Обидная теория невроза. Том первый

Дмитрий Сергеевич Наклюцкий, 2022

Книга о природе страхов и как их побеждать.Книга о чувства Пустоты и обидах и том, как от него избавиться.О связи страхов и травматизации с женским здоровьем.О том, как начать любить себя, ценить и о том, почему все время хочется обесценить себя и свой труд.

Введение. Часть 2. Когнитивно‑поведенческая терапия.

Когнитивно‑поведенческая терапия — это относительно новое течение. Его широко применяют в США, Европе, и во всех прогрессивных странах. Его плюсы — это скорость. И доказанная эффективность.

Нормальный курс КПТ терапии длится не более полугода. Настоящие адепты этого направления психологии способны поднять «мертвого» пациента из могилы, адаптировать его к жизни и «пинком» из «более эффективных жизненных стратегий» мобилизовать к борьбе. Для них вообще нет ограничений. Больной шизофренией? Поможем, поддержим, ослабим давление, реабилитируем. ПТСР/КПТСР — симптоматика? Адаптируем, пересмотрим взгляды, валидируем страдания, приспособим. Работаем «здесь и сейчас». Подходит и как методика для групповой работы, так и индивидуальной. На улице, в кафе, в кабинете, онлайн. Безусловно, это самое современное направление, за ним будущее. Методика работы основана на пересмотре «образа мышления» подопечного с неэффективного к более эффективному. Эффективность основывается либо на сухой логике, либо на осознанном выборе клиента: «Что же для него самого эффективнее?».

Вот, лишь небольшая часть инструментов по развитию личности:

Цитата:

Записывание мыслей. Терапевт может попросить пациента самого записать на бумаге, какие мысли у него возникают в голове, когда он пытается сделать нужное действие или не делать ненужное действие. Мысли, приходящие в голову в момент принятия решения, желательно записывать строго в порядке их очерёдности (эта очерёдность важна, поскольку укажет на вес и важность этих мотивов в принятии решения). Также можно спросить самого пациента, какой из перечисленных мотивов, мешающих выполнению правильного действия, он считает для себя наиболее важным? Обычно это будет мысль, возникающая первой, и на ее исправлении необходимо сосредоточить основные усилия.

Когнитивная репетиция. Пациент воспроизводит в воображении ситуацию, вызывающую негативные эмоции, одновременно наблюдая за возникающими в голове автоматическими мыслями. При этом он проговаривает вслух и события, и возникающие в связи с ними автоматические мысли. Результаты этого воспроизведения фиксируются в специальном дневник.

Дневник мыслей. Многие специалисты когнитивной психотерапии предлагают своим пациентам кратко записывать свои мысли в дневник в течение нескольких дней, чтобы понять, о чём человек чаще всего думает, сколько времени на это тратит и насколько сильные эмоции испытывает от своих мыслей. Например, американский психолог Матью Маккей рекомендовал своим пациентам разбить страницу в дневнике на три колонки, где нужно указывать кратко саму мысль, потраченные на неё часы времени и оценку своих эмоций по 100‑балльной шкале в диапазоне между: «очень приятно/интересно» — «безразлично» — «очень неприятно/угнетающей. Ценность такого дневника ещё и в том, что иногда даже сам пациент не всегда может точно указать причину своих переживаний, и в таком случае дневник помогает и ему самому, и его терапевту выяснить, какие мысли влияют на его самочувствие в течение дня.

Отдаление. Суть этого этапа состоит в том, что пациент должен принять объективную позицию по отношению к собственным мыслям, то есть отдалиться от них. Отстранение подразумевает 3 компонента:

— осознание автоматичности «плохой» мысли, её самопроизвольности, понимание того, что данная схема возникла ранее при иных обстоятельствах или была навязана другими людьми извне;

— осознание того, что «плохая» мысль неадаптивна, то есть вызывает страдание, страх или разочарование;

— возникновение сомнения в истинности этой неадаптивной мысли, понимание того, что данная схема не соответствует новым требованиям или новой ситуации (например, мысль «Быть счастливым — значит быть во всём первым», сформированная у отличника в школе, может привести к разочарованию, если ему не удаётся стать первым в университете).

Выявление искажений в автоматических мыслях. Способы:

Найти аргументы «за» и «против» автоматических мыслей. Эти аргументы также желательно записать на бумагу, чтобы пациент мог перечитывать её всякий раз, когда ему вновь приходят в голову эти мысли. Если человек будет часто это делать, то постепенно мозг запомнит «правильные» аргументы и удалит из быстрой памяти «неправильные» мотивы и решения. Очень важно при этом, чтобы пациент был действительно согласен с предлагаемыми аргументами и не испытывал внутренних возражений либо ощущения противоречия своему прошлому опыту. Могут применяться техники «колонок»: пациент заполняет специально разграфлённый на несколько колонок лист, в первой колонке которого описывает проблемную ситуацию, во второй отмечает возникшее в этой ситуации чувство (например, тревога, тоска или раздражение), в третьей — возникшие в данной ситуации автоматические мысли, в четвёртой — аргументы, подтверждающие эти мысли, в пятой — аргументы, опровергающие эту мысль.

