Кукла ходит по земле

Дмитрий Сиротин (2025)

У Кости абсолютный слух. Он учится в девятом классе, играет на балалайке в оркестре «Струны Севера» и собирается поступать в музыкальный колледж. А еще Костя — редкий случай нервности и чувствительности. Так говорит его мама. Эти качества, как ни странно, помогают подростку жить в городе, который потихоньку «умирает». Но они же и мешают. Однажды «Струны Севера» едут выступать в столицу края. Там Костя становится свидетелем мерзкого поступка, который совершили двое ребят из его же оркестра. Он испытывает настолько сильное нервное потрясение от пережитых эмоций, что серьезно заболевает… Что теперь лечить — душу или тело? Поможет ли Косте Снежана, в которую он влюблен и с которой они играют в оркестре? Или давно подаренный папой Пьеро — марионетка на ниточках — подскажет, как быть? Что или кто избавит Костю от болезни? И есть ли от нее вообще спасение?.. Дмитрий Сиротин рассказывает пронзительную историю о подростках, первой влюбленности, поиске себя и городе, полном истории и легенд, которые хранят его жители. Иначе и быть не может. Ведь автор пишет о родной Воркуте, где родился и начал свой творческий путь. Он работал в театре кукол, создавал сценарии для праздников, вел школьные театральные кружки. Позже началась писательская карьера. Рассказы и повести Дмитрия не раз попадали в шорт-листы конкурса «Книгуру», премии им. В. П. Крапивина, конкурса им. К. Чуковского. Художница Алина Федина, оформляя издание, исключительно чутко передала лиричный и хрупкий образ героя.

Иллюстрации Алины Фединой

© Сиротин Д. А., текст, 2025

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2025

1

— Господа балалайки, опять отвлекаетесь? — улыбается в бороду Игорь Николаич.

Он всегда улыбается. Очень улыбчивый человек. Мы смотрим на него и тоже улыбаемся.

Мы — это оркестр народных инструментов «Струны Севера». В нашем оркестре, конечно, не только струны имеются. Есть и кнопки. Ну, в смысле — баяны. И чи´псаны есть, это уже духовые. Такой небольшой инструмент с разными трубочками. В эти трубочки дуешь, дуешь — а потом башка кружится. Я один раз так чуть не упал.

Мы играли «Зырянку», коми народную песню, потом закончили с дружным криком: «Ух!» — и зал как зааплодирует!

Игорь Николаич, улыбаясь, раскланялся — и нам рукой показывает: подымайтесь, мол, поклонитесь, заслужили ведь аплодисменты тоже…

Мы поднялись, и тут у меня башка ка-ак закружится! Всё чипсаны проклятые! Я Степе о них когда рассказал, он переспросил удивленно:

— Чипсы? Вы что, на чипсах там играете?!

— Да не чипсы, — говорю, — а чипсаны!

Степа — это мой друг. Мы с ним с детского сада вместе. И живем в одном дворе, только он — в доме напротив.

Мама меня в первый раз когда в детский сад привела, я все орал: «Домой! Домой!» Так и страдал в этом садике весь день. Не ел толком, не спал, только плакал. По маме скучал. Я еще, главное, сперва-то не понял, что она ушла. Вообще не понял, куда привели. Пошел как дурак к детям в группу. А мама рассказывала — ей Виктория Олеговна, воспитатель, тихо говорит:

— А теперь — бегите!

Ну мама и убежала.

Я оборачиваюсь — мамы нет.

Я спрашиваю удивленно:

— А где мама?

— Мама вечером придет, а ты тут с детками пока поиграй, а скоро кушать будем, — Виктория Олеговна говорит.

Тут до меня дошло — я ка-ак заору: «Домо-ой!»

Ну, потом немного успокоился, сидел в углу и плакал.

Тут-то Степа ко мне и подошел. И спрашивает:

— Ты чего плачешь?

Я всхлипываю:

— Ма-а-ама… До-омой…

Он говорит:

— Так мама скоро придет же. И моя тоже. Не плачь. Пойдем, я тебе своих человечков покажу. Тебя как зовут? Меня — Степа.

Ну и как-то постепенно я успокоился. Пошел с ним его человечков смотреть.

Так с тех пор и дружим. Только Степа — не музыкальный, к сожаленью… А у меня почти с рождения способности. Мама рассказывает, я еще в животе у нее танцевал, если музыка звучала.

Ну и слух у меня абсолютный. Это маме ее знакомая сказала. Мама работает в культурной сфере, и знакомые у нее поэтому тоже в основном культурные. И вот у нее есть знакомая певица, Купцова. Она в ресторане пела много лет, но так-то страшно культурная, с высшим музыкальным образованием. Она сперва преподавала в музыкальной школе, а потом ушла, потому что там диктат: все требуют — и директор, и родители учеников, и вообще. И никакой свободы творчества. А в ресторане, наоборот, полная свобода. Правда, в девяностые, рассказывала, в ресторане можно было и пулю в лоб получить.

Ну, время такое было. У нас вообще город бандитский, потому что сперва тут зона появилась, а потом уже вокруг нее город построили. Чтобы уголь добывать. Ну и всегда много было бандитов поэтому. Конечно, заключенные у нас сидели разные. Например, мои прадедушка с прабабушкой — очень хорошие были и ни в чем не виноватые. Тогда много хороших людей сидело. Но и бандитов немало, конечно, тоже.

И в городе поэтому разные группировки были преступные. И взрослые, и детские причем. Папа рассказывал:

— Я в детстве ужас как боялся ездить в другие районы! Особенно во второй.

