Женственность

Доротея Джерард

Роман австрийской писательницы шотландского происхождения, созданный на рубеже XIX и XX веков, отражает социальную повестку своей эпохи в увлекательной беллетристической форме. Перевод Светланы Станевич выполнен с английского языка по изданию 1903 года.

Переводчик Светлана Владиславовна Станевич

© Доротея Джерард, 2025

© Светлана Владиславовна Станевич, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-3006-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Перемена участи

— Итак, вы хотите сказать, что у меня ничего нет, совершенно ничего?

— Моя дорогая юная леди, я вовсе не хочу это сказать, уверяю вас; но — к огромному сожалению…

Она нетерпеливо отмахнулась.

— Не надо сожалений, пожалуйста! Они мне не помогут. Я жду объяснений, а не сожалений.

В комнате находились два человека: молодая женщина с ярким цветом лица и в глубоком трауре и невысокий пожилой мужчина с тусклыми седыми волосами и тусклым серым лицом, с которого смотрела пара острых деловитых глаз, чья природная бойкость сейчас приглушалась видимым смущением. Хотя в его одежде, если рассматривать её внимательно, не было ничего ущербного, всё же в целом она производила впечатление потрёпанности.

В центре большого помещения, где высокие зеркала и оливково-зелёный плюш играли выдающуюся роль, на красивом, хотя и несколько кричащем, брюссельском ковре, эти двое стояли друг против друга.

— Объяснить можно в двух словах: нет завещания!

— И это значит…

— Это значит, что ближайший родственник наследует всё, что только можно наследовать. Как вам известно, вы не состоите в родстве с покойной. Ничто, кроме завещания, не может дать вам никаких прав.

— Но что-то должно быть! — вскричала она порывисто. — Вы недостаточно хорошо осмотрели бумаги.

Невысокий мужчина выпрямился во весь рост.

— Моя дорогая юная леди, я был бы недостоин своей профессии, если бы пренебрёг своими обязанностями в этом отношении. Уже давно я веду дела вашей — гм! — покровительницы. Любая мало-мальски важная бумага не ускользнула бы от моего взгляда. Кроме того, вы сами видели, как я осматривал её рабочий стол, — и что же? Nil, просто nil!

Он вздохнул табачным вздохом, словно сожалея, и растопырил пальцы в лайковых перчатках, купленных специально для этого случая.

— Это какая-то ошибка. Не могла она оставить меня вот так.

— Уверен, это не было её намерением. Когда бы я не заводил речь о последнем распоряжении, моя искренне оплакиваемая клиентка всегда давала понять, что вы — её наследница. Но так трудно было добиться определённости, выражение последней воли пугало неотвратимостью, и вам известны, как и мне, причуды нашего почитаемого друга. Я просил — клянусь, я умолял, — повторил он, глядя прямо в обращённое к нему лицо, словно желая оправдаться. — Я указывал на желательность зафиксировать всё в письменном виде; но, хоть она и не отказывалась, она вечно откладывала. И действительно, казалось, что торопиться ни к чему. Она не была стара, и хотя часто недомогала, её недомогания никого не беспокоили, настолько все к ним привыкли… Хронические больные обычно умирают тяжело, я видел это сколько раз! — но этот случай был исключением. Какое право я имел давить на неё?

— Да и зачем, не так ли? Ведь могло кончиться тем, что она передала бы свои дела кому-то, кто бы ей не докучал, и тогда потеря хорошего клиента… — она не продолжила ход своей мысли. — Однако, раз её намерения были так ясны, то, хоть завещания и нет, не понимаю, почему…

Но тут невзрачный делец снова обрёл равновесие духа. Улыбка, тронувшая углы его рта под седыми усами, столь явно выказала превосходство, что смутила бы любого.

— Моя дорогая юная леди, намерения — это одно, а закон — совсем другое. Последний не может брать в расчёт первые, иначе утонет в трясине эмоций. Никто не сомневается, что ваша покойная патронесса намеревалась позаботиться о вас, но факт в том, что она этого не сделала. Законное и логическое следствие этого, — то, что всё имущество, которым она владела на момент смерти, недвижимое, как и движимое, отойдет её ближайшему родственнику. Такова буква закона!

Она посмотрела на него строго, так строго, что он снова почувствовал неловкость.

— А мне ничего? Совсем ничего?

— Ничего, кроме ваших личных вещей, — пробормотал он извиняющимся тоном, и резко оборвал себя, словно его кольнула неприятная мысль.

Девушка посмотрела вокруг пустым взглядом, яркие краски её лица поблекли.

— Но это… жестоко! — её руки бессильно упали. Её собеседнику показалось, что она сейчас разразится рыданиями.