Взвешивать достоинства и недостатки каждого варианта. Здесь также необходимо учитывать долговременную перспективу, а не только сиюминутную выгоду (например, в долговременной перспективе проблемы от наркотиков многократно превысят временное удовольствие).

Построение эксперимента для проверки суждения.

Пациенту предлагается представить, как он посмотрел бы на ситуацию, не будь он в тревоге/панике; либо как посмотрели бы на ту же ситуацию другие люди; либо что он сказал бы, если бы в той же ситуации оказался бы его друг.

Разговор со свидетелями прошлых событий. Это особенно актуально при тех психических расстройствах, где память иногда искажается и подменяется фантазиями (например, при шизофрении), или если заблуждение вызвано неверной интерпретацией мотивов другого человека.

Терапевт обращается к своему опыту, к художественной и академической литературе, статистике.

Терапевт уличает: указывает на логические ошибки и противоречия в суждениях пациента и обучает пациента обнаружению и исправлению такого рода алогизмов. Для этого могут применяться, например, следующие техники:

«Шкалирование» — техника, при которой достигается смягчение крайностей «поляризации» в суждениях пациента при помощи введения градуальности.

Реатрибуция — техника, при которой представление пациента об ответственности за те или иные действия и их результаты подвергается пересмотру, в результате чего пациент обучается более взвешенному представлению о вкладе различных внешних и внутренних факторов в случившееся.

Намеренное преувеличение — какая‑либо идея пациента доводится до крайности и даже до абсурда, что приводит к переоценке дисфункционального умозаключения.

Подсчёт вероятности самого худшего варианта развития событий и вероятности того, что этот вариант не произойдёт.

Децентрация. При социофобии пациенты чувствуют себя в центре всеобщего внимания и страдают от этого. Здесь также необходима эмпирическая проверка этих автоматических мыслей.

Декатастрофизация. Применяется при тревожных расстройствах. Терапевт: «Давайте посмотрим, что было бы, если бы…», «Как долго вы будете испытывать подобные негативные ощущения?», «Что будет потом? Вы умрёте? Мир разрушится? Это испортит вашу карьеру? Ваши близкие откажутся от вас?» и т. п. Пациент понимает, что всё имеет временные рамки, и автоматическая мысль «этот ужас никогда не кончится» исчезает.

Целенаправленное повторение. Проигрывание желаемого поведения, многократное опробование различных позитивных инструкций на практике, что ведёт к усилению самоэффективности. Иногда пациент вполне согласен с правильными аргументами во время психотерапии, но быстро забывает их после сеанса и вновь возвращается к предыдущим «неправильным» доводам, поскольку они многократно записаны у него в памяти, хоть он и понимает их нелогичность. В таком случае правильные аргументы лучше записать на бумагу и регулярно перечитывать. При этом нужно следить, чтобы повторения каждый раз вызывали у пациента позитивные мысли и чувства, чтобы не возникало противоречий на сознательном или подсознательном (несловесном) уровне, чтобы такие противоречия не вызывали нежелательных чувств. Иначе повторение неубедительных аргументов приведёт к повторению противоречивых мыслей и эмоций в сознании у пациента, отчего у него могут усилиться связи с контраргументами и нежелательными чувствами, и повторения в таком случае приведут только к противоположному результату.

Использование воображения. У тревожных пациентов преобладают не столько «автоматические мысли», сколько «навязчивые образы», то есть дезадаптирует скорее не мышление, а воображение (фантазия). Виды помощи:

Методика прекращения: громкая команда себе «прекратить!» — негативный образ мышления или воображения прекращается. Это также бывает эффективным для остановки навязчивых мыслей при некоторых психических заболеваниях.

Методика повторения: повторить несколько раз правильный образ мышления, чтобы разрушить сформировавшийся стереотип.

Метафоры, притчи, стихи: терапевт использует такие примеры, чтобы объяснение было более понятным.

Модифицирующее воображение: пациент активно и постепенно меняет образ от негативного к более нейтральному и даже позитивному, тем самым понимая возможности своего самосознания и сознательного контроля. Обычно даже после тяжёлой неудачи можно найти хоть что‑то положительное в произошедшем (например, «я получил хороший урок») и сконцентрироваться на этом.

Позитивное воображение: положительный образ заменяет отрицательный и оказывает релаксирующее действие.

Конструктивное воображение (десензитизация): пациент ранжирует вероятность ожидаемого события, что приводит к тому, что прогноз лишается своей глобальности и неизбежности.

