Я отвезу тебя домой. Книга вторая. Часть вторая

Ева Наду

Жизнь непредсказуема. Кем бы ты ни был: вернейшим ли слугой Короля или дочерью скромного провинциального графа, всегда есть вероятность, что жизнь твоя перевернется в одночасье и, чтобы выжить, понадобятся все твои силы, мужество и жизнелюбие. Так Клементина де Брассер, все детство проведшая в небольшом замке на берегу Гаронны, и доверенное лицо Короля-Солнца, граф де Мориньер, волею судьбы однажды оказываются в Новой Франции. Им приходится многое преодолеть, прежде чем они снова вернутся Домой.

Глава 3. Меж миром и войной

С некоторых пор ни один Большой Совет, регулярно собиравшийся в замке Святого Людовика, не проходил спокойно. Как и следовало ожидать, члены Совета разделились на два враждующих лагеря. Одни выступали за войну до победы, другие призывали к сдержанности и надеялись на то, что однажды появится человек, который сумеет найти выход из положения и заключить мир.

Филипп, который долгое время не мог прийти к согласию с собой, в спорах участия не принимал. Всё никак не мог примирить воина внутри себя с миролюбцем. Оттого больше слушал, чем говорил. А послушать было что.

Практически на каждом заседании нынешний военный губернатор сталкивался в спорах с военным губернатором бывшим, сохранившим за собой место в Совете. Первый был ярым противником всякого миндальничания с ирокезами, второй выступал за скорейшее заключение мирного договора. Споры их довольно скоро перерастали в оскорбительные выпады. И Филипп, для которого подобный уровень «дипломатии» был непривычен, только пожимал плечами, наблюдая за беседами этих двух.

— Вы сами не знаете, о чём говорите? — кричал молодой Клод де Жерве.

И громко стучал кулаком по столу.

— Как вообще вы могли быть военным губернатором, когда кровь нагоняет на вас такой страх?

— Вы безмозглый упрямец, Клод де Жерве, — кричал в ответ, багровея от напряжения, бывший военный губернатор, пожилой Антуан Вассера — лысоватый, добродушного вида мужчина.

Нападки молодого де Жерве выводили его из себя. И со стороны казалось, что старика вот-вот хватит апоплексический удар — так сильно он краснел всякий раз и начинал задыхаться от переполнявшего его возмущения.

Вот и в тот день они сошлись в словесном поединке.

Клод в очередной раз упрекнул Вассера в трусости, тот не остался в долгу, воскликнул:

— Как можно такому глупцу доверять жизнь всей колонии! Подумать только! Знаний, ума — ноль, зато амбиции!…

Он взмахнул руками, как крыльями, растопырил пальцы.

— Если никто не способен разрешить этот вопрос, я напишу его величеству обо всём. Пусть государь вмешается! Его величеству следует знать о том, что нынешний военный губернатор Квебека не соответствует занимаемой им должности! И ради своих амбиций готов погубить всё дело.

Он не заметил бы допущенной бестактности, если бы все члены Совета не обернулись в этот момент в сторону Филиппа де Грасьен.

И тот просто вынужден был отреагировать. Он приподнялся, взглянул на старика.

— Вы настаиваете на том, чтобы ваши с господином де Жерве внутренние разногласия были непременно доведены до сведения его величества?

Вассера смешался. Закусил губу. Сложил руки, сел. Молчал какое-то время — собирался с силами. Потом выдавил всё-таки:

— Да. Я настаиваю.

Филипп кивнул — что ж.

— Хорошо, — ответил. — Его величество узнает и ваше мнение, и мнение ваших оппонентов.

«Оппоненты» со злорадством уставились на старика Вассера. Они были уверены, что их позиция будет поддержана его величеством. Разве могло быть по-другому?

Оттого они и были так удивлены, когда заговорил Филипп.

*

Так вышло, что он, Филипп, ввязался-таки в этот спор. И вынужден был озвучить свою позицию — ту, которая и в нём самом-то ещё не вызрела, не сформировалась окончательно. Решать и формулировать её Филиппу пришлось на ходу.

Говорил он медленно. Со стороны казалось — важно и весомо. Делал паузы.

