне точно такие же нагнанные со всей Германии работяги прокладывают трассу.

— Олаф, принимай новенького. — Рядом с начальником переминается с ноги на ногу вихрастый паренек. Белобрысый, худощавый, новенькая спецовка на нем смотрится, как седло на павлине. Пауль сам не понял, откуда взялось это ощущение, но чувствуется в новичке что-то такое… Паркетно-утонченное.

Форманн²⁹ смерил новоприбывшего равнодушным взглядом. Он вроде бы над ними начальник, но вкалывает наравне со всеми.

— Звать как?

— Альбрехт, — неуверенно ответил новичок.

— Блау, будет твоим напарником. — Приказал после недолгого молчания Олаф. Забыв, конечно, спросить свеженазначенного «патрона», хочет ли он возиться с новоприбывшим. Ну да ладно.

Вдали послышалось фырчание мотора. За трехтонным «Опелем» тянется хвост из поднятой пыли.

— Все, — велел форманн, хватаясь за лопату. Недокуренная папироса полетела на землю. — Успеем еще познакомиться. Ты, новичок, вон там лопату возьми. А спецовку лучше сюда брось.

Одежду они свалили в кучу неподалеку. Альбрехт в ответ на предложение лишь смущенно помотал головой и взялся за тяжелую совковую лопату. Пауль неопределенно хмыкнул. Ну и напарник ему достался. Чего он, стесняется что ли?

Очень быстро бесконечный песок и монотонный труд вытряхнули из головы размышления о странном новичке. Пауль провел на карьере всего пару недель, а впереди еще два с лишним месяца. Как же здорово, что успел зарегистрироваться кандидатом на офицерскую должность и скосил тем самым половину трудовой повинности. Остальным здесь полгода вкалывать, это же с ума сойти можно…

Кажущийся бесконечным рабочий день подошел к концу. Солнце зависло над самым горизонтом.

— Все, — смачно плюнул Олаф, подхватывая спецовку. — Отстрелялись на сегодня.

Пауль не сразу вспомнил о свеженазначенном «напарнике». Тот тут как тут. Стоит, чуть покачиваясь, успевшая покрыться грязными разводами физиономия кривится в болезненной гримасе.

— Герр Блау, я хотел спросить…

— Какой я тебе герр. Герры в Берлине остались. Мы тут все друг другу просто товарищи. Пауль меня зовут.

— Ага. Пауль. Мне, это… в санчасть бы заглянуть?

Только сейчас в глаза бросилось, что на черенке Альбрехтовой лопаты отчетливо проступают кровавые разводы.

— Чего с тобой такое? — Новичок болезненно сморщился и показал ладони. Белые, ухоженные… Ну, когда-то наверняка были именно такими, но сейчас — жуткое месиво из содранных волдырей.

— Ты чего ж молчал-то все это время, олух?!

— Чтоб не говорили, что поблажек требую, — мрачно пробубнил под нос Альбрехт. На лице новичка мешаются досада и обида. Он как будто ждал, что его за самоотверженность хвалить будут? Дурак упертый.

— Вот всем вокруг больше делать нечего, как о тебе сплетни распускать, — раздраженно отозвался «патрон». — Идем, провожу тебя. И лопату давай.

Пауль снова покосился на окровавленные ладони. Больше всего хочется плюнуть на дурака и поплестись следом за остальными в сторону полевой кухни. А потом — свалиться в палатку и спать, спать, спать… Но раз уж назначили напарником, выходит, он за него как будто в ответе.

— За мной иди, — буркнул сердито и поплелся в сторону медчасти.

Возле здоровенного шатра трется несколько парней. Любезничают с миловидной медсестрой. Сам Пауль за прошедшие две недели на девушек даже смотреть не может. Побудка, работа, обед, опять работа, доплестись до койки в палатке — и рухнуть, как подкошенный. На большее его не хватает. Кто эти странные парни, что увиваются вокруг миловидной Кристы? Двужильные? Или какие-нибудь особые места ухватили? Но спецовки на них самые обычные, да и впахивают как будто не меньше прочих.

— Криста, погляди чего у него с руками, — попросил Пауль. Медсестра ответила раздраженным взглядом. Тоже не слишком рада, что отвлекает от красующихся кавалеров.

Хотя стоило девушке увидеть окровавленные ладони Альбрехта, как недовольство сменилось настоящей яростью.

— Вы чего с ним сделали, изверги?!

— Да ничего мы с ним не делали! Что я ему, нянька, за граблями его присматривать?

— А ты, дубина белобрысая, чего молчал? — Напустилась Криста на новичка. Тот в ответ обиженно насупился. Кажется, и впрямь ждал, что все вокруг будут восхищаться невероятной стойкостью. Как есть дурак.

К Паулю медсестра уже потеряла интерес, а вот несостоявшиеся ухажеры смотрят недовольно: как же, все внимание объекта воздыханий им перебил. Ничего, потерпят. Криста потащила новичка внутрь медпункта. Наверное, его участия тут больше не требуется.

Раздатчица в белом фартуке вывалила на тарелку большую порцию густого варева. Нечто среднее между густым супом и жидкой кашей. Пауль пристроился за стол и принялся орудовать ложкой, не чувствуя вкуса. В голове одно желание — побыстрее разделаться с полученной порцией — и спать…

Утро началось с забинтованных рук Альбрехта.

— Работать разрешили? — Строго спросил заявившийся по такому делу фельдмайстер. Бригадир смерил понурившегося новичка тяжелым взглядом. Плохое настроение вполне объяснимо: если дело закончится гангреной, спросят с начальника, а начальником над ними стоит именно он. А Олаф с его званием форманна — это так. Для красоты и для галочки.

Альбрехт торопливо кивнул. Ладони покрыты белоснежными бинтами, а за пояс заткнуты брезентовые рукавицы.

— Ты, дурень, если что еще такое приключится — не отмалчивайся, как шпион на допросе, а говори сразу! А ты, Блау, следи за ним. Еще проблем не хватало из-за этого утырка получить.

Альбрехт стоит, уставившись на носки ботинок.

— Ну, все что ли? Пошли строиться.

Каждый день в лагере начинается с торжественного построения. Играют горны, знаменосцы проносят флаг, затем обязательная перекличка. Вот и на этот раз ничего нового.

— Адлер!

— Я!

— Аншиц!

— Я!

— Блау!

— Я! — Гаркнул Пауль. Командир продолжает выкрикивать фамилии.

— Фон Таубе!

— Я! — Подал голос новичок.

Пауль растерянно вытаращился на него, да и остальные смешались, откуда-то даже донеслось изумленное шушуканье.

— Штайнер!

В ответ — многозначительная тишина. Какой, к черту, Штайнер, когда тут целый аристократ в одном с ними строю?

— Штайнер!!!

— Я! — Поспешно отозвался кто-то с другой стороны строя.

Пауль едва дотерпел, когда нудная процедура закончилась. Все, разбившись на отряды, помаршировали в сторону полевой кухни, от которой уже исходит волнующий запах свежего хлеба.

— Ты в самом деле что ли из дворян?

— Угу, — неохотно отозвался Альбрехт.

— А чего ж в имперскую трудовую службу пошел? — На простоватой физиономии Олафа застыло искреннее недоразумение.

— А ты тут чего забыл? — Огрызнулся новичок.

— Так меня никто не спрашивал, призвали — и все!

— А меня, по-твоему, спрашивали?

Пауль неопределенно хмыкнул, но от комментариев воздержался, тем более что их десяток как раз подошел к раздаточному пункту. Девушки в белоснежных передниках выдают алюминиевые миски с одинаковыми кусками хлеба, поверх которого — удручающе тонкий ломоть посредственного сала. К завтраку прилагается стакан кофе.

— А нормального кофе тут нет? — Физиономию Альбрехта перекосило от одного запаха.

— О, вот теперь ты и впрямь натуральный фон-барон! — Восхитился неясно чему Олаф.

— Это не он зажрался, это бурду растворимую сегодня еще гаже обычного сварили, — заступился за напарника Пауль.

Ничуть, кстати говоря, не покривив душой. Кормят в лагере неплохо, но от однообразной жратвы потихоньку становится тошно, а кофе местный — и вовсе издевка. Выбора, однако, все равно никакого. Или пьешь сваренную в здоровенном котле бурду, или выливаешь под ближайший куст. Такая альтернатива даже кривящего нос Альбрехта заставила молча уткнуться в стакан. Спасибо хоть, хлеб здесь пекут самый настоящий.

Пауль жует свой завтрак, искоса поглядывая на напарника. Сами собой вспоминаются трескучие лозунги, которыми их заваливали сразу после прибытия. Здесь вся Германия, без оглядки на чины, происхождения, сословия. Нет больше графов и крестьян, рабочих и буржуа, есть единый германский народ, и единство это куется в труде на благо отечества. Ну и все в таком духе. Пауль тогда пропустил эту ахинею мимо ушей. А сейчас, конечно, задумался. Не врут ведь. Будь ты хоть любимый правнук Бисмарка — без обязательной трудовой повинности про университет и думать забудь, и в армии ты такой никому не нужен. Так и останешься отбросом, которому трижды подумают, прежде чем самое последнее дело поручить.

— Ну, пожрали? Пошли скорее, а то опоздаем еще. — Велел Олаф, живо вернув Пауля из воздушного замка прямиком на грешную землю.

— Ладони твои как? — Спросил Пауль, когда очередной рабочий день подошел к концу. В первые дни после прибытия он к вечеру уже ничего не соображал. Только и мог, что передвигать превратившимися в ходули ногами да плестись в сторону койки. Но тело за прошедшее время приноровилось к нагрузкам. Даже странно ощущать себя вполне сносно после целого дня размахивания лопатой. Правда, неприятная ломота в спине так никуда и не делась.

За минувшие дни десяток окончательно втянулся в местную рутину. Даже Альбрехт перестал морщиться каждый раз, когда берется за лопату. Руки потихоньку заживают.

— Вроде нормально. Криста велела на перевязку прийти. Ты не знаешь, тут где-нибудь цветов можно нарвать?

Слышавший их разговор Олаф заржал, словно настоящая лошадь.

— Ба, а наш барон не промах! Остальные еле ноги волочат, а он уже к медсестричкам клинья подбивает!

— Да я же чисто в благодарность! Ну, за заботу… — Физиономия Альбрехта покрылась алыми пятнами настолько красноречиво, что и осел понял бы: никакой «просто благодарностью» дело и не пахнет.

— Ну, коли озабоченному кобелю лишний километр не в тягость, то вон в той рощице наверняка должно быть. — Олаф махнул рукой в сторону темного лесного массива на границе карьера. — Кстати, о цветочках. У нашего десятка завтра выходной, все желающие идут в Шёнбах. Ты, Альбрехт, тоже присоединяйся. Криста всем хороша, но любовь — не война, ее на два фронта вести можно, нужно и приятно.

И снова разразился довольным гоготом.

— А по-человечески можешь объяснить? — Спросил Пауль. — Что за Шёнбах?

— Да деревня тут неподалеку. Там сейчас отряд девчонок после школы приехал на сельскохозяйственные работы. Ну их, конечно, как нас вкалывать не заставляют. И танцы почти каждый день. В общем, чего клювом щелкать? Надо брать. Но кто хочет выходной в лагере протупить, я не возражаю.

— А чего до завтра ждать? Пошли прямо сегодня, — неожиданно предложил Альбрехт. — После ужина отпросимся…

— Смеешься? Не отпустят. — Категорически отмел предложение Олаф.

— Как? Почему?

— Не положено. Поэтому ни у кого мы отпрашиваться не будем. А вот насчет пожрать — это обязательно. Пожрать — это святое.

Странное дело, вроде бы только что мысли вяло текли в направлении ужина, после которого полагается свалиться на кровать и очнуться, лишь когда горн возвестит наступление нового дня. Но сейчас вместо очередной побудки и размахивания лопатой забрезжили танцы и новые впечатления… И Пауль с некоторой растерянностью ощутил, что немедленно готов отмахать весь путь до неизвестной деревеньки.

После сытного ужина отправились в душ. Большинство на банные процедуры плевать хотело, люди устало тащатся в сторону палаток. А вот сдружившаяся троица бодро потрусила к душевым. То еще пыточное приспособление. Пару раз, правда, случались приятные исключения, и вода оказывалась теплой, но сегодня удача не улыбнулась. Пришлось прыгать под ледяными струями, торопясь намылить слипшиеся от пыли и пота волосы.