У нас просто есть город, а есть еще три его района. И вот во второй район особенно опасно было ездить. Если местных встретишь — они сразу арматурой по башке!

— Да, вот ребята, кто из города, и не ездили в районы. А районные, наоборот, в город, — рассказывал папа, стараясь, чтобы получалось забавно, но видно было, что до сих пор страшно неприятны ему эти воспоминания. — И когда все-таки те и другие встречались — такие битвы происходили, кошмар просто! Вот эти длинные палки, арматура-то, — по рукам друг другу, по ногам, по головам… Где они эту арматуру брали, до сих пор не пойму… В общем, жуть, — продолжал папа. — Но иногда и в своем районе огрести было можно.

— Почему в своем? — спрашивал я.

— Ну, мало ли почему. Допустим, деньги забирали. Со мной часто такое случалось. Сейчас тоже, конечно, не без этого… — и папа беспокойно косится на меня. Понимаю, что хочет спросить: не сталкивался ли я с чем-то подобным.

Я знаю, что папа очень переживает за меня и очень боится всякого криминала. Это у него, видно, как раз с детства такой страх.

Я спешу его успокоить:

— Нет, у меня деньги не забирали.

Хотя у нас тоже всякие встречаются. И в школе, и на улице. И вообще город наш «умирает». Ну, в смысле, очень много народу отсюда уезжает каждый год. Особенно в последнее время. И дома´ оставляют, прямо целыми улицами иногда…

И стоят они пустые. Пустые холодные дома с разбитыми стеклами… Много-много домов повсюду. В них иногда селятся бомжи. И мама мне запрещает в такие дома залезать. Но мы однажды все-таки со Степой потихоньку влезли в один пустой дом. Поднялись по лестнице на второй этаж, там была квартира открытая. И мы, хоть и боялись, конечно, — мало ли, вдруг бомж или маньяк какой! — но все-таки вошли. Степа кого угодно уговорит на что угодно!

И мы ходили по пустым комнатам туда-сюда. По скрипучему полу. Зашли на кухню, там печка даже была! То есть — с печками у нас квартиры раньше были, ничего себе.

Потом вернулись в большую комнату. Там было почти совсем пусто, только на полу — обрывки газет и фотографии какие-то.

Мы поднимали эти мятые черно-белые снимки, разглядывали…

А потом Степа мне одну фотку сует и говорит тихо:

— Смотри.

Я смотрю. Девочка какая-то. В шубе, на улице, и даже по фото видно, как ей холодно, но все равно улыбается.

Я говорю:

— И что?

А Степа:

— Красивая…

Я говорю:

— Ну да. Такая себе.

— Ничего ты не понимаешь в женской красоте, — Степа обижается.

— А ты понимаешь, конечно! — говорю я.

Степа все смотрит на девочку в шубе.

— Красивая, — повторяет он. — Интересно, что с ней теперь? Где она вообще?

— Ну, фото черно-белое, — говорю я. — Так что дело очень давно было, скорее всего. А тебе зачем?

— Ну, так, — Степа краснеет. — Может, она не совсем уехала. Может, просто в новый дом переехала, который не аварийный. И я ее встречу когда-нибудь.

Нет, ну Степа, конечно, друг отличный, но какой же он иногда наивный, с ума сойти!

Я говорю:

— Так даже если встретишь — ты ее не узнаешь!

— Почему это? — обижается Степа и, вздыхая, все глядит на фото: — Я ее всегда узнаю…

— Так ей лет, наверно, уже пятьдесят!

Степа с ужасом, непонимающе смотрит на меня. А я, улыбаясь, на него. Потом до него, наконец, доходит. Бедный Степа мрачнеет.

— Ну и что, а я все равно ее узна´ю! — наконец упрямо говорит он, осторожно прячет фото в карман пальто. — Подойду к ней — и скажу: здравствуйте! Вот ваше фото в детстве! И подарю ей это фото. И она себя узнает сразу, и скажет мне спасибо, что я сохранил для нее такой важный исторический документ!

Степа, конечно, фантазер ужасный… И чувствительный тоже ужасно… Но, может, он этим мне и близок, потому что я тоже фантазер, и тоже чувствительный. Особенно когда музыку хорошую слышу.

Может, это еще и потому, что у меня абсолютный слух. Так сказала мамина подруга, певица Купцова, я уже говорил… Я, когда поменьше был, любую мелодию мог напеть, а иногда даже и на пианино подобрать! Хотя нот почти не знал еще тогда. У мамы в Доме культуры в зале пианино стоит, и я на нем подбирал одним пальцем… Пока меня однажды вахтерша Тамара Павловна не выгнала из зала.

— Тут тебе что, консерватория? Сломаешь инструмент, а мне отвечать! — закричала Тамара Павловна. И выгнала. И с тех пор я больше к тому пианино не приближался. И вообще обиделся на Тамару Павловну. Почему она решила, что я непременно должен сломать инструмент? Я же так аккуратно играл!

— Не дуйся на Тамару Павловну, — сказала мама. — Она женщина пожилая, одинокая.

— Так если она пожилая-одинокая, значит, ей можно на меня кричать? — хмуро спросил я.

— Нельзя, конечно, — мама вздохнула. — Кричать никому ни на кого нельзя. Но — будь мудрее… Будь выше. Не обращай на нее внимания.

И я решил быть мудрее. И выше. И не обращать на нее внимания. Поэтому больше с ней не здороваюсь.