Время лечит не спеша

Дмитрий Павлоцкий, 2021

Говорят, что беда не приходит одна. Но почему обычно все летит под откос одновременно? Глебу скоро тридцать. Он успешен: живет в своей квартире в спальном районе Санкт-Петербурга, с отличием окончил университет, женат, неплохо устроен. Но вдруг от него уходит жена, серьезно заболевает мать, а работа перестает приносить деньги и удовольствие. И только близкий друг Глеба старается убедить его в том, что совсем скоро все будет хорошо. Или нет.

Часть 1. Прошлое

1. Глеб

Я не люблю тебя.

Вроде бы, фраза как фраза. Обычная, ничем не примечательная. Не очень приятная, но такая простая, что даже как-то неудобно ее произносить вслух.

Я не люблю тебя.

Горько слышать такие слова от ребенка. Но он же ребенок. Он вряд ли понимает, что говорит.

Неприятно слышать эту фразу, если тебе тринадцать лет и звучит она из уст твоей подруги, на которую ты обратил внимание не только как на объект таскания за косички, но и как на настоящую девушку.

Отвратительно звучат эти слова, если тебе уже двадцать, и ты по уши влюблен в Настю, которая еще десять лет назад играла в куклы в соседнем дворе, куда ты приходил на футбол с парнями, а теперь она — взрослая женщина, которая выбирает другого.

Но не в тринадцать, не в двадцать и даже не в двадцать пять эти слова не звучат так отчетливо, как когда тебе уже тридцать.

Вроде бы вот он, подбирающийся кризис среднего возраста, за углом. Самое время выбирать свой путь, который ты, как выясняется, еще совсем не выбрал. Пора осознать свое место в этом мире, погрузиться в пучину размышлений, из которых может вытянуть она, та самая, которая всегда с нежной улыбкой маячит рядом на фотографиях. Можно размышлять о будущем и бояться его. Можно переехать жить в деревню, разводить хаски, строить баню, решиться завести ребенка. И в этот самый момент ты готов услышать что угодно. Но не это.

Я. Не. Люблю. Тебя.

Никогда не забуду Полинино лицо в тот момент. Она кричала. Кричала на меня впервые за все семь лет нашей совместной, как мне казалось, счастливой жизни.

Казалось.

Я. Не. Люблю. Тебя.

Больше никаких кареглазых.

Глеб засмеялся. Сам я невольно улыбнулся от его смеха, хотя на душе было как минимум погано. Глеб очень редко смеется. Все чаще он понимающе кивает или пытается выдавить контршутку, что почти никогда ему не удается. Но тут он прямо захохотал, причем так громко, что мой рот как будто бы улыбнулся сам, без моего ведома.

Больше никаких кареглазых. Нужно отметить, что все мои женщины, общее количество которых умещается в красивую цифру «два», были именно кареглазыми. Обычно ведь даже не задумываешься о том, какой у тебя складывается «вкус» и по какой причине. Да и не все ли равно, если только через несколько лет понимаешь, что твои пассии были практически на одно лицо. Только через несколько лет. Через несколько впустую прожитых, кажущихся бесконечными лет.

Смеющийся Глеб — это вообще знак того, что день удался. Хотя и без смеха этот товарищ немало стоит. Родители назвали меня редким именем. Настолько редким, что я в жизни не встречал больше ни одного Глеба. Кроме Глеба. Должно же было так сложиться, что единственный Глеб, которого я встречу кроме того, которого каждое утро разглядываю в зеркале, будет моей абсолютной противоположностью внешне, с диаметрально отличными вкусами и чуждыми мне ценностями. Родившийся в один день со мной Глеб. Мой лучший друг Глеб.

— Знаешь, что я сделал в первую очередь, когда она мне это сказала? Я оделся и вышел на улицу. Вышел, и стоял минут пятнадцать. Я не понимал, куда идти. Просто стоял под снегом. Поворачивал голову направо, налево. Ночь. Ты же знаешь, как я ненавижу, когда темно. А сам пошел на улицу. Вижу: машина едет. Думаю: надо бы проверить, работают ли инстинкты. Вот шагну сейчас под колеса…

— Что за херня? — Глеб таращится на меня. Он говорит тихо. От этого фраза звучит непривычно и как-то судьбоносно.

— Нет, думаю, хрен там, — продолжаю я. — Жить хочу. Жизнь люблю. Такая жизнь…

Какая именно жизнь — мне уже не придумать. Поэтому мы просто пьем кофе, который давно остыл. И через минуту Глеб выдает:

— Гребаная жизнь.

— Гребаная жизнь, — вторю ему я.

Глеб смотрит куда-то в сторону. Либо задумался, либо ему нечего сказать. Либо заметил блондинку, которая стоит у кассы. За последние пять лет он сильно изменился. Этого не понять, если не смотреть на фотографии. Когда с человеком видишься так часто, как мы с ним, внешние перемены кажутся логичными и практически незаметными. Я думал о том, что приобрел каждый из нас за эти пять лет. И что потерял. Глеб потерял шевелюру и приобрел довольно крупный живот, утратил отношения с родителями, обрел жену, ребенка, потом любовницу, ипотеку, нервное расстройство, коричневый Рено Дастер в кредит, потерял практически всех друзей, кроме меня, и при этом не лишился твердой уверенности, что в жизни нет смысла, а наш путь предначертан высшими силами.

— Если от тебя ушел автобус — значит это был не твой автобус. В следующий раз повезет, — глубокомысленно заключает Глеб.

— Ага. Бог троицу любит, — отвечаю ему я.

Глеб внезапно громко бьет кулаком по столу, от чего все посетители кофейни затихают и с испугом поворачиваются к нам.

От смеха он подавился кофе.

***

Вдоль кирпичной стены торгового комплекса идет пожилая женщина. У нее ярко накрашены губы, широкополая шляпа надвинута на глаза, скрытые за очками. Ее манера одеваться вышла из моды еще до того, как я родился. Она активно жестикулирует и, видимо, громко кричит. Для того, чтобы разговаривать по телефону при помощи эйрподов, она слишком великовозрастна. Из-под шапки на туго затянутый вокруг шеи шарф спадают седые кудри. О чем она говорит, я не слышу. В наушниках надрывается Pop Evil.

Моя любимая песня заканчивается как раз когда я прохожу мимо говорливой бабули. Оказывается, она рассказывает всем вокруг о своих бедах. «Уже двадцать четыре года не трогала мужчины! Ни одного!» Надо же. А я никогда не трогал мужчины. Я улыбаюсь своей мысли и мне немного жаль бабулю. Но именно немного. Я же не знаю, может у нее дома сидит муж, по возрасту годящийся ей во внуки, а всем окружающим бабуля с расстройством речевого аппарата просто врет. Да. Надеюсь, она врет.

Ведь тогда она идеально вписывается в мою картину мира.

Я никому не верю.

2. Полина

— Если вы будете продолжать в том же духе, я сорвусь, — шепчу я и пытаюсь улыбаться. Получается довольно плохо. Я стою перед родителями и рыдаю.

— Как ты можешь такое говорить! — из маминых глаз брызнули слезы. То есть они действительно брызнули, не потекли, не полились. Брызнули. Никогда такого не видел.

И без того склонная к излишнему артистизму, мать с рыданиями упала в кресло.

— Как ты можешь такое говорить, — с точностью до ноты дублируя интонацию жены восклицает отец, бросаясь на подмогу рыданиям.

Только через неделю после того разговора, когда открытые переживания по поводу развода трансформировались в глухие хлюпанья в подушку, я понял, что преисполненный трагизма мозг моей матери опасность нервного срыва преобразовал в падение с балкона. Так и казалось, что я вишу на балконе десятого этажа, из последних сил цепляясь за жизнь двумя пальцами и вот-вот сорвусь.

Бред какой. Никогда бы не решился на самоубийство.

