Мемуары гейши из квартала Шинмати

Дэйки Като (2024)

В сказочном мире древней Японии юная гейша Мико познает все грани своего искусства, путешествуя по роскошным чайным домам и будуарам в квартале красных фонарей Шинмати, что раскинулся посреди Осаки. Но за маской восточной куртизанки скрывается неукротимая душа искательницы истины, жаждущая постичь все высшие тайны бытия. Переживая страсти, предательства и откровения, Мико рассказывает нам свою легендарную историю, центром которой стала ее любовь к таинственно-притягательному Киёши, мастеру запретного шибари. Погрузитесь в потрясающую сагу, где каждый поцелуй может стать последним, а тайны раскрываются в каждом прикосновении пленительной гейши.

Глава 3. Продажа в окайя

Я до сих пор ощущаю жуткий, леденящий душу страх, когда вспоминаю события той поворотной ночи. Наша хижина была погружена во мрак — лишь тусклый отсвет очага робко трепетал в дальнем углу. Родители сидели в напряженном молчании, держа друг друга за руки. Братья смотрели прямо перед собой непроницаемыми взглядами. А я растерянно озиралась по сторонам, не понимая причины этой звенящей тишины.

Тишина вскоре стала невыносимой. Прервал ее отец, обратившись ко мне дрогнувшим голосом:

— Доченька, ты уже большая девочка, и тебе следует узнать одну важную вещь… — он сделал паузу, а затем продолжил едва слышно. — Нынче ночью к нам пришел посланник из Осаки и предложил весьма щедрое вознаграждение. За тебя, моя ненаглядная.

Эти слова вонзились в мое неискушенное детское сознание острыми клинками. Холодные мурашки пробежали по спине, сердце бешено забилось. Я растерялась от смутного ужаса и непонимания.

— Он говорит, будто ты удивительно красива, дитя мое, — подхватила мать, и из уголков глаз у нее хлынули непрошеные слезы. — Твое место, мол, не в этой глуши, а в богатых чайных домах Осаки, куда стекается весь цвет благородного сословия. Ты должна заслужить лучшую участь, а не томиться здесь в убожестве.

— Довольно! — оборвал ее решительный возглас отца. — Позвольте сказать мне.

Он обратил ко мне бесстрастное лицо и произнес с невероятным хладнокровием:

— Мико, мы продали тебя в окайя.

От этих простых слов кровь застыла в моих жилах. Мир будто замер и обрушился огромным ледяным грузом на плечи. Я окаменела и лишь распахнула глаза, не в силах поверить услышанному.

— Что же такое эта окайя? — голос сам собою вырвался из онемевших уст.

— Окайя — это нечто вроде школы, где обучают юных дев искусству услаждать знатных господ в чайных домах Осаки, — пояснил отец. — За это нам заплатят хорошие деньги — достаточно, чтобы расплатиться с долгами и снова встать на ноги. — Он помолчал и добавил: — Однажды ты вернешься к нам богатой и всеми уважаемой дамой.

В тот момент я находилась в таком оцепенении, что даже не нашлась с ответной репликой. Я созерцала родительские лица с застывшим на них выражением вынужденной решимости и почти физически ощущала их муки. Стало ясно, что спорить бесполезно: все уже решено, и моя участь предопределена.

В оставшиеся часы до рассвета я неотступно ходила из угла в угол по нашему жилищу. Пока остальные члены семьи ворочались в тревожном полусне, передо мной одна за другой всплывали картины безмятежных дней невинного детства. Я вспоминала, как собирала у реки разноцветные камушки и бросалась ими в воду, любуясь причудливыми кругами на исчезающей ряби. Я мысленно перебирала устроенные матерью кукольные спектакли, и перед моими глазами снова оживала сказочная красавица-гейша со всем ее блеском и романтикой. Я вдыхала запах древесного дыма, исходивший от потухающего очага — этого сердца нашего насиженного гнезда. С каждым вдохом в душу закрадывались первые ростки осознания того, что все это осталось в прошлом.

Последующее утро встретило меня бессонной и безучастной к происходящему. Помнится, я равнодушно наблюдала, как братья снуют по дому, собирая мои ничтожные пожитки. Они были явно опечалены моим скорым отъездом и, решившись заговорить, произносили слова с трудом, будто что-то мешало им в горле. Спазмы сжимали мое нутро, когда я видела, как они обвязывают веревкой мои скудные тряпичные букеты — нехитрые безделушки, напоминавшие мне о веселых хороводах по лесным полянам.

Со двора донесся стук копыт и громкие мужские голоса. Отец первым встрепенулся и направился на зов. Я безвольно поплелась следом, с молчаливым безразличием взирая на всадников, остановившихся у нашего порога. Среди них выделялся степенный господин в роскошных одеждах, с роговой трубкой и цветастым камоном на груди — знаком благородного сана. За ним с важным видом шествовали два крепких лакея. Не успев еще ничего сказать, степенный вельможа окинул меня беглым взглядом и с непроницаемым лицом кивнул самому себе, будто останавливая сомнения.

Пока отец с поникшей головой обсуждал условия сделки, я не отрывала глаз от рассветного солнца, нежно золотившего верхушки деревьев. Мне мерещилось, что природа замерла в недоумении и испытывающем молчании. Дубрава, некогда столько раз услаждавшая меня мелодией ветра в своих ветвях, казалось, приумолкла и безучастно взирала на то, как одна из ее детей обрекается на неизвестную судьбу.

Внезапно один из всадников сноровисто соскочил с коня и угрюмо направился в мою сторону. Я бессильно замерла, когда он хватко уцепил меня за руку и куда-то потащил. Паника охватила меня в тот миг, когда я осознала — прощание с родными кончилось и настал час расставания. Но лишь беспомощный взгляд сумела я бросить в сторону матери, державшей в руках мою куклу. Мать была вся заплаканная и едва держалась на ногах от рыданий.

Кукла… Вспоминая эту сцену, я до сих пор содрогаюсь. Ведь именно эта жалкая безделица, некогда столь драгоценная для меня, должна была заменить меня в материнских объятиях.

Взвизгнув от отчаяния, я изо всех сил вцепилась в материнское платье, но бесчувственные слуги работорговца тут же оторвали меня и поволокли прочь. Окутанная пылью и безмолвными криками родственников, я размыто видела лишь тусклые силуэты нищих хижин да горстки испуганных соседей, собравшихся посмотреть на представление. Обезумев, я царапалась и вырывалась, но груди сдавливал спазм, и я могла лишь захлебываться собственными рыданиями.

Это было подобно тому, как вырывают больную конечность. И отец, наверное, полагал поступить так же — оборвать то, что отравляло семью бедностью, в надежде на лучшее будущее. А может, он просто утешал себя таким образом.

В любом случае, этот рассвет я запомнила навсегда. Он предвещала конец детского света и погружение во мрак долгих лет боли, одиночества и непрестанной борьбы за собственную душу.