Замена эмоций: Иногда пациенту следует примириться со своим прошлым негативным опытом и изменить свои эмоции на более адекватные. Например, жертве преступления иногда будет лучше не прокручивать в памяти детали произошедшего, а сказать себе: «Очень жаль, что это произошло со мной, но я не дам своим обидчикам испортить мне ещё и весь остаток моей жизни, я буду жить настоящим и будущим, а не постоянно оглядываться на прошлое». Следует заменить эмоции обиды, злобы и ненависти на более мягкие и адекватные, которые позволят комфортнее построить свою дальнейшую жизнь.

Смена ролей: Попросить пациента представить, что он пытается утешить друга, оказавшегося в подобной ситуации. Что ему можно было бы сказать? Что посоветовать? Какой совет самый любимый человек мог бы вам дать в такой ситуации?

Переоценка ценностей: Часто причиной депрессии являются несбыточные желания или чрезмерно завышенные требования. В таком случае терапевт может помочь пациенту взвесить цену достижения цели и цену проблемы, решить, стоит ли бороться дальше, или будет разумнее вообще отказаться от достижения этой цели. То есть — отбросить неисполнимое желание, отложить, уменьшить запросы, поставить перед собой для начала более реалистические задачи, попытаться более комфортно устроиться с тем, что есть, или найти что‑то замещающее. Это актуально в тех случаях, когда цена решения проблемы выше, чем страдания от самой проблемы. Однако, в других случаях, возможно, будет лучше напрячься и решить проблему, особенно если откладывание решения только усугубляет ситуацию и доставляет человеку всё больше страданий.

Откладывание: Если пациент не в состоянии отказаться от своих несбыточных целей и желаний, но мысли о них бесполезно расходуют его время и доставляют ему проблемы, то можно предложить пациенту отложить эти цели и мысли о них на длительный срок до наступления какого‑либо события, которое сделает его несбыточную сегодня мечту более достижимой. Например, если пациент имеет какую-то псевдо‑изобретательскую идею, но не может её реализовать сегодня и ни за что не хочет от неё отказываться, а только бесполезно тратит время и силы, то можно попробовать предложить ему хотя бы отложить осуществление и обдумывание этой идеи до пенсионного возраста, когда у него будет больше свободного времени и денег. Это «откладывание» может потом значительно смягчить удар от осознания нереальности его псевдо‑изобретения.

План действий на будущее. Пациент и терапевт совместно разрабатывают для пациента реалистический «план действий» на будущее с конкретными условиями, действиями и сроками выполнения, записывают этот план на бумагу. Например, если случится катастрофическое событие, то пациент будет выполнять некоторую последовательность действий в обозначенное для этого время, а до того, как данное событие случится, пациент не будет терзать себя понапрасну переживаниями.

Выявление альтернативных причин поведения. Если все «правильные» аргументы изложены и пациент с ними согласен, но продолжает думать или действовать явно нелогичным образом, то следует поискать альтернативные причины такого поведения, о которых сам пациент не подозревает или предпочитает умалчивать. Например, при навязчивых мыслях сам процесс обдумывания часто приносит человеку большое удовлетворение и облегчение, поскольку позволяет хотя бы мысленно вообразить себя «героем» или «спасителем», разрешить в фантазиях все проблемы, наказать в мечтах врагов, исправить в придуманном мире свои ошибки и т. д. Поэтому человек снова и снова прокручивает такие мысли уже не ради реального решения, а ради самого процесса обдумывания и удовлетворения. Постепенно этот процесс затягивает человека всё глубже, как своего рода наркотик, хоть человек и понимает нереальность и нелогичность такого мышления. ²

И это далеко не все возможности КПТ, тем более, учитывая более прогрессивную теорию Марши Линехан с её диалектико‑поведенческим подходом (ДПТ).³

Вроде бы, всё идеально. Мы подписываемся под каждым инструментом, он реально даёт результат, частота и острота всех невротических проявлений: нервной анорексии/булимии, диетического поведения, тревоги (панических атак), селфхарма (в том числе, суицидального поведения), депрессивных эпизодов, зависимого поведения и многого другого — снижается.

Это реально работает. В чём же подвох?

Избегание работы с самой проблемой. Дело вот в чем: и у классического психоанализа, и у неофрейдизма разрешение неврозов, не иначе как удачей, не назовешь, И, дай-то Бог, если это случится до смерти пациента. Тот же Фрейд (и его последователи) часто вели человека до самого конца (а, иногда туда и приводили).

Поэтому, когнитивно‑поведенческая терапия сама на себе, насмотревшись на психоанализ, поставила жирный крест. Табу на форму работы. Самоограничение. Крест на возможности прямого (прицельного) избавления от неврозов. Она смирилась и работает с их симптомами или с теми установками, что свободны, и с неврозами не связаны.

Вот почему в КПТ постоянно наблюдаются всё те же «откаты», как у классических психотерапевтов и прочих течений. Потому что основная проблема не решена! Если не убрать невроз, то установки связанные с ним нарастают на него обратно, как головы у гидры. А если и решается, то сугубо случайно (некоторые люди вообще склонны к «самопочинке», им нужен только компетентный человек рядом, для, своего рода «снятия запретов на изменения»).

Мы будем не раз возвращаться в этой книге к риторике когнитивно‑поведенческой терапии. Причиной тому будет фактическая невозможность лечения невроза нашей методикой без «разбивания» неэффективных жизненных установок. Ибо, по большей части, неврозы из‑за них и возникают. Проблема Фрейда в том, что эти различные вредные установки собрали в основном, благодаря его изысканиям или его пути. Точнее, благодаря «тропинке», что он начал протаптывать.

Вы никогда не задавались вопросом, кто эти люди, что после снегопада идут первыми по сугробу, несмотря ни на что? Благодаря этим товарищам ближе к обеду на работу в школу или детский сад, выйти можно и в туфлях. Такой личностью для раскрытия настоящего потенциала психологии, (лечение тела через голову) и стал Фрейд.

Собственно, как он и говорил, для излечения невроза, необходимо соединить сознательное с бессознательным. Чтобы человек увидел его. Узрел в глубину и вширь конструкт своего невроза. Но «радикалами», что не дают человеку увидеть картину своего невроза, и являются эти неэффективные установки. На черном черного — не видно. Установки таких же невротизированных родителей и их родителей. Этакая передача страха по наследству.

Пока человек верит в полезность своего невроза, процесс соединения сознательного с бессознательным — бесполезен и вреден. Это ни к чему не приведет. Рост возможен только на почве конфликта. А после «вычищения» от этих установок бессознательное само желает соединиться с сознательным. И никакого лишнего напряжения.

Иногда, клиент приходит в каком‑то смысле, уже «готовеньким», осознав дисфункциональность своих установок. В таком состоянии, невроз буквально «нарывает», и человек просит его убрать. Такой клиент уже почувствовал, где именно его сковывает его страх или проявления от воздействия этого самого фиксированного страха.

Главная проблема неврозов в том, что неэффективные установки с каждым поколением всё больше и больше впитываются в поведение семьи (или даже сказать, рода). Будто меняя сам генетический код, но очевидные перемены происходят только в коде культурном. Феномен, передающейся по наследству психосоматики, это далеко не пустой звук.

К примеру: прабабушка страдала гипертонией и умерла от инсульта, затем бабушка, и вот уже мать принимает соответствующие препараты регулирующие давление, но продолжает: «Держать всё на себе». Как известно, когда поднимаешь тяжёлые штанги в тренажёрном зале, артериальное давление — тоже поднимается, чтоб свежая кровь продолжала поступать в мышцы. А для психики человека, нет разницы абстрактная штанга или реальная, главное, что она важна и, что человек свято верит, что её надо поднять. Так и в этом случае, в ребёнка закладывается определённый взгляд на мир, где всё зависит от решений одного человека и при таком мышлении гипертонии, и её побочных эффектов вроде инсульта не избежать.

Соматическое отреагирование, это всегда лишь проявление на поверхности чего-то большего. Это как пузыри газа на воде, по которым можно сделать выводы о пробитой трубе на дне водоёма.

Например: Бабушка пережила ужасы войны. Голод, пытки насилие или вовсе каннибализм. Чтобы жить с тем всем, что она воочию наблюдала в эти годы, она начала отрицать ту часть реальности, которая отвечает за эмоции. Или еще хуже. Дедушка пришел с войны уже отрицающим эмоции и ещё с целым набором симптомов кПТСР⁴. Но он же на войну уходил взрослым, значит, у него большой ресурс для компенсации невроза, большой набор навыков, он уже был достаточно развит, чтоб реадаптироваться в социум после (найти работу) армии. Но, теперь, он два-три раза в неделю избивает жену, потому что, как и все люди пограничной симптоматики, имеет постоянные проблемы с агрессией. Помимо пограничной симптоматики его могут мучать и навязчивые воспоминания, которые неотличимы от реальности.

Чтобы жить в таком внутреннем конфликте, не повеситься и не сойти с ума (а ведь ему приходится бить свою любимую жену, то есть бить себя), он взял себе за правило отрицать реальность того факта, что это он виновник этого действа (побоев).

Для этого ему надо придумать какую‑нибудь поговорку, или присвоить из народа (для того, чтоб социализировать своё поведение в своих глазах), например: «Жена не битая, что коса не точенная».

Ну, вот, поговорку мы нашли. Ну, теперь надо, чтобы кто‑то из друзей этим занимался (этого у всех навалом, всё с войны). Всё, в принципе, «совесть» заглушена.

Конечно же, этого не хватит. Ещё, требуется чем‑то погасить тревогу. Тревога всегда следует за невротическими долженствованиями (набор правил, по предотвращению повторения пугающего события), порождающими невыполнимую ответственность. Тревога всегда следует за Пустотой.

Тревога нужна, в таком случае, чтоб быть постоянно «готовым», к выполнению этих долженствований. Долженствования же: заведомо невыполнимы. Они, либо, про прошлое: «Я должен доказать, что я не такой как тогда…», «Я должен добиться того, чтоб мать меня, наконец, приняла…», а прошлому и в прошлом — ничего не докажешь, либо с приставкой «всегда». «Всегда», равно «Идеально», а ничего идеального в этом мире не существует.

Выходит, по цепочке, друг за другом, обиды и месть и входящее в их состав чувство вины или осуждение — ведут к застреванию. Топтанию на месте. То есть, как минимум, к эмоциональной инфантилизации личности. А, как максимум, в силу влияния эмоций на творческий потенциал разума, всё это приводит к педагогической и даже когнитивной запущенности.

Феноменология этого застревания и утилитарности мышления, была давно описана у алекситимиков (различными представителями научной медицины). Но, почему‑то, никто не желает обращать внимания на тот факт, что если психика человека крутится вокруг долженствований (а неврозы в обществе считаются чуть ли не нормой), то она не может свободно развиваться. И иметь полный набор критериев из феноменологии алекситимической личности для этого — не обязательно. То есть, это затрагивает всех у кого есть фиксированные страхи.

Вернёмся к нашей «передаче неврозов по наследству»:

Это ещё хорошо, если дед с войны принес только кПТСР, ПТСР или просто невроз, а не черепно‑мозговую травму в довесок, контузию с какими‑нибудь обширными повреждениями тела и комплексом неполноценности на этой почве (вроде оторванной руки).

А если он был еще и не комбатант, а вовсе ни за что ни про что, попал в лагерь несовершеннолетним или его пытали? В каком состоянии на самом деле его психика?

Ладно, допустим, дед приспособился. Теперь он может бить свою жену, продолжать работать (с работы его не выгонят там все такие же, да и виду он не подаёт, а жена не пожалуется — стыдно).

В тюрьму его не посадят, потому что он не бьёт никого кроме жены (и, возможно, детей), да и способ отреагирования злости вовне он нашел. Зачем ему еще один способ, пока старый функционирует? Тревогу, «совесть» и Пустоту — «успешно» заглушает самогон. Умрёт он, скорее всего, рано, даже не дожив до семидесяти (распитие алкоголя и нагрузка на сердечно-сосудистую систему, из-за частых вспышек гнева — сделают своё дело).

Но эти годы бабушке надо как‑то пережить. Бабушка тоже адаптируется, через морализацию происходящего («бьёт, значит, любит»), через «стокгольмский синдром» («Сама его спровоцировала»), через вытеснение/отрицание воспоминаний и сопутствующий газлайтинг себя и детей («Этого не было, не выдумывай»). На психоаналитическом языке это называется «примитивная идентификация». Также, через вытеснение/подавление/отрицание эмоций. Возможно, у неё будет избегающее поведение. То есть, как у многих жертв насилия, появляется «суперспособность» предсказывать, когда насильник не в духе. И вовремя ретироваться (если получится). Возможно, она начнёт отрицать тело (чувственный образ тела), ведь тело постоянно бьют. Или, что часто случается, обвинит тело, само его поведение/положение в пространстве (я как‑то слишком прямо держала спину или выдала себя резким движением и поэтому «получила»).

В любом случае, жить как‑то надо, все остальные «мужики» такие же (а может, и хуже), и в одиночку не выжить. Понятно, что никакие эти установки не помогут избежать тот факт, что насилие — это насилие (мозг будет реагировать на это соответствующе).

Попробуйте провести мысленный эксперимент: Представьте, что психолог вас ударил. Представили? Вряд ли вы к нему придёте. Но нас, тем не менее, интересует ситуация, где вас не приводят насильно. А если он скажет (и докажет), что это для вашей пользы? Кто‑то уже засомневался, но…больно-то всё равно. А если вас каждый сеанс будут хотя бы пару минут избивать и говорить, что это необходимо (и доказывать). Причём доказывать аргументированно, даже так, что верится. Ну, к примеру, для пользы науки. Больно станет меньше? Меньше вы будете ненавидеть того, кто бьёт? Да, наверное, у некоторых сместится ненависть на сам процесс. На сам поход к психологу с личности психолога. Даже, допустим, что за эти сеансы вам будут платить зарплату и дадут «социальный пакет»… не будем развивать эту тему дальше. Мы рискуем выйти на причины популярной проблемы: «выгорание на работе». Кхе-кхе. А книга не об этом!

Цитата:

Тема моей статьи — влияние травмы, полученной родителями при Катастрофе, на следующее поколение. В некоторых семьях родители делятся пережитым с детьми, в других же — родители отрекаются от пережитого (знают и не знают о своей травме), что приводит к определенному замешательству у детей. Это может повториться при анализе таких детей, когда в замешательство приходит аналитик: нельзя работать с тем, чего не знаешь, до тех пор, пока секрет не раскрыт.

Хотя многие европейские коллеги, спасшиеся бегством, приносили в Великобританию предупреждение о нависающей беде, никто из них не мог предвидеть размеров геноцида, разразившегося в Европе в двадцатом столетии. Приток европейских коллег обогатил Британское психоаналитическое общество: среди них был сам Зигмунд Фрейд со своей дочерью Анной. Еще раньше из Берлина приехали Мелани Кляйн, Паула Хайманн и дочь Карла Абрахама. Позднее к ним присоединились другие члены Германского Общества, и среди них — Барбара Лантос, Хильда Маас и Эдит Людовик. Из Вены приехала Эльза Хелльман. Следовательно, европейские коллеги, влившиеся в Британское Общество, могли на основании своего личного опыта знать о терроре против евреев и понимать весь ужас торжества Адольфа Гитлера. Они могли быть сочувствующими слушателями для беглецов и выживших. Тем не менее, эта часть аналитиков опубликовала только две статьи, касающиеся проблем выживших детей. Анна Фрейд сообщила о наблюдениях, проведенных её сотрудниками над группой детей, заключенных в один из концлагерей и после их спасения вывезенных в Англию всей группой (А.Фрейд, 1951). Несмотря на то что некоторые дети проходили анализ у членов Хампстедской Клиники, была опубликована только одна статья Эдит Людовик Джиомрой (1963) с описанием анализа одного из них. И тем более теперь, когда представители старшего поколения давно скончались, второе поколение аналитиков (к которому я принадлежу) не обнаруживает интереса к проблемам выживших и их детей. Словно молчание, которое окутывало старшее поколение выживших и удерживало их от рассказов детям о своем прошлом, отразилось в молчании второго поколения аналитиков, которые не слышат того, о чем выжившие и их дети не могут сказать открыто. Следовательно, скорбь о шести миллионах умерших и о муках родных и близких не подвергается аналитической проработке, так как эти лица остаются тайной прошлого пациентов и их родителей.

Чудовищная травма и трагедия Катастрофы, страдания европейских евреев сказались на моем поколении — мы жили в это время. Многие выжившие, освобожденные из лагерей или прошедшие подполье, обнаружив, что их семьи больше нет, были вынуждены покинуть родную страну, где им не было места, и эмигрировать. Многие уехали в Израиль, где трагическая реальность их прошлого могла быть постепенно принята их друзьями‑евреями, а их позор и потеря достоинства могли быть проработаны в идентификации с молодой и сильной нацией. Скорбь о потерях мог с ними разделить весь народ, который учредил День Памяти Холокоста, организовал музеи, архивы и воздвиг Мемориал шести миллионам замученных. Открытое признание и пациентом и врачом реальности пережитого Холокоста, эмпатия израильских аналитиков помогли многим жить вновь. Сочувствие и открытый контрперенос аналитика помогают пациенту вновь прожить травму в аналитическом пространстве с целью получить доступ к инфантильным конфликтам и эмоциям, которые им предшествовали, и достичь облегчения.

Подобной атмосферы не существовало в Великобритании, где нашли убежище многие выжившие. Не было общественного признания их трагедии; многие из уцелевших прятались и молчали. Таким образом, выжившим, их детям и психотерапевтам, к которым они обращались, не надо было прилагать особых стараний, чтобы достичь состояния сознания, описанного Фрейдом (1925) как «слепота зрячего, когда он знает и в то же время не знает определенных вещей». Фрейд назвал это состояние сознания (непсихотическую форму отрицания) отречением (die Verleugnung). В 1939 году он писал о нем, как о полумере, в силу того, что «отречение всегда сопровождается знанием. Поэтому две противоположные и независимые установки приводят к расщеплению Эго». Баш (1983) предполагает, что при отречении, в отличие от психиатрического отрицания, забывается только значение вещей, но не их восприятие. В области между расщепленными частями сознания может развиться состояние, близкое к психозу, откуда произрастают тайные умопостроения, фантастичные и нереальные, которые придают смысл жизни пациента. По моему мнению, это дилемма выживших. Такое состояние сознания в художественной форме описано Эли Визелем: «Начни мы говорить, мы поняли бы, что это невозможно. Пролив хоть слезу, мы всех утопили бы в ней. Люди отказывались слушать, понимать, сочувствовать. Пропасть легла между нами и ими, между теми, кто выстрадал все, и теми, кто об этом читал».

Как показал мой клинический опыт, отречение препятствует общению выживших с их детьми. Ребенок выжившего может ощущать, что у родителей есть тайна, о которой никогда не говорят, но она чувствуется. Это может породить сильно сексуализированные садомазохистские фантазии, которые воплощаются в воображении во время мастурбации и отыгрываются во взрослых взаимоотношениях и в переносе и контрпереносе в аналитических отношениях. С другой стороны, многие дети выживших, любящие своих родителей, страстно желают спасти и исцелить их от боли и тоски, возместив им утрату любимых объектов. Они, следовательно, бессознательно идентифицируют себя с этими утраченными объектами или даже превращаются в них ценой собственной идентичности. Многие такие дети, не зная о тайне, все же чувствуют, что они замещают собой тех, кто погиб при Катастрофе. Бессознательно их тяготит бремя болезненного чувства долга перед родителями, чье счастье зависит от них. Они могут принять эту задачу или отвергнуть ее. Так или иначе, отделение и индивидуализация в положенное время жизненного цикла становятся труднодостижимыми.

