Эвви и три луны

Дмитрий Раскин, 2020

Эвви Лоуренс прилетает на планету Готер для прохождения преддипломной практики. Астронавты этой космической колонии наблюдают за цивилизациями, населяющими спутники Готера. По отношению к человечеству Первой Луны они придерживаются принципа невмешательства, но на Второй Луне «вмешательство» вскоре после появления Эвви переходит во «вторжение». Они похищают местного диктатора и начинают глубокие реформы в уверенности, что сумеют контролировать их ход. В провинции, отколовшейся от реформируемого государства, появляется странствующий философ. Он «проверяет на излом истины», проповедует любовь… Вскоре его арестовывают по обвинению в «оскорблении чувств верующих», за что в новоявленном государстве предусмотрена смертная казнь…

Часть вторая

11.

Господин Президент позвонил в колокольчик, в свой золотой, инкрустированный брильянтами, с платиновым язычком. Никого. Странно. Они же знают прекрасно, что этим колокольчиком он вызывает их, когда у него хорошее настроение и спешат наперегонки. Господин Президент берет со стола серебряный колокольчик в изумрудах — они знают его голос — Господин Президент раздражен. И они несутся, сбиваясь с дыхания, ибо страшно заставлять его ждать. Никого?! Господин Президент не стал звонить в бронзовый колокольчик «президентского гнева», сорвал трубку с телефона, покрутил ручку — никого. Что за херня! Снова вращает ручку, чтобы ответила «барышня» на станции связи, что в цоколе дворца — никого. Хорошо! Господин Президент встает из-за стола. Еще не сообразил, что он с ними со всеми сделает. До дверей его малого кабинета метров сто, так что успеет придумать по пути.

В приемной секретарь спит, уткнувшись лицом в стол. «Ну-у осёл!» — Господин Президент поднимает за волосы голову верного Орбора и видит, что тот не проснется. Скорее всего, только к вечеру. Но он же в жизни не пробовал никакой дури, даже форгса. Господин Президент отпускает безвольную голову секретаря. «А ведь действительно похож на осла. Всё потому, что он так называет его вот уже тридцать лет. Что ж, он умеет подчинять себе и предметы и вещи, и всех этих…», — кивает на секретаря. Мысль эта приятно пощекотала, так, бывает, супруга щекочет его языком там. «Но куда подевались, черт их дери, остальные?» Господин Президент пинает следующую дверь. Преторианцы спят, облокотившись на свои копья и щиты. Лейтенант спит в кресле, обнявшись с винтовкой. Господин Президент дает ему пощечину. Шляпа падает с головы лейтенанта, а сама голова, отклонившись от удара, не вернулась обратно, так и осталась на плече, точнее, в своей попытке лечь на плечо лейтенанта.

Черт! Чем это они все накурились? Ничего. Когда проснутся — пожалеют, что проснулись.

Господин Президент возвращается в свой кабинет. Зажрались! Страх и нюх потеряли! Где мой Глотик? Господин Президент хватается за трубку, чтобы вызвать Глотика.

Господин Президент услышал какой-то странный механический стрекот за окном. Звук был негромкий и ни сколько не пугающий. Мелькнула какая-то светлая тень и Господин Президент перестал сознавать себя.

Супруга Президента отдыхала после утренних ванн. Лежала с закрытыми глазами. Рабыни, что делали ей массаж, давно уже вышли, но запах остался. Надо будет сказать придворному доктору, чтобы что-то сделал с запахом. Может, следует удалить им потовые железы?

Супруге Президента скучно. Почему? Ей скучно всегда. Привычное, в чем-то даже умиротворяющее состояние. Она думает о собственном теле. Вот так, с закрытыми глазами представляет его — юное-нагое-божественное. Вряд ли у кого еще из смертных женщин живот так чудно переходит в лобок, а уши имеют настолько совершенную, настолько поэтическую форму. А ей, вообще-то созданной для покоя и неги, приходится так тяжело: все эти приемы, балы, банкеты. Ей куда тяжелее, чем «нашему великому народу». Народ что? видит «Господина Президента» высокого, с роскошной пепельной шевелюрой, с гипнотическим блеском бездонных глаз и счастлив, а ей приходится с ним спать. Но разве он в состоянии оценить ее жертвенность! Считает, что переплачивает ей. Ну конечно, статусом супруги, данным ему правом на ее тело. Вот только о праве не надо! Когда он, нажравшись всяких стимулирующих кореньев и пряностей, ложится на нее, у него так разит изо рта. А сперма становится горькой. Доктор говорит, что сперма благотворна для ее организма, продлевает молодость, а уж если говорить о «чудодейственной сперме нашего Президента»! Что же, хотелось бы верить, что так. Скучно, до чего же ей скучно, боже! Часто приходится стоять на четвереньках (Господин Президент предпочитает разнообразие) имитировать страсть и финальные крики — и каждый раз, чтоб был новый оттенок. Тези (один из лидеров оппозиции) в своей клевете на нашу Власть беспощаден не только к Президенту, но и к ней. Думает, всё так легко?! Сам бы попробовал. Сколько раз от стояния на четвереньках у нее натирались коленки и так омерзительно зудела кожа после. Ее нежнейшая кожа! А боли в пояснице от прогиба! У него просто не хватает его убогого оппозиционного воображения. Глотик говорит, что Тези ей просто завидует. Наверное, он прав. Глотик ей сочувствует. Тоже сочувствовальщик нашелся! Он у нас по безопасности или как?! Вчера Тези написал про нее очередную гадость. А она не для себя старается. «Господин Президент», кончив на ней, выходит в зал приемов или же кабинет и творит множество добрых дел на благо родины. Так и говорит, после, говорит, чувствую, как вырастают крылья и такая решимость, мудрость такая и легкость — и бумаги подписываю, будто взлетаю в небеса.

Так что она стоит на четвереньках ради народа, за всю нашу Летрию-родину-державу! Кто знает, сколько она жизней спасла, в конце-то концов.

Супруга Президента утомилась от пафоса и далее мысли ее потекли лениво: Верховный жрец, он у нас отвечает за идеологию, говорит, что женитьба Президента на ней есть символический акт (ничего себе, символический! У нее потом три дня ныло там.) — Президент в ее лице подтверждает свой брачный союз с Летрией-родиной, углубляет сакральную, неразрушаемую связь. Собственно, Жрец и выбрал ее из множества кандидатур. Прошла свой главный в жизни кастинг. По праву. По самому, что ни на есть праву! Еще бы — самые длинные ноги Отечества. Самое одухотворенное выражение глаз. А уж если говорить про грудь! Только эта новая его дочь. И ее дочь тоже. С позволения, падчерица. (Надо привыкать!) Доченька старше матери годика так на два. Верховный Жрец говорит, что Господин Президент, каждый раз перед выборами, удочеряя девочку из простого народа, тем самым подтверждает, воспроизводит свое отцовство по отношению к Летрии-матери. Или, наоборот, удочеряет Летрию-девочку, вечно наивную, такую трогательно-беззащитную. Тут она вечно путает — слишком много слов. А девочка, удочеренная перед предыдущими выборами, выходит на пенсию: почетный статус: «дочь Президента на пенсии», пожизненная рента и доля акций в государственных кабаках. Все бы ничего, конечно, лишь бы только «Господин Президент» не забыл, что это дочь именно. Только ей-то что беспокоиться! Супруга Президента улыбается, не открывая глаз. Эта замухрышка ей не конкурентка, сколько бы ни обтягивала зад ушитыми штанами. А так они все уговаривают его избраться, наконец, пожизненно. И, кажется, уговорят. Так что, эта «дочь» будет уже последней. Да! Сейчас придет архитектор, как она могла забыть?! Она должна высказать ему свои пожелания по интерьерам нового замка. А она так и не знает, чего бы ей пожелать. Пусть ей построят такой, очень старинный замок. Да! Чтоб старинный.

За окном послышался какой-то странный механический стрекот. Супруга Президента открыла глаза и увидела какую-то странную светлую тень. Больше она уже не увидела ничего.

Дочь Президента перед зеркалом, примеряет платье. Сначала она хотела одеться просто, дабы подчеркнуть «неразрывную связь с народом» и всё такое прочее. Но ей объяснили: надо наоборот. Больше золота, камней, мехов. Чтобы народ увидел, чего он может достичь. Хорошо придумано. Гораздо лучше, чем «связь с народом». Она рассматривает на своем указательном камень, на который ей пришлось бы зарабатывать лет этак триста, если при этом не есть.

По каким критериям выбирают «дочь», народ не знает. (Она и сама не поняла, за что ее выбрали.) Верховный жрец сказал, что это и есть таинство Власти. Таинство в союзе с надеждой. Ибо надеяться может каждый, любая семья, где есть дочь. Вот она и сказала семье (отцу и братьям): «Будете умными — будете сидеть тихо. Будете сидеть тихо — останетесь целы». В том смысле, что потом обойдется без конфискаций. Это мерзкое, паскудное «потом». Но до новых выборов еще целая вечность. Зачем же портить себе настроение заранее? Ей вот надо справиться с платьем. Она справится — таскала на себе мешки на цементном заводе и уж как-нибудь выдержит всю эту груду диадем и бриллиантов. Лучшее платье, чтобы олицетворять воплощение мечты и надежды. Народ оценит. А вот как в нем ходить по нужде? Тут понадобятся фрейлины. Две, наверное. А лучше, если четыре. А она до сих пор не знает — будут ли у нее фрейлины. И можно ли их бить? Ничего, разберемся. И с «мамочкой» своей тупорылой не то что найдет общий язык — подружится. Она такая. И быстро всему учится. Верховный жрец, кажется, это уже заметил. Удивился даже. А чему тут удивляться-то! Станешь проворной, если не хочешь обратно, на цементный завод.

Какой-то странный механический стрекот. Мелькнула светлая тень и всё.

12.

— Ну вот, осваивайтесь, — говорит Коннор, — пока всё идет без сбоев. Надеюсь, что и дальше…

— Еще сглазишь, — улыбнулась Элла.

Вообще-то она была против того, чтобы начинать сейчас, слишком уж ограничены их ресурсы (надо убедить Землю, добиться поддержки с Земли), но Коннор с Обнориным доказали: «Пока убедишь Землю, пройдет еще один президентский срок». «Даже, если он будет пожизненным», — добавлял Кауфман.

Получается, надо действовать наконец-то, а ресурсы действительно ограничены, поэтому им и не остановить катастрофу, которая в самом деле начнется, если они будут тянуть еще.

Эвви брезгливо осматривает роскошь Малого кабинета.

— Ну что, Господин Президент, — Коннор хлопает по плечу Гарри Кауфмана, — какая карьера, а! Еще вчера был всего-то компьютерщиком на Готере.

— Хорошо, конечно, но меня же могут и переизбрать, — пытается подыграть ему Гарри.

Что Эвви знает об «операции»? Ничего, практически. Всё готовили втайне от нее. Конечно, боялись, вдруг она настучит в НАСА (недавно нашла в словаре архаизм «настучать»). Обида обжигала. Пусть она понимала, что они в чем-то правы по-своему, к тому же начали готовиться задолго до ее появления здесь, на Готере, если принять во внимание несовпадение местного и земного времени, задолго до ее появления на свет. (Это она пытается заглушить обиду.) А теперь выясняется — без нее никак. Ну да, кто же еще будет «дочерью Президента»? (Обиду заглушить не удалось.) Польщена, конечно. Только она хотела б сначала узнать для чего всё это и зачем, и как? Ей объясняли, конечно, но наспех. Потому, что пришлось начинать раньше, чем планировали — в Летрии вдруг перенесли выборы, проведут их на полгода раньше. Да и катастрофа, судя по всему, может случиться раньше, чем ей положено даже по самым пессимистичным прогнозам Обнорина. И они теперь едва успевают с «технической стороной дела». Так, например, Эвви надо срочно вжиться в бодиимитацию, сродниться с ней. (До последнего надеялись, что прежняя «дочь президента» выйдет на пенсию, а новой не будет вовсе, доверились россказням летрийских политологов.) Бодиимитация — это изобретение Кауфмана. Гарри использовал, обыграл разницу в «устройстве» глаза земного человека и человека Второй Луны. Портативный приборчик закреплен на теле — воспроизводит, поддерживает картинку и подданные Летрии видят перед собой любимого Президента, обожаемую Супругу Президента и Дочь Президента — плоть от плоти народной. В то время как Гарри, Элла и Эвви видят всего лишь друг друга, только как бы сквозь небольшой туман. Но вот, предположим, приедет мать Дочери Президента проведать и не заметит подмены. Лингвотрансформер воспроизводит голос (голос стал даже лучше, чем у оригинала, но это легко объяснимо — с дочерью поработали логопеды и риторы), микроустройство за ухом Эвви обеспечит тот запах дочки, который мать знает с самого детства и не перепутает ни с чем. (Небольшие расхождения, опять же легко объяснимы новой косметикой и тем уровнем гигиены, что принят в президентском дворце). Обнимет мама дочь и что, обнаружит голограмму? Нет, будет тело, настоящее, живое. Гарри добился своего рода симбиоза человека и бодиимитации. На Земле таких технологий нет. По завершении «операции» Гарри с ней поделится.

— Всё настолько хорошо, — сказала Эвви, — что даже мерзко.

С ней, в общем-то, согласились.

— Что же, я теперь платиновая, голубоглазая, двадцатидвухлетняя, — Элла смотрела в зеркало так, будто и в самом деле видела эту свою бодиимитацию. — И такая утонченная, надо же. А ты, Эвви, извини, конечно… м-да, — говорит, будто видит ее «виртуальное тело», — но ты, похоже, и в самом деле олицетворяешь простоту, детскость, восторженную наивность и еще кое-какие качества, что так ценит Господин Президент в своем народе. Не так ли, Гарри? Да, Эвви, привыкай говорить мне «мама».

Они острили напропалую по ходу подготовки, пытались сбить напряжение, убедить самих себя, что страха нет, и риска особого тоже — и они всего лишь перестраховываются, как их и учили в свое время.

Сейчас же, оказавшись в кабинете президента, попытались было продолжить в том же духе, но…

Все как будто готово, вся аппаратура настроена и работает. Коннор скоро откланяется, он будет их прикрывать (еще одно старинное слово из словаря) с орбиты, а Обнорин со всей своей техникой с Готера. Всё, как будто, по плану. К вечеру проснется секретарь и прочая челядь, так что надо б поторопиться.

— Коннор, а что ты сделал с ними? — до Эвви дошло вдруг. Это она про тех, кого они заменили сейчас.

— Отправил их в «челноке» на Готер. Там команда роботов под руководством Артема уложит их в те саркофаги, в которых мы, в свое время и прилетели.

— Ты хочешь сказать?! — изумилась Эвви.

— Нет, что ты. Они просто будут видеть сны. И, надеюсь, приятные. Артем заранее позаботился об этом. Президент будет президентствовать, укреплять свою власть, наслаждаться всё новыми проявлениями народной любви, награждать друзей. Супруга президента продолжит скучать, но скука ее будет слаще, чем наяву, я надеюсь. Дочь президента…

— И ты считаешь, что это гуманно? — перебивает Эвви.

— Мирный сон, Обнорин будет гонять для них картинки по кругу, — ответила Элла, сон длинною в жизнь.

— Как? — Эвви надеется, что они разыгрывают, продолжают острить.

— Они проживут им отмеренный век, тихо состарятся в этом своем сне, а дальше тот сон, что уже обходится без сновидений, — говорит Кауфман.

— Кажется, это убийство, — вырвалось у Эвви.

— Если Летрия рухнет (к чему всё и идет!), тогда их и в самом деле убьют. Только сначала еще и поиздеваются. — Коннор теперь говорит сухо и мрачно. — Если Летрия рухнет, а они сохранят свою власть над обломками, то зальют эти обломки кровью.

— А если всё же не рухнет, — спросила Элла.

— Думаешь, им все-таки удалось бы сохранить, удержать страну? — задумался Кауфман, — Кстати, вполне возможно. Во всяком случае, не исключено.

— Летрия гниет уже долго, позорно, отравляя этим своим трупным ядом всё, что есть хоть сколько живого и доподлинного в ней самой. — Коннору тяжело сейчас и стыдно. — Тот случай, когда у нас победили «невмешатели», — взрывается Коннор, — Полвека всё наблюдали и наблюдали, изучали, «систематизировали материал». Не пошли на поводу у собственного чувства и у доводов разума не пошли. Были правы, пропади она, это правота. А теперь, когда столько потеряно безвозвратно, бездарно и безвозвратно, мы всё еще успокаиваем себя тем, что грязи здесь больше гораздо, чем крови.

— Стой-ка, Коннор. Ты же, кажется, сам был тогда за «невмешательство», — говорит Кауфман.

— Если думаете, что сейчас вы перешли к «вмешательству», то глубоко ошибаетесь, — сказала Эвви.

— А что же это тогда? — спросил Коннор.

— Это вторжение, — ответила Эвви.

Коннор уже на орбите. Сейчас проверяет связь. Он подключен к чипам всех троих.

— Слушай, Коннор, — говорит Элла, если ты только попробуешь через чип манипулировать моим мозгом, — чип подключен к мозгу, — я собью тебя ракетой.

— А у тебя ее нет, — смеется Коннор

— Я попрошу Обнорина, чтоб прислал. Артем, ты слышишь меня?

Обнорин сейчас проверяет связь, только у него не через чип, а обычная.

— Я всё понимаю, — говорит Эвви. — Всё понимаю, да. И вы правы. Мы правы. Вроде бы, так. Мы хотим им добра, желаем добра, устраняем зло, хотя бы, только… — она ищет слово, — вот представьте. Земля, много разного, всякого было. Так? И вдруг прилетают инопланетяне спасать нас, облагораживать… возьмут нас за ручку и поведут к Истине, к Свету, ко многим таким же самым важным и главным вещам. Как вам?

— Если честно, не очень, — ответила Элла. — Так что тогда? Возвращаемся на Готер?

— Я бы очень хотела сказать «да», — говорит Эвви, — но я не могу.

— Вот! — Элла хотела сказать с торжеством, но у нее получилось, скорей, понимание.

— Если бы некий инопланетный разум вмешался, чтобы остановить Холокост или закрыть ГУЛАГ, — тихий голос Кауфмана, — неужели я стал бы теоретизировать: нарушает ли это нашу свободу воли, искажает ли Замысел и так далее.

— Тут не до теоретизирования, — кивает Элла, — но ведь нарушает же!

— Но те миллионы замученных, сожженных, расстрелянных потеряли ее и так. Вместе со светом божьим и воздухом, — продолжает Гарри Кауфман. — Эвви, вмешательство оскорбило бы наше достоинство, хочешь сказать? Да плевать на достоинство. Инопланетный разум не вправе нас спасать. Тысячу раз, не вправе, но плевать.

— Но мы же сюда прилетели не ГУЛАГ отменять, — Эвви чувствует, как краска заливает лицо, — просто будем противодействовать глупости, пошлости и производному от них мелкому, пусть и не преодолимому для подданных Летрии злу.

— Эвви, а как ты думаешь, — начинает Элла, — разум, инопланетный, может, даже сверхразум, что, допустим, вмешался бы в нашу историю, да что там! прервал бы ее, отменил вообще… он бы сделал это из неких принципов или же из любви?

— Я понимаю, к чему ты клонишь, — загремел, забегал по комнате Кауфман, — может, да,

может, нет. Мы ничего не знаем о сверхразуме. Вдруг ответ лежит совсем в другой плоскости — например, нас спасли от худшего в нас самих в порядке эксперимента, полевые исследования такие и что-то еще в этом роде. Ты это хотела услышать? Спасение человечества лежало бы тогда вне Добра и Зла. Мне продолжить?

— Пожалуй, не стоит, — сказала Элла.

— Но само спасенное человечество — оно же не «вне», оно «в». Миллионы людей спасены, не погибли на фронтах, не стали пеплом, не вмерзли в лед какой-нибудь Воркуты. И вот тогда уже я, ограниченным своим разумом попытался бы понять, чего же хотел от нас «безграничный сверхразум». Стал бы вникать, какие здесь «вызовы, стимулы и угрозы».

— Ладно, попробуем быть сверхразумом, — улыбнулась Кауфману Элла, — вдруг, наконец, получится.

— Мне кажется, Коннор просто любит. — Эвви сказала и смутилась, — Любит людей, чье зрение так отличается от нашего, да и не только зрение… любит и… — замолчала, махнула только рукой.

Эвви не решилась пойти в «свою комнату» одна, позвала с собой Эллу. Тяжеловесная, чванливая роскошь громадной залы. Золотая кровать посередине и зеркала, зеркала. Нет, она не сможет здесь спать, даже одну только ночь. Все равно, что залезть в кровать посередине какого-то торгового центра, чьи интерьеры (Эвви не без ужаса рассматривает золочёные конструкции, чье назначение непонятно) обустроены каким-то свихнувшимся дизайнером, обезумевшим архитектором.

Элла, кажется, поняла ее. Пнула легонько какого-то огромного, в два человеческих роста истукана, тот неожиданно оказался легким, завалился на спину, открыв тем сам, куда у него вставляется ключик.

— Видишь, глупенькая. Это всего лишь механическая игрушка. Болванчик или еще что в этом роде. А ты, должно быть, решила, что это статуя местного бога Ваала.

Вот они уже в комнате Эллы. Теперь не так страшно, конечно. Элла права. Но все равно не надо бы им расходиться по спальням. Лучше забаррикадироваться в Малом кабинете и поспать эту мерзкую ночь в креслах, под прикрытием автоматики.

Элла стоит перед зеркалом, раз за разом то включает, то выключает свою бодиимитацию. Видит, конечно же, всю ту же саму себя, только, то сквозь легкий туман, то с четкими очертаниями.

— Так хочется увидеть себя самой красивой женщиной Второй Луны? — Спросила Эвви. Элла приобняла ее. Эвви понимает, Элла пытается отвлечь ее от детских страхов перед ночью в громадном, нелепом дворце.

— Хорошо, что ты никогда не увидишь меня в виде этой холеной сучки с брезгливой гримаской на сонном лице. — Элла ответила как-то уж слишком серьезно.

Эвви стало вдруг неловко даже. Сама не поняла с чего. Но и была польщена — каким-то краешком, да? И это тоже смутило ее. А Элла сама не ожидала, что скажет это и скажет так. И не ожидала, что застесняется вдруг и этих слов и этого своего прикосновения к Эвви.

— Пойдем-ка к Гарри, — усмехнулась Элла, — он там один в кабинете. Трясется. Знаю я его. Пойдем, а то вдруг к нему кто и в самом деле войдет. Пойдем, пойдем, — и тут она сказала чуточку более нарочито, чем требовалось, чуть сильнее, чем нужно подчеркнула, — пойдем, дочь.

И тут же, переводя в другую плоскость:

— Дочь президента.

Смутила ее окончательно. Так разрушить то, что установилось сейчас между ними. Но ведь не установилось?! Но в то же время Элла и не разрушила. Эвви чувствует это. Не разрушила, но укрепила(?) то, что не установилось(?!) Только выдает его не за то, что оно есть. А что оно есть? Или же, чем может быть? А Элла взяла и дважды переименовала. От стеснения? со страху, да? Или все это ей, Эвви, лишь так, померещилось? И она обольщается на собственный счет?

В приемной президента совсем уже скоро проснутся, и начнется жизнь — у них, у всех начнется другая жизнь. Страшно. Надо преодолеть этот страх. То есть начать жить «другой жизнью»?

Гарри обрадовался их возвращению. Ему действительно было страшно без них в кабинете. (У себя в кабинете?!) А в приемной звук отодвигаемого стула (у них микрофон в приемной). Проснулся секретарь Президента.

13.

Секретарь вошел осторожно, с виноватым лицом. Господин президент на троне. Супруга Президента справа, облокотилась на закругление спинки трона, Дочь Президента слева, оперлась на подлокотник трона. Секретарь испугался такой их торжественности. Успокоил себя тем, что это они репетируют перед вечерним мероприятием. Только чего тут репетировать, Господин Президент сам же всегда говорит, что «всё давным-давно уже заучено и обрыдло». Сообразил: дочь. Конечно, стала дочерью совсем недавно, и они дрессируют ее. Господин Президент, оторвавшись от бумаг, посмотрел на него. Как же нехорошо ему под этим взглядом. Боже! Боже, лишь бы только обошлось! Сам он так и не понял, заснул ли он за своим столом или ему показалось, привиделось. Нет, он не мог заснуть. Это противоестественно, исключено. Он столько лет верой и правдой! Он — секретарь мучительно соображает — забылся на одно мгновение только. (Вот оно спасительное слово!) А Господин Президент не заметил, не мог заметить, не успел просто. Не успел бы за это мгновение вызвать его, отдать какое-либо распоряжение. За мгновение не произошло ничего. Но почему за окном уже вечер? А у него как-то странно болит голова, уплывает куда-то. Кажется, Господин Президент в хорошем настроении. И какие еще нужны доказательства, что ничего не произошло, и не было ничего вообще!

— Добрый вечер, господин секретарь, — сказал Кауфман.

Секретарь пришел в ужас. Кажется, начинается одно из тех глумливых юродств Президента, что чаще всего кончается, нет, лучше не думать, чем оно может закончиться. Но с Господином Президентом давно уже этого не было.

Кауфман остался доволен тем, как продемонстрировал секретарю «новый стиль» Президента. Коннор тут же принялся ругаться у него в чипе. «Ничего, пусть привыкают», — отвечает Коннору Кауфман (конечно же, через чип).

— Ну, что у нас нового, Эрдер? — сразу же понял, что перепутал имя секретаря. Коннор опять ругается в чипе. Ничего он, Гарри возьмет себя в руки. Уже взял.

— Ты, кажется, решил переименовать нашего верного секретаря, дорогой? — усмехнулась Элла.

Кауфман благодарен ей. Хорошо, что именно она работает с ним. (Не сообразил сейчас, что больше, собственно, некому.) У нее отличная реакция.

— Как будет угодно Господину Президенту, — расплылся в улыбке секретарь.

— Так как говоришь, я тебя обычно называю? — Кауфман нашел нужный тон. Всё, вошел в образ. Дальше будет проще. Это он не только себе, но и Коннору в своей голове.

— Ослом, с вашего позволения, — сладкая улыбка секретаря.

— И что же, вас,… тебя это, Эвви подбирает слово, — не беспокоит?

Коннор неистовствует, ругается в ее голове. Зачем она лезет? Зачем?

— Господин Президент обладает даром исключительно глубоко проникать в суть вещей, предметов и явлений. И это не только не может, как вы изволили выразиться, «беспокоить» его подданных, но и должно их радовать и восхищать, — секретарь позволил себе несколько менторский тон. Дочь Президента только еще приступает к исполнению своих обязанностей и ее придется еще долго и терпеливо учить, как это обычно и бывает.

— Напомни-ка мне любезный, сегодняшнее расписание, — Кауфман чувствует, у него получается. У него пошло.

Секретарю не по себе от непривычного обращения. Значит. Все-таки будут юродства?

Коннор выругался и плюнул в микрочипе.

— В восемнадцать ноль-ноль душевная встреча с народом, — торжественно оглашает секретарь, — в двадцать ноль-ноль поздний чай с другом детства. В двадцать два ноль — ноль…

— Так! Всё, что после чая, после друга детства, в смысле, — Кауфман отметил, что уже начинает, пытается острить. Значит, уже чуть расслабился, привыкает. — Всё отменяется до особого распоряжения. Понял?

Секретарь всем телом показал, что понял.

Кажется, Коннор прав, с «новым стилем» придется пока что обождать.

— Да! И вызови-ка мне Глотика, будто случайно вспомнил. — Тоже на восемь. Нет, лучше на полвосьмого.

Секретарь понял, юродств не будет. Будет обычная пыточная рутина.

— И еще… э… Орбор, — Кауфман не сумел сказать ему «осел». Нет, пусть все-таки привыкает к «новому стилю». Скоро все здесь будет по-новому. И он добьется даже от этого осла-Орбора человеческого достоинства. — Прими таблетку от головной боли. А лучше две, хорошо? И на ночь еще одну. Такое состояние неприятно, но неопасно. — Кауфман протягивает ему пузырек с лекарством.

Секретарь, прижимая пузырек к груди, кланяется и пятится задом к дверям. «Он всё знает! И про головную боль, и про минутное забытье!» Внутри у секретаря что-то лопнуло. Оборвалось — разом, всей тяжестью, не продохнуть. В приемной он повалился на свой стул. «Да, успел сесть на стул», — последнее, что зафиксировал мозг.

— Ну вот, получилось, — радость Кауфмана была не без самоиронии.

Он откинулся на спинку трона и сладко потянулся, совсем как какой-нибудь менеджер или офисный клерк в своем кресле.

— Странно, что Коннор молчит, — Кауфман показывает пальцем на то место в своей голове, куда вмонтирован чип.

— Других дел у него нет, что ли, — заворчала Элла. Точнее, прикинулась ворчащей.

— Скоро уже шесть, — сказала Эвви.

— Да, да, «душевная встреча с народом», — кивнул Кауфман.

«Душевная встреча с народом» случается в Летрии всякий раз перед выборами. Господин Президент всякий раз говорит, что устал. Утомился от бремени власти и не уверен, стоит ли продолжать. А народ уверен. И народ настаивает. И ладно, если бы только умолял — в последнее время требует, принуждает своего Президента. Это и есть чистота демократии. А не то «институциональное лицемерие», что процветает в других странах. Господин Президент к полнейшему восторгу своих приближенных всегда говорил «институциАНАЛЬНОЕ». Бедному Кауфману пришлось заучивать наизусть все его шуточки.

Самое неприятное в «душевной встрече», что Кауфман будет один. Без Эллы и Эвви. Верховный жрец считает, что народ подсознательно будет ревновать любимого Президента к жене и дочери. ( Его Высокопервосвятейшество психолог по первому своему диплому). И, при всем преклонении перед Женой и Дочерью, в такие судьбоносные моменты народ не хочет делить Своего Президента ни с кем.

Они включили экран (у них камеры в Главном зале приемов), да, конечно, Кауфман давно уже выучил по фотографиям всех этих министров, жрецов, банкиров, сенаторов, всадников, председателей правлений госкорпораций, но повторить не мешало бы.

— А вот этого раньше не было, — Элла показывает на фигурку в мониторе.

— Сейчас посмотрим, — Кауфман открывает «базу данных» в своем компьютере. — Так, так, так… Ну вот, пожалуйста. Вольноотпущенник. Уже миллиардер, владелец…

— Господин Президент, — дверь открыл секретарь, все еще бледный, покрытый потом, — Пора.

Громадный, совершенно чудовищных размеров зал. Взревевшая от счастья при его появлении толпа. Микрофоны, телекамеры. Хорошо, хоть Коннор на связи.

Кауфман встает за трибуну. Фанфары стихают. (Когда входил, он даже не понял, что это трубят фанфары, думал, это стены взревели от радости.) Благоговейная тишина, сейчас Господин Президент произнесет речь, что изменит историю Летрии.

— Мой народ. Мой любимый народ, — он произносит заученный текст, там, где надо, голос его звучит торжественно, там, где надо — задушевно. Вдруг мелькнуло: а Коннор (он автор) все же неважный стилист. Но вот он подходит к месту, где объявляет, что не пойдет на выборы и…

Ему не дали озвучить судьбоносное для Летрии «и». Ропот и ужас пробежал по толпе. Верховный Жрец схватился за сердце и покачнулся, так и упал бы, если б двое юных, несколько женоподобных жрецов не подхватили под руки. Расталкивая придворных в золочёных мундирах и белоснежных тогах, к трибуне прорвался народ. Прорвавшись, повалился на колени перед Кауфманом. «Не-е-т!» — истошный, надрывный крик народа. Круглолицая женщина — сама Летрия-мать не подползла даже, подбежала на коленках к Кауфману. Кауфман тут же выскочил из-за своей трибуны и спустился по ступеням к ней. «Не пущу», — круглолицая женщина, не вставая с колен, раскинула руки: «Не смей!» Кауфман, не очень понимая зачем, пытался поднять ее с колен, тут же понял, что не справиться ему с такой тушей, но все равно пытался. Народ снизу (теперь на коленях все!) тянет к нему руки:

— Кто мы есть без тебя!

— Пропадем ни за грош!

— Вы не поняли. На этот раз всё по-настоящему, — пытается Кауфман, — я действительно не буду избираться.

— Не губи!

— Без тебя не бывает!

— Без тебя не сберечь нам сокровища нашей простой народной, нашей великой души!

— Станем легкой добычей плутократов и атеистов!

— Погибнет, ой погибнет стотысячелетняя Летрия!

— Ба-а-тенька-а-а! — своим истошным воплем перекрыла всех круглолицая Летрия-мать, — останься, родненький, хоть еще на один пожизненный срок!

Выскочивший из толпы придворных владелец текстильной мануфактуры в канареечной тоге прокричал в телекамеру, что покончит с собой, если наш Президент не пойдет через месяц на выборы.

— Я не сумел, — сокрушается Кауфман, вернувшись в кабинет. — Всё понимаю, конечно же… и цену всему действу… Но когда вот так, со всех сторон, — ужасаясь тому, что говорит, — язык не повернулся их огорчать. А простой народ… мне показалось, что они искренни.

— Конечно, конечно, — подхватила Элла, — они без тебя не дойдут до сортира, перепутают лево и право, добро и зло, поранятся вилкой. Так что давай, избирайся, Летрия-мать ждет.

— Знаешь что! — это Кауфман кричит Коннору (не через чип, Коннор сейчас на экране), — спускайся сюда, на Луну, натягивай на себя бодиимитацию и покажи пример. Я не против.

Бодиимитация (бодиими) можно «надеть» на того, кто более-менее совпадает по габаритам с оригиналом. В случае с Коннором были бы сложности. При всей любви к «своему Президенту» подданным было бы трудно понять, почему «самый сильный политик за всю их многовековую историю» вдруг стал в два, в два с половиной раза шире и при этом ниже почти что на голову.

Коннор потребовал от Кауфмана прекратить истерику.

— Я всё исправлю, — успокаивается Кауфман.

— Да уж, сделай милость.

Эвви нравится, когда Элла язвит вот так, без улыбки.

— Секретарь! — Кауфман звонит в колокольчик (в бронзовый).

Тут же возник Орбор.

— Где этот Глотик?

— Давно уже ждет в приемной, Ваше Президентское Величество.

Орбор порой позволял себе подобные вольности в обращении к Президенту.

— Пусть войдет.

Элла и Эвви бросились отключать аппаратуру на столе. Но это так, на всякий случай. Кауфман примет начальника безопасности в креслах на другом конце громадного кабинета.

14.

Слабосильный мотоциклет тарахтит себе по песку вдоль самой кромки тихого сегодня, мерно плещущего моря. За рулем худощавый, остроплечий, совсем молодой еще человек. Его глаза огромные, выразительные, впрочем, вполне возможно, они кажутся такими потому, что голова его выбрита наголо. Глаза смеются. Женщина на заднем сиденье прижалась к нему всем телом, руки обвиты вокруг его талии, точнее, чуть выше. Ветер треплет ее газовый шарфик и густые волнистые волосы. Она подставляет ветру лицо. Видно было, что она старше своего спутника, но не настолько, чтобы ее можно было принять за мать. И в еще большей мере было видно, что они оба счастливы.

Остановились возле таверны. Неказистая забегаловка посреди песков, как и должно быть в этих местах.

— Надеюсь, что наш мопед заведется, — он ставит мотоциклет у стены. «Мопед» — это для вящей любовной презрительности.

— Думаешь, мы здорово усложним ему задачу? — женщина разминает затекшие в седле ноги в потертых джинсах. — Нас и наш, я надеюсь, обильный обед мотор уже не потянет?

У входа в таверну повозка. Две лошади в попонах с полицейской символикой, не распряжены, жуют себе сено, что брошено перед ними на голую землю. Окно фургончика закрыто решеткой. На двери два замка. Огромный навесной, чуть пониже, небольшой врезной.

Молодой человек встал на подножку и заглянул внутрь. Две женщины в разорванных одеждах и старик с длиннющей седой бородой, лицо в кровоподтеках.

— Нет, мы не ведьмы, — зачастила одна из женщин.

— Мы поклоняемся Толву, — с расстановкой сказал старик.

Глянув на молодого человека:

— Я так вижу, ты считаешь нашу Веру ложной?

— Не так давно я понял, что любая Вера с какого-то уровня ограничена, — отвечает молодой человек, — при всей своей полноте и истинности.

— И ты считаешь, что можешь постичь глубину, полноту Веры? — усмехнулся старик. Добавил ядовито:

— Той или иной Веры.

— Нет, — пожал плечами молодой человек, — вряд ли. Но я не об этом.

Зашли в таверну. За столом у окна (чтобы видеть свою повозку) уплетает стейк полицейский. Рядом, на стуле его шлем с перьями, к стулу приставлен меч в ножнах и длинный извозчичий кнут. Полицейский был совсем еще юный, но обнаженные руки уже украшали огромные бицепсы, а под кожаным панцирем угадывалась мощная грудь. Краска на лице, в этой провинции она принадлежность формы — красные и черные полосы. Для устрашения и чтобы скрыть человеческие чувства. Возможно, она помогала полицейским скрыть эти чувства и от самих себя. Так вот, несмотря на краску, как-то угадывалось, что он неплохой. Незлобивый, не впустил еще свое ремесло себе в душу, а свободную от службы минуту использует для того, чтобы бежать в тренажерный зал. Хотя, может быть, просто поедание стейка приоткрыло в нем его лучшую сторону — такое подобие добродушия и непосредственности.

Молодой человек и его спутница сели за стол. Справа от них, у стены чиновник: накрахмаленный воротничок, галстук, аккуратная деловая тога. Он уже пообедал и наслаждается бокалом спиртного и одиночеством. За столом, что прямо перед ними ученый в тяжелой мантии и берете, рыжеватая борода с проседью и профессор; сухой, с тонкой жилистой шеей, седая «профессорская» бородка, костюм-тройка, не хватает только пенсне — ведут свой разговор. Говорят негромко. Но зал маленький и столы так близко друг к другу, что слышно всем. У себя за стойкой хозяин таверны протирает бокалы. За его спиной включен телевизор: «Господин Президент» что-то вещает с трибуны, но телевизор без звука. Спутница молодого человека испуганно глянула на экран.

— Что такое? — спросил ее он.

— Нет, ничего, так.

Завидев новых посетителей, хозяин двинулся было к ним, но свернул к чиновнику: «Не нужно ли чего уважаемому господину?» Осведомился у «почтенных алхимиков и магов», не желают ли они, например, бифштекс с капустой, и только потом уже оказался перед столиком молодого человека и его спутницы.

Ее всегда умиляло, как он радуется еде. У него получается так по-детски. Только с ним она полюбила готовить. Ну а сейчас, какой аппетит после полицейского фургончика — только попить, да лепешки. Но он заказал вдруг полный обед на их последние деньги. Поманил хозяина. Тот наклонился. Она поняла, шепчет, чтобы отнес еду арестантам в фургончик. Владелец таверны кивнул, но все же пошел спросить разрешения у полицейского-центуриона. Тот удивился, конечно, но разрешил. Пожал только могучими плечами.

— Человек не может быть, стать собой вне высшего, вне его лежащего начала, — говорит ученый, — только оно дает ему Смысл, приоткрывает Истину, только оттуда прольется Свет.

— Вы говорите, коллега, «даст», «приоткроет», а если все-таки нет? Что тогда — Высшее начало не смогло, не справилось? Человек бездарен, не сумел взять, надорвался? Или же Высшего начала, на самом-то деле нет?

— Господа, вы знаете, я много думал над этим, — обращается к ним молодой человек со своего места, — и если вы мне позволите…

Спутница предостерегающе наступает ему на ногу, имея в виду чиновника и полицейского-центуриона. Ученый глянул недоумевающее, все равно, если б центурион или хозяин таверны вдруг сказали бы, что «много думали». Профессор же бросает негодующие взгляды на хозяина, дескать: «Что еще такое? А я-то думал, что у вас более-менее приличное заведение».

— Хорошо, — говорит ученый, — предположим, — короткая, но выразительная пауза, — как вы считаете, Высшее, вне человека лежащее начало существует объективно (термин, надеюсь, вам понятен) или же «авторство» здесь принадлежит самому человеку?

Чиновник поставил свой бокал на стол и незаметно достал блокнот.

— То, о чем вы сейчас спросили и то, о чем вы сейчас говорили с вашим достойным собеседником, — говорит молодой человек, — у меня, пожалуй, что есть свои варианты ответов.

Ученый деликатно улыбнулся, профессор демонстративно рассмеялся.

— Но это необязательные ответы на неглавные вопросы, — продолжил молодой человек.

— И что же, по-вашему… — наливается желчью профессор.

— Свобода, — говорит молодой философ, — наша свобода от Высшего начала, от Смысла, Истины, Света.

— Но позвольте, — перебивает ученый (не без рисовки), — вон, за окном, две лошадки, они тоже как бы свободны от этого. Можно сказать, совершенно свободны.

— Этой свободы достигает, может достичь человек из глубины любви к Истине, Смыслу, Свету, из тоски по их источнику, из своей жажды, чтобы этот источник был. Из той глубины любви, что не довольствуется существующими истинами о Высшем начале, не удовлетворена данными нам основаниями этих истин. — Молодой философ сбивается с дыхания. — Этой своей свободой, попыткой свободы человек освобождает Истину. Смысл, Свет, недоступные ему, не дающиеся… мне так теперь кажется. От чего? От своей человеческой ограниченности, да и от их собственных «есть» и «нет» — от их бытия и отсутствия? От их неудачи? Да, да, от ограниченности их бытия и сущности. От их окончательности, непробиваемости и правоты. В этой попытке и есть человек.

Чиновник за соседним столом записывал, но не успевал.

— Другими словами, вы претендуете на абсолют, — профессор вдруг стал серьезен. Добавил тут же, — и на преодоление абсолюта. Но при этом понимаете его непостижимость.

— Преодоление, исходя из недостижимости? — сдавленный голос ученого, — превращая ее в залог?

— Я не хотел бы, чтобы у нас сейчас всё свелось к словам, ну, или к борьбе со словом, — отвечает им молодой философ, дело не в преодолении или приятии. Не в победе или смирении… — он засмущался. И вдруг:

— Здесь есть какая-то жалость — наша жалость к Истине, к Свету… Жалость к Богу — такая, еще не понятная мне, пугающая меня. И здесь отказываешься от Утешения и Воздаяния. От бессмертья души, быть может. И твоя жизнь, судьба, бытие вдруг так незначительны по сравнению с чистотой твоей жизни, судьбы, бытия. И ты не жалеешь о своей утерянной правоте, с усмешкой оглянешься на свою вчерашнюю истину, ужаснешься всегдашнему своему добру.

— И вы считаете, что этим можно жить? — спросил ученый.

— Человеку нужны основания! — возмутился профессор. — Величественные и надежные!

Полицейский-центурион поднялся из-за стола. Спутница молодого философа вздрогнула, приготовилась. Полицейский бросил на стол деньги — звук падения меди на старые, сухие доски — и вышел. Хозяин таверны, удивленный размером чаевых, подхватил его шлем, сгреб меч и кнут, поспешил за ним.

Полицейский-центурион направился к своему фургончику с решеткой, на ходу вынимая тяжеленный, каких-то неестественных размеров маузер. Женщины в фургончике завыли, старик начал читать молитву.

Полицейский выстрелил — выстрелом разнес навесной замок. Рванул дверь так, что второй замок брызнул осколками. Дверь, сорвавшись с верхней петли, повисла. Что есть силы зашвырнул пистолет далеко в пески, ладонями, пальцами стер с лица казенную свою краску, насколько смог, повернулся и пошел, не оглядываясь.

15.

Глотик оказался носителем настолько безликой физиономии… единственная ее отличительная, можно сказать, индивидуальная особенность — она была сонной.

Рукопожатие с Президентом, неопределенный поклон в сторону жены и дочери Элла с Эвви на другом конце громадного кабинета принялись изображать пантомиму «Супруга и дочь обсуждают наряды», и сразу же достает бумаги.

Сидит себе в кресле, делает доклад «о настроении умов», понимая прекрасно, что его так внезапно вызвали во Дворец совсем не за этим.

— Знаешь, что, — перебивает его Президент.

Глотик не ожидал, что Пожизненный (они меж собой зовут его так) настолько быстро перейдет к делу.

— Ко мне сейчас должен друг прийти. Так, вспомнить детство, чаю попить, — я приму его в мраморной гостиной.

— В малой мраморной? — уточнил Глотик.

— Да, да. Да, конечно, — торопливо кивнул Кауфман. Опять чуть не сбился. — Там, ты, может быть, знаешь, есть потайная комната.

Глотик сам проектировал эту комнату, с тем, чтобы дверь в нее была замаскирована мраморной плитой и посетители о ее существовании даже не подозревали бы. Глотик оценил чувство юмора пожизненного. Только юмор все-таки какой-то новый.

— Так ты посиди там, до моего сигнала. Посиди, поскучай, в потолок поплюй, подрочи немного. — В отличие от Глотика, Кауфман не был в восторге от чувства юмора «Господина Президента». Глотик же, насторожившийся было, успокоился. Президент шутит как всегда. А по существу — физиономия Глотика даже перестала быть сонной. «Ну наконец-то!» — громадными буквами написано на физиономии.

Эвви проверила камеры в мраморной гостиной, всё в порядке, картинка отчетливая.

— Надеюсь, ты помнишь, что это твой друг по кружку рисования и музыкальной школе? — напутствует Кауфмана Элла.

Друг уже час как дожидается в мраморной гостиной, сидит за маленьким кругленьким и, разумеется, мраморным столиком, сервированным для чая. Но ни к чаю, ни к пирожным, разумеется, не притронулся. Только сглатывает слюну, как собачка в недавних опытах одного их ученого.

Но вот вострубили трубы, распахнулись золочёные двери — в гостиную входит сам.

— А-а! — вскакивает Друг, — кого я вижу! А-а! — устремляется к Кауфману в полупоклоне и с вытянутой вперед, как боевое копье, предвкушающей рукопожатие дланью. Тяжеленное брюхо Друга наверняка бы перевесило, и движение в полупоклоне органично бы перешло в керлинг на этом самом брюхе по паркету к ногам Кауфмана, если бы не было уравновешено монументальной задницей. Именно задница позволяла Другу сохранять достоинство в этой его пробежке к Обожаемому Телу. Раскрасневшееся лицо, сморщившееся от счастливого смеха так, что в налившихся багровым, прыгающих, радующихся складках окончательно пропали и без того маленькие глазки, вызывало вполне проктологические ассоциации. И с этим лицом пришлось целоваться. Друг счастливо смеялся. Его голос и смех вызывал примерно те же самые ассоциации. Рука друга была непропорционально, неимоверно длинной для такого тельца — длинной и тонкой, а кисть — неправдоподобно широкой для такой руки, крепкой и доброй. Видимо, это результат эволюции под воздействием многолетних рукопожатий с Господином Президентом.

Кауфман усаживает Друга за «маленький кругленький столик». Лицо Кауфмана теперь с «доброй лукавой улыбкой». (Гарри долго тренировался.)

— Ну что, друг? Чаю?

— Чаю, дружище. Чаю! — было ясно, что Друг сейчас просто умрет, если не попьет президентского чаю.

— А помнишь, дружище, — глазки снова пропали в складках счастья, — это ж ты научил меня более-менее сносно играть четвертый тромбон. Если б не ты, меня бы точно выперли к матери из музыкалки.

Кауфман должен теперь его потрепать по черным его, жестким, как щетка, стоящим дыбом волосам. «Фу ты, гадость какая! Но все ж таки лучше, чем целоваться».

Из исчезнувших, несуществующих глаз Друга каким-то образом потекли слезы умиления

— Да-а, — вытирает слезы платочком расчувствовавшийся Друг, — было время… жизнь была… сказка… Так с тех пор всё ведешь меня-неразумного по жизни. Смотри-ка: Пожизненный ведет по жизни! Отлично, да?!

Далее он о том, что неплохо было бы отдать ему половину пароходной компании «Паруса» (принадлежит другу Президента по шахматному клубу), раз уж жизнь к этому подвела. Сам Пожизненный подвел его, неразумного к этому, ведя по жизни.

— К половине пароходного холдинга? — уточняет Кауфман.

Друг бурно радуется, а заодно намекает, что неплохо было бы дать ему монополию на продажу булавок на всей территории Летрии и провинций.

— Сигнал! — громко сказал Кауфман.

Мраморная плита боковой стены задрожала и начала медленно сдвигаться вправо. Вот в проеме рука, вот плечо… Глотик вышел в гостиную как из могилы, из склепа. Кауфман, пусть и знал всю механику, вздрогнул. От изумления на лице Друга вновь появились глаза. Но тут же снова исчезли от счастья и радости:

— Глотик, дорогой! Какими судьбами? Служба? Служба, как же, понимаю-понимаю.

Глотик преспокойно защелкивает на протянутой к нему для рукопожатия руке кандальную цепь. Из потайной комнаты выходят два гренадера с алебардами

— Это все шахматист, предатель! — Друг верещит и трепыхается уже в дверях. — Он, сука, давно уже зарился на мои рудники.

Гренадер не без удовольствия пихнул его кулаком в спину, вывел тем самым из равновесия систему «брюхо–задница». Уже в следующих дверях Друга подхватили шестеро затянутых в коричневое трико. Забили ему в рот кляп, кокетливо завязав тесемки кляпа ему на затылке бантиком. Он же пытался компенсировать исчезновение звука выразительностью пластики, отчего всё стало напоминать балетную сцену: силы тьмы тащат грешника в ад.

— Какие будут еще указания? — учтиво склонился над Кауфманом Глотик.

Ни на йоту не сомневался, что будут еще указания. Кауфман спрятав руки под стол, чтоб не было видно, как они дрожат:

— Хотел было составить тебе список, но смысл? Всех знаешь сам.

Глотик осклабился.

— Что, не веришь своему счастью? — попытался улыбнуться Кауфман.

— Будут ли еще какие уточнения по данным мне указаниям, — вкрадчиво начал Глотик.

— Да нет… вроде бы, — не понял его, пожал плечами Гарри.

Коннор забил тревогу в чипе. Элла ругается у него в наушнике.

— Стоп! Стоп! Стоп! — сообразил, замахал руками Кауфман. — Все они в лучших, соответствующих международным стандартам камерах нашего подземелья ждут прихода своих адвокатов. И всё. Ты меня понял, и всё!

— В каком смысле «всё», Господин Президент?

— В прямом! В единственном! И не дай тебе бог увидеть здесь какой-то намек или недосказанность, как это обычно у тебя бывает! Понял?

— Что? И даже не пытать? — некоторое разочарование на лице Глотика.

Элла с Эвви отпаивали его чаем в терракотовой гостиной. Коньяком и чаем.

— Ничего, ничего, привыкнет, втянется, — это Коннор в чипах у всех троих, — еще и во вкус войдет.

— А не пойти бы тебе, — нежно огрызнулась на Коннора Элла. Добавила Гарри еще коньяка в чай. После секундного колебания плеснула себе и Эвви. Если честно, трясло их всех. Телефон, зазвонивший на столе, если б мог знать, как напугал их, наверно б зазнался.

— Алло, — выдохнул в трубку Кауфман.

Сколько было у них тренировок на Готере, как все у них получалось при компьютерном моделировании. А вот то, что звонок доведет до инфаркта?!

— Господин Президент, — секретарь сбит с толку этим его «алло», — к вам гофмаршал президентского двора.

— Тавтология, — зачем-то сказал Кауфман, тут же, пытаясь сообразить, — с какой целью?

— Как обычно. Господин Президент, — вышколенный секретарь ничем не проявил своего удивления, — ежедневный доклад перед сном.

— Да, действительно, — промямлил Гарри (они не знали об этом ритуале), — конечно, как я мог забыть, — ободряя себя, — не усну без этого доклада.

Гофмаршал был женщиной, но в соответствии с принципом приоритета должности перед гендером, женщина была в мужском костюме — строгий двубортный пиджак и шпага на перевязи. Пока она идет (они видят ее на дисплее) анфиладой комнат, Элла предположила, что гофмаршал бывшая любовница «Господина Президента» и вполне возможно, что иногда, помимо вечернего доклада, делает и еще кое-что, так, для снятия президентского стресса.

— Ваше Президентское Величество, — начинает докладывать гофмаршал.

В принципе, это бабьи сплетни: кто куда пошел, кто кому чего сказал, кто разбил на кухне чашку (едва ли не так!), но произносилось настолько торжественным тоном. Видимо, так положено по протоколу гофмаршалу. Властным движением руки (у него уже получается?!) Гарри останавливает доклад.

— Завтра. К двенадцати часам, собрать в Большом зале…

Гофмаршал достает блокнот и начинает записывать.

Эвви совсем не к месту вспомнилось вдруг, что точно так официант на Первой Луне принимал у них с Коннором заказ.

— Всю прессу, — продолжает перечислять Кауфман, — свободную прессу.

— Другой не держим, — позволила себе дама-гофмаршал.

— Я имел в виду не только тех, кто аккредитован у нас при кухне.

Дама-гофмаршал недоуменно глянула на своего начальника.

— Я о тех, кого мы ликвидировали по закону об обеспечении безопасности свободы слова.

— Так они же закрыты, не существуют, — от волнения она даже забыла добавить «Господин Президент».

— Так пусть откроются! — рявкнула на нее Элла. — Пускай существуют, живут заново.

— Но со многими уже невозможно, — растерялась дама-гофмаршал, — так сказать, по чисто физическим причинам и естественным обстоятельствам.

— Не вижу здесь ничего естественного, — отрезала Элла.

— Оппозицию, — продолжает Кауфман, — тоже всю.

— Но, — дама-гофмаршал едва не выронила свой блокнот, — невозможно. По тем же причинам… примерно.

— Плевать на причины! Завтра, в двенадцать, ровно. — Элла сверкнула глазами.

И тут Эвви сообразила, что гофмаршал видит перед собой не Эллу, грозную, гневную, а «Супругу Президента», куклу резиновую, и она сейчас что — капризничает, куксится? Только гневливее, чем обычно: не просто маникюр поцарапала — ноготь сломала?

— Пригласить и ту оппозицию, которая против вас, Господин Президент? — озадачена дама-гофмаршал.

Какой-то шум во внутреннем дворе, хлопают автомобильные дверцы, на стеклах гостиной отблески факелов — Глотик выполняет приказание Президента.

Бледное, вытянутое, как в искажающем зеркале лицо дамы-гофмаршала.

Звонок. На этот раз они не испугались. «Братец!» — орет в трубку некто. Конечно, Кауфман не определит по голосу, кто это из его друзей, министров, друзей-министров или же…

— Братец! Четыре часа ждал, пока с тобой соединят. Ты был сегодня великолепен. Супруга моя, кстати, она рядом и тебе кланяется, говорит, что «божественен и прекрасен». Ты же ее знаешь, она у меня никогда не ошибается. И эта твоя фишка, ну с подниманием тетки с пола. Сильный ход. Ха-ха. И так это у тебя интеллигентно получилось. А что! Пусть и интеллигентишки видят, что ты их человек и превзошел их по культур-мультур, ха-ха! Пускай учатся, дятлы. Ой! Мне тут лакей говорит, что пришли от тебя? Сюрприз такой. Да?

16.

Ночь получилась бессонной, как они, собственно, и предполагали. В самом деле «забаррикадировались» в кабинете, включили аппаратуру слежения и попытались расслабиться (снотворное принимать нельзя). Но тут Эвви вдруг сообразила, что Гарри должен отдать приказ министру обороны (как они могли упустить!) привести войска в боевую готовность, вывести на улицу самые надежные части, чтобы, если что! подавить сопротивление полиции и госаппарата на местах, а телестудии пусть заблокируют сразу. Чтобы ни одна чиновная крыса не смогла прервать завтрашнюю трансляцию. Только сначала надо сменить министра обороны, сообразила Эвви. (Как они раньше не догадались?! Подготовились, называется!) Поставим честного (более-менее честного) генерала и армия, что была унижена в последние годы, воспрянет. Коннор тут же, по своей картотеке принялся искать более-менее честного генерала.

— Кстати, Эвви, откуда в тебе это? — поражается Элла. — Ты же родилась и выросла на сверхгуманной, сочащейся собственным гуманизмом планете Земля, где, наверно, уже лет триста нет, не то что армии, но и даже полиции.

Только все они уже настолько устали, в том числе, и от собственного остроумия, что поначалу так бодрило. И Элла сама поняла, скомкала фразу. Закончила скороговоркой:

— В общем, тебе надо было родиться в веке так где-то двадцатом, максимум, в двадцать первом.

— А кто будет подавлять сопротивление армии, если ее «наиболее надежные части» окажутся не настолько надежными? — внезапная мысль Кауфмана.

— Интере-е-сный вопрос! — Элла, сама того не желая, вернулась к «жизнерадостному тону» и «остротам» сегодняшнего утра.

— Я так понимаю, что этого не было в ваших бессчетных компьютерных вариантах? — спросила Эвви.

Всё, сейчас уже будет двенадцать. В Большом зале все, кто был здесь вчера. За исключением «народа» (не до пустяков) и за вычетом тех, кого Глотик посадил в подземелье. Оппозиционеры маленькой группкой. Их и в самом деле так мало? Или не все пришли? Не всех нашли и привели, точнее. Охрана держит их в полукруге. Охране не ясен нынешний статус «предателей» — гости они или доставленные. Понимает только — статус может легко поменяться. Сами оппозиционеры (Гарри Кауфман и остальные знают в лицо только Тези): кто-то растерян, подавлен, не может заставить себя выйти из прострации — годами готовили себя к такому финалу и вот, оказались не готовы. Кому-то, наоборот, уже не страшно. Тези явно готовится принять с достоинством, что вот только — заключение? смерть? А кому-то интуиция подсказывает, что как-нибудь обойдется — детская такая, инфантильная вера в «свою звезду».

Гарри, Элла и Эвви идут анфиладой комнат в окружении телохранителей. И, как ни странно, эти груды мышц, мечи, щиты, винтовки и копья сейчас успокаивали. Все это было как-то реальнее сейчас, нежели следящий за ними с орбиты Коннор и застывший у своих мониторов на Готере Артем Обнорин. (Земные технологии позволяют им быть богами на этой планете, но Земля позаботилась о том, чтобы боги были мирными, не карающими, не огнедышащими. То есть им не дали почти никакого оружия.)

— Гарри, надеюсь, ты понимаешь, что это твоя вторая попытка будет последней? — шепчет Элла.

— После вчерашних мероприятий, — докладывает дама-гофмаршал (они все теперь в комнате, из которой им выходить в Большой зал), — ваш рейтинг, Господин Президент. Вырос на двадцать два и девяносто три сотых процента.

Под «вчерашними мероприятиями» имелось в виду и «душевное общение с народом» и, в особенности, аресты.

— Но он же и так был сто двадцать! — удивляется Кауфман.

— Мы запросим Академию точных наук, — невозмутимая дама-гофмаршал на самом деле поражена, представить себе не могла, чтобы он спросил об этом, — будем ждать объяснений.

— Власть на то и Власть, — обрывает ее Верховный Жрец, — чтобы быть выше математики.

Подает руку Президенту почти как равный.

— Как спалось, отец наш?

— Ужасно, — Кауфман сказал правду.

— Да-а, тяжело служение великой Державе, — понимающе вздыхает Верховный Жрец. — И народ и слуги твои, даже лучшие из них не всегда, далеко не всегда в силах они оценить тот великий труд, что совершаешь ты на их благо. Так вол, бывает, ест из корыта и принимает как должное, не знает, кого он должен благодарить и за корм в корыте, и за само корыто. Не может знать.

«Кажется, это надо понимать как одобрение Церковью вчерашних репрессий», — шепнула Элла Эвви. — «А то, что он говорит: они, де не знают, не могут знать, кого благодарить, а не «благодарить не хотят» означает заступничество за арестованных и просьбу о снисхождении — они безмозглые, но не предатели».

— О! Я гляжу, жена твоя уже сдружилась с новой твоей дочерью. Отрадно, отрадно. — Верховный жрец подал Элле руку для поцелуя.

— Очень приятно, — Элла пожала ему пальцы.

Ясно, что этот старик опасен. ( У них даже был вариант «отправить его спать» вместе с Президентом и остальными и заменить андроидом, но у них действительно ограничены ресурсы, и не смогли они собрать такого андроида.) Громадного роста, с жестким, цепким, безжалостным взглядом. Казалось, его монументальная седая, действительно львиная шевелюра и громадная, до земли борода мудреца — всё это такой камуфляж, призванный хоть как-то отвлечь от его хищных и умных глаз.

— Я, мать Отечества, с твоего позволения, — говорит он Элле. Сколько-то иронии в этой его «матери отечества», но он, очевидно, уверен, что резиновая кукла иронии не понимает, — пошепчусь тут немного с твоим благоверным, хорошо? А то он вдруг удивил всех нас новой какой-то церемонией, — демонстративно добрая усмешка, — и, боюсь, ему теперь уже будет не до своего покорного слуги. — Берет под локоть Кауфмана, этак уважительно-фамильярно, отводит в сторону.

— Слушай, братец мой милый, — Кауфман понимает, что таким тоном Жрец, видимо, всегда разговаривает с Президентом, когда они одни, — я всё насчет того городишки, — Жрец делает многозначительную паузу. Гарри понятия не имеет, о чем он и начинает нервничать. Коннор, кажется, тоже не в курсе, недоуменно молчит в чипе.

— Понимаю, что прошу достаточно многого, — прерывает свою паузу Жрец, — но это ж не столица всё-таки, согласись. Так, миллион жителей. Ну там еще полмиллиона в пригородах. Отдал бы его Храму, а? И здесь не в налогах и сборах дело, не в недвижимости, — презрительная усмешка, дескать, мелочи какие, но вот же приходится говорить о материальном, — ты представь, как Церковь теперь начнет трудиться над душами этих горожан! До каких высот поднимет она нравственное воспитание! Город подлинной духовности, благостной святости, и кропотливая работа, этакая тонкая, филигранная резьба по душе человеческой, — тут же, как бы перебивая самого себя, останавливая задушевные свои мечтания, — и тебе зачтется там, — судя по благоговейно поднятым к потолку глазам, имеет в виду небеса. — И не после смерти даже. Нет, после смерти тоже, конечно. Я же обещал! Я слово держу, ты меня знаешь. На следующей неделе мы проводим расширенную коллегию жрецов с участием пифий на правах совещательного голоса. И в повестке дня, третьим пунктом у нас вопрос о признании тебя богоравным. — Снова подхватывает Кауфмана под локоток, возвращает семье и телохранителям, — Всё. Не смею больше отвлекать по мелочам отца нации, — Кауфману, — так я зайду завтра с утречка? Вот и славно.

Непонятно было, где находятся фанфары, но ощущение такое, что они у них метров десяти в длину, как минимум. Кауфман входит в зал, но проходит мимо позолоченной, перегруженной гербами трибуны, останавливается у микрофона на стойке. Элла — по правую руку, Эвви — по левую. Тут же вырастает, добавляет себя в композицию Верховный Жрец. Кауфман ждет, когда кончатся аплодисменты. Не дождавшись, начинает подавать знаки: «садитесь», «сядьте же, наконец».

— Сегодня ночью, — начинает Кауфман. Элла держит ладонь у него на спине между лопатками, — я арестовал своих друзей, всех. — Статус «Друзья» с прошлого года в Летрии закреплен законодательно, точно так же, как статус министров, сенаторов, глав высших судебных инстанций, шефов спецслужб, боссов всех существующих мафий, — мафия тоже теперь имеет свой официальный статус, это было сделано как новый шаг в деле развития правовой системы. Деятельность мафиозных кланов теперь сертифицируется и лицензируется по отдельным направлениям, — а также основных телеведущих и главарей телеканалов, — закончил фразу Гарри Кауфман.

Зал взрывается овацией.

— Стойте! — поднимает руку Кауфман. — Это не в том смысле. Совсем не в том, к которому вы привыкли.

Овация грянула с новой, еще большей силой. Владелец мануфактуры в канареечной тоге выскакивает вперед и кричит в телекамеру: «Это праздник! Это счастье! И я согласен жить вечно под руководством нашего Господина Президента!» Новый шквал аплодисментов.

— Хватит! — Кауфман срывает микрофон со стойки, другой рукой поднимает стойку и, что есть силы, ударяет ею об пол. — Хва-а-тит! — ударяет еще раз, стойка падает. — Хватит!

Зал испугано и недоуменно затихает.

— Над всеми ними начнется независимый суд, с подлинной состязательностью сторон, с присяжными и так далее. Понятно? С него-то мы и начнем возрождение судебной системы, что была унижена, превращена в посмешище, развращена мной.

Зал, тысячи людей в зале, миллионы перед телевизором подумали, что ослышались. Какой-нибудь обыватель в пижаме, подавившись куском, дергает жену за полу или рукав халата: «Ты тоже услышала это?»

— По сути, я умертвил ее, — продолжает Кауфман, — а потом еще долго глумился над телом. Понимаю прекрасно, что должен быть первым на этой скамье подсудимых, но…

Как только зал услышал «но», стал приходить в себя. Поменялись правила игры. Страшно? Еще как! Но ничего, разберемся. Подстроимся. Если есть это «но», значит, просто поменялись правила, а не отменена сама игра. Значит, жизнь продолжается. (Все это у них сейчас не в мыслях, они еще не успели помыслить что-либо — это у них инстинкт.)

— И я буду на этой скамье через год. А пока я должен обеспечить переходный процесс, кажется, это так называется… чтобы вы не перегрызли друг друга, продолжает Кауфман, тут же срывается:

— Референдум по новой Конституции, Учредительное собрание, временное правительство из оппозиционеров, самая широкая и бескомпромиссная люстрация, разделение властей, либеральные реформы экономики, отделение власти от бизнеса, деидеологизации всего и вся, новые выборы обеих палат и президента, а может быть, уже будет только премьер, отмена указов об оскорблении Величества, законов о безопасности, всех сто двадцати пяти, потому как, открою вам тайну, врагов у нас нет. Вообще. И реформы, реформы, реформы!

Ощущение было такое, что залу срочно нужен лингвотрансформер, чтобы хоть как-то перевести всё это… с летрийского на летрийский.

— Понимаю прекрасно, — Кауфман обращается сейчас как бы поверх голов зала к тем, кто у экранов, — я осточертел вам. Но потерпите еще немного. Я остаюсь только, чтобы мои сторонники не устроили смуту, — он отбросил сейчас тот заученный текст, что они писали с Коннором, говорил сам, — чтобы мои противники, получив власть (а они заслужили, должны и могут!), не передрались друг с другом, не запутались в реформах. Делаю всё это не для того, чтобы заслужить прощение. Его для меня нет. Уже нет.

Несколько всхлипов в зале. Всхлипывали искренне: из сентиментальности и от страха. Всхлипы тут же были подхвачены теми, кто решил, что это «новые правила игры».

— Понимаю прекрасно, что те, кто раньше боялись и ненавидели меня и те, кто боялись и благоговели — теперь будут смеяться и презирать. Пускай. Многие из вас считают: как бы я ни был ужасен, те, кто придут после — будут хуже меня. Но, чем я дольше буду сидеть вот так, тем больше вероятность, что те, кто после будут хуже и гаже. И вы знаете, что здесь я прав, но вам страшно хоть что-то менять. Равновесие страха хорошо уж тем, что оно равновесие именно. Правда? Но это всё — жизнь внутри сгнившего напрочь, упавшего наземь ствола. Пусть, многим из вас и нравится. Питаемся вкусной трухой нашего дерева, откладываем личинки, чего же еще, правда? Но теперь, — Гарри Кауфман снова обращается к тем, кто сейчас у экранов, — очень многое теперь будет зависеть от вас. А к концу «переходного периода» от вас будет зависеть уже всё. И очень бездарно будет, если после всего вы вновь найдете себе другого меня. И поднимете его над собой, и вознесете хвалу себе самим, своему мышлению, своему укладу, своей желчи, своему вкусу. Своему пониманию добра и зла, своему равнодушию к истине, добру и любви.

Кауфман сбивается. Эвви сжимает пальцы его свободной руки и будет держать его так до самого конца речи.

— Вам надо было подняться над самими собой, — продолжает Кауфман, — а вы упивались жалостью к себе самим — и потому появился я. Вам надо было дослушать до конца правду о самих себе, но вы спрятались за величие, наслаждались им и все равно не смогли в него поверить, чтоб так, до конца — и потому появился я. Я умножил всё худшее, пошлое, подленькое в вас. А вы развратили меня. — Он пытается сделать паузу. — Мы давно уже переврали самые простые понятия нравственности, знаем только, что на самом-то деле в нашем мире нет никакого Добра. Да и мира, конечно же, нет — а мы разоблачили этот фокус, перехитрили всех наших богов и нам хорошо. Ведь так? Хорошо, даже если противно и тошно. Отказались от мыслительного, исторического, цивилизационного усилия — вот что такое наша духовность. Мы — некое чучело самих себя, набитое пустотой. Что, так и будем радоваться, что чучело величественно, вроде как грандиозно и иногда пугает соседей? Мы — труп. Но у трупа прекрасный аппетит, он хочет расти, раздуваться, совокупляться. И трупу нравятся ароматы собственного распада. Да, чуть не забыл. Все наши маленькие войны я отменяю, сегодня же, росчерком пера.

Верховный Жрец, должно быть, впервые в жизни столкнулся с тем, чего он не понимает. И ладно бы не понимал — чувствует, что не сумеет понять. А ведь что-то делать надо! И как-то со всем этим надо быть! Есть, конечно, вполне логичные объяснения — Пожизненный свихнулся, в самом прямом, медицинском смысле слова. Сошел с ума. Но Верховный Жрец был действительно умным и понимал, что это не ответ.

— А-а, Ваше Великопервосвятейшество! — Гарри Кауфман оборачивается к Верховному Жрецу.

Элла подает Кауфману книжечку с надписью «Конституция» на титульном листе.

— Может быть, вы читали, что у нас светское государство? — Кауфман не вручил даже, силой сунул брошюрку Верховному Жрецу. — Здесь написано, что вы не придете ко мне «с утречка». У нас теперь отделение Храма от Власти, торговли и прочего. У нас присоединение Храма к совести, симфония Храма и хоть какого-то стыда.

Снова телезрителям:

— Я… со мной всё ясно. Скучно сейчас обо мне. Но вы — вам надо сейчас попытаться, стать… наверно, последний ваш шанс.

Гарри замолчал.

Тишина. Тяжелая, душная тишина зала. И освобождающая опустошенность троих землян, выплеснувший всего себя Гарри.

И тут голос Тези, молодой такой, звонкий:

— Скажите, а Глотик сохраняет свою должность?

— Замечательно, Гарри, замечательно! Не ожидал, — Коннор сейчас не у них в микрочипах, а на большом экране. — Что ему Гекуба. Что он Гекубе, да? А как сыграл!

Они не приняли такого тона своего командира. Почему? Не сразу поняли сами. Они стали тем, в кого играли?! Не «Господином Президентом» и его домочадцами, разумеется, но теми, кто любит Летрию, пытается ей помочь и желает добра этим людям?

С Гарри и Эллой даже проще, у них за спиной столько лет «невмешательства» — изучали, прогнозировали. Прогнозировали, изучали. И вот наконец-то действие! А Эвви? Эвви, по пылкости и страстности натуры увлеклась.

— Что мне Гекуба? — переспросил Кауфман. — А я вот потомок тех, кто эмигрировал из той страны, где ничего подобного не произошло… так и не произошло, м-да.

Помощь армии не потребовалась. Госаппарат был слишком растерян, чтоб оказать сопротивление своему главе.

17.

Страна оживала — давным-давно привыкшая к отсутствию собственной воли и воли этой боявшаяся страна. Тысячи и тысячи людей, и в столице, и по городам, провинциям взламывали прошлое, которое вчера еще никаким прошлым и не являлось — было вечным настоящим. Тысячи и тысячи учились управлять, принимать законы, открывать свое дело, работать на себя, да что там! учились дышать, жить, дышать. И появился смысл. Впервые за долгие годы. Все уже и забыли, что в жизни бывает смысл. И появилось время.

Люди шли работать в госаппарат, в суды, чтобы реформировать их. И даже работа в полиции стала поприщем — да, чтобы полиция стала другой. А что уж говорить о муниципалитетах! Мертвечина выдавливалась из тканей государства, исчезал трупный запах, насквозь пропитавший жизнь. А те, кому по привычке ли, по душевному складу была ближе, приятнее и понятнее мертвечина, из конформизма вынуждены были притворяться живыми.

Те же, кто «пострадал», был опорой режима, его кровью, лимфой, мясом… Раньше всё было просто: уходит Президент, его поливаешь грязью, славословя при этом нового, сохраняя, следовательно, чины и кормушки, а теперь, когда оба — и старый, и новый — есть один и тот же Президент, что делать, как жить вообще, кем и чем притворяться?! А он еще к тому же хочет разрушить тот механизм-организм государственности, что худо-бедно сложился, функционирует — кровь и лимфа текут, куда им положено, происходит синтез белка, удаляются фекалии, органы так ли иначе притерлись друг к другу: правая почка не воюет с левым легким, они договариваются, давно научились. Словом, среди чиновников, силовиков, олигархов, рабовладельцев, латифундистов и прочих началась эпидемия психических расстройств и умопомешательств. То, что обычно именуется борьбой элит, началось было: «левая почка» предъявила свои претензии «правой пятке», но слом системы пошел так быстро и радикально, что «элиты», разросшиеся при «Господине Президенте», а затем придавленные, напуганные им, не могли уже быть собою, элитами. Им нечего было противопоставить ни правительству реформаторов, ни активному меньшинству.

Составившие Временное правительство, Эвви поделила их для себя на тех, кто не доверял Кауфману и… нет, от такой классификации сразу же пришлось отказаться — Президенту не доверяли все. Только не доверяли по-разному (вот и классификация!). Это какой-то нам непонятный замысел, считали одни. Мы статисты в игре, чьи цели от нас скрывают. А почему же тогда играем? Потому, что нас устраивают правила?! И мы принимаем и цели, и средства его революции и реформ? Это же наши цели?! Но такой человек не мог измениться. Так не бывает. Но он поделился властью и, кажется, в самом деле, собирается отдать ее всю. И действительно хочет сломать (уже ломает!) созданный им механизм-организм ненавистного нам государства. Получается, будем сотрудничать? Уже и успешно! Но только пока он прозрачен, пока мы его контролируем. А он помогает нам его контролировать(!). Но все-таки что-то есть унизительное в том, что мы играем в его игру. Пусть, она и лучше того, что было бы, если б мы делали сами. (Это надо признать. Или все же не признавать?) Но мы потерпим ради Летрии. Конечно же, ради Летрии! Но у него же есть и какая-то своя цель. Не может не быть! Только какая, если ради нее он согласен на революцию, отказ от своей бесконтрольной власти, на скамью подсудимых, в конце концов?

Другие же думали, что он, на самом-то деле, понимает всё происходящее не как революцию, а как модернизацию. Вот в чем обман! Ему нужны реформы, чтобы придать умирающей Системе динамику, второе дыхание — и только. А все словеса о раскаянии, нравственном преображении и прочее — это так, идеология, дымовая завеса, способ консолидации нации для реализации его программы. А раз реформы не цель, а средство, значит?.. Ну, конечно же! Придет пора контрреформ. И пойдет, покатится по стране ликвидация «излишков» и «чрезмерностей» успешной модернизации. И тут прежний зверь покажет себя. Во всей красе. И участь поверивших ему станет жалкой. А мы сработаем на опережение и ударим. Наше участие в его правительстве позволит эффективно «опередить» и «ударить». А пока — да. Мы сотрудничаем. Наши цели и средства пока совпадают. Но если мы зазеваемся (это уже самые дальновидные среди них), он перебьет, передавит нас.

Третьим же этот «новый»? «обновленный»? президент начинал уже по-человечески нравиться. И это их пугало. Говорили уже об «обаянии Дьявола», о соблазне. Только в чем соблазн? В том, что он реализует их цели, воплощает их идеалы? Да, они были готовы за свои идеалы страдать, может быть умирать даже, но давно уже не мечтали, что будут их воплощать. А у президента получается лучше, чем получилось бы у них, если б они действовали самостоятельно. (Самые совестливые из них это признавали.)

«Дьявол хочет того же, что и мы? Так не бывает. А что если, это такой намек, что мы хотим не того? что мы заблуждаемся?! Нет, вряд ли. Мы же правы. Конечно, правы. А Дьявола можно победить. Чем только? Добром. Четкостью понимания сути и пределов добра». «Нашим нравственным превосходством, — добавляют самые категоричные среди них, — ну и, конечно же, бдительностью. Да и какой из этого президента Дьявол? Смешно».

Многие оппозиционеры и друг другу не слишком-то доверяли — интриги и склоки не заставили себя ждать слишком уж долго. Но недоверие к Президенту и страх перед ним спасали от окончательного раскола. ( Гарри Кауфман в той своей речи и не подозревал, насколько он окажется прав.) И Гарри, и Элла, и Эвви мирили оппозиционеров (то есть они уже власть!), взывали к их лучших чувствам, просили, умоляли помнить «о главном», о миссии их и предназначении. И как им, троим астронавтам, порой было сложно не увлечься интригами, не вовлечься в них незаметно для самих себя, не погрязнуть. В повседневности же это выглядело примерно так: спорят они о судьбе очередной (разумеется, судьбоносной) реформы, о способах воплощения и одним уже кажется — вот тот момент, когда президент вышел из-под контроля или же начал ими манипулировать. И что дальше — уход из правительства, уличная борьба или тот самый «удар»? Конечно, Кауфман старался всё объяснить, шел на компромисс, там, где только мог, признавал свои ошибки, там, где правы были они. (А это давалось ему нелегко, он же привык быть всегда правым. Он у себя в лаборатории всегда был диктатором.) И они понимали, в общем-то, ценили, но угроза бойкота или же заговора оставалась всегда. А там, где президент принимал решение сам, недовольные всегда могли заподозрить — не есть ли это как раз те когти, которые так искусно скрывал от них зверь.

Кауфман, хоть и относился с юмором, сказать, с пониманием, но уставал, выдыхался. «Всё больше и больше хочется перестать их убеждать, а просто взять и вызвать Глотика». Кстати, они не забывали о Глотике, держали его в уме. Сам же Глотик прекрасно вписался в новые обстоятельства, кто бы мог подумать, да? Технократ (скорее, даже машина) годами насаждал произвол и беззаконие по приказу, теперь вот, по приказу, возрождает правовое государство. И отвергает попытки кое-кого из «свергнутых» или же из Временного правительства договориться с ним «против Президента». Во всяком случае, пока.

— Людей Второй Луны все-таки проще было любить с Готера, — вздыхает Элла.

— Честно говоря, я не ожидал, что наша «революция сверху» окажется столь победоносной и столь бескровной. — Эта мысль Коннора кольнула. Он же никогда не говорил им, что может быть кровь. Могли бы и сами додуматься. «Но это у нас «фигура умолчания», — хмыкает Элла, — упражняемся в коллективном лицемерии».

— Но мы не сумели убедить Летрию в достоверности «трансформации» президента, — Коннор часто теперь спускается к ним с орбиты.

— Вот ты у нас божество с машины теперь, — отвечает Элла, — так что, давай. На тебя вся надежда.

Сотни раз перебирали все возможные варианты здесь. В «религиозное откровение, потрясшее «Господина Президента» поверить было трудно. Только б еще заподозрили в каком-то сговоре с Верховным Жрецом. Кстати, граждане Летрии в большинстве своем весьма спокойно относились ко всему, что касается Веры. Они не то чтобы верили, просто были не против. Да и будешь тут против, у Храма своя полиция с постоянно расширяющимися полномочиями. (Могут нагрянуть в дом, дабы проверить состояние домашнего алтаря, посмотреть, исправна ли священная курительница, пополнены ли запасы фимиама.) А теперь, когда в стране реформы, люди позабыли алтари. И стены Храма почти уже не слышат мычания жертвенных быков. А жрецы как-то вдруг сделались скромными, тихими… и почти вегетарианцами. «Потрясения и реформы всегда оборачиваются крушением народной нравственности и величайшей ущербностью духа. Президент развращает саму душу народа», — говорит Верховный Жрец в своем кругу. Но от открытого сопротивления воздерживается. Несмотря на то, что, то одна пифия, то другая провозглашают скорую гибель Летрии или же обострение артроза тазобедренного сустава у Президента. Верховный Жрец выжидал.

Угрызения совести и катарсис? Кто-то проникся той самой речью Кауфмана, кто-то нет. Но для подавляющего большинства подданных Летрии естественно и привычно: если кто-то начинает о совести, надо внимательно следить за своими карманами. Спасибо «Господину Президенту», конечно, и жрецам.

— Получается, лучше открыть им правду, — язвит Элла.

Метаморфоза «Супруги Президента» с какого-то времени стала выглядеть едва ли не более подозрительной, чем то, что случилось с самим Президентом. Получается, у них теперь как бы два президента. Два автора реформ. Элла умная, смелая, жесткая принимает участие во всем (изначально предполагалось, что она помогает Гарри негласно). Да что значит «принимает»? Всё чаще и чаще последнее слово за ней. Вот, например, рабство — не все в правительстве были готовы так вот взять-отменить его разом, а Элла заставила. А демонополизации экономики! А реформа арбитражного суда! Без нее вообще бы запутались. Поглощена этой своей миссией реформаторства. Элла, Эвви видит это, расцвела. Неужели это и есть ее предназначение? Почему бы и нет. Но она могла прожить всю свою жизнь и никогда не узнать об этом, разминуться со своим даром. Да! Он реализовывается не на Земле. Ну и что? Что? Но вот так, на задворках галактики влезть в чужую цивилизацию и кроить ее по своим лекалам (это Эвви пытается посмотреть на всё «земным взглядом»). Нести не земным земное добро и земную свободу? Но ведь и здесь, на Второй Луне забытой богом экзопланеты, что вращается вокруг своего коричневого карлика, добро есть добро, а свобода есть свобода. Или она, Эвви, чего-то не понимает?

Элла. Кажется, они не просто признали ее роль чуть ли ни лидера реформ, но и полюбили ее. (Гарри Кауфман, конечно же, ревновал!) Радуются ее «остротам и сарказмам». Но как всё это для них сочетается с той гламурной куклой, которую они видят перед собой? Плохо уже сочетается. Задумано всё было правильно — Элла не выходит на люди и помогает Гарри из-за кулис, но получилось-то по-другому и хорошо, конечно, без Эллы в публичном пространстве Кауфман вряд ли бы справился. Но объяснить внезапный интеллектуальный взрыв «Супруги Президента» было точно так же невозможно, как и дать внятное обоснование нравственного преображения самого «Господина Президента». Надо было менять ее сразу (Эвви высказала Коннору, только толку-то что, сейчас) — Эллу с бодиимиитацией на Эллу без бодиимитации. Дескать, вот вам новая жена Обновленного Президента, а «как, почему и откуда» — не ваше дело. А теперь… и в правительстве и при дворе многие уже подозревают. Они попробовали запустить слух: жена президента подверглась облучению, это и вызвало небывалый рост умственных способностей (рентген был только–только изобретен за границей и от него ждали всяческих чудес). А все знали, что она, время от времени, тайно выезжает за границу для разного рода медицинских и косметических процедур. Добавляли только, что доза, ведущая к невиданному раскрепощению мозга, опасна для жизни и человек теряет надежду на долголетие. Справедливо надеясь, что вряд ли кто захочет рисковать жизнью и сокращать свой век ради (всего-то!) ума. Но тройку землян спасает только одно — их соратники по реформам пока что не понимают, что именно они должны подозревать.

Тези флиртует с ней. Эвви считает, что это он так пытается выяснить правду. (Не сомневается в своих чарах?) Значит, он уже понимает, что имеет дело с видимостью? Вряд ли. Если б только можно было влезть к нему в мозг. Надо спросить Обнорина, может, все-таки влезть можно. Мы, с его точки зрения, шпионы Чельзии? (Страна, с которой воевала Летрия, пока Гарри не прекратил.) Но в такой бред может поверить только кто-то из Друзей Президента, но никак не умнейший Тези. Правда, в такой версии есть, хотя бы, внутренняя непротиворечивость. И только в ней, наверное. Ситуация, когда внутренне непротиворечивым будет только бред. Нет, кто же поверит в Чельзию — они, в Чельзии, и со своими-то реформами справиться не могут.

Сейчас вечер. Только что закончилось бурное и немилосердно долгое заседание Временного правительства. Эвви и Тези пошли прогуляться в парк. Если честно, даже сбежали. (Элла с кем-то там не доспорила и продолжила после заседания, требовала, чтобы Эвви с Тези участвовали.)

Вот они на дорожке парка, что примыкает к замку. Гарри упразднил Дворец Президента, распустил двор и перенес резиденцию в небольшой замок в пригороде. (Там установлена вся их аппаратура, плюс защитное поле.) Во дворце же, по приказанию Гарри, открыт музей деспотизма. Дама-гофмаршал — директор музея. Но в духе нынешнего демократического времени, водит экскурсии по залам и подземелью сама.

— Да, Эвви, ты откуда? — как бы между прочим спросил Тези. И знает прекрасно, откуда она. Кто же в Летрии не знает биографии новой Дочери Президента? А Тези еще и писал об этом, сравнивал обычай удочерения Президентом девушки из народа перед каждыми новыми выборами с тем, как в древности Страна каждый год платила дань девушкой своему дракону. А здесь, всего-то раз в десять лет перед выборами — вот он прогресс!

— С Готера прилетела, — ответила Эвви.

Тези улыбнулся, кивнул и больше вопросов не задавал. Кажется, Элла права, иногда лучше сказать правду. Эвви не так давно скорректировала свою бодиимитацию. В рамках разумного, конечно, чтобы не вызвать подозрений. Чтоб можно было сослаться на парикмахера, стилиста. Но главное здесь (Эвви придумала и гордилась своим креативом), то, что было в начале, была имитация. Она исказила свой облик, чтоб олицетворять простоту, смирение, народность. Очень хотелось быть удочеренной! Была даже пластическая операция(!) А теперь вернулась к подлинной себе самой. (Полностью бодиими с нее, увы, не сняли.) Эвви требовала этого и добилась от «своих» не ради оценивающего взгляда Тези, конечно. А Тези сразу, как только увидел:

— Да, в самом деле, тебе так лучше.

Дал тем самым понять, что знает — это она для него, но молчит из такта. А заодно и утвердил по факту свое право на оценивающий взгляд.

Эвви посмеялась, конечно, но была честна сама с собой и признала, что коррекция была сделана в том числе и для Тези.

Эвви очень быстро поняла, что обаяние Тези действует не только на женщин Второй Луны. А то, чем он был для Летрии! Он, в общем-то, знал, что надо делать и без землян. Только вот без землян он не смог победить. И земляне все-таки лучше него понимали как это надо делать.

Тези являл собой некий упрек тем учебникам, по которым она училась в колледже. Точнее, он — показанный этим учебникам язык. На борьбу с диктатурой вышел не идейный фанатик, не истовый борец за Правду ли, Счастье, а вот такой вот, кривляющийся, искрометный, талантливый, любящий женщин. Любящий себя в женщинах, да и помимо женщин. И вдруг, оказалось, он несгибаемый, его нельзя не подкупить, не запугать. Наемный убийца нанес ему такие удары кинжалом, он чудом выжил. (Чудо стало возможно благодаря медицинской аппаратуре Обнорина.) И если он станет новым президентом, Эвви будет рада. А он, скорее всего, и станет. Недавно, у него был такой яростный спор с Гарри — Тези считает, что президент, движимый чувством вины или еще чем-то в этом же роде, слишком уж ограничивает в новой Конституции президентские полномочия.

— Эвви, птичка. А чем ты занималась до того, как стать дщерью своего интересным образом кающегося отца и «соавтором реформ»? Вряд ли идея разделения властей могла прийти к тебе на цементном заводе.

Он что, действительно думает, что она проболтается насчет преддипломной практики, на которую ее направил Гарвардский университет? При всем уважении к его обаянию, разумеется. А ей понравилась эта его «птичка». Да, конечно, вальяжно-иронически-покровительственная, но в ней была и нежность, прячущаяся за иронией и вальяжностью. Если раньше ей казалось, что он интересуется ею, лишь для того, чтобы через нее понять, разобраться в Гарри и Элле, чтобы выяснить, наконец, что они-трое есть такое, то, теперь она видит — Тези совмещает. Он увлекся ею. А несовпадений и несоответствий все больше с каждым днем. Вот вчера только, она прочитала правительству доклад по философии права. Увлеклась. Тези, кажется, прав — не многовато ли для девушки с цементного завода будет? Может, тоже сослаться на облучение? Рентгеновские лучи вызывают философию права! А они-то все считали, что действуют достаточно тонко, не навязывая Временному правительству ту систему «интеллигибельной демократии», что утвердилась сейчас на Земле. И Тези, Эвви вдруг видит, Тези первый, кто понял — проблема не в том, что несостоятельны и абсурдны те или иные его подозрения, а в том, что он не знает, что он должен подозревать. (Как они, в общем-то, и ожидали!) Тези нашел ключ (быстрее, чем они думали), понял ситуацию как неописуемую и непредставимую. То есть понял правду. А, значит, поздно ли, рано поймет всё. Это дело времени для него. Ему страшно, но он проводит реформы, пишет текст Конституции и ухаживает за ней, Эвви. Гарри так и предложил, пусть Эвви его обнадежит — это, не то, чтобы отвлечет его, но, хотя бы, ему будет не страшно. Не так страшно то есть. «Непредставимость» с лицом Эвви? А он завтра представит, что она союзник Дьявола. Поверит, что Дьявол с лицом Эвви?! И что? Сделает вид, что ни о чем не догадывается, лишь бы продолжать реформы? Нет, это не Тези. Кто угодно, только не Тези. Тези потребует от Дьявола отбросить камуфляж и показать вещи в подлинном свете? Вступит в борьбу с Дьяволом, возглавит единый фронт Летрии против Дьявола? Вместе со сторонниками «Господина Президента» и прежнего строя против Дьявола?! Дьявол не может хотеть добра и нести Добро. Но вот, получается, может?! Или же это никакое не Добро — видимость, кажимость, мнимость. Но нет же — добро, то самое. Искомое. И Тези поймет. Он открыт и свободен — поймет. Или же Добро, по его представлению, в таком случае приведет к новым бедствиям и страданиям? (Эвви не может поручиться, что не будет так!) Выйдет какое-то новое, непредсказуемое сегодня Зло? (Эвви не исключает, что может выйти и так. Даже запросто может быть так!) Человек не просчитает здесь. А Дьявол на то и Дьявол — он просчитал. Нет, у Тези хватит мужества, интеллектуального мужества, чтобы принять такой принцип мироустройства как непредсказуемость. Принять, попытаться, встать вровень… И на этом кончается «беспредельная сила Дьявола». Но в дьявола Тези не верит. Ни в того, что в кавычках, ни в того, что без кавычек. А в пришельцев поверит? Пришельцы правдоподобнее. Но гораздо страшнее. Дьявол, он все-таки «свой». Он объясним из этого мира. А пришельцы вне. И дело не в том, что Тези и иже с ним не понимают пришельцев — в том, что никогда не смогут понять. И даже, если поймут, не поверят себе. Эвви знает — на Земле так бы и было. Но… а какое здесь может быть «но»?! Почему люди этой Луны вдруг должны оказаться мужественнее и незашореннее людей планеты Земля? Но что, они действительно смирятся со всем бездарным, мерзким, злым в себе и своей жизни, что было и, как знать, может еще и будет, «лишь бы никто не вмешался в нашу свободу воли»?! Но они, астронавты, здесь, на Луне не вмешались. Пытаются только помочь им эту свободу раскрыть. И у них, у людей этой Луны получается, они не марионетки в балаганчике Коннора Уайтера и Эллы Грант. Они сами. И в чем-то они лучше своих «спасителей и демиургов». Может быть, время придет, и Тези поймет. И объяснит другим. И тогда не нужны станут все эти мистификации. Не демиурги с машины (или как там?), но другие, уязвимые, ошибающиеся, что хотели бы многое исправить, перечеркнуть в своей земной судьбе, пытаются помочь им, людям Второй Луны, надеясь при этом, что не заиграются в богов, демиургов, не забудут ни о своих пределах, ни о своей вине… Но цена их ошибки (если будет ошибка!). А они всего лишь люди, люди планеты Земля, и им не по силам.

Чудная, тихая ночь. Дыхание, шорохи, влага ночи. И усилия какой-то певчей птахи в толще листвы, где-то совсем уже рядом с ними. Эвви вдруг сделалось стыдно за этот свой пафос. Неважно, права она, неправа — так стыдно сейчас перед собой.

Тези сейчас задумчив и тих. Обнимает ее за плечи.

— Не надо, — Эвви сказала спокойно и просто.

— Хорошо, — убрал руку Тези.

18.

Они решили вызвать из провинции мать «Дочери народа». Та признает своего ребенка, что уже само по себе будет приятно телезрителю и успокоит Временное правительство. Может, кому-нибудь из министров станет даже несколько стыдно за свои подозрения. Кстати, неплохой повод избавиться от собственных подозрений. Они же все равно смутные и вызывают у их носителей лишь досаду, да сомнения в собственной вменяемости.

Задумано было неплохо, только Эвви отказалась наотрез. Обниматься с матерью, играть на ее чувствах?! (Пусть и Коннор и все остальные трижды правы!) С матерью, чью дочь мы почти что убили. Убили, в общем-то, пусть и с гуманистическими оговорками. Так нельзя. Мы начинаем превращаться в манипуляторов. Не заметим сами, как станем богами, или там сверхцивилизацией, что лепит из подвернувшегося homo материала милые своему сердцу муляжики Добра и Блага.

— Что, так и откажешься? И даже под угрозой «неуда» по преддипломной практике? — это Гарри Кауфман пытается снять напряжение минуты.

— Эвви права, — говорит Коннор с экрана.

— Ну, не во всем, — начинает Обнорин со своего экрана.

— Вообще права, — не дослушал его Коннор, — но именно, что «вообще». А нам сейчас надо решать конкретные тактические задачи сегодняшнего дня.

— Мудрее не скажешь, — сарказм Эллы, считающей, что Коннор прав.

— Стойте, стойте! — замахала руками Эвви. — А что, если «переходный период» уже заканчивается? Нашими же усилиями… а мы не заметили, заигрались.

— Хочешь сказать, нам пора? — подмигнул Обнорин со своего экрана.

— Тези уже готов, он справится, — горячится, увлекается Эвви.

— Все-таки слишком многое держится здесь на лояльности армии ко мне, говорит Гарри Кауфман, — точнее, на ее остатках. Я имею в виду лояльность, а не армию. А тот, новый этап реформ, который мы сейчас начинаем, покончит и с остатками, и оставить Тези одного в такой момент!

— Честно говоря, реформы надо притормаживать, — размышляет Коннор. Видя реакцию остальных, — временно, разумеется.

— Притормаживать, это как, с помощью Глотика? — вкрадчивый голос Эллы.

— Временное правительство нас снесет, — говорит Гарри, — сторонники умеренных преобразований и беспринципные технократы там в явном меньшинстве.

— Сам же объявил люстрацию, — усмехнулся Обнорин.

— Хорошо еще, что спецслужбы дезориентированы, деморализованы и не доверяют друг другу, — продолжает Гарри.

— Так мы же уже закрываем их и создаем новые, на новых принципах и под парламентским контролем, — перебивает его Эвви.

— И останавливаться на этом, самом интересном месте опасно просто, — поддержала ее Элла.

— Да, кажется, я поторопилась, — говорит Эвви, — «переходный период» еще толком и не начался. И вряд ли, когда закончится, правда?

— Мы не можем рисковать моей властью. Обязаны сохранить и упрочить ее во имя реформ. Но завтра нам и в самом деле придется останавливать реформы для сохранения власти, — вдруг поразился Гарри Кауфман. — А нам, вполне вероятно, остановить их уже не дадут.

— А вы что думали?! — взрывается Элла, — будете решать только решаемые задачи. А попробуйте-ка не решаемые!

— Замедлив реформы, мы предадим то активное меньшинство, которое и творит сейчас свою новую Летрию, — может быть, еще и спровоцируем небольшую гражданскую войну, — «небольшая война» у Гарри для вящего яда, — потому как у противников наших реформ впервые появится надежда.

В общем, решили взять тайм-аут. Слишком серьезно это, чтобы решать так, разом. Элла, кстати, давно уже собиралась на Готер, проведать Юджина.

— Оно и неплохо, конечно, ты мать, это твой долг и все такое, — говорит Обнорин, когда они остались одни на связи, — но поверь, без тебя Юджин ведет себя гораздо лучше.

А вот что они так и не смогли, так это объяснить более-менее ясно, почему Президент вдруг стал другим человеком. Да и не в президенте дело даже — сами реформы идеологически уязвимы. В общем, надо думать и желательно побыстрее.

— Придумаем что-нибудь, — усмехнулась Элла, — что мы, не носители Сверхразума, что ли!

Дегс, министр без портфеля, ветеран сопротивления режиму, вошел с видом человека, который решился. Ну, так и есть.

— Заслуги Тези неоспоримы. Он был необходим как главный, — Дегс тут же поправил себя, — как один из главных борцов с тобой, — он с президентом на «ты», — э… с тобой прежним. Может, он даже и повлиял на это твое…э… «нравственное преображение», я правильно называю?

Кауфман промолчал.

— Но сейчас… нет, я много думал об этом, очень хотел быть неправым здесь, но правда такова — Тези являет собой угрозу для демократии, для будущего Летрии, следовательно. Он может стать авторитарным правителем, пусть и не таким, как ты, но…

— И что же ты предлагаешь? — Гарри имел в виду: «И что же ты предлагаешь мне, человеку, которому не веришь и по отношению к которому всегда готов исполнить патетическую роль Брута? Хорошо, что ты не в курсе».

— Если всё, что ты делаешь сейчас… если всё это по-настоящему — ты должен принять меры, — голос престарелого Дегса зазвенел, — чтобы Тези не погубил всё, что ты делаешь.

— Интересно узнать, какие?

Дегс молчит.

— Неужели я должен с ним сделать то, что и делал, когда был собою прежним? Но ведь это противоречит всему, что ты, Дегс, проповедовал, когда боролся со мной. Ты был непреклонен и мужественен. И мой режим не сломал тебя. Я спасаю свободную Летрию от Тези, а ты возвращаешь себе моральное превосходство надо мной — твое миропонимание снова чисто, прозрачно и непоколебимо, не правда ли?

— Я вообще-то имел в виду: пусть Тези станет руководителем парламентской фракции, но не Президентом. Ты же подумал то, что и должен был подумать, то есть той пропасти между тобой прежним и тобой нынешним, о которой ты говоришь всё время, просто-напросто нет. И, стало быть, ты опасен, даже если сам (вдруг ты всё-таки искренен в своем покаянии) этого не понимаешь.

— А если Тези все ж таки захочет стать президентом, что прикажешь делать мне тогда? — подмигнул ему Кауфман.

— Если ты, — побагровел Дегс, — если ты его не остановишь… значит, ты и хотел стравить нас! — его осенило, — Так это и есть твой план?! Чтобы мы передрались, а ты продолжал властвовать?

— Дегс, я знаю, у тебя сейчас под тогой маленькая такая кобура с маленьким таким револьверчиком, — охранная система, установленная перед дверью кабинета, показала.

— Надеюсь, ты понимаешь, я достану его только в случае твоей узурпации власти, как последнее средство от крайне опасной болезни, — почти по слогам выговорил бледный Дегс.

— А ты уверен, что не ошибешься с диагнозом?

Секретарь вошел поутру, встревоженный и явно не выспавшийся. У Кауфмана теперь новый секретарь, из «активного меньшинства». Пожилой человек. Когда-то был профессором университета, но потерял работу из-за того, что сказал на лекции, что сомневается в чудодейственных свойствах треножника в храме.

— Я проснулся среди ночи от того, что в коридоре кто-то ходит, шаги такие медленные, так можно ходить лишь в глубокой задумчивости, — секретарь начинает неуверенно, он сам еще не понял; предупреждает ли он об опасности или же признается в некоторой своей неадекватности, — шаги взад-вперед от витражного окна до дверей вашей спальни.

— И вы вышли в коридор? — Кауфман пытается помочь ему добраться в рассказе до главного.

— Там была женщина, высокая, в легкой такой полупрозрачной тунике.

«Кажется, он решил поделиться со мной своими эротическими видениями», — мелькнуло у Кауфмана.

— У нее на руках мускулы, как у арбалетчика или даже почти как у гоплита, — перестал смущаться секретарь, — черная грива волос. Мне даже показалось, что волосы были змеями, но я не уверен. И лицо. И глаза… глубокие, черные. Само выражение этих глаз.

Секретарь сбивается несколько:

— Я материалист, вы же знаете. Но говорю то, что видел. Ее лицо и глаза — всё было какое-то не из нашего мира.

Секретарь, ободренный тем, что президент ему верит и не считает его сумасшедшим:

— Мне показалось, что она очень усталая, точней, неприкаянная. И эта ее тоска. Конечно, мне было страшно. Очень страшно. Но такая ее тоска.

— Скажите, Герге, — Гарри Кауфман был серьезен, — а луны? Как вели себя наши луны?

— Как обычно, вроде бы, — промямлил секретарь. Ему, конечно же, было тогда не до лун.

— Они обе были отчетливее, чем обычно?

— Д-да, как будто.

— Я тоже просыпался сегодня ночью и видел — они отчетливее, чем обычно. Гораздо отчетливее, — говорит Кауфман, — и свет был необычно яркий.

— Действительно, яркий. — Теперь уже секретарь уверен, что луны были отчетливее и ярче, чем обычно.

— Следовательно, были полнолуния обеих лун, — развивает свой успех Кауфман.

— Получается так. Да, конечно, так.

— А Готер?

— Тоже был ярким.

Опять же, ночью у секретаря волосы встали дыбом, он трясся всем телом, вжавшись в нишу стены, когда, в шаге от него проходила та женщина и он, не то что не думал о Готере, но вряд ли даже помнил о его существовании. Но понимает сейчас: раз луны были яркими, то и Готер тоже.

— А если яркий, стало быть, полный, — продолжает Кауфман. — Вот всё и сходится.

— Что именно, господин президент?

— Всё, — простодушная невозмутимость Кауфмана. — Полнолуние обеих лун и полный, яркий Готер — в такую ночь и выходят привидения, что обитают в старинных замках, подобных нашему.

Если у них такие пласты сознания, то почему же их не использовать? Вслух же Гарри сказал:

— Так что ваше материалистическое миропонимание ничуть не пострадало, господин Герге. Мы имеем дело с фактами.