Во время одной из таких пауз подошёл к окну, приоткрыл его пошире — захотелось вдохнуть чистого, морозного воздуха. Выглянул наружу. Под самыми окнами, в укрытом снегом саду, гуляли дети. Он засмотрелся на неуклюжие, одетые в шубы на вырост, укутанные в шерстяные платки, детские фигурки, заслушался звонкими голосами. Вспомнил: «Если вы готовы взять на себя ответственность за гибель женщин, детей и стариков, которые теперь живут на этой земле, вы можете смело выступать за войну с ирокезами. Если нет — договаривайтесь».

Дети играли в догонялки. Бегали неловко, то и дело проваливались, тонули в сугробах. Один из мальчишек лет трёх-четырёх зацепился ногой за торчавшую из-под снега ветку, упал, ткнулся лицом в ледяную корку и зарыдал в голос.

Именно в этот момент маятник внутри Филиппа качнулся в сторону мира. Именно в этот момент он подумал: следует довериться мнению Мориньера. Тот так редко ошибается. В конце концов, если политика пряника не принесёт нужных результатов, всегда можно вернуться на прежние позиции.

Доведя себя до этой последней успокоительной мысли, он снова заговорил.

— Защищать интересы своего Короля и своей страны — не значит бессмысленно размахивать шпагой и горланить: «Франция, вперёд!» — произнёс, оборачиваясь к членам Совета. — Франции нужны земли. Не трупы, не реками льющаяся кровь. А земли. Земли, на которых можно будет жить, а не только умирать. Его величество ожидает, что мы, именно мы с вами, обеспечим процветание французов на этой земле. Чтобы добиться этого, нужно быть не только воинами, но и дипломатами. Дипломатами — в первую очередь.

Он обвёл взглядом сидевших за столом. Тишина, повисшая в комнате, со всей очевидностью демонстрировала степень всеобщего удивления. Клод де Жерве перестал стучать пальцами по столешнице, уставился на Филиппа в онемении. Вассера откинулся на спинку стула. Смотрел со смесью изумления и благодарности.

Все прочие тоже выглядели ошеломлёнными.

Одни торжествовали, обнаружив неожиданно в своих рядах такую важную птицу — королевского посланника, другие старались скрыть замешательство. Но молчали все. Не находили слов.

Договорив, Филипп не стал дожидаться очевидно запаздывавшей их реакции. Как и не стал дожидаться окончания Совета. Поблагодарил за внимание, откланялся. Когда он был уже внизу и готовился выйти на улицу, его окликнул монсеньор де Лаваль.

Прелат вышел из зала заседаний вслед за графом де Грасьен и теперь стоял на площадке верхнего этажа, глядел вниз. Удостоверившись, что граф услышал его призыв и остановился, епископ заскользил ладонью по гладким перилам, почти бегом спустился по лестнице. Подошёл к Филиппу, взглянул на него с интересом.

— Устал я что-то от этих крикунов, — сказал. — Вы собираетесь домой, господин де Грасьен?

Филипп кивнул:

— Да, ваше преосвященство.

Монсеньор де Лаваль поблагодарил слугу, распахнувшего перед ними двери. Шагнул наружу, спустился по ступеням на мостовую.

— Я давно хотел пообщаться с вами в неформальной обстановке. Быть может, вы согласитесь отужинать в моём доме?

Улыбнулся вдруг озорно.

— До начала Великого поста мы можем позволить себе кое-какие излишества, не так ли?

*

Филипп чувствовал себя утомлённым и желал побыть в одиночестве. Но отказать главе Церкви не решился. Да и возможности такой у него практически не оказалось — едва они ступили на мостовую, как подали экипаж епископа. И монсеньор де Лаваль, улыбнувшись, повёл рукой в сторону распахнутой форейтором дверцы.

Филипп шагнул в глубину кареты, опустился на сиденье. Взглянул на устроившегося напротив прелата — тот продолжал улыбаться едва заметно. Улыбка таилась во взгляде, в чуть заметном изгибе тонких губ. «В такие моменты кажется, — подумал Филипп, — нет на свете человека более тихого и успокоенного». Однако он видел монсеньора де Лаваля и другим: жёстким, холодным, неумолимым. Тогда в глубине глаз прелата вспыхивал инквизиторский огонь. И невозможно было ни обмануть его, ни противостоять его воле.

*

Пока карета двигалась по узким улицам, Филипп де Грасьен пытался понять: зачем сегодня он вдруг понадобился его преосвященству? За всё то время, что он, Филипп, жил в Квебеке, они встречались на заседаниях Совета, на вечеринках и балах. Время от времени обменивались с епископом парой-другой фраз. Но между ними не было какой-либо особой дружеской расположенности, оттого до сих пор они ограничивались встречами на людях. Только дела — ничего личного.

И теперь, сидя напротив его преосвященства, Филипп думал: связано ли это сегодняшнее приглашение с его речью в Совете? Или есть что-то ещё, что монсеньор де Лаваль хотел бы вызнать у него или рассказать ему?

Он продолжал думать об этом и тогда, когда они шли по длинной анфиладе комнат — до кабинета его преосвященства. Там, в кабинете, предложив Филиппу присесть и распорядившись насчёт ужина, прелат улыбнулся и произнёс:

— Не ломайте голову, господин де Грасьен. Я пригласил вас более для удовольствия, нежели для того, чтобы обсудить какие-либо важные дела. Хотя, признаюсь, ваше выступление возбудило во мне любопытство и добавило желания поговорить с вами и об этом тоже. Что — высказанная вами позиция — это и позиция его величества? Или вы говорили сегодня от своего имени?

Филипп ответил уклончиво:

— Его величество интересует результат — укрепление французского влияния на этой земле.

*

Филипп верил в это частично. Понимал: Людовика проще порадовать выигранной битвой, чем удачно заключённым с индейцами миром.

Неуспех развития колоний жители метрополии объясняли преступным бездействием её руководства. Полагали, что достаточно желания и доблести, чтобы жизнь и счастье в Новой Франции расцвели пышным цветом.

Потому он ответил и отвёл взгляд. Сделал вид, что рассматривает книги на полках, расположенных по правую от него руку. Вспоминал горячий свой спор с Мориньером, в котором тот впервые резко высказался против войны с ирокезами.

— Сейчас об этом и думать нельзя, — сказал Мориньер. — Глупо развязывать битву, когда нет ни единого шанса выйти из неё победителем!

— Но вы должны понимать, — возразил ему тогда Филипп, — что, высказавшись таким образом, вы выступите против чаяний Людовика. Вы должны знать, что ваш драгоценный отец Лалеман, пользующийся немалым доверием короля, уже обещал государю продолжать войну с англичанами и препятствовать всеми силами развитию английских колоний, несмотря на то даже, что Франция в данный момент официально не воюет с Англией. И это обещание было встречено его величеством с восторгом.

— Я знаю, — кивнул Мориньер. — Но что значит — продолжать войну? Какими силами? С какими результатами? Обещать подобное — значит не обещать ровным счётом ничего. Осыпать его величество клятвами и посулами — не значит исполнить их. Однажды каждому из нас придётся отвечать за свои слова. И отцу Лалеману — в том числе.

Мориньер говорил и говорил, приводил примеры, сбивал Филиппа с толку цитатами, забрасывал цифрами. Филипп же думал только об одном: будет очень трудно убедить его величество, что в данном случае не начинать войны — есть лучший способ одержать победу.

Людовик пылал нетерпением. Он мечтал о славе. И рассчитывал на то, что его доблестные французы проявят себя героями.

Тогда, дослушав Мориньера, Филипп спросил:

— Неужели вы осмелитесь написать всё это его величеству?

Тот взглянул на него удивлённо:

— Разумеется. Неужели вы бы не осмелились?

*

Кажется, и епископа теперь интересовал этот же вопрос.

Монсеньор де Лаваль смотрел на Филиппа внимательно.

— Вы в самом деле готовы защищать эту точку зрения перед нашим королём? — спросил мягко. — И вы уверены, что его величество одобрит заключение мира с ирокезами, если такового нам удастся добиться?

Филипп посмотрел в глаза епископу. Решил быть честным.

— Нет, — ответил. — Не уверен. Но довести информацию о необходимости этого до его величества готов.

Произнеся последнее, он нахмурился едва заметно.

Филипп чувствовал себя ненадёжно — как если бы шагал теперь по морскому берегу, по зыбкому, насыщенному водой песку. Остановись только — и песок затянет тебя вовнутрь, поглотит — не из злобы, а из одной своей природы.

Он по-прежнему не был до конца убеждён в правильности выбранного решения. И понимал, что, предпочитая теперь одну точку зрения другой, выбирает не только между войной и миром, но между королём и другом. И это, второе, было для него мучительнее и… важнее первого. Не будь здесь Мориньера, не окажись тот в непростом, больше того, опасном положении человека, попавшего в опалу, не настаивай тот теперь на непременном заключении мира с ирокезами… Не объяви Мориньер о своём безоговорочном стремлении идти в этом решении до конца и столь же безоговорочном намерении поставить его величество об этом в известность, Филипп предпочёл бы скорее броситься в битву и умереть, нежели противиться королевским ожиданиям.

Но сделав выбор, он больше не колебался:

— Когда придёт время говорить с его величеством, я сделаю всё от меня зависящее, — повторил он, понимая, что пауза затянулась.

Прелат кивнул, устало прикрыл глаза:

— Простите. Я обещал вам приятный вечер, а сам между тем не даю вам ни малейшей возможности отвлечься от проблем.

Филипп улыбнулся — принял извинения. Заговорил о холодной зиме, вспомнил пару забавных историй, пересказанных ему камердинером. Епископ ответил ему не слишком весёлым анекдотом из жизни мальчиков-певчих, коснулся приближающегося поста.

Они безуспешно пытались сменить тему. Но разговор так или иначе сворачивал в прежнее русло. Наконец, оба смирились.

Продолжили говорить за ужином. Ели медленно. Переговаривались, перебрасывались репликами. Не спорили — спорить было не о чем. Выстраивали беседу: обменивались взглядами, определяли позиции. Потом — уже за десертом — смолкли. Какое-то время устало ковыряли ложками в вазочках, заполненных великолепным бланманже.

Наконец снова заговорил епископ. Опять делился впечатлениями, рассказывал истории. В какой-то момент коснулся в очередной раз последнего заседания:

— День сегодня был непростой, — сказал. — И нет причин полагать, что дальше будет проще. Нам ещё повезло, что на сегодняшнем Совете не было отца Лалемана. Вот кто настроен категорически воинственно. И это понятно. Нет больших врагов на этой земле, чем ирокезы и иезуиты.

Филипп держал в руках бокал, наполненный превосходным вином, глядел на епископа. Сидел расслабленный. Слушал не слишком внимательно. После ужина ему очень хотелось спать. И он с трудом боролся с желанием прикрыть глаза. Думал, будет неловко, если он всё-таки не справится с собой и задремлет прямо тут, за столом.

Епископ рассказывал какую-то старую историю про мальчика-могавка, захваченного иезуитами. Потом упомянул о ребёнке, которого недавно собственноручно передал, вернул ирокезам. Наконец произнёс имя, расслышав которое Филипп вздрогнул, едва не расплескал вино.

— Я понимаю ненависть иезуитов к ирокезам, — сказал монсеньор де Лаваль. — Не так давно мне пришлось наблюдать воочию результат бесконечной жестокости последних. Когда я вспоминаю, в каком состоянии довелось мне видеть вашего друга, отца д`Эмервиля!.. Могавки передали нам его, измученного пытками, в обмен на ребёнка… Я не знаю, как он выжил! Когда я вспоминаю тот день, я понимаю неукротимое желание французов взяться за оружие и…

Он не договорил. Отложил в сторону ложку. Откинулся на спинку стула, едва заметно склонил голову набок. Всматривался в побелевшее лицо гостя.

— Вы не знали? — проговорил недоверчиво. — Я полагал… Простите, господин де Грасьен. Я и помыслить не мог, что вы можете быть не в курсе. Простите, прошу вас.

Филипп смотрел на прелата. И в ушах его колоколом гудело: «ваш друг…», «ваш друг…». Он коснулся рукой лба. Произнёс, с трудом справляясь с голосом.

— Отец д`Эмервиль, монсеньор, слишком бережёт своих друзей. Не желая, чтобы они волновались, он…

Взгляд епископа сделался тёплым. Он перебил Филиппа:

— Не старайтесь оправдать его передо мной. Мужество господина д`Эмервиля, его сила воли, его безграничное, невероятное терпение и стремление жить давно сделали это за вас. Простите его сами.