Захватывающие деяния искрометного гения

Дэйв Эггерс, 2001

В 21 год его жизнь резко изменилась. После смерти обоих родителей он оказался единственным опекуном своего младшего брата. Их совместная жизнь безумна и неопределенна. Дэйв пытается найти себя во взрослой жизни: издает журнал, участвует в смелых арт- проектах и в меру своих представлений о «правильном» заботится о брате, а девятилетний Кристофер живет обычной подростковой жизнью, насколько это возможно в таких обстоятельствах. Именно об этом – о сиротстве и любви братьев друг к другу – Эггерс пишет в своей дерзкой, смешной и трогательной автобиографии. Хотя это не просто мемуары, а произведение захватывающей изобретательности обо всем поколении X – американской молодежи конца девяностых – начала нулевых. Сейчас Дэйв Эггерс – почетный доктор литературы, автор десяти книг и номинант Пулитцеровской премии. Книга содержит нецензурную брань.

III.

Список врагов растет быстро, неудержимо. В нем люди, которые стоят у нас на пути, не воспринимают нас всерьез, не зная или не желая знать, кто мы такие, что с нами случилось. Хитрожопый малый, что продал Тофу дешевый замок для велосипеда — нового велосипеда, который мы подарили ему на день рождения, перед отъездом из Чикаго; я хотел разобраться с этим типом — он уверял, что это лучший из всех замков, какие имеются у них в магазине, «надежнее не бывает, не парься» — а через неделю велосипед украли. Идиот-водитель фургона, въехавший сзади в нашу маленькую «хонду» прямо на светофоре в центре Беркли, и я тут же представил, что будет дальше: этот монстр продолжает двигаться вперед, сминает багажник, раздавливает Тофа, я ничего не могу поделать, только смотрю… И еще что-то надо делать с (или против) костлявой злой теткой в метро — волосы у нее были так туго стянуты на затылке, что голова похожа на луковицу, разрезанную пополам, — она сидела напротив и упорно смотрела на нас поверх книги, смотрела неодобрительно, главным образом на мои ноги, которые я положил на колени Тофа, — словно бы я педофил… А секретарша в школе, что с укором смотрела на меня, когда Тоф опаздывал к началу занятий… И еще одна тетка — наша соседка с противоположной стороны улицы, неопрятная женщина с пухлым сынком, отрывающаяся от работы в саду и глазеющая на нас всякий раз, как мы выходим из дома. И владельцы арендуемого нами дома на склоне холма в Беркли, не возвращающие нам залог, потому что, по их мнению, мы перепортили буквально все в доме. А более всего — все эти люди, связанные с недвижимостью. Жестокие, мерзкие недочеловеки. Засранцы, каких свет не видел.

— Где вы работаете?

— Я еще не нашел работу.

— Вы учитесь?

— Нет.

— А это ваш… сын?

— Брат.

— Ага. Ясно. Мы дадим вам знать.

Мы не знали, где найти пристанище. У новой школы Тофа не было своих автобусов, так что с самого начала стало ясно что, где бы мы ни поселились, мне придется самому отвозить и забирать его. В конце июля, когда встал вопрос о жилье на осень, мы раскинули сеть предельно широко, рассматривая, по крайней мере вначале, едва ли не каждый район в Беркли, Олбэни и Окленде. Подсчитав свои возможности: мой доход — полагая, что когда-то он станет реальностью, — и социальную страховку Тофа — ему полагается ежемесячная сумма, примерно равная той, что тратили бы на него родители, — мы поняли, по карману нам примерно 1000 долларов в месяц, и начали поиски.

Мы были поражены мрачной реальностью нашей новой жизни. Не будет больше ни холмов, ни видов — тот съемный дом был странной случайностью. У нас не будет ни гаража, ни стиральной машины, ни сушилки, ни посудомоечной машины, ни измельчителя отходов, ни шкафов, ни ванной. В некоторых домах, что нам показывали, не было даже дверей в спальнях. Я чувствовал себя ужасно, чувствовал личную ответственность; я начал смотреть дома без Тофа, чтобы избавить его от мучений. Мы чувствовали упадок. В Чикаго у нас был дом — просторный дом с четырьмя спальнями и двором — за домом ручей, огромные столетние деревья, невысокий холм, рощи. Потом появилось съемное жилье — золотой дом на холмах, весь из стекла и света, с видом на всё — горы, океан, мосты. А теперь, отчасти из-за раскола в нашей коммуне, — Кэти не хочет жить вместе со всеми нами, Кирстен и мне надо немного пожить по отдельности, мы с Бет, как любые взрослые брат и сестра, имеющие за спиной какую-никакую историю совместной жизни, отдаем себе отчет в том, что если и впредь останемся под одной крышей, кого-то из нас найдут в крови и с увечьями, — нам придется мириться с иными, куда более скромными условиями существования. Бет будет жить одна, Кирстен снимет комнату на пару с кем-то, кого нашла по газетному объявлению, мы с Тофом подыщем себе двухкомнатную квартирку недалеко, но не слишком близко, от кого-нибудь из них или от обеих.