Аналитическая работа с выжившими при Катастрофе привела меня к убеждению, что завершению горького траура (когда утраченные объекты не забыты, но о них уже не вспоминают ежедневно) мешает именно чувство вины выживших. Многие выжившие живут в двойной реальности, в которую новые объекты ассимилируются, не замещая старых. Для этих выживших замена убитых объектов или их забывание бессознательно возбуждают чувство вины не только за то, что они убивали и хоронили их в своей фантазии, но и за то, что пережили их. Многие из выживших, чьи родные погибли при Катастрофе, страстно желали подарить здоровых детей миру, в котором больше не царят смерть, бесчеловечность, террор и садизм. Те, которые потеряли свою первую семью, вновь вступили в брак и завели других детей, испытывают особенно мучительную дилемму. Первая семья по‑прежнему жива в душе уцелевшего. Вторая семья и дети только замещают первую, так как те не были оплаканы и забыты. Такие родители, следовательно, не способны обеспечить вторым детям в ранних объектных отношениях надежный фундамент безопасности и защищенности. Пережитое матерью во время Катастрофы может сказаться на ее способности сочувствовать и быть эмоционально доступной для своего ребенка. Это в особенности верно для женщин, потерявших в Катастрофе детей. Мы знаем из анализа женских сновидений, что умерший ребенок никуда не уходит из глубин сознания матери. По моему опыту, на вторых детях менее сказывается трагический опыт отца, чем матери (именно она осуществляет первичный уход за ребенком), и если при Катастрофе пострадал отец, то мать все же может обеспечить ребенку базальную защищенность.

Однако многие выжившие успешно ведут активную жизнь, несмотря на лагерное прошлое, их дети вовсе не обязательно несут на себе отпечаток трагедии родителей, и мы мало о них слышим. Психическое развитие ребенка и исход инфантильного невроза зависят не только от его психической конституции, но и от воспитывающего окружения, обеспеченного ему родителями и предыдущими поколениями. Отсюда следует, что родители, которые столько страдали — и в концлагерях, и в трудные времена после освобождения (например в тяжелых условиях лагерей для перемещенных лиц) — не только передают своим детям депрессию и вину выживших, но и ждут от них подтверждения, что все эти страдания были не напрасны (Левин, 1982). От этих детей иногда ждут исполнения всех несбывшихся родительских надежд и мечтаний, словно у детей нет отдельной личности. Большой вред наносят им патологические идентификации родителей, передаваемые детям (Барокас и Барокас, 1979). Тем самым жизнь прародителей и то, какой смертью они умерли, так же как и участь родительских братьев и сестер, формирует специфическую атмосферу раннего детства ребенка, если родители не проработали свою скорбь. Слишком многое остается невысказанным.

Живя через своих детей, родители надеются восстановить, вернуть свою разрушенную семью и хоть как‑то возместить себе ту часть жизненного цикла, которую у них отняли. Естественно, многие такие дети становятся для родителей сверхценными и их сверхопекают независимо от того, скрывают в семье тайну Катастрофы или нет. От многих детей ожидают жизни в состоянии непрерывного счастья, чтобы и родители могли быть счастливы. Нормальные колебания детского настроения, агрессия и боль детей часто не приемлются родителями. Таким образом, сильно затрудняются рост и развитие ребенка на прегенитальных фазах жизни: в силу указанных причин для него оказываются невозможными любовь и ненависть к одному и тому же объекту, враждебность и заглаживание вины, которые в конце концов приводят к формированию целостного объекта. У ребенка не создается той амбивалентности к объекту, при которой понимают и хорошие, и плохие его стороны. В тяжелых случаях эти дети могут вырасти во взрослых, которым трудно признавать собственные аффекты и контролировать их. Они прибегают для этого к первичным способам защиты, таким как отщепление и проекция на других собственных нестерпимых эмоций. Следовательно, опыт родителей осложняет ребенку дифференциацию Собственного Я и объекта, а также нормальные состояния отделения и индивидуализации, независимо от того, делились ли родители этим опытом с детьми открыто или не делились вообще. В последнем случае травма Катастрофы оказывается известной и в то же время неизвестной им. По моему впечатлению, вышеуказанные проблемы не встают у детей так остро, когда родители открыто говорят о своей жизни.

Клинический опыт привел меня к убеждению, что опыт Катастрофы может остаться такой же тайной в аналитическом пространстве, как и в семье, и что обнажения столь невыносимого материала могут избегать по негласному соглашению и пациент и аналитик в совместном состоянии отречения. Вот здесь я и хотела бы обратиться к этой теме: как получается, что определенные моменты остаются невскрытыми при анализе, или же о них сознательно не рассказывают аналитику. Такой материал может быть выявлен и освобожден от искажений с пользой для пациентки, если только аналитик позволит себе услышать в материале пациентки то, в чем она не отдает себе сознательного отчета, а именно — какой удар нанесла Катастрофа ее развитию. Ценой, которую платит аналитик за попытку взяться за работу с невыносимыми для пациентки и ее семьи переживаниями, может быть столь же невыносимый контрперенос. Аналитик рискует временным расстройством собственного человеческого понимания, рискует лично испытать негативную эмпатию, какую испытывают некоторые дети выживших по отношению к трагедии родителей. Может быть, аналитику придется даже пережить (и признать) нечто совсем необычное и шокирующее — она поймет, что бессознательно унижает пациентку, ибо унизить другого нам всем очень легко.

Обращаясь к клиническому материалу, иллюстрирующему избранную мной тему, я бы хотела процитировать Георга Штайнера: «Черная тайна происшедшего в Европе для меня неотделима от моей собственной личности. Именно потому, что меня там не было». Никого из моих пациентов, чьи истории я здесь привожу, «там не было». Все они родились после окончания войны. В интересной статье Надин Фреско (Фреско, 1984) приведено восемь интервью с детьми выживших. Многие из тем, затронутых ею (молчание семьи о Катастрофе, фантазии детей, незавершенная задача оплакивания), фигурировали также в материале моих пациенток и нуждались в аналитической проработке. Две мои пациентки были детьми, рожденными на замену погибшим. Все пациентки несли непосильное бремя — возместить родителям их невозместимые утраты. Неудивительно поэтому, что некоторые из них страдали от чувства вины выживших, так как они были живыми детьми, которые никогда не могли занять в родительском сознании места умерших детей и лишь напоминали им прежний объект любви. Они страдали и от не поддающегося объяснению чувства, что они самозванцы, подмена умершим детям, а между тем у них есть собственная личность и собственная жизнь. Многие чувствовали вину за свой гнев на родителей, которые столько перестрадали, и в то же время отказывались признавать своего ребенка за отдельную‑личность. ⁵

Все эти рассуждения приведены здесь для того, чтоб наглядно показать, что невроз — это система и появляется он в определенной системе. Как и психоз — это адаптация к среде. Нельзя его свести до установок. Да, КПТ, собственно, и не пытается, а работает с тем, что на поверхности.

Вообще часто не ясно, что появилось раньше: «яйцо или курица»? Каждую установку надо связывать со всеми остальными. Тогда станет ясно: Это установка, чтоб адаптироваться к окружению, какому-либо непереносимому в моменте событию и/или для того, чтоб адаптироваться уже к своему собственному неврозу/ам?

От КПТ и ДПТ, нам никуда, тем не менее, не отойти, ведь чтоб проработать страх, клиент должен сначала стать критичным к нему. Если он встроен в его систему ценностей и не вызывает конфликта, а несмотря на парадоксальность всех без исключения страхов, так практически всегда бывает с новичками соприкоснувшимися с миром психологии, то он (клиент), проработать этот страх не сможет. Чёрное видно только на белом.

Тут и приходят на помощь приемы и инструменты из КПТ и ДПТ, позволяющие клиенту взглянуть на всё под совершенно другим углом.

Примечания

2

(Примечание автора): [Гаранян Н. Г. Практические аспекты когнитивной психотерапии // Московский психотерапевтический журнал. — 1996. — № 3.]

3

(Примечание автора): Диалекти́ческая поведе́нческая терапи́я (dialectical behavior therapy, сокращённо DBT) была создана около 1987 года американским психологом Маршей Линехан, (неправильный вариант произношения фамилии — Лайнен) для лечения пациентов, страдающих пограничным расстройством личности. Этот подход помогает уменьшить риск слишком интенсивной эмоциональной реакции на стрессовые ситуации и снижает опасность суицидального, агрессивного или аутодеструктивного поведения. Диалектическая поведенческая психотерапия является одним из направлений «третьей волны» поведенческой психотерапии. Она называется «диалектической», поскольку пациенту предлагается осознать, что существует много различных точек зрения на ситуацию, которую он субъективно воспринимает, как «невыносимую» и «безвыходную». Благодаря этому диалектическому подходу к ситуации, пациент приобретает способность спокойно взвешивать все «за» и «против», а затем выбирать тот взгляд на проблему, который позволит ему вести себя наиболее благоприятным для него образом

4

(Примечание автора): Комплексное ПТСР развивается в результате длительной травматизации. Обычно, это связано с отношениями с людьми, в которых есть угроза жизни и здоровью, унижение человеческого достоинства, ограничение свободы. Чаще всего комплексное ПТСР возникает в результате тяжелого насилия в детстве — физического или сексуального.

5

(Примечание автора): Удар катастрофы по следующему поколению. Представлено на: «XXXVII Международный психоаналитический конгресс», Буэнос‑Айрес, июль 1991 г. (Dinora Pines). Название: «Бессознательное использование своего тела женщиной».