На всякий случай добавил:

— Для того чтобы появилось привидение достаточно полнолуния обеих лун, даже без Готера. Надо посмотреть историю нашего замка. Наверняка, здесь была какая-нибудь замурованная заживо жена. Или жена, умертвившая вернувшегося из похода мужа-рыцаря. Нет, вряд ли, во втором случае женщина, которую вы видели, дорогой мой Герге,

несла бы за волосы отрубленную мужскую голову. Вы не заметили, у нее в руках не было головы?

Секретарь оценил желание президента ободрить его в этой, все-таки неоднозначной ситуации. Но он готов был поклясться, что женщина не была бесплотной — тело обладало весом. И был запах парфюма, такой же примерно, как у жены президента — секретарь понял вдруг. Но он же ученый, все-таки! Он изучит всю литературу по привидениям.

Что же у нас происходит?! Это, когда Гарри уже остался один. Если Элла отключила генератор бодиимитации — она не имела права этого делать. Сейчас он доложит Коннору, пускай разбирается. А что, если генератор отключился сам? А она не заметила? Да и как тут заметишь, если нет системы оповещения при аварийном отключении. Конечно, когда конструировал бодиими, задыхался от собственной находчивости и гениальности, а вот насчет сигнализации при самоотключении не подумал. Надо срочно проверить системы у всех. И срочно придумать сигнализацию. Иначе эксперимент может на этом и закончится.

Вечерний доклад Глотика. В принципе, всё спокойно, во всяком случае, под контролем. Но Глотик настоятельно советует уволить из армии еще полтора десятка легатов. Выложил реестрик, прошелся по каждой персоналии. Кажется, он прав. Гарри Кауфман понимает, конечно, что принимает решение, находясь внутри ситуации, и он прав, исходя из ее логики. Но чем больше его правоты, тем глубже он уходит внутрь ситуации, воспроизводя ее. А что прикажете делать? Не сидеть же сложа руки в ожидании заговора генералов. Власть надо удержать, сохранить, упрочить. Конечно же, они все не устают повторять, за ради реформ, вообще, ради всего самого хорошего, далее у них всегда идет самое что ни на есть подробное перечисление «всего самого хорошего». К тому же надо признать, власть нужно удержать, чтобы им всем не быть убитыми в результате удачного переворота. Ничего, у них скоро начнется такая реформа армии, что эти угрозы станут вчерашним днем.

А пока что их зависимость от Глотика растет.

С Глотиком поступили так: невзначай, будто к слову пришлось, Элла дала участливый такой совет — принимать на ночь отвар (прилагался рецепт отвара из лунных трав), а то он прошлой ночью сосал большой палец во сне, это признак тревожности, от которой он бессознательно защищается вот такой инфантильной реакцией, а отвар вернет ему душевный покой. Кауфман же однажды как-то раз процитировал ему то, что Глотик однажды шептал в тот самый момент своей пассии. Ненавязчиво, будто к слову пришлось. Хорошо, что Обнорин ускорил технический прогресс лишь на Первой Луне, а здесь немного замедлил то, что ведет к «шпионской аппаратуре». Плохо то, что им самим уже и не противно (Эвви в эту сторону «удержания власти» не посвящали), а не очень хорошо то, что насчет Глотика не додумались сразу, то есть рисковали нарваться на заговор. Глотик же всё понял. Совокупляясь с пассией, говорил теперь, как он переживает за судьбу неокрепших свобод и как важно для будущего Летрии формирование правового государства. А на ночь он пьет столь целебный отвар, раз даже спросил Эллу, перестал ли он сосать во сне палец. Элла ответила правду. (Не перестал.) Бестактно, конечно, но вдруг он сосет специально — проверяет.

Плата за тотальный контроль над Глотиком была вот какая — они раскрыли себя. Глотик узнал о них правду — они ад. Воплощение ли Дьявола, какие-то отдельные его ипостаси, или же просто слуги — это уже подробности. К тому же Глотик был умный и понимал, что ему не разобраться здесь, но и не суть по сравнению с главным его открытием. Как ни странно, Глотику стало спокойнее. А они-то боялись, что он от такой правды сойдет с ума, взбунтуется или покончит с собой. Конечно, как и Верховный Жрец, он ни в какого Бога не верил, но и в Дьявола не верил тоже. И вдруг, оказалось, что он существует! Что же, получается, он, Глотик, сделал куда как более правильный выбор, нежели ему представлялось в начале. Он выбрал силу. А теперь оказалось, что выбрал абсолютную силу. Удивляло, конечно, что Дьявол хочет не того вовсе, чего он должен хотеть. И опять же, зачем ему права и свободы для Летрии? Зачем ему, чтобы человеку было хорошо? Но всё, что Глотик с самого детства знал о Дьяволе, опять-таки шло от жрецов. Они, перевравшие всё про Бога! И с чего он должен верить, что они понимают хоть что-то в Дьяволе. От этой мысли ему стало легко и свободно. Да! Жрецы всегда говорили, что права и свободы от Дьявола. Но они-то были уверены твердо, что Дьявола нет. Он никогда не верил ни в какое Добро. И весь его жизненный опыт убеждал его в этом. И вдруг оказалось, что оно есть. Точней, появилось… благодаря этим трем служителям Дьявола. А другого Добра не бывает. И он, получается — пособник, прихвостень, раб Добра? Он оценил не только величие, но и комизм ситуации.

В сегодняшнем своем докладе, в самом конце, в разделе «разное», зачем он нужен вообще? Видимо, прежнего Кауфмана (президента, в смысле) так развлекали. Так вот, в этом самом «разном», наряду с рождением сросшихся близняшек ( в Храме сказали, что это знамение — Небу не нравится реформа института мировых судей) и новым адюльтером футбольной звезды, было о некоем молодом проповеднике, что появился в Третьей Провинции, перемещается от города к городу на мотоцикле, а певица Гарнела купила себе такой авто.

Весь день ругались из-за «либерализации экономики». Многие в правительстве посчитали — того, что сделано, уже достаточно. А двигаться дальше страшно. Тези же был из тех, кто понял и принял логику землян. Сказал своим коллегам: «Мы столько с вами боролись за свободу, правда? А вот не устояли перед соблазном полусвободы».

Они снова гуляют по дорожкам ночного парка. Эвви видит, у Тези серьезно. Теперь серьезно. Но ее сердце уже смущенно. И причиной не Тези.

Тези пытается выяснить, кто есть и что есть эти странные трое. Он не то, чтобы не верил в «раскаяние» президента и в «облучение» жены президента, но понимал, что это не вся правда. Он должен понять. И он не отступится.

19.

Молодой философ на рыночной площади. Его спутница усмехнулась, когда он повернул туда свой мотоциклет: «Ну конечно, как же без рыночной площади».

— Я принимаю ваши смыслы, — говорит он собравшимся вокруг него, — ваши вечные мелкие смыслы. Здесь нет ничего унизительного, не обижайтесь. Я всегда немного завидовал вам. Вы практичны и укоренены. И я, насколько могу, учусь у вас.

Собравшиеся недоуменно переглядывались.

— Ваши смыслы правильны, правы, — продолжает молодой философ, — в своих пределах правы. И вы правы в своих истинах, смыслах. Они ваш предел. Ну, а чтоб вдруг вот так, за пределы.

И тут же улыбнулся:

— Вот чуть было не сказал сейчас: «вы должны». Нет, конечно же, нет.

— А что ты, собственно, нам предлагаешь? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Вольный воздух, свет, — он ответил просто.

Несколько голосов:

— И только-то?

— Но тогда мы можем вдруг перестать быть заложниками самих себя, рабами собственных истин, смыслов и оснований собственного бытия.

— А ничего, что эти основания истинные?! — возмутился почтенный горожанин, судя по костюму философ, — истинные и подлинные. Что не так с нашей истиной? С нашей высокой сияющей истиной! В чем ты подозреваешь нашу подлинность? Почему не доверяешь нашему Богу?

— Если уж собрался проповедовать, то хотя бы учил нас Добру. — Преисполненный самоуважения женский голос.

— Я пытаюсь сейчас об условиях добра, — ответил молодой философ.

— Ну, ты даешь! — в толпе присвистнули.

— И ты серьезно считаешь, что это, — горожанка теперь преисполнена не только самоуважения, но и негодования, — обеспечит победу Добра?

— Я не о победе. Я о том, чтобы Добро не получилось ужасающим или самодовольным.

— И ты намекаешь на то, что «условием» Добра будет унижение нашей истины? — въелся в него человек в костюме философа.

Они не видят, что его улыбка, его голос — это тоже ответ, досадовала спутница молодого философа. Он же любит их, пусть сам считает свою любовь поверхностной.

— У нас всё свелось к вере, неверию, к Его реальности или к Его отсутствию, — он отвечает сейчас человеку в костюме философа. — А Он больше и глубже. Но будет ли Его отсутствие способом Его бытия, пусть и непостижимым, пусть беспощадным к нам или же просто отсутствием, прочерком, — зависит от нас.

Несколько голосов:

— Ты так уверен, что это истина?

— Я не знаю истины, — отвечает молодой философ, — и не уверен, что это истина. Но это возможность для истины.

— Он пришел смутить нас! — взвился человек в костюме философа. — Он хочет, чтобы мы усомнились в наших богах и в себе самих. А потом навяжет нам свою правду!

— Но у меня нет правды, — улыбнулся, развел руками молодой философ.

Толпа зашумела.

— Скажите, вы возмущаетесь тем, что я хочу навязать вам, принудить вас, — пытается молодой философ, — или тем, что мне не к чему вас принуждать?

Горожанин в костюме философа бросается на него. Спутница молодого философа толкает нападающего в бок, чтобы сбить с траектории, но тем не менее тому удается уронить ее любимого на землю. Толпа набрасывается на проповедовавшего и его спутницу и начинает бить. Полицейские свистки и тяжелый, потому как в латах, топот ног полицейских-центурионов. Толпа останавливается, била без особого остервенения, и останавливается легко (не успела войти во вкус). А тут как раз заиграл рожок, значит, продавцы рыбы объявили продажу свежего улова, к тому же надо успеть домой к дневному сериалу.

Старший над центурионами оценил ситуацию: таких повреждений, чтобы заводить дело, задерживать подозреваемых, опрашивать свидетелей, нет. И пострадавшие не настаивают. Ему нравится, когда пострадавшие ни на чем не настаивают. Пусть полежат немного, придут в себя. Ну и ладно, значит, обойдемся без всей этой херни с протоколом.

Он даже не знает истины, — возмущается один из тех горожан, что отходят сейчас от места драки и свалки. Проверяет свой новый хитон, не порвался ли в свалке. Нет, слава богу.

— То ли дело, на прошлой неделе, приезжал торговец смыслами, — говорит другой горожанин, полдуката за мешочек со смыслом. Дукат за мешочек с Главным Смыслом.

— А скидки были? — спрашивает его женщина с ребенком на руках.

— Своеобразная дискуссия получилась, конечно, — молодой философ кое-как поднялся, подает руку, помогает встать своей спутнице.

— А тот, что в униформе философа, он, судя по всему, считает, что философия должна быть действенной, — спутница молодого философа проверяет его челюсть.

— Вроде на месте, — пытается иронизировать ее любовник.

Они умываются у фонтана, что здесь же, на рыночной площади.

— Наверное, я не сумел найти для них слова.

— Ах, вот оно в чем дело! А я-то и не догадалась.

— Как жизнь? — к ним подошел лысенький в живописном рубище.

— Ничего, нормально, — ответил молодой философ, стараясь не улыбаться.

Живые, юркие глазки лысенького, когда он разглядывает тебя — ощущение, будто по твоему лицу бегают маленькие насекомые.

— Какие творческие планы? — поинтересовался лысенький. — Короче, нечего тебе здесь делать. Это место уже занято, понял?

— Какое место? — молодой философ не понял.

— Городского сумасшедшего.

— И что, выгодное? — спросила спутница.

— Моральные дивиденды очень даже ничего, — лысенький был с ними честен.

Они уходят, не замечая, что за ними в толпе идет человек, закутанный в свой серый плащ так, что почти не видно лица.

Уже сели на мотоциклет, что был оставлен возле ворот рынка, как их догнал запыхавшийся подросток.

— Скажите, вот вы говорили об Его отсутствии как способе Его бытия — это спасательный круг кому? Богу, человеку?

— Эрдик! — надсадный злой материнский крик, от которого мальчик вздрогнул и сжался. — Эрдик, говнюк! Ко мне, живо!

— Где можно вас найти? — торопится подросток.

— В Цергейе, — это соседний город, — мы пока что там, — ответила спутница философа, — в зеленом квартале. Снимаем у гравера.

— Эрдик! Кому сказала! — надрывается мать.

— Я приду. Обязательно.

Философ кивнул, его спутница украдкой, чтобы не разъярялась мать, помахала подростку. Мотоциклет, выбросив черное и неприлично большое для столь утлого механизма облако гари, поехал. Человек, закутанный в серый плащ, записал номер.

20.

Вечером к ним пришли друзья. Спутница философа вынесла им в сад кувшин вина и блюдо фруктов. Стол под кроной невысокого раскидистого дерева, что как раз зацвело и цветы его над самыми их головами.

— Человек добр, — говорит Первый друг.

— Но не знает об этом, — говорит Второй. — А если б узнал, то сделался б добрым?

— Всё-то он знает, — отвечает спутница молодого философа, — но преспокойно так остается собой. — Усмехнулась, — Думает, что всех обхитрил. — Вдруг резко, — Остается собой, даже, когда уверен, что над собой поднялся, что свободен и прочее.

— Но человек потому и человек, что не равен себе самому и собственной сущности — это и есть сущность-суть человека, — начал и покраснел Третий друг.

— Я потратил так много сил, чтоб научиться любить человека, — говорит Второй друг, — а потом вдруг понял всю суетность, всю мелочность тщеславия этих своих усилий.

— И то и другое обернулось избыточным пафосом у тебя, — отвечает философ.

Второй друг прикусил губу.

— Но чем побеждает человек самого себя и поднимается над собственной сущностью? — задумался Четвертый друг.

— Ничем, — отвечает философ, — если точнее, ни-чем. Но иногда оно оборачивается духом или же идеалом.

— Человек успокаивается откровением своего духа и обретением идеала, — перебивает его спутница, — то есть остается собой. Это такой налог на обращение «ни-чего» в «нечто».

— Но все-таки лучшим самим собой, — ввернул Первый друг.

— Такой изощренный самообман, — отвечает спутница философа, — потому, что за ради духа и идеала человек, бывает, совершает бессмертный подвиг или идет на мучительную, мученическую смерть.

— Но разве это не есть бытие и раскрытие духа и воплощение идеала?! — перебивает ее Третий друг.

— Но здесь и соблазн, — поморщилась спутница философа, — соблазн собственной правоты, обладания истиной.

— Но истина… если я обладаю истиной, — Четвертый друг смутился, — если когда-нибудь буду обладать истиной… почему я должен испугаться этого, подозревать себя, да и саму истину?

— Вот будешь «обладать истиной», сам поймешь «почему», — улыбнулась спутница философа.

Конец ознакомительного фрагмента.