Почему после развода я решил вернуться в отчий дом — отдельный разговор. Как выяснится много позже, я подсознательно искал убежища в том месте, где чувствовал себя в безопасности. К тому же, бонусом к переезду появилась возможность давить на нервы родителям: легче от этого не становилось, но возникала иллюзия абсолютной власти. Скоро сублимация перестала быть интересной, после этого — смешной, затем их реакция стала предсказуемой, а вскоре это и вовсе потеряло смысл. Процесс публичного самоуничижения сменился глубоким и полноформатным чувством стыда. Ты развелся, развелся внезапно. Но кто в этом виноват кроме тебя самого?

Как хорошо, что меня хватило всего на неделю, после которой я с облегчением удрал домой. И как же здорово, что у родителей меня успел навестить Глеб. Он привез с собой сигареты, книгу и железную уверенность в том, что все будет хорошо.

— Тебе уже тридцать лет. Надо что-то менять. — заводит он разговор, пока мы стоим на балконе и курим. Удобно, что он живет на самом севере города, рядом с моими родителями. На северном фронте без перемен.

— У меня есть контраргумент. — я вздохнул. — Мне уже тридцать лет и менять что-либо уже поздно.

— Тоже верно, — Глеб резким движением затушил сигарету. — И что ты ей сказал, когда она достала чемодан?

— Пакуйся с миром.

— Ну что же, ты как минимум жив. Выглядишь не очень, но зато хотя бы шутишь. — он оценивающе смотрит на меня. Не брился я недели две, а как только переступил порог отчего дома, сразу надел широкие мешковатые джинсы, которые не носил с первого курса института и безразмерную толстовку. Не понимаю, что заставило родителей оставить эти вещи в гостевом шкафу. Хотя и моя комната не изменилась за последние лет десять. Даже игровая приставка подсоединена к старому телевизору, будто дожидаясь, что я вот-вот вернусь.

— А во что ты вообще одет? — Глебу нелегко скрыть раздражение. Он как будто не понимает, что любую фразу в свой адрес я могу расценить как атаку:

— Да потому что теперь я одеваюсь так, как хочу. А тогда я выглядел так, как хотели. Потому что «ты же взрослый мужик, ты уже женат, оденься прилично, купи себе нормальную рубашку, а мне шубу, ну и что, что не хочешь, нет, мы поедем в театр, а не на концерт и вообще побрейся». Надоело!

Продолжать вечер ностальгии я не стал. Глеб тоже не стремился к расспросам, поэтому оперативно ретировался, вежливо отказавшись от чая, предложенного отцом. Он и так прекрасно знал, что за последние семь лет все менялось плавно, но по определенному сценарию: сначала я планировал одеваться так, как хочу, потом я хотел поступать так, как хочу, а в ответ получал «Да, ты молодец, ты должен принимать решения сам, и только! Но…» и после этого «но» следовали аргументы, не только не совпадающие с моей картиной мира, но и противоречащие здравому смыслу. А я слушал, слушал с открытым ртом, мне казалось, что я воспринимаю и впитываю информацию и всего лишь стараюсь делать так, как хочет моя любимая, ведь что может быть важнее, чем счастливая жена. Хотя, как оказалось в результате, и одевался я все равно не так как надо, и вел себя неподобающе, да и жена была не сильно счастлива. Но это выяснилось потом, сильно потом.

На второй вечер у родителей, после очередного семейного совета, который закончился разбитыми бокалами, криками и хлопнувшими дверями, в своей комнате я нашел детские фотографии. В основном остались те, которые мама делала перед самым выпуском из моей школы, как будто подозревая, что с каждым днем она утрачивает связь с единственным сыном и пытается запомнить его как можно лучше. Вот мне лет шестнадцать-семнадцать. У меня длинные волосы, я стою во дворе. На мне фланелевая рубашка и рваные джинсы. И лицо очень открытое, с улыбкой, а рядом — папа с неуверенной бородой, потому что его бабушка была против бороды, и с сигаретой, потому что дедушка, на которого он так хотел быть похож, много курил. Он не улыбается. Стоит у меня за спиной и хмуро смотрит в объектив. Один в один с тем, каким я сейчас вижу себя в зеркале. Только фланелевые рубашки я носить не перестал. Точнее опять начал. Недавно.

Все семь лет совместной жизни Полина пыталась сделать из меня взрослого мужика. Не мужчину, не молодого человека. Именно мужика. Черное пальто в пол, как на бандите из девяностых, гладковыбритые щеки, волосы уложены назад гелем. Ботинки-крокодилы с тупыми носами. Когда лето — дурацкий турецкий кожаный пиджак… Кстати, может быть это у всех так: в двадцать лет стараешься выглядеть как можно старше, а в тридцать радуешься, что тебе отказываются продавать сигареты и требуют предъявить паспорт?

И только один маленький секрет все эти годы помогал мне оставаться в состоянии зыбкого равновесия внутри собственной головы.

Бывают минуты, когда сопротивляться себе бесполезно. Вспоминаешь человека, который учился с тобой в одной школе на несколько лет младше, вбиваешь заветное имя в поисковую строку… и с фотографии на тебя смотрит какой-то дед, обрюзгший лысый мужик с тремя, а если повезло — с пятью детьми или взрослая женщина с усталой улыбкой. А потом смотришь в зеркало и думаешь: вот, ни одного седого волоса, морщин не так и много. Зато и детей нет. И жены. Так ведь и надо? А как должно-то быть? Есть где-нибудь правила зафиксированные, как поступать нужно? Или хотя бы — как себя чувствовать полагается.

***

Когда завершается очередной этап жизни, всегда хочется отдать все долги без остатка. Мне посчастливилось обнаружить дома у родителей томик Генрика Ибсена, который я в старших классах одалживал у своей учительницы литературы и принял решение начать с малого. Чтобы вернуть хотя бы этот долг, я без предупреждения поехал в школу ближе к концу учебного дня, чтобы точно ее встретить. В тот день я и обнаружил удивительное свойство мозга: появляешься в том месте, где был в детстве, и сразу ощущаешь себя моложе, младше, и даже по размеру как-то меньше. Как будто не тридцать тебе, а лет семнадцать. И как будто не на развод надо документы подавать, а к контрольной готовиться.

Школа.

Первой, кого я встречаю на втором этаже, оказывается старшеклассница. Когда я заканчивал школу, самое откровенное, что могли себе позволить девочки — это юбка до колена. А мне навстречу идет женщина в кожаном корсете, мини-юбке и с глазами, густо упакованными в тонну теней. Она улыбается. Наверное, приняла меня за предка кого-то из соседнего класса…

— Привет. Я тебя раньше здесь не видела. Ты в каком классе учишься?

Серьезно?

— Деточка, да я технически гожусь тебе в отцы!

Боже, как это льстит. Каблуки уносят свою изумленную хозяйку прочь от меня по коридору, а я испытываю то, что обычно в книгах называют «смятением». Но оно какое-то такое теплое, такое милое и сладкое, это смятение, что я не против забрать его с собой.

А можно я буду почаще сюда приезжать, чтобы чувствовать себя моложе? Это так приятно.

Это успокаивает.

А может быть это и есть тот самый кризис, о котором мне говорил Глеб.

***

Врачи говорят, что самый большой стресс человеческий организм испытывает от трех вещей. Что любопытно, смерть близкого человека не входит даже в топ-5. Итак, вот она, верхушка этого крайне полезного хит-парада:

— Стресс от того, что споткнулся. Организм теряет баланс и считает, что его убили.

— Стресс от того, что подавился. Организм считает, что его лишают кислорода и вот-вот убьют.

— Развод.

Я люблю Полю. Очень сильно и по-настоящему люблю. Я готов ради нее на что угодно.

Мне пока очень сложно ее отпустить.

Я не хочу с ней расставаться.

Она от меня ушла.

Я просто заваривал чай, когда она зашла на кухню и села за стол. Тогда я думал, что ничего не предвещало. Сейчас я понимаю, что предвещало всё. Увидев ее грустные глаза, я спросил: «Ну что такое?» И она ответила: «Как обычно». И я парировал: «Надо решать тогда».

Не помню, что она мне ответила, потому что я сел рядом с ней с зажженной сигаретой и больше ничего не слышал. Смотрел перед собой в стол, как истукан и просто погрузился в вакуум.