— Действительно, — поторопился он согласиться. — Кто бы мог подумать? Ведь было бы достаточно и устного заявления, сделанного при свидетелях. Если б вы вовремя предуведомили меня, к чему идёт дело, то я, без сомнения,…

Она больше не слушала его. Подойдя к окну, она распахнула его, словно ей не хватало воздуха. Стоял прекрасный августовский день, и её новые тяжелые траурные одеяния тяготили её. На голове у неё всё ещё была шляпа, убранная тремя или четырьмя ярдами крепа. Она совсем недавно вернулась с долгих и ужасных для неё похорон, только сегодня тело её покровительницы было предано земле.

Звуки улицы ворвались в комнату из открытого окна — гул, стук, звяканье, обычные звуки оживлённой столичной улицы. Она постояла немного, слегка вытянув шею, вдыхая осенний воздух, по-видимому, поглощённая движением под окном. Затем, резко отпрянув, захлопнула окно, у неё были и другие дела, городская сутолока не могла бы удивить её. Она спросила:

— Кому достанется всё это?

— Двоюродной сестре, или троюродной, но ближе родственников нет, кажется. Фрау фон Гельмбах живёт в Северной Германии; я ей написал.

— Она нуждается?

— Боюсь, что весьма. Её муж — правительственный чиновник. Всё как обычно: жалованье маленькое, семейство большое, эти две вещи как-то всегда сочетаются друг с другом. Конечно, есть вероятность, но не более того, что она захочет учесть явное желание покойной и придти к какому-то соглашению с вами, по своей воле, разумеется, но…люди, у которых восемь детей, обычно не склонны к великодушию. Без сомнения, она будет искренне сочувствовать вам в вашем разочаровании, но что до материальной компенсации, — вы же знаете поговорку, своя рубашка ближе к телу. Боюсь, я не имею права заронить в вас надежду на…

— Благодарю, я ещё не дошла до того, чтобы побираться, — сказала девушка со смешком. Краски постепенно возвращались на её лицо, хотя в глазах ещё читалось потрясение. — Может, мне это предстоит. Я рада, что она бедна, так мне легче. Я боялась, что она — из тех богачей, что купаются в золоте. Я охотно уступлю ей и её детской, лишь бы мне только знать, что станется со мной. Вы мне этого не скажите, так ведь?

— Моя дорогая юная леди! Затруднительно было бы для меня сказать это. Если я могу оказать вам услугу, — советом, я имею в виду, — поспешно поправился он, испугавшись за свой кошелёк, в случае если его неправильно поймут. — Буду, конечно, счастлив…

— Да, да, конечно, но я ещё не до такой степени… Мне надо привести мысли в порядок. Всё произошло так внезапно, видите ли. Если не возражаете, я начну приводить мысли в порядок прямо сейчас, одна, вы мне уже не понадобитесь, — и она со значением посмотрела на дверь.

Невзрачный маленький делец не нуждался в дополнительных указаниях, он рвался за дверь всей душой. Он постепенно отступал к вожделенной двери уже некоторое время, надеясь только, что успеет выскочить за неё, прежде чем юная особа ударится в истерику (так мало он доверял женской природе). Она ещё говорила, а он уже схватился за ручку двери, но почувствовав, что спасение близко, замедлился, почувствовав укол раскаянья.

— Конечно, все подарки, всё, что ваша покровительница подарила вам, — украшения и тому подобное, — останутся вам. Вы можете не опасаться, что кто-то предъявит на них права.

— Да, да, — сказала она, выразительно глядя на дверь.

— Если это всё, то я…. Не прислать ли вам вашу горничную?

— Мою горничную? Что за мысль! Разве у нищих бывают горничные? Для меня вопрос, не стану ли я сама горничной!

Но законник уже прикрыл за собой дверь и спускался по лестнице.

Бросив вокруг ещё один долгий взгляд, она села на ближайший оливково-зелёный стул. Она не впала в истерику и не собиралась, но чувствовала себя так, как чувствует человек, на чьи плечи внезапно обрушилась огромная тяжесть. В ушах звенело, кровь пульсировала; бесцельно оглядываясь вокруг, она пыталась снова собрать себя в единое целое, словно знакомая обстановка могла убедить её в том, что она — всё ещё она. Подспудно мелькала мысль, что она видит эти вещи в последний раз, — зеркала, ковры, картины, свидетельства комфорта и спокойствия минувших дней. В том будущем, что ожидало её, им уже не будет места.

— Ничего, совершенно ничего, — повторила она вслух, тупо глядя перед собой.

Она не была тупой, — о нет! напротив! Но, как она уже сказала, всё произошло так внезапно. Ещё вчера — дом, защита, безопасное будущее; сегодня — ей сказали, что она может взять свои украшения. Перемена участи была разительна. Она посмотрела на свои руки, с которых стянула перчатки — белые, красивой формы.

— Думаю, я смогу работать, — размышляла она.

Затем, закрыв руками лицо, подавила рыдание и пробормотала:

— Есть ли кто-нибудь беднее меня? Кто-нибудь более одинокий, чем я?