— Как думаешь, что будет, если нас поймают? — Спросил Альбрехт. Напарник после купания весь посинел от холода, зубы выбивают настоящую чечетку.

— Не знаю. Да кто нас ловить будет? Тут же не армия. Главное — сделать физиономии повнушительнее. Будто все путем.

Охранять здесь и впрямь никого не пытаются. Ходят, правда, слухи, что кое-кто из-за такой безалаберности удрал, но верится с трудом. Просто потому, что слухи еще ни разу не подкреплялись конкретными именами. А вот историй из разряда «знал я одного парня, так у его приятеля брат видал краем глаза пацана, который знаком со свояком сбежавшего» и впрямь хватает.

Импровизированный план сработал. На трех парней, выходящих из лагеря приодевшимися явно понаряднее, чем для работы, никто не обратил внимания. А кто обратил, проводил завистливым взглядом.

— Слушай, Альбрехт. Ты прости, если что. — Неожиданно подал голос Олаф. — Я раньше думал, что все аристократы — цацы, каких свет не видывал. Ну там, кофе пьешь — мизинчик выставляй, обращаться только «герр такой-то» или «фрау такая-то»…

— Дак он меня герром Блау поначалу и величал. — Ухмыльнулся Пауль.

— Все равно, наш парень. — Отрезал Олаф. Альбрехту комментарий явно пришелся по душе.

Идут проселочной дорогой. Только и остается удивляться, как снующие туда-сюда грузовики с песком до сих пор не превратили ее в бесформенное месиво. Сейчас людей вокруг не видно: рабочий день закончился, их только что обогнала последняя машина. Привычный трехтонный «Опель» оставляет пыльный шлейф из сухого мелкого песка. Просто поразительно, насколько непривычным стало ощущать себя чистым. Свежая одежда не пропахла потом, и на зубах ничего не скрипит. Как же мало надо человеку для счастья.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

15

Гестапо (Gestapo, сокращенно от Geheime Staatspolizei) — тайная государственная полиция, задачей которой было преследование инакомыслящих на территории нацистской Германии.

16

Камерадшафтсфюрер — младший из руководителей гитлерюгенд, руководил десятком рядовых гитлерюнге.

17

Руководитель гитлерюгенд районного уровня.

18

В отличие от советской пионерии и комсомола, в Третьем Рейхе практиковалось половое разделение молодежи. Гитлерюгенд был сугубо мужской организацией, для девушек был создан союз немецких девушек, задача которого — воспитать жен и матерей, способных организовать уют семейной жизни.

19

Ячейка Гитлерюгенд, состоящая из 10 рядовых-гитлерюнге. Возглавлялась камерадшафтсфюрером.

20

Версальский мирный договор заключен по результатам первой мировой войны. Его условия были подчеркнуто унизительными для Германии, и, помимо прочего, накладывали жесточайшие ограничения на численность и вооружение армии.

21

Прежнее наименование вооруженных сил Германии в период с 1919 по 1935 год.

22

Призывной возраст в Третьем Рейхе в довоенный период — 20 лет.

23

Рейхсдойче — термин, которым обозначались лица немецкого происхождения, постоянно проживающие на территории Рейха. Фольксдойче — лица немецкого происхождения, проживающие за пределами Рейха.

24

Рейнметалл (в описываемое время — Rheinmetall-Borsig AG) — немецкий концерн, с 1889 года по настоящее время является одним из крупнейших производителей оружия в Германии.

25

Университет Фридриха Вильгельма (в настоящее время — университет имени Гумбольдта) — старейший из университетов Берлина.

26

Эдвард Бенеш — в описываемое время президент Чехословакии.

27

В Третьем Рейхе военной службе предшествовала шестимесячная трудовая повинность в имперской трудовой службе (Reichsarbeitsdienst). Отбывающие повинность использовались преимущественно на строительстве автобанов. Считалось, что помимо экономической целесообразности, трудовая повинность должна быть «школой национал-социализма».

28

Фельдмайстер — звание в имперской трудовой службе, соответствующее лейтенанту Вермахта.

29

Форманн — звание в имперской трудовой службе, соответствующее ефрейтору.