Мне хотелось пожить в лофте. Много лет я представлял свое первое жилье после окончания колледжа — огромное пространство, высокие потолки, потрескавшаяся краска на стенах, кирпичная кладка, водопроводные трубы и батареи — большое открытое пространство, где бы я рисовал, расставлял огромные холсты, разбрасывал всякое барахло, может, повесил бы баскетбольное кольцо, залил льдом крохотную хоккейную площадку. Лофт должен быть у Залива, парка, станции метро, продуктового магазина и всего такого. Я позвонил по объявлениям в Окленде.

— И как сам район? — задавал я вопрос.

— Да, честно говоря, так себе. Но на нашем участке есть ворота.

— Ворота? А как насчет парка?

— Парка?

— Ну да, со мной восьмилетний мальчик. Так есть там какой-нибудь парк неподалеку?

— Ой, пожалуйста, ну, о чем вы вообще?

Даже когда мы смирились с перспективой одноэтажного дома с двумя спальнями на равнине, люди были к нам недобры и неприветливы. Я-то ожидал распростертых объятий, благодарности за то, что мы — трагические посланцы Господа Бога — спустились с небес, чтобы поселиться в этих жалких домишках. А нас встречают с чем-то очень похожим на равнодушие.

В самом начале поисков мы наткнулись на предложение — Северный Беркли, две спальни, двор — и позвонили; собеседник откликнулся с полным энтузиазмом, определенно без злобности в голосе. И вот теплым солнечным днем мы поехали к нему. Добравшись, вышли из своей маленькой красной машины, направились к входу; он ждал нас на крыльце, и вид у него был явно растерянный.

— Это и есть ваш брат?

— Да.

— Та-а-ак, — с трудом выговорил он, как если бы «а-а-а» было яйцом, которое он вытаскивал изо рта. — Понимаете ли, я думал, вы оба постарше. Вам сколько лет, ребята?

— Мне двадцать два. Ему девять.

— Но в своей заявке вы указали, что у него есть свой доход. Не понимаю, как это может быть.

Я объяснил ему, как работает система социального страхования. И про наследство рассказал. Я держался непринужденно, подчеркивая, что мы прекрасно понимаем некоторую необычность ситуации, но теперь, раз все уже прояснилось…

Он склонил голову набок, скрестил на груди руки. Мы все еще стояли на подъездной дорожке. В дом нас не пригласили.

— Слушайте, ребята, не хочу тратить ваше время. На самом деле я ищу супружескую пару, желательно пожилую.

Порыв ветра принес запах белых цветов, которые росли здесь повсюду, как их — рододендроны?

В электричке на матч «Окленд Атлетикс»^[49], мы — Тоф и я — сидели рядом и читали, напротив нас — молодая женщина, латиноамериканка чуть старше меня, с дочерью чуть младше Тофа. Женщина невысокая, в белой рубашке, накручивает на палец волосы девочки, та пьет сок из пакетика. Они могли быть сестрами, с разницей в возрасте, большей, чем у меня с Тофом, — или… могла ли она быть ее матерью? Если ей двадцать пять, а девочке семь… Вполне возможно. Очень милые. Кольца у женщины не было. Интересно, подумал я, а что, если нам поселиться вместе? Она бы все поняла. Она уже знает, как это бывает. Мы могли бы вести хозяйство вместе. Это было бы здорово: разделим обязанности, дети всегда под присмотром. Тоф с девочкой подружатся, а со временем, может, и поженятся… Возможно, и мы с этой женщиной будем вместе. Но судя по виду, у нее есть мужчина. Или нет? Уверенный взгляд. Спокойствие. Не просто мужчина, но еще и хороший человек. Сильный к тому же. Зарабатывающий себе на жизнь тем, что таскает тяжести. Во всяком случае, мог бы этим заработать, если бы захотел. Она наматывает и наматывает колечки волос девочки себе на палец, плотнее и плотнее, и… Впрочем, необязательно впадать в романтику. Можно просто устроить благополучное хозяйство. Ее мужчина — допустим, его зовут Фил — все поймет и присоединится. Но жить с нами не будет. Это уж слишком. И на ночь оставаться не будет. Не хочу видеть его нижнее белье и его ни после ванны, ни после душа. А может, у нее никого и нет. Фил уехал. Фила призвали в армию. Фил — гражданин Перу, и его призвали в армию, нам его жаль, но такова жизнь, извини, Фил. Итак. Как мы обставим дом? Это проблема. Но я буду с ней соглашаться. Да, соглашаться. Заживем с помощью этой женщины спокойно и счастливо, они с Тофом улягутся на ковер и будут вместе читать какую-нибудь книгу — ради этого можно со всем соглашаться.

В середине августа, уже совершенно измучившись, я смотрел маленький глинобитный домик, расположенный в нескольких кварталах от новой квартиры Бет. Хозяйкой его была крупная чернокожая женщина средних лет, несколько напоминавшая ту женщину с Библией, что ухаживала за матерью в последние ее дни. Дом был совершенством. Вернее, он вовсе не был совершенным, но был гораздо менее несовершенным, чем все, что мы видели. Сын хозяйки — она была мать-одиночка — только что поступил в колледж, и она собиралась переехать в Нью-Мексико. Дом в целом подходил нам по размерам, уютный домик на улице, сплошь утопающей в густой зелени. Там были задний двор, крыльцо, сарай, даже веранда, посудомоечной машины не было, как и стиральной, но сейчас, за несколько недель до начала занятий в школе, это уже неважно… Когда она поинтересовалась нашими финансовыми возможностями, я выложил свой козырь.

— Меня беспокоит, что у вас нет работы, — сказала она.

— Слушайте, — выпалил я, — мы можем платить. Деньги у нас есть. Хотите, за год вперед заплатим.

Ее глаза расширились.

В общем, мы выписали чек. К тому моменту все соображения экономии отошли на второй план. Мы выросли в доме, где считали каждую копейку, попросить у отца пять долларов значило вызвать тяжелые вздохи и требование детального плана возврата. А с матерью еще хуже — в магазины Лейк-Фореста с их высокими ценами она даже не заглядывала, предпочитала ездить за десять, двадцать, тридцать миль в «Маршаллз» или «Ти Джей Макс» в поисках акций и скидок за опт. Раз в год мы залезали в «форд пинто» и ехали на западную окраину Чикаго в «Синофски», где за 4–5 долларов покупали дюжины слегка бракованных футболок для регби: дырки тут и там, лишние пуговицы, испорченные отбеливателем воротнички, розовое полиняло на белое. Мы росли с ощущением когнитивного диссонанса: знали, что живем в хорошем городе, — наши родственники с востока постоянно это подчеркивали, — но если так, то почему наша мать вечно жаловалась, что у нее не хватает денег даже на самое необходимое? «На что мне завтра молоко покупать?» — кричала она из кухни отцу. Наш отец, который годами сидел без работы, похоже, заботы жены не разделял; вид у него был, будто он уже все проблемы уладил. Ну, а мы жили в постоянном ожидании нищеты, готовы были к тому, что однажды, посреди ночи, нас выгонят из дома и переселят в одну из квартир на шоссе, на окраине города, и мы станем одними из тех детей.

Ничего подобного, конечно, не произошло, и сейчас, хоть мы и не богаты и реальный доход мал, от чувства вины, связанного с тратой денег, мы с Бет избавились. Когда приходится выбирать между дороговизной и удобством, сомнений мы не испытываем. Если мать была готова проехать сорок миль ради того, чтобы купить помидоры за полцены, я готов заплатить хоть десять долларов, лишь бы не садиться в машину. Главным образом, это вопрос траты сил. Усталость опустошает мой бумажник, бумажник Бет еще больше, не говоря уж о счете и чековой книжке на имя Тофа. Мы с Бет решили, что больше не будем жертвовать собой, — по крайней мере, когда в этом нет необходимости и когда речь идет о деньгах, которые, по крайней мере на данный момент, у нас есть. Даже крупные траты — те, что требуют согласия Билла, — почти не встречают сопротивления.

Около месяца мы продержались без стиральной машины и сушилки. Каждые выходные мы с Тофом распихивали грязное белье по четырем мешкам для мусора, закидывали их на плечо — его мешки были меньше моих — и словно крестьяне тащились к дому за углом и вниз по улице. Поскольку невозможно было нести сразу два больших, набитых мешка, через полквартала Тоф один из них выронил. Дешевый полиэтилен порвался, шорты и футболки с эмблемой «Чикаго Буллз» рассыпались по тротуару, а Тоф побежал домой за новым мешком. Буквально через несколько секунд он вернулся с велосипедом…

— Ты что делаешь?

— Погоди, дай мне попробовать…

…хотел привязать мешки с бельем к сиденью и раме. Конечно, ни черта из этого не получилось, и мы стояли на тротуаре, собирая шмотки, которые застряли в велосипедной цепи, оказались на соседнем участке, и в них уже поселились муравьи… Через двадцать минут мы все еще были в каких-то пятидесяти футах от нашего дома. Чувствуя усталость и раздражение, мы размышляли о стирке в раковине или под душем. На следующий день мы позвонили Биллу и, проигнорировав его мягкие возражения, в конце концов купили стиральную машину и сушилку.

Они были не новыми и обошлись в 400 долларов с доставкой, обе сильно шумели и не подходили друг другу — одна бежевая, другая белая, но, боже мой, какие же это прекрасные, прекрасные устройства!

Этот дом примерно вполовину меньше прежнего, но в нем много света, и в нем есть пространство, в нем есть движение. Полы деревянные, и поскольку ближайшую ко входу комнату мы превратили в кухню, можно, если захочется, пробежать из одного конца дома в другой, не задев ни двери, ни стены. А уж если вы в носках, то гипотетически можно пробежать из глубины дома, через кухню в гостиную с паркетным полом, и, прыгнув, проскользить до входной двери, иногда даже сохранив полную скорость (см. рис. 2).

Рис. 2

Мы чувствуем себя временными жильцами, вроде как сторожами или отдыхающими, так что меньше всего стремимся общаться с местными. Наши ближайшие соседи — две лесбиянки, пожилая китайская пара, чернокожий мужчина и белая женщина лет сорока, а также Дэниэл и Буна — носят сандалии и украшения из бисера, неженатые — похоже, просто друзья, оба социальные работники. Еще в этом квартале проживают одинокие матери, разведенные, вдовы, вдовцы, незамужние женщины, живущие с неженатыми мужчинами, незамужние женщины, живущие с незамужними женщинами, а в нескольких кварталах отсюда — даже сам Барри Гиффорд^[50]. Только здесь мы можем слиться с окружением, сойти за своих.

Мы перекрасили весь дом. Вдвоем с Тофом справились с этой работой за неделю, вооружившись валиками, пропуская углы, — комнаты стали размытыми в духе Ротко^[51]. Общую комнату мы красим в светло-голубой, гостиную — в винный. Моя комната — лососевая, кухня — желтоватая. Комната Тофа оставалась белой, пока однажды ночью — накануне его десятилетия и в разгар мучений от ночных кошмаров — я не нарисовал на стене Россомаху и Кейбла^[52], для украшения и защиты. Один летит сверху, второй склонился над кроватью. Он так и не проснулся, пока я рисовал, хотя краска капала на одеяло и голую левую ногу.

Теперь этот дом окончательно наш, но в нем царит ужасный бардак.

Мы решаем, что с этим делать.

— Ты отстой, — говорю я.

— Сам ты отстой, — говорит он.

— Нет, ты.

— Не-е-е, это ты отстой.

— Ты отстойнейший из всех отстоев.

— Что-что?

— Я говорю, ли…

— Глупость какая-то.

Мы сидим на диване и глядим по сторонам. Спорим о том, что кому убирать. А еще, чья это вообще была обязанность — не доводить до такого. Было время, напоминаю я Тофу, когда карманные деньги он получал только при условии выполнения хотя бы минимума домашних обязанностей.

— Карманные деньги? — переспрашивает он. — Ты никогда не давал мне денег.

Я продумываю новую стратегию.

Кофейный столик — чистилище нашего дома, промежуточный пункт всего съеденного, изношенного или разбитого. Он завален бумагами и книгами, на нем лежат две пластиковые тарелки, полдюжины грязных вилок и ножей, открытая пачка сухого завтрака, одноразовый контейнер с жареной картошкой, которая накануне вечером показалась одному из нас «слишком рыхлой и жирной» и к которой так никто и не притронулся. А также пакет с крендельками, вскрытый единственным из жильцов дома, который не умеет открывать их нормально и проделывает посредине дырку при помощи ножа для мяса. По комнате раскиданы как минимум четыре баскетбольных мяча, восемь мячей для лакросса, скейтборд, два рюкзака и неразобранный до конца чемодан, который стоит нетронутым уже четыре месяца. На полу возле дивана валяются три стакана, некогда с молоком, а ныне с его отвердевшими останками. Общая комната с ее вечным беспорядком — проблема, которую мы стараемся решить.

Я только что огласил Послание о Состоянии Общей Комнаты — обширное по содержанию, дальновидное по стратегии, вдохновляющее всех и каждого, — и направил его на рассмотрение в комитет. И хотя комитет рассматривал ситуацию со всех точек зрения — и происхождения различных проявлений беспорядка, и вопрос о том, кто лучше всего подходит для выполнения рекомендаций комитета, — мы по-прежнему в растерянности и сомнениях.

— Но в основном это твои вещи, — говорит он.

Он прав.

— Неважно! — говорю я.

В начале переговоров я, старший член комитета, предложил план, по которому Тоф, младший член комитета и младший по возрасту, а потому нуждающийся в ценных жизненных уроках, а также несомненно жаждущий доказать сверстникам свою храбрость и отвагу, займется уборкой гостиной не только на этот раз, но и на постоянной основе, — скажем, дважды в неделю, — получая взамен не только не облагаемые налогом 2 доллара, но также и гарантии того, что, если работа будет выполнена удовлетворительно и в срок, он не будет во время сна избит до бесчувствия старшим членом комитета. Младшему члену комитета, наглому и явно лишенному как здравого смысла, так и малейшего представления о двухпартийной системе, этот план не понравился. Он наотрез отвергает его.

— Ни за что, — вот его слова.

На что старший член комитета, в духе компромисса и необыкновенного милосердия, немедленно предложил альтернативный план, щедрый план, по которому Тоф, будучи юным и нуждающимся в развлечениях и физических упражнениях, будет регулярно убирать дом, но не два раза в неделю, а только один и получать за это не два доллара, а три (3!) доллара карманных денег в неделю, опять-таки не облагаемых налогом, а также гарантии того, что, если эти обязанности будут выполнены удовлетворительно и в срок, старший член комитета не закопает его по шею в землю на заднем дворе, оставив там беспомощным, способным только кричать, пока голодные псы терзают его плоть, начиная с головы. И вновь, демонстрируя свое упрямство и недальновидность, Тоф отвергает этот план, на сей раз без комментариев — лишь закатив глаза. Его отказ рассматривать любое разумное предложение порождает содержательный диалог, отчасти воспроизведенный выше и продолжающийся:

— Ты в курсе, насколько ты отстойный?

— Нет, насколько? — спрашивает он, прикидываясь равнодушным.

— Очень, — говорю я.

— Прям настолько?

Мы оказываемся в тупике: цель у нас общая, договориться, как достичь ее, мы не можем.

— Знаешь, что нам нужно? — спрашивает Тоф.

— Что?

— Слуга-робот.

Это не его вина. Вообще-то он мальчик более или менее аккуратный, воспитанный по системе Монтессори, среди старательных ребят и деревянных игрушек, но я, неряха, медленно и неуклонно переделываю его на свой лад, и успехи моего воспитания несколько пугают. У нас проблема с муравьями. А все потому, что мы до сих пор не усвоили разницу между беспорядком из разбросанных бумажек и беспорядком из остатков еды. Мы не выбрасываем недоеденное, оставляем тарелки с остатками в раковине, и когда я наконец приступаю к мытью посуды, мне приходится сначала смывать муравьев — этих крошечных черных муравьев — с тарелок и приборов. После чего мы опрыскиваем «Рейдом» муравьиную колонну, тянущуюся от раковины, через столешницу, по стене и уходящую под пол; когда приходят гости, мы, конечно, аэрозоль прячем — ведь это Беркли.

Кое-что нас мотивирует. Однажды к Тофу пришел его приятель Люк, которому уже исполнилось одиннадцать; едва войдя в дом, он сказал: «О господи, и как только вы тут живете?» Целую неделю после того мы драили весь дом, составили перечень всего, что требует починки, купили все необходимое. Но вскоре вдохновение испарилось, и мы вернулись к привычному образу жизни, бросая и оставляя все где попало. Если мы бросаем что-то в мусорную корзину и промахиваемся, предмет, а чаще всего это какой-нибудь недоеденный фрукт, остается лежать там, где приземлился, пока несколько недель спустя кто-нибудь — Бет или Кирстен — разыграв целое представление, не подберут и не выбросят его. Они беспокоятся о нас. Я беспокоюсь о нас. Меня беспокоит, что в любую минуту кто-нибудь — офицеры полиции, сотрудники органов опеки детей, инспектор медицинской службы, да кто угодно — ворвется в дом и арестует меня или примется высмеивать, называть дурными словами, а после заберет Тофа, поместит в дом, который содержится в чистоте, где вещи стирают как полагается и часто, где кто-то из родителей — или даже оба — умеют готовить и готовят регулярно, где не принято носиться по дому, тыкая друг друга палками, подобранными на заднем дворе.

Беготня и драки на палках — это, пожалуй, единственное, что интересует нас обоих в ущерб всему остальному. Каждый день мы проживаем вслепую, теряясь в вопросах, которые должны бы были уметь решать: как прочистить унитаз, как варить кукурузу, номер карточки социального страхования, дату рождения отца. Так что день, когда Тоф оказывается в школе, а я иду на работу и вовремя возвращаюсь домой, день, когда мы готовим ужин и садимся за стол до девяти вечера, а Тоф ложится спать до одиннадцати и у него нет под глазами синих кругов, что были весь прошлый год (откуда они взялись, мы так и не поняли), — каждый такой день кажется каким-то чудом, словно нам удалось выскочить из горящей машины или заставить статую Свободы исчезнуть.

* * *

К середине осени мы составили нечто вроде расписания. Рано утром, вскоре после того, как я ложусь спать — скажем, в три, или в четыре, или в половине пятого утра, — Тоф просыпается, тратит десять минут на душ, десять — на одевание, полчаса на то, чтобы приготовить и съесть завтрак и доделать уроки, дальше по меньшей мере три с половиной — четыре часа на мультики. В восемь сорок пять он будит меня. В восемь пятьдесят снова будит. В восемь пятьдесят пять будит в третий раз, и с криками, что он опаздывает, я везу его в школу. Я паркую нашу маленькую машину рядом со школой, на той стороне, где — как мне сообщили уже в четырех листовках и одном личном уведомлении, — посадка и высадка детей запрещена. После чего извлекаю из его рюкзака лист бумаги и сочиняю записку:

Уважаемая мисс Ричардсон,

весьма сожалею, что Крис опоздал сегодня к началу занятий. Я мог бы придумать что-нибудь насчет срочной встречи или болезни, но на самом деле мы просто проспали. Прикиньте.

С наилучшими пожеланиями,

брат Криса.

Мы всегда опаздываем, делаем все наполовину. Все школьные бумаги мне присылают дважды, и я с неизбежностью сдаю их не в срок. Счета оплачиваются как минимум с девяностодневной задержкой. Тоф всегда оказывается в составе спортивных команд последним и всегда в порядке исключения. Трудно сказать, в чем тут дело — то ли в обстоятельствах нашей жизни, то ли в моей неорганизованности — на людях я, конечно, всегда отстаиваю первый вариант. Наши взаимоотношения, по крайней в том, что касается условий и правил, удивительно гибки. Он обязан что-то делать для меня, потому что я его родитель, а я должен что-то делать для него. Разумеется, когда меня призывают сделать что-то такое, чего мне делать не хочется, я не обязан этого делать, потому что на самом деле я ему не родитель. Когда что-то не делается, мы оба просто пожимаем плечами, потому что формально ни один из нас ответственности не несет; мы просто двое парней, — положим, братья, — но ведь мы даже не похожи друг на друга, что делает вопрос обязанностей еще более сомнительным. Но когда кого-то надо обвинить, он позволяет мне указать пальцем на него, и если начинает возражать, мне достаточно посмотреть на него, посмотреть тем особенным взглядом, который говорит: «Мы с тобой партнеры, маленький придурок, а вчера, когда я с ног падал от усталости и у меня глаза раскраснелись от конъюнктивита, тебе понадобились эти чертовы карты для “Магии”^[53], позарез понадобились, потому что во время обеда все приносили с собой новые карты, и потому что я и сам опасался, что тебя все засмеют, ты станешь чем-то вроде изгоя, потому что ты почти сирота, и уши у тебя смешные, и живешь ты в съемной квартире, и с возрастом у тебя может появиться тяга к оружию и военной форме, а то и хуже, однажды я застану тебя читающим исподтишка “Куриный бульон для препубертатной души”^[54] и оплакивающим свою судьбу; и тогда я оделся и пошел в тот магазин комиксов, что открыт до восьми, и мы купили две колоды карт — в одной оказалась голограмма, которая стала предметом зависти всего класса, — и жизнь твоя потекла легко, как прежде, без помех, при относительной популярности, в блаженной беззаботности», — и он уступает.

Сидя в машине перед входом в школу, я стараюсь заставить его обнять меня. Я обнимаю его за плечи, и притягиваю к себе, и говорю слова, которые повторяю очень часто:

— Твоя бейсболка воняет мочой.

— Ничего подобного.

И правда, как воняет.

— Понюхай.

— Не собираюсь я ее нюхать.

— Надо ее постирать.

— Она не воняет.

— Воняет.

— С чего бы ей вонять мочой?

— Может, ты написал на нее.

— Заткнись.

— Не говори так. Сколько раз сказано, нельзя так говорить.

— Прости.

— Может, ты сильно потеешь?

— Что?

— Из-за твоего пота она может пахнуть мочой.

— Пока.

— Что?

— Пока. Я и без того опоздал.

— Ладно. Пока.

Он выходит из машины. Чтобы войти в школу, ему приходится стучать, и когда дверь открывается, секретарша пытается бросить на меня привычный негодующий взгляд, но в этот раз, как, впрочем, и всегда, я не смотрю в ее сторону, не вижу ее. Тоф исчезает за дверью.

По пути на очередную временную работу, которая ждала меня в этот день или неделю, — обычно в (дальне-) восточном районе изнемогающего от зноя Залива — я лениво раздумываю о благах домашнего обучения. Я все время жалуюсь, что он ходит в школу, где его учат бог знает чему и где меня нет. Я подсчитываю, что учителя изо дня в день видят его столько же или больше, чем я, и в этом есть что-то глубоко неправильное; меня охватывает ревность — к его школе, к его учителям, к родителям, которые приходят туда помогать…

Последние несколько недель я работаю в геологоразведочной компании, перерисовываю во всех деталях топографические карты с помощью допотопной программы для «Мака». Работа однообразная, но в то же время спокойная и размеренная, не требующая умственных усилий. В этом безукоризненно чистом офисе в Окленде, с кулерами, автоматами с напитками и мягкими коврами, не испытываешь ни малейшей тревоги. Можно устроить себе перерыв, сделать паузу на обед, можно взять с собой плеер, отвлечься минут на пятнадцать, походить, почитать… Блаженство. Временному сотруднику не нужно притворяться, что его волнует будущее компании, а компания не обязана притворяться, будто у нее есть какие-то обязательства перед ним. И в конце концов, когда эта работа, подобно почти любой другой, становилась слишком скучной, когда временный сотрудник научился всему, чему мог научиться, за 18 долларов в час, и когда оставаться там дальше становилось смерти подобно и означало полное отсутствие уважения к собственному драгоценному времени, — обычно это случалось на третий-четвертый день — примерно в тот момент задание и было закончено. Идеально.

Бет в темных очках приезжает на новеньком джипе и забирает Тофа из школы, и вторую половину дня он проводит в ее квартирке, лежа вместе с ней на мягком матрасе и занимаясь уроками, пока я не возвращаюсь домой. Мы с Бет тут же вступаем в жаркую полемику по жизненно важным и вечным вопросам: «Ты сказал в шесть». — «Я сказал в половине седьмого». — «Ты сказал в шесть». — «С чего бы это мне говорить в шесть?» — и покончив с этим, она оставляет нас наедине с нашим ужином.

С которым мы бы и не заморачивались, если бы можно было обойтись без него. Ни я, ни Тоф — хоть мать и воспитывала нас с разницей в тринадцать лет — никогда не проявляли интереса к еде, тем более — к готовке. И у него, и у меня все рецепторы атрофировалось к пяти-шести годам, удовлетворенные фруктовыми рогаликами и гамбургерами. И хотя мы вслух выражаем мечты о таблетке — одной таблетке в день, которая решила бы все наши вопросы с едой, — я признаю важность регулярного приготовления пищи, пусть даже понятия не имею, отчего это так важно. Так что готовим мы четыре раза в неделю — для нас это настоящий подвиг. Ниже следует меню, из которого мы выбираем. Почти все блюда составлены по образцу тех, что для нас готовила мать, когда мы были маленькими, при этом она предлагала более разнообразную и здоровую пищу нашему отцу, брату и сестре.

Гвардеец в соусе

(Нарезанное ломтиками филе говядины, обжаренное до черноты в соевом соусе, подается с тортильей и естся руками, для чего тортилья рвется на кусочки, в каждый из которых заворачивается один, два, от силы три куска мяса. Подается с картофелем фри, апельсинами и яблоками, разрезанными единственным разумным способом — сначала пополам, затем вдоль, примерно на десять долек — гарнир в отдельной тарелке.)

Цыпленок в соусе

(Нарезанная ломтиками куриная грудка, зажаренная до хрустящей корочки в соевом соусе, подается с тортильей (способ употребления тот же, что описан выше) и картошкой фри (внимание! только замороженный картофель фри марки «Оре-Ида» действительно становится хрустящим после жарки). В качестве гарнира так же нарезанные апельсины и яблоки.)

Жареный цыпленок

(Любезно предоставляется рестораном «Черч Фрайд Чикен» на углу Сан-Пабло и Гилман. Хорошо прожаренное белое мясо с крекерами и пюре, дома к нему добавляются салат айсберг и нарезанный огурец. Без соуса.)

Разваливающаяся стена

(Гамбургер средней прожарки с беконом и соусом барбекю из ресторана на улице Солано, где, следует отметить, используется слишком много соуса барбекю, который, как всем должно быть известно, мгновенно пропитывает булочку, так что она становится несъедобной и похожей на овсянку, так что гамбургер разваливается. Клиенты стараются спасти булочку: «Разделите их! Быстро! Очистите булочку от соуса! Отскребай! Отскребай!» — но все равно слишком поздно, и нужно держать дома запас булочек, которые хорошенько поджариваются, чтобы обеспечить максимальную устойчивость к разрушающим эффектам соуса. Подается с картофелем фри и фруктами — см. выше.)

Мексиканско-итальянская война

(Тако: говяжий фарш в соусе для спагетти, подается с тортильей, но без фасоли, сальсы, помидоров, сыра и гуакамоле и того белого сливочного вещества, что порой обнаруживается в иных, низших, реинкарнациях блюда. Подается с рогаликами и салатом айсберг. Без соуса.)

[На самом деле мы не называли ни одного из этих блюд. А если бы придумали названия, то казались ли бы менее или более крутыми? Мне кажется — менее.]

(Пицца «Пеперони». Из «Тумтона», «Пиццы Хат» или «Доминос», если перед ценой не устоять. С небольшой порцией готового зеленого салата.)

Старик и море

(Мороженные жареные моллюски «Миссис Поль», по пакету на каждого (3,49 доллара — недешево), подается с чипсами и дольками апельсина и яблока. Иногда с дыней канталупой.)

Гэвин Маклауд и Чаро

(Для него: жареный кусочек сыра «Крафт Американ», который кладут между двумя кусками ржаного хлеба, поджаренного на сковородке и разрезанного по диагонали. Для другого него: кусок сыра «Крафт Американ», завернутый в тортилью, поджаренный на сковороде. С ломтиками дыни канталупы.)

(Примечание: никакие специи не доступны, кроме орегано, которым слегка посыпаются два блюда: а) пицца «Пеперони» и б) нарезанный еврейский ржаной хлеб, который посыпается орегано и сворачивается вокруг, словно Тафнел^[55] на концерте. Недоступны также овощи, кроме моркови, сельдерея, огурцов, зеленой фасоли и салата айсберг, подающихся в сыром и исключительно сыром виде. Недоступна пища, плавающая в собственных экскрементах. Недоступны макаронные изделия, особенно та рыгаловка, которая называется лазаньей. Кроме того, от всех блюд, которые содержат более двух или трех беспорядочно перемешанных ингредиентов, включая сэндвичи — за исключением сэндвичей с салями — следует воздержаться. Все блюда подаются с большим стаканом молока однопроцентной жирности, на пол рядом со столом ставится кувшин с молоком для удобства регулярного долива. Альтернативные напитки недоступны. Все, что не упомянуто в меню, недоступно. Любые жалобы рассматриваются незамедлительно и со всей строгостью.)

– Слушай, мне нужна твоя помощь, — говорю я, когда мне нужно, чтобы он помог мне с готовкой.

— Хорошо, — говорит он и помогает.

Иногда мы поем, пока готовим. Мы распеваем обыкновенные слова, например, что надо добавить молока или приготовить соус для спагетти, но делаем это в оперной манере. Мы можем петь, как в опере. Это невероятно.

Иногда, пока готовим, мы сражаемся на мечах, используя деревянные ложки или палки, которые специально для этого приносим со двора. Это моя миссия, о которой я не говорю, источник которой иногда ясен, а иногда нет, — поддерживать движение, развлекать мальчика, держать его в напряжении. Какое-то время мы гонялись друг за другом, набрав в рот воды и грозя облить противника. Разумеется, ни один из нас не собирается плеваться в доме, но однажды вечером, загнав его в угол на кухне, я не выдержал и облил его. С тех пор все только прогрессирует. Я измазал его лицо дыней, а грудь бананами, плеснул в лицо яблочным соком. Наверное, это была попытка показать ему — если это и без того не ясно, — что, как бы я ни хотел сохранить традиции родителей, нам также придется экспериментировать. И постоянно что-то придумывать, что-то необычное, бесконечный телемарафон. Мой внутренний голос — необыкновенно возбужденный, чирикающий голос — побуждает меня к веселью, даже к сумасбродству, неизменной бодрости. Из-за того, что Бет постоянно вытаскивает старые фотоальбомы, плачет, спрашивает Тофа, как он себя чувствует, я чувствую, что должен компенсировать это. Я превращаю нашу жизнь в музыкальный клип, игровое шоу с детского телеканала, — сумасшедший монтаж, невероятные ракурсы, шутки, забавы, веселье! Это кампания по отвлечению внимания и исторического ревизионизма, — листовки, разбрасываемые в тылу врага, фейерверки, забавные танцы, фокусы. А это что такое? Смотрите! Куда он делся?

На кухне, когда накатит вдохновение, я беру в руки фамильный семнадцатидюймовый нож для индейки, расставляю ноги циркулем, слегка приседаю и по-самурайски вскидываю нож над головой.

— Йааааа! — рычу я.

— Не надо, — говорит он, подаваясь назад.

— Йааааа! — рычу я, преследуя его, потому что угрожать детям ножом с семнадцатидюймовым лезвием очень весело. В лучших играх всегда присутствует опасность членовредительства или чего-то вроде несчастного случая. Например, когда он был малышом, и я бегал с ним на плечах, притворяясь, что у меня кружится голова, подгибаются колени и я вот-вот упаду…

— Не смешно, — говорит он, отступая в глубь дома.

Я опускаю нож, он со звоном падает в ящик стола.

— Папа всегда так делал, — говорю я. — Ни с того, ни с сего. Он придавал лицу угрожающее выражение и делал вид, что собирается отсечь нам голову.

— Звучит забавно, — говорит он.

— Да, это было забавно, — говорю я. — Это было действительно забавно.

Время от времени, пока мы готовим, он рассказывает мне о школьных делах.

— Ну, что там сегодня? — спрашиваю я.

— Сегодня Питер сказал мне, что надеется, что вы с Бет окажетесь в самолете и самолет разобьется, и вы оба умрете, как мама и папа.

— Но мама и папа умерли не в авиакатастрофе.

— Так я ему и сказал.

Время от времени я звоню родителям его одноклассников.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

49

«Окленд Атлетикс» — профессиональный бейсбольный клуб, выступающий в Главной лиге бейсбола.

50

Барри Гиффорд (р. 1946) — американский писатель, поэт и сценарист.

51

Марк Ротко (1903–1970) — американский художник-абстракционист, ведущий представитель абстрактного экспрессионизма, один из создателей живописи цветового поля.

52

Супергерои-мутанты из комиксов про Людей Икс вселенной «Марвел».

53

«Магия» (англ. Magic: The Gathering) — коллекционная карточная игра, созданная американским математиком Ричардом Гарфилдом в 1993 году, имеет звание «Самой популярной карточной игры». Партия представляет собой битву между волшебниками, которые разыгрывают заклинания, используют артефакты и призывают существ, изображенных на отдельных картах.

54

«Куриный бульон для души» — серия мотивационных историй, основанных на реальных событиях. Каждая книга включает в себя 101 рассказ или эссе. Сегодня серия насчитывает свыше 250 наименований для разных целевых аудиторий.

55

Найджел Тафнел — вымышленный лидер-гитарист рок-группы Spinal Tap (англ. Спинномозговая пункция) из псевдодокументального фильма 1984 года «Это Spinal Tap». Его сыграл актер Кристофер Гест.