Я не хочу и не буду ее винить, пожалуй. Точнее, буду, но потом. Я хочу ее вернуть и не представляю жизнь без нее и не хочу ее больше видеть. Или я не представляю себе жизнь в одиночестве, а без нее просто не смогу?

В наши общие финальные дни я совершил почти столько же ошибок, сколько за все последние годы. Я не слышал ее. Когда она начала терять ко мне интерес, я закрывал на это глаза или она мне на это глаза не открыла. Но, судя по нашему предпоследнему разговору до шести утра, «наши отношения ее тяготят». Тяготят отношения. Город. Серый город. А внутри серого города я. Недвижимый я. Добрый, милый, прекрасный партнер и друг. Но не мужчина. Не мужчина, которому нужна поддержка и связь. Друг. Партнер. Давненько «мечтал» такое услышать.

***

— Мать так ее полюбила, — отец абсолютно спокоен. И это пугает. Обычно в сложные моменты он паникует, вращает глазами, бегает по квартире и вопит. Хотя то, что у его единственного сына рухнул брак, вряд ли можно назвать «сложным моментом». Скорее «ад», «апокалипсис», «конец света», но никак не «сложный момент». В любом случае, отец спокоен. В его руках тлеет сигарета. Он сидит за столом, уставившись на стену. Сидит. Не бегает. И спокойно говорит слова, сопровождая их клубами дыма. Спокойно говорит. Спокойно курит. Спокойно сидит. И это пугает.

— Сука, — делает он лаконичный вывод. А у меня даже нет сил пошутить, кого именно он назвал «сукой» — мою бывшую жену, мать, о которой он только что вспомнил, жизнь, кошку, которая случайно роняет с подоконника блюдце или же вообще меня.

Мне почему-то сразу становится стыдно перед отцом. Не оправдал. Не достиг. Не смог. Опять не получилось. Прости меня, папа. Я так хотел быть похожим на тебя, но я не виноват в том, что все детство у меня перед глазами была картинка семьи из разряда «раз и навсегда». Мои родители сидели в школе за одной партой, после этого поступили в один и тот же институт. На третьем курсе они поженились, а на четвертом родился я. Если бы Лиза не уехала в Москву после выпускного, я бы тоже сделал так. Я бы сделал так, как ты, папа. Но у меня не получилось. Опять не получилось.

***

Четверть двенадцатого. Старый новый год. Ненавижу зимние праздники.

И вот я сижу у себя дома на новом диванчике, курю. Зачем мне этот диванчик, зачем Полина заставила меня его купить за неделю до того, как ушла? Не получилось сократить количество сигарет, опять почти пачка за сутки. Хотя нет. Удалось. Еще неделю назад было почти две пачки.

Скоро развод.

Жутко хочется тепла и ужасающе пугает возможность новых отношений когда-нибудь. Мне очень тяжело. Я не понимаю, почему. Потому что меня бросили? Да. Потому что мне врали? Вероятно. Но больше всего мне больно и тяжело от того, что ничего не получилось, а я не могу просчитать, когда она перестала меня любить и любила ли вообще. Я не знаю, что она и кому рассказала, и мне на это наплевать, если честно. Я знаю, что я всегда был с ней честен. И другого мне знать не надо.

Как ни странно, уже получается многое анализировать. Я знаю, что я сделал не так. Но я так же знаю, что прошлое на то и прошлое, что прошло и надо попробовать начать строить нового себя. Я не затухаю, не загниваю, веду себя как обычно: много курю, сижу в сети и смотрю телевизор.

Сегодня я проспал десять часов с перерывом в час. Проснулся ночью с комом в горле и был готов плакать или умереть. Не стал. Потом были ужасные сны, в половине из которых Поля меня бросала.

Но после этого я проснулся в полдень в бодром и спокойном расположении духа.

А потом пошел разглядывать вещи, которые она не забрала. Зачем-то оставила серую кофту, старый зонтик, а в сумке под столом — куча ее домашней одежды. Вчера Глеб предложил сжечь эти вещи, а его жена Наташа засмеялась. Пока не буду этого делать. Надеюсь, что вернется? Уже не думаю, что хочу этого.

На столе лежит блокнот. Тот, который я купил Полине на день рождения. Почему-то только сейчас, смотря на него, я начинаю понимать, как ей было тяжело. От всего. И не знаю, как она так долго держалась. И больше всего не понимаю — зачем.

Кстати, забрала все кольца, что я ей дарил. А обручальное оставила. Не понимаю, почему. Может и задам вопрос. Но только если напишет первая. И когда напишет, отвечать ей я, конечно, не буду.

Практически уверен, что думает обо мне. Все время думает обо мне. Потому что люди не меняются. Или меняются? По телевизору прозвучала фраза «зона комфорта». Прелесть какая.

Мне надо научиться самому управлять своей жизнью. Как это сделать — пока не очень понятно.

На кухне открыто окно, потому что я курю в комнате. Оттуда веет холодом, уже все ноги промерзли насквозь.

До Доктора Ани не дозвониться и немного хочется спать. А спать страшно.

Вчера заезжали в гости Глеб с Наташей. Ребенка они предусмотрительно оставили у бабушки. Когда я попрощался с ними у своего дома и пошел к парадной — так захотелось плакать, сил нет. Люди иногда принадлежат людям. Это то вымораживает, то радует, то отходит на задний план. У них, кстати, тоже не все гладко: то Глеб находит новую девушку, то возвращается в семью. А иногда он уезжает в деревню недели на две и никто, даже я, не знает, чем он там занимается. Когда я думаю о том, что он сидит в деревне в тишине, где-то глубоко в душе появляются отблески надежды, напоминающие о кайфе одиночества. Можно поскорее, пожалуйста?

Я открываю книгу, которая лежит на полу. Оказывается, это сборник Маршака. Подсознание подсказывает, что надо погадать, я открываю томик на середине и вижу «Ищут пожарные, ищет милиция». Дальше мне читать уже не хочется, да и наизусть я все помню. Поэтому я просто начинаю плакать.

Вчера вечером, когда Глеб пытался привести меня в чувство, я заметил, что Наташа — будто его тень. Не потому, что она такая же высокая как он, а потому что ее можно не заметить, если пристально не смотреть. Весь вечер сидела, пила чай. Иногда хихикала, если Глеб шутил. Никакой поддержки от нее я лично не получил. И с Полиной она, кстати, так и не подружилась. Может быть ей вообще на меня плевать?

— Так если тебя родители в детстве научили, что раз и навсегда, что ты можешь поделать? — Глеб рассказывает мне очевидные вещи, которые понятны даже, наверное, Наташе. — Они всю жизнь вместе были. Прямо вот как в книжках: пока смерть не разлучила. Ты даже если сам так не хотел, ты все равно так хотел, неужели ты не понимаешь?

Голос Глеба как обычно спокоен. Даже крушение семьи его лучшего друга не вызывает никаких эмоций. Хотя то, что для меня — крушение, для него, вероятно, будни. Еще месяц назад ссора с Наташей была повесткой каждого нашего с ним разговора. Теперь же он — семья. Видал, дружище, даже у тебя рухнуло, а у меня — вон, сидит, чай пьет. И молчит. Вот такая семья. Крепкая, сильная. Настоящая. Интересно, а Наташа тоже так думает? А все его любовницы?

— Это все в детстве закладывается, чтобы как в книге — листочек к листочку, скрепившись. — повторяется Глеб, открывая свою внутреннюю энциклопедию очевидного и вероятного. — Не убий, не укради. И семью себе заведи. Чтобы вплотную. — Он игриво двигает бровями, берет со стола маленькую коробку, трясет ею над головой как бубном и заговорщицки шепчет. — Канцелярские скрепы.

На следующее утро я принимаю четкое решение, что хаос, владеющий моей жизнью, закончится в тот же день. Я даже причесываюсь, впервые лет за двадцать. Как на праздник.

На развод.

Я проснулся новым и почти свободным человеком, но при этом все ещё женатым. Этот вопрос нужно решить как можно скорее. Как интересно получилось: Полины уже нет рядом, но я все равно делаю что-то для нее. И за нее. Все повесили на меня. Или я повесил. Теперь уже не так важно. Я выхожу из квартиры. Я выхожу из дома. Я сажусь за руль автомобиля. Я выезжаю из двора. Я еду по дороге.

Из оцепенения меня выбивает звук клаксона. Он такой громкий, что будильник, выдергивающий меня по утрам из тревожного сна, на его фоне кажется комариным писком. Мне в лоб летит КАМАЗ.

То есть самый настоящий КАМАЗ. Огромный, старый, с оранжевой кабиной. Я резко выкручиваю руль в сторону правой обочины, не успев даже мысленно выругаться.

Интересно, сколько я ехал по встречке? И как мне повезло, что на дороге так мало машин. Абсолютно пустой мозг никак не может угнаться за адреналином, подступившим через мгновение, и я не понимаю, чем забить голову, чтобы успокоиться. Голова пустая, пустая, пустая. Попытаться убедить себя радоваться тому, что жив? Да кому нужна такая жизнь. Я на всякий случай ощупываю свое лицо. Вроде бы все на месте. Ну что ж, выжил, а теперь езжай и разводись.

Я еду по дороге.

Подпись. Печать.

Улыбка девушки. Ух ты какие очки! В роговой оправе. Интересно, из чьих рогов она сделана? Надеюсь, не из моих.

Я выхожу из кабинета. Я выхожу из коридора. Я выхожу на улицу.

Мне тяжело дышать. Мне почти не вдохнуть. Мутит со страшной силой. Взмок, сердцебиение ускорилось, ноги-руки ледяные, задыхаюсь. Я вспоминаю, что у моей прабабушки была жестокая астма каждую весну и в панике пытаюсь просчитать, может ли заболевание проявиться не с самого детства, а через несколько десятков лет. От врача во мне только щепотка генов давно умершего деда, поэтому каждый виток размышлений приводит все к большей панике, и я начинаю безудержно кашлять.

Первая паническая атака случилась у меня в возрасте лет двадцати трех, аккурат под новый год. Тогда я еще не мог понять, что это такое. Переутомление на работе, неуверенность в себе, постоянный стресс, недосып и огромное количество алкоголя сделали свое дело. Тридцать первого декабря, в гостях, я обнял друзей, сел в кресло, поскольку закружилась голова и начал отключаться. На секунду показалось, что я умираю, но не было ни страха, ни паники. Они пришли через пять минут, когда ко мне подлетел боевой товарищ и с воплями утащил на кухню, где разболтал сухой витамин С в стакане воды и приказал выпить залпом. Помогло, черт возьми, даже виски до утра умеренными количествами потреблял.

Но шло время, а остатки счастья прятались все глубже. На смену институту пришла работа, на смену Свете пришла Полина, на смену радости пришел алкоголь. Врожденная закрытость характера, негативные эмоции, улыбки в лица неприятным, но важным людям при отвратительном расположении духа, граничащем с депрессией — все начало накапливаться и потихоньку искать выход. Все это время в фоновом режиме брезжило воспоминание, что примерно от такого же образа жизни скончался дед, который никогда не давал выход своим чувствам, а последние лет десять своей жизни запил. Переживания и отсутствие поддержки от «самых близких» (одна часть из которых не знала, что происходит, а вторая часть только фыркала на жалобы) продолжали складывать маленькие монетки в копилку «бескрайних» нервов.

Улица. Никаких частей близких, никаких близких, никого. Я один. В детстве я любил рисовать знаки препинания. И вот меня уже выгибает в форму вопросительного знака, и я чувствую, что меня выворачивает, но я не ел уже два дня, поэтому облегчения не приходит. Меня тошнит, у меня кружится голова. Ноги становятся ватными, но я почему-то не падаю. Скорее всего со стороны это выглядит забавно: утро, будни, на окраине города около дворца регистрации браков стоит одинокий лимузин с обручальными кольцами на капоте и одинокий я, уже в виде буквы «Г», как будто принимая решение, разогнуться или наоборот свернуться калачиком и лечь на землю. Нас обоих припорашивает снегом, и мне кажется, что мы похожи с автомобилем — он тоже таскал в себе людей, а теперь, как и я, стоит пустой и никому не нужный.

Один. Пустой.

Один.

Уже не чувствуя сердцебиения, направляюсь к своему автомобилю. В одном кармане — скомканное свидетельство о разводе, в другом — скомканное свидетельство о несостоявшемся счастье: записка от Полины, написанная на кусочке крафтовой бумаги, которую она сунула мне в карман, когда мы только начинали жить вместе. С тех пор я всегда носил этот листок с собой.

Там написано: «Я тебя жду дома».

***

Каждое утро я просыпаюсь с пустой головой, как будто предыдущего дня не было. Или словно грядущего дня не будет, пока не понятно. Совершенно не появляется ощущения нового начала, всегда все знаю наперед: за каким действием какое последует, сколько чашек чая выпью перед тем, как выйти из дома, как буду чистить зубы, какую рубашку надену. И каждое утро, каждое чертово утро у меня перед глазами Полина и наше с ней знакомство.

Бывают дни, когда выкинуть ее из головы не получается ни на секунду. Я пытаюсь переключиться, смотрю фильмы, разглядываю фотографии других девушек в интернете, выхожу на улицу, пялюсь в лица прохожих, рассматриваю людей в транспорте, но в каждом втором я вижу ее лицо. Иногда это пугает, но все чаще вызывает только легкую грусть. Грусть, о чем — пока не слишком понятно.

Говорят, ощущения после расставания похожи на качели или американские горки. Но нет, это настоящая карусель. Карусель, вокруг которой расставлены люди и события из моей жизни. И пока на три четверти она состоит из картинок с Полиной, и лишь в четверть круга влезает вообще все остальное, что со мной происходило.

Один день проще. Другой день тяжелее. Один день легче. Другой день очень плохо. Потом опять проще.

С Полиной, кстати, все было классически просто. Лиза уехала. Света ушла. Бог троицу любит, уже начал шутить Глеб, забывая, что с Лизой мы были всего лишь друзьями. Мы только-только зашли с Полей из параллельной группы в «Честный», и тут вот пожалуйста:

— Он старше, сильно старше. Он реально на десять лет меня старше. — она стала говорить вполголоса, как будто боялась или стеснялась своей истории. — Мне мама всю дорогу говорила: мужик хороший, ты чего, работа есть стабильная, серьезный. Начальник, наверное. Ты что размышляешь? Хватай! А он, оказывается, врал. Сначала врал о том, что на машину сам заработал, потом — о том, что по службе продвижение и потому сидит в офисе долго. А на деле к своей этой Настьке сбегал. К жене своей. Да. О том, что он женат, тоже не говорил. А я влюбилась в него, верила. Представляешь? Маме рассказываю, а она: да брось, уйдет он от нее, ты же лучше гораздо, да и моложе. А я и верила. И ждала. Уже имена нашим детям придумала. Такой он красивый. Да что я тебе говорю, ты же мужик, ты красоты мужской не поймешь. Он врал. А я верила. И вся ему открылась, все о себе рассказала. О том, какой в детстве была, о каждой мечте своей. О том, чего боюсь, о том, как с папой стало сложно говорить, когда он от мамы ушел. Все ему выложила, — голос Поли дрожал с каждым словом все сильнее. — А он растоптал. Взял и растоптал. Каждую частику наружу вытащил, разорвал и растоптал. И сверху плюнул. И бросил. И все. И нет меня. И зачем?

Сколько эмоций. Откуда столько эмоций? Такая красивая, нежная девочка, за что он ее так? Зачем он ее так? Ее же в карман к себе хочется посадить и носить в нем, чтобы под дождиком не намокла. Чувствует как. Таскает в себе, как будто сама бережет и отпускать боится. Разве можно с ней так? Вот зараза, еще и кареглазая. Как Светка. Я затянулся сигаретой сильно, глубоко, как будто всю целиком в себя втянул. А потом выплюнул дым и начал говорить. Я говорил, говорил, и мне было не остановиться. И я уже не понимал, кому я это: Полине или самому себе.

— Знаешь, вот это все, то, что произошло — этого ты не заслужила. Ты вполне права, что я ничего не знаю и не уверен, что мне надо это знать. Говорят, что у каждой истории есть три стороны: твоя, моя и правдивая. Так вот, мне вполне хватает двух сторон из трёх для выводов. Ты не заслужила к себе такого отношения, ты не виновата в том, что за твой счёт он повышал свою самооценку, ты не виновата в том, что все равно верила, это не твоя проблема, что люди сами не знают, чего хотят и это не твоя задача эти вопросы решать.

Я все вижу довольно просто, двумя глазами: тебя очень легко любить, но тебе очень нелегко соответствовать. Вывезти нелегко. И ты сейчас усмехнись, покачай головой, опровергни, а теперь слушай дальше: вывезти нереально тяжело. Ты этого не чувствуешь, ты считаешь, что это не так, а это страшно. Потому что человек смотрит на тебя, человек влюбляется в тебя, человек узнает тебя поближе, и вся твоя коллекция качеств, которую он изучает с течением времени, она может легко от него ускользнуть, потому что соответствовать тебе нелегко. Потому что не понятно и не верится, что может быть все по-настоящему и честно. Потому что соперничество — страшно, потому что всегда может появиться кто-то получше, кто заберёт, потому что юмор, внешность и мозг неординарны и черта с два этому сможешь соответствовать. А ты еще и моложе его на десять лет. Он же боялся тебя потерять, это же очевидно!

Это огромная несправедливость, что происходят вещи, которые могут надломить. Огромная. Но это реальность, другой она не будет. Учись с этим жить. Поговори с подругами о том, что теперь не можешь нормально верить людям.

Я знаю, что это такое, я понимаю, что это такое, когда жрет изнутри, я знаю, как это, когда в желудке появляется дыра, а потом вдруг приходят кашель, ком в горле, сдавленное дыхание на фоне абсолютного здоровья. Это тяжело. Это неприятно. Это плохо.

И это можно преодолеть.

Можно не есть, не спать ночами, чувствовать себя ничтожеством.

И преодолеть. Самой, самой преодолеть.

И это не сила. Это просто жизнь. Этот навык нужен, чтобы беречь, а не уничтожать себя. Чтобы жить и стараться радоваться. И чтобы потом, когда получится, взять и поверить.

Мне очень жалко. Мне очень горько и тяжело.

И я знаю, что ты справишься.

Потому что я в тебя верю.

Последнее слово я уже не сказал, а прошептал, потому что она вытерла слезы и поцеловала меня. Впервые поцеловала меня.

Прошло столько времени, а я как будто все тепло отдал Поле, и себе ничего не оставил. Все искал, искал, не понимая, чего не хватает. А тут вон как просто — тепла. Я на кухню захожу, окно закрываю, батарею на максимум выкручиваю, а все равно тепла нет. И так каждый вечер. Каждый вечер.

Каждый вечер на кухне полумрак. Откровенный такой полумрак, как в детстве иногда пожирал, как в детских кошмарах. Будто из-за занавески пробивается лунный свет, но он не голубой и не холодный, а просто целиком черный. Поэтому полумрак. Полусветом такое не назвать. Сижу на стуле на кухне, холодно, полумрак. На шкаф смотрю, а он мне снится как будто. И страшно до жути. И проснуться очень хочется. А я не сплю. И сидеть так неудобно. Две недели назад Глеб сел на этот стул и стал качаться. Ножки расшатал. А я не починил. Сел и сижу. Неудобно.

Неудобные стулья. Всю жизнь неудобные стулья. Стулья и диваны, одежда, табуретки, кровати, люди, шапки. Неудобно. Не нравится. Почему не сделать удобно? Почему не пересесть? Как будто сам себя наказываю. Зачем мне это? За что?

***

Не могу, не могу есть. Не хочу, не могу есть. Ходить, ходить. Куда угодно ходить. Вот как умеешь — так и ходить. Ногами ходить. Чтобы шевелиться. Главное — не сидеть. Свежего воздуха, не дома сидеть. Ходить. Идти, чтобы делать хоть что-то, только не в квартире сидеть.

Я в четырех стенах провел две недели. Пропасть глубиной в четырнадцать дней. Иногда, казалось, сутки напролет не двигался. Двигаться не хотелось и было страшно. Только ноги на пол спускаю — сразу голова кружится. Полное ощущение, что упаду, а вот встану после этого или нет — это вопрос. Но проверять не каждый день хотелось.

Ел я за это время раза четыре. Может быть пять. После второго считать перестал. Думать о еде и о том, как она попадает в рот, не хотелось. А когда хотелось, спал. Или казалось, что спал. Во всяком случае, еда мне не снилась.

Ох, какой воздух свежий. Головокружительный и ненадежный. Опять голова качается. Или это земля качается?

Нужно было всего лишь встать с кровати, надеть на себя какую-то одежду, а потом найти ключи. Это заняло около трёх часов. Как интересно, настоящая заместительная терапия! Если сбоит, то вообще все. Даже голова. Чтобы она думать не могла.

Интересно, я потерял вес? Главное, что себя не потерял. Во всяком случае, весы я не нашел. Я не нашел весы в однокомнатной квартире. Кому расскажу — вот смеху будет! А может быть я их выкинул? Прямо с Полиной одеждой взял и выкинул. Тогда, когда силы были. Две недели назад. В прошлой жизни.

Отец почему-то не звонил. Наверное, у него все хорошо. Ну, конечно, сын не в себе, а ему-то что. Все у папы отлично. Вообще человек не страдает.

Идти, идти. Идти, чтобы ходить. Чтобы хоть что-нибудь, но только дома не сидеть.

Надо же, как холодно.

Глеб почему-то не пишет. Наверняка испугался за меня. Хотя, если бы испугался за меня, то писал бы. Или скорее бы даже звонил. Значит он испугался меня. Ну ничего, ничего, дружище. Где наша не пропадала! Позвонишь ещё. Или я сам позвоню. Так ведь интересно, что там у тебя. У меня вот ничего, сидел один, иногда телевизор пытался включить. Получалось через раз. Нелегкие, нелегкие времена. Но ты не боись, все путем. Мы ещё с тобой побарагозим. Как в старые-добрые. В жизни позапрошлой.

Чего-то много воздуха как. А людей, кстати, мало. И славно. Не надо людей. Вот не хочу сейчас людей. Пусть бы я сам.

Дедушку вспомнил. Будь, говорит, мужиком. Да я и так, вроде, не девочка, дедуль, только как это — мужиком быть — ты почему не объяснил? Мог бы рассказать ведь, но не рассказал. Не успел? Понимаю, понимаю. Столько всего было, а такую мелочь не успел. Ну не беда, наверстаем. Когда-нибудь. Через недельку. Или год.

Надо же, я ходить умею. И не задыхаюсь даже. И одышки нет почти. Иду сам, своими ногами, по земле. Иногда по асфальту, правда, у нас тут район такой: то земля, то асфальт. Но это ничего. Ноги на месте. Иду вот.

Отвлекаюсь. Удивляюсь, какое целительное свойство у кислорода. Ну ничего себе, прочищает как, плечи аж расправляются, чувствую, что жить могу. Не хочу пока, но могу, могу прямо. По-настоящему могу. Хожу, дышу. Полину вспоминаю. Это ещё мне зачем? Организм, ты чего? Паниковать перестаешь? Оборонительная тактика сменилась? Ничего. Переживём. Все переживём. Семь лет коту под хвост. А все опыт. Бесценный. Бесценный опыт бесцельно прожитых лет. Зачем мне это все? Почему вспоминать стал?

Сигарет надо купить. Эх, и хлеба в доме нет. Вообще ничего нет, все закончилось! А погода-то какая хорошая. Разноцветная какая! Надо папе скорее позвонить, а потом Глебу. Но сперва надо, пожалуй, зайти куда-нибудь, передохнуть хоть немного. И что-то так поесть захотелось.

***

— Ты где был? — спрашивает отец, по привычке не здороваясь. Он всегда так звонит: не здоровается и не прощается. Бывает и так, что только начав очередную фразу я понимаю, что отец бросил трубку. Как истинный интеллигент бросил трубку не только не попрощавшись, но и не поняв, что я не закончил разговор. Или поняв. Он всегда выходит победителем из любой, даже непродолжительной беседы: оставляет последнее слово за собой.

Он звонит мне на стационарный телефон. С одной стороны, это довольно ярко его характеризует, с другой — это оптимальный способ проверить, дома ли я. Если бы он звонил на домашний, пока я ходил по улицам, у него был бы козырь в виде переживания за сына. Но он мог бы и на мобильный позвонить. Но не позвонил. А теперь звонит. Мог бы и поздороваться.

— Гулял.

— С кем гулял?

Это на самом деле происходит?

— Пап, какая разница, с кем я гулял?

— Отвечай. Это закрытый вопрос.

— Да.

— Что «да?»

— Это мой ответ на твой закрытый вопрос.

— Я тебя спрашиваю, где ты гулял и с кем.

— Пап, мне тридцать лет.

— Тебе не тридцать лет.

— Хорошо, мне почти тридцать лет. Ты мог бы привыкнуть к тому, что я самостоятельный мужик?

— Ты мог бы говорить, куда и с кем ты ходишь!

— Ты серьезно сейчас?

— Еды купи.

— У меня есть…

Гудки. Отец опять бросил трубку, но на сей раз даже не обидно. Ненавижу врать отцу. Холодильник же пустой.

3. Глеб

Мы с Глебом двигаем шкафы. Какая-то знакомая рассказала ему, что для того, чтобы справиться с сильным стрессом, нужно сменить обстановку и заняться физическим трудом. Поэтому он решил помочь мне сразу во всем: и тяжести потаскать, и картинку перед глазами изменить. Разговор не клеится. Отвечаю я неохотно, но он не сдается. От обсуждения футбола мы перешли к музыке, а затем к отношениям в семье. И вот здесь Глеб решил задержаться, ведь он считал себя гуру в решении проблем межличностной коммуникации людей, которые давно и бесповоротно друг от друга устали. Хорошо хоть он задает наводящие вопросы:

— И что главное?

— Вера, надежда…

— И круглые сутки включенный телевизор. Ты что несёшь? Ты же только что был женат. Только что. Ты помнишь, что я тебе говорил?

— Помню. Не ной, если…

–… выбрал не тот путь, — хором со мной завершает фразу Глеб. — Правильно. Но никто же не заставляет выбирать не тот путь. Никто вообще не заставляет тебя сейчас ничего выбирать. Остынь. И вообще, посмотри на ситуацию со стороны: у тебя полно причин для счастья. Квартира, машина, прекрасная работа. Не очень здоровые, но очень живые родители. Полно причин…

— И ни одна из них не работает, — я аж вздрогнул от осознания собственной правоты. И вправду: есть все, что необходимо для среднестатистической счастливой жизни. Все есть. И это «все» не делает ни капли счастливее. Ничего этого не нужно.

— Дак а какого черта не работает? У некоторых нет и половины того, что есть у тебя.

— Ну ты мне еще про голодающих в Африке напомни! У кого-то нет половины, у кого-то нет ничего. А у кого-то есть все. Не помнишь, как ты недоумевал, когда Честер покончил с собой?

— Помню! У человека было не просто все, а трижды все! Что таким людям еще-то нужно? Не понимаю.

— Да и не дай тебе Бог хоть на секунду понять, что у «таких людей» происходит в душе. — вот теперь меня было не остановить. — Ты можешь представить себе, чем одержим человек, у которого есть супер-популярная и коммерчески успешная группа, с которой он колесит по всему свету и зарабатывает все деньги мира, у которого сотни миллионов фанатов, мультиплатиновые альбомы, жена-красавица и шестеро детей, но при этом ему плохо и ему этого всего не надо, если у человека есть вообще все, но ему от этого не лучше? Надеюсь и не поймешь. Ведь это же настоящий ад! А тот, кто орет «у тебя же все есть, чего тебе еще надо» — это либо несведущие, либо просто дураки. Я абсолютно уверен, что так заявляют те, кто не представляет себе, что такое душевное заболевание. К сожалению, таких в мире немало. Хотя, почему «к сожалению»? Скорее «Слава Богу». Если у человека настоящая депрессия, у него нет желания даже встать с кровати и дойти до туалета. И на такие шаги, как прием препаратов или самоубийство решаются только те, у кого есть на это силы.

— Справедливо. — Глеб грустно кивает. Он уже включает Linkin Park на своем телефоне.

— Выключи сейчас же. Точнее нет. Стоп. Поставь лучше Криса Корнелла.

Некоторое время мы молча слушаем грустный голос в записи. А потом я продолжаю:

— Вот как так сложилось, что человек всегда рассказывал обычные вещи через тяжелую музыку? При этом подача настолько проста, что и разъяснять-то нечего. Такое чувство, что у человека были тексты на абсолютно любой случай жизни и для абсолютно любой ситуации. Тридцать лет беспрерывного создания музыки, совершенно разной, непохожей ни на что и задающей темп росту все новых и новых поколений, становящейся стандартом и эти же стандарты ломающая. И цитировать можно вечно, каждую строчку. Потому что там — обо всем.

Глеб активно кивает и закуривает очередную сигарету. А я продолжаю:

— Каждый раз, когда в сети встречается фотография, имя, любое упоминание Корнелла, я вспоминаю один его ответ на вопрос в интервью начала двухтысячных. Недалекий журналист спросил: «Каким же образом вам удается быть релевантным со своим творчеством на протяжении стольких лет?!» А Крис улыбнулся и сказал: «Мне просто очень-очень грустно. Всегда». — я задумался и добавил. — Было грустно. И молчал. А почему? Может быть потому, что не знал как правильно: просить о помощи или терпеть дальше… А если и знал бы, все равно бы сделал иначе.

— Ну ты же помнишь: мы все учимся на своих ошибках, а потом повторяем их снова, — подмигивает Глеб.

— Это чтобы закрепить пройденное, — отзываюсь я.

Некоторое время мы молча пьем кофе.

— Но, если я когда-нибудь решился бы покончить с собой, это был бы прыжок с крыши. Пока падаешь, успеваешь передумать десять раз. А вот закричать, думаю, не успеваешь. А ещё говорят, что в такие моменты перед глазами проносится жизнь.

— Ага. — Глеб начинает улыбаться. — А потом бы на место приехали журналисты, репортёры, блоггеры всякие…

— Да, и об этом бы точно написали в «Известиях».

— Где написали бы?

— На «Фонтанке», на «Фонтанке» написали бы.

— Или примчал бы какой-нибудь ТВ-3 и снял бы сюжет о том, что какого-то долговязого мужика на севере Санкт-Петербурга пытались достать через окно инопланетяне, но их космической силы не хватило, чтобы затащить его на летающую тарелку, таким он был тяжеленным.

— А потом бы и НТВ подхватили. — я попытался изобразить гнусавый голос телерепортера. — В районе Юнтоловского заказника наркоман со стажем по имени Г. решил свести счёты с жизнью из-за невиданно крупной кредитной задолженности.

Глеб уже рыдал от смеха. Я закурил сигарету, чтобы перевести дух.

— Уфф. — вытер слезы Глеб. — Интересно, а ТВ3 ещё существует? Их создателям как живется? Хочется жить?

— Слава богу, я не понимаю, как может «не хотеться жить», тем более, если более-менее здоров и почти ничего не болит, — отвечаю я только на последний вопрос. — Грустно бывает. Тяжело бывает. Практически невыносимо бывает. Но пока мы живы, да еще и можем себе позволить рассказать об этом друг другу — это счастье. Настоящее, огромное счастье, которое досталось нам бесплатно. Да еще и взамен почти ничего не требуется отдавать. Я только недавно понял: даже когда все из рук вон плохо, даже когда нет сил подняться с кровати, сделай усилие: порадуйся тому, что ты дышишь. Все рестораны-машины-шмотки — это условности. Все заграницы-моря-поля — это блажь. Это же вообще несложно! Научиться видеть радость даже в снегопаде и гололеде! Ведь так настолько легче дышать. Даже в душном офисе!

— Тебе нужно мотивирующие самоучители писать, — Глеб, кажется, впечатлен моими монологами в последнее время.

— Ага. Только не про семейную жизнь.

Глеб улыбается и смотрит в окно. По всем признакам, он вот-вот выдаст судьбоносную фразу. Ну или ему она будет казаться судьбоносной:

— Если ты поймешь, на самом деле поймешь, а не просто подумаешь, что понял, насколько ты замечательный человек — тебе не надо будет за счет своих чувств давать самоутверждаться кому-то еще…

— Как же здорово, что ты сказал «если», а не «когда», — отвечаю я.

4. Лиза

Губы у Лизы ярко накрашены красной помадой. Или даже бордовой. Темно-темно красной. Не представляю, как называется этот цвет в секретной женской палитре. Меня предупреждали, что такая помада обычно не к добру. Страшно подумать, какого цвета ее белье.

Она сидит на пассажирском сидении и смотрит в окно. Кажется, что она не моргает. И почти не дышит. Если бы был полдень, я бы подумал, что мы едем на свадьбу. Но на циферблате два часа утра и, по всей видимости, мы едем расставаться.

Хотя как можно расстаться, если вы и вместе-то не были? Если изначально как-то удачно договорились, что это — что угодно, но не отношения. Нет никаких «нас», мы не вместе, но мы и не дружим. Зачем вообще вешать ярлыки и придавать статусы тому, что происходит, и кто это придумал? «Значит мы любовники!» — однажды объявит она. «Звучит как-то не очень», — мысленно отвечу я, улыбаясь в ответ. Пусть будет так. Пусть будет так, как ты считаешь нужным. Пусть уже будет хоть как-нибудь.

Но ведь расстаться можно только если мы вместе. Значит мы были вместе. И кого в этом винить, если не себя самого?

На мое счастье, у меня как раз был такой виновный. И звали его Руслан. Во всем виноват Руслан.

Успешный предприниматель, образцовый семьянин, раньше он любил рассказывать друзьям, как устает от того, что каждый вечер приводит домой новую девушку. Ему мало кто верил, но никто об этом не говорил: уж больно Руслан был спортивным и спокойным. И это не подкупало. Это пугало.

— Ты такой хороший человек, но слишком уж мягкий, — говорит он, глядя куда-то в сторону, словно я беру у него интервью, а не рассказываю о бессоннице. В руках он держит шариковую ручку. Держит спокойно, уверенно, будто в любой момент готов не моргнув подписать дарственную или атаковать ею врага. — Почему ты прогибаешься-то под людей? Ими нужно пользоваться. Нашел, забрал себе, не понравилось — выкинул. Понравилось, через неделю все равно выкинул, и получше найдешь.

— Дружочек, ты сейчас о чем, о приеме на работу?

— Да обо всем! — Руслан бросает ручку в меня. Я ее, конечно, не ловлю: она обидно ударяется об мое плечо и падает на стол. — И о приеме на работу, и о людях вообще, — он видит мое изумление, но продолжает, не обращая внимания. — Когда ты последний раз приводил кого-то в свой дом на один день, а лучше на одну ночь? Никогда? Самое время. Тебе тридцать. Когда, если не сейчас? Как там говорил твой отец?

— Мы тебя воспитали хорошо, но неправильно, — мямлю я.

— Большой привет ему при случае, — Руслан откидывается в кресле и довольно смотрит на меня как на ребенка, на которого даже голос повышать не надо. Но вовсе не потому, что все понятно, а потому что он уже знает: я пойду и сделаю все так, как он говорит, даже если я этого не хочу.

***

Дороги пустые, но мы с Лизой едем медленно, словно смакуя каждый километр шоссе. Мне хочется включить какую-нибудь странную музыку. Но патетики и так хватает, так что мы просто едем в тишине.

— Я встретила другого.

Ее голос звучит так неожиданно, что я вздрагиваю. Другого. Странно. Облегчение одновременно с завистью и странным чувством несправедливости. Как это «встретила другого»? Я же должен был воспользоваться твоими чувствами и прогнать тебя прочь! В машине прохладно, но я чувствую, как кровь приливает к лицу и становится душно. Я открываю окно и в салон залетает остывший воздух. С каждой секундой становится все холоднее. Сам того не осознавая, я все сильнее давлю на педаль газа.

— Как его зовут? — зачем я это спросил? Неужели меня это действительно интересует? Еще и горло пересохло настолько, что вопрос прозвучал будто из болота.

— Аркадий.

Спасибо, господи!

Я роняю сигарету себе под ноги, мастерски паркую автомобиль в неположенном месте и начинаю шарить руками по коврику. Как же здорово, что Лиза не видит моего лица. Оно приобрело оттенок ее губ — я еле сдерживаюсь от смеха.

***

— Все. Финита. Она ушла от меня. Представляешь, сама ушла! К Аркадию!

— К кому? — удивленное выражение лица Глеба стало таким привычным, что уже не вызывает эмоций. Его вечно неколебимый взгляд являлся символом стабильности, мужественности и сдержанности в любые, даже самые сложные времена. Казалось, что вот начнется война — и он с таким же спокойствием схватит первый попавшийся предмет и побежит на фронт. Ему расскажут, что его дом сгорел — он лишь коротко кивнет. Спасение котят из пруда, признание в любви, похороны родственника — все это не стало бы для него причиной хоть как-то разнообразить мимическую палитру. Но сейчас он удивлялся. В очередной раз.

Меня опять начало распирать от смеха.

— Я долго пытался придумать более смешное имя. То есть Глеб — тоже так себе, согласись. Но Аркадий! Кто в своем уме назовет в XXI веке ребенка Аркадием?! Кадик!

— Справедливости ради, назвали его так еще в прошлом веке, — лицо Глеба снова приняло безучастный вид. — Понятно все. Лиза твоя целиком зависела от счастья, от эмоций другого человека. Ты — ее единственный источник выработки эндорфинов. Если по какой-то причине у тебя прекращается выработка — получается два несчастных человека. Ибо поток иссяк. Она крепко сидит на этом потоке. И тут она выступаете уже в роли просящего, а ты — в роли донора. А вот если вы на равных, то помимо тебя у нее другие источники для получения этих гормонов. Хорошая работа, увлечения, мир не сосредоточен только на одном человеке. И если у одного какие-то проблемы с выработкой, то можно какое-то время посидеть на одном источнике, но не долго. В этом случае ты не заботишься о ней меньше, вы просто целостнее сами по себе — следовательно какие-то невзгоды можно пройти с меньшими потерями.

Ваши вялотекущие отношения, которые вы даже не называли отношениями — это вообще тупик. Я тебе говорил уже не раз и не два, что к такому тебе она бы привыкла, если бы захотела. Но не захотела. И правильно, кстати, сделала.

— Да не привыкла бы окончательно. Никогда. А если бы и привыкла, возненавидела бы и себя и меня.

— Все к лучшему. — спокойно говорит Глеб, будто о чем-то другом. — Все к лучшему.

***

Лиза была чрезвычайно одинока. Об этом свидетельствовали ее короткая юбка и хищный взгляд. Когда мы встретились в кафе в первый раз после перерыва, сидели долго, но очень странно. Не смотря на то, как она выглядела, держалась она холодно. Говорили обо всем. Она ходила покупать себе одежду. Пили кофе. Потом она пила чай, а я — газированную воду. Не щелкнуло. Вообще не щелкнуло. А говорилось легко и ненатужно. Больше вспоминали школу. Забавно. Хорошо, что я сильно устал днем на работе. И поэтому в десять вечера я уже был дома. На прощание (которого долго не хотелось, не совсем понятно, кому из нас) чмокнулись, легко задев друг друга губами. Оба поняли, что так надо. Договорились встречаться почаще. «Почаще» почти сразу превратилось в «каждый день».

Как выяснилось через пару недель, от нее ушел очередной «парень», с которым она еще недавно радостно позировала на фотографии. Видимо, ту, которая стоит сейчас в рамке на тумбе рядом с диваном, она уничтожить не успела. Ну или пока не хотела, оставив на тот момент, когда я скажу ей, что мы официально вместе. Кажется, что мы были рядом всю жизнь. Но на самом деле я абсолютно не знаю ни ее, ни ее семью, ни даже ее увлечений. Я знаю только одно: мне нужно воспользоваться человеком. Так посоветовал Руслан. И мне уже кажется, что мой выбор очевиден и вполне обоснован.

Я смотрю прямо в глаза ее бывшему, который крепко держит ее в объятьях. Кто из них ушел? Кто кого оставил? Он выглядит влюбленным, она смотрится счастливой. У нее на пальце кольцо, которое он подарил ей на день Святого Валентина. Что может быть пошлее предложения руки и сердца, сделанного четырнадцатого февраля?

Игорь!

Ну точно, его звали Игорь. Хотя, почему «звали». Скорее всего зовут. Не думаю, что он наложил на себя руки после расставания с Лизой. Тем более если он сам от нее ушел.

В углу негромко работает телевизор.

— Рынок содрогнулся от внезапного подорожания бекона…

Серьезно? С каких пор в новостях федерального телеканала в прайм-тайм говорят о беконе? И с каких пор я смотрю новости по телевизору?

— Опять они о биткоине. Никогда в этом не разбиралась, — Лиза неспешно заходит в свою комнату с двумя кружками чая. — Вчера рассказывала маме, что мы вместе смотрим новости. Она подумала, что это становится похожим на семью.

Я переключил канал. Какая семья? О чем вообще речь? Я же только что решил быть сам по себе, без семьи, без ответственности и обязательств. Как это произошло?

Прошел месяц с тех пор, как мы разговаривали с Русланом. Как ни странно, он больше ни разу не выходил на связь. Последнее, о чем мы с ним говорили — это работа. Он еле доехал до офиса через снегопад, чтобы обсудить интеграцию какой-то CRM-системы с Владом. Их диалог был очень краток. Руслан спросил о том, как продвигается проект. Влад, как и всегда, покраснел, начал вращать глазами и пробормотал:

— Проект не стоит на месте. Все в порядке, мы набираем обороты.

— Лучше воды пойди в чайник набери. Обороты он набирает, — усмехнулся Руслан. — Ну что, выбрал? — повернулся он ко мне, как только Влад вышел из кабинета.

— Что выбрал?

— Не «что», а «кого». Кого ты позовешь к себе сегодня вечером?

***

Я продолжаю переключать каналы. «Сегодня вечером» состоялось две недели назад. До этого мы с Лизой не виделись лет десять. Случайные встречи в пабе или в торговом комплексе не считаются. Все это время я был счастливо женат. Она, вероятно, тоже в чем-то себе врала. Во всяком случае, я не представлял, чем она живет, пока не случилось судьбоносное «сегодня вечером».

У меня не получилось.

Для того, чтобы кого-то выгнать из своего дома, его нужно сначала туда пригласить. Но «сегодня вечером» я написал ей смс, в котором значилось: «Кофе». Без приветствий, вопросительных знаков и смайликов. Перезвонила она через минуту. Мы даже ничего не обсуждали. Мы не узнали, как у кого дела и не пытались быть вежливыми. Мы просто за три фразы договорились, где встретимся пить кофе в тот же день. Но «сегодня вечером» не получилось. Мы просто выпили кофе.

А теперь я сижу на диване в ее комнате и не понимаю, когда это началось. И мне страшно подумать, чем это может закончиться.

Щелк. Реалити-шоу. Щелк. Новости. Только не это! Щелк-щелк-щелк. Почему в феврале никогда не показывают футбол по федеральным телеканалам? И почему у Лизы только федеральные телеканалы?

— У меня каждый вечер такое, — словно услышав мои мысли говорит Лиза. — Сижу, переключаю каналы и думаю. Нам не надо видеться. Я не могу без тебя. Мне нельзя привыкать. Я привыкла. Все хорошо. Все плохо. Мне нужна помощь. Мне не нужна помощь. Я хочу с тобой. Я не хочу с тобой. Мы не увидимся никогда. Мы увидимся завтра…

На телеэкране неуверенный мужчина с мягким лицом обнимает грустную взрослую блондинку. На дворе февраль. Какой умник догадался пустить в эфир «Иронию судьбы»? Еще не хватало, чтобы за окном пошел снег.

— Снег пошел, — отвлекается Лиза и начинает улыбаться. — Значит теплеет.

Никогда не думал, что голос человека может звучать уютно. И вот мне уже плевать и на телеэфир, и на Полину, и на Лизин неудобный диван. Сейчас мне больше всего хочется укутаться в тембр ее голоса и остаться так лежать до весны. Или до следующей зимы, чтобы открыть глаза и увидеть, что все на месте: снег за окном, в доме тепло, рядом она и больше не нужно ни о чем переживать.

***

— Прекрати включать Федора Михайловича! Просто покажи мне фотографии и все.

Мы все еще лежим на неудобном диване, будто боясь спугнуть нашу внезапно появившуюся цельность. Пролежим так еще пару суток, и цельность перерастёт в монолитную неделимость. А там уже и до очередной свадьбы недалеко.

Я открываю на своем смартфоне галерею с фотографиями, которые не решался удалить. На первой Полина смеется зажмурившись, а вокруг летают осенние листья. Я уже не помню, при каких обстоятельствах и даже где это было снято. А если бы и помнил, то поскорее хотел бы забыть.

Процесс уничтожения прошлого своими руками нередко бывает увлекателен. Вещи можно продать, отдать, выкинуть или сжечь. Книги можно сдать в библиотеку. Одежду можно раздать неимущим, украшения отнести в ломбард, а технику продать. Но есть кое-что, от чего не отделаешься быстро и безболезненно, не потратив перед этим несколько дней или, если повезет, часов на воспоминания и рефлексию.

Я смотрю на фотографии. Вроде все было вот-вот, позавчера. А оказывается, семь лет назад и как будто не со мной. И меня почти нигде нет на снимках. Я либо их делал, либо я делал то, что вокруг них.

Странно.

Влияешь на людей, строишь их жизнь, а в ответ на тебя плюют, уходят, предают, а ты остаешься один. И наблюдаешь за прошлым на фотографиях как будто со стороны. И за настоящим этих людей тоже. Потому что им, вроде, хорошо, но без тебя. Хотя ты их и сделал такими, какие они сейчас. И тебя в это «хорошо» не зовут. Потому что у них свое настоящее. А ты — уже не настоящее. А какое-то игрушечное. Забытое. Прошлое.

В соцсети можно удалить «альбом» одним кликом. Говорят, это даже помогает. Раз — и все. Но если фотографии хранятся на телефоне или в ноутбуке, история принимает совсем другой поворот.

— Ты должен вспомнить, насколько это приятно: не чувствовать ничего, когда видишь человека, по которому столько страдал. Сначала ты грустишь, потом ненавидишь его, потом тебе безразлично то, что с ним происходит, а потом не остается даже безразличия, — Лиза говорит с таким чувством, будто пытается убедить в своей правоте не меня, а саму себя.

— Ты именно поэтому не убрала с тумбочки фотографию с Игорем? — зачем-то подтруниваю над ней я. Зачем я это сделал?

— Вообще-то его зовут Егор, — в шутку обижается Лиза. Смотря мне в глаза, она берет рамку, достает из нее фотографию, демонстративно рвет ее на части и с улыбкой бросает на ковер. Я моментально чувствую облегчение. Какой ужас.

Лиза тянется ко мне, чтобы обнять, и только тогда я замечаю кольцо, подаренное Игорем-Егором, на ее пальце.

***

Как можно было уйти от Лизы, я решительно не понимаю. Как можно бросить ее, блондинку с наивным, почти детским личиком, большими голубыми глазами и яркой улыбкой?

В день, который я до сих пор называю «сегодня вечером», я еще не знал, что жизнь может меняться сама по себе, прилагаешь к этому усилия или нет. То есть если тебя несет потоком, а ты сопротивляешься, нет никакой гарантии, что тебе удастся выплыть. А если ты складываешь руки по швам, то двигаешься быстрее, но тогда есть шанс, что неприятный отрезок закончится скорее.

Через пару дней после отъезда Поли и очередного визита к доктору Ане, я решил смешать советы врача с собственным представлением о том, как должна проходить моя жизнь. В результате я сделал список из плюсов и минусов, которые касались исключительно меня, а не других людей или самой жизни, которая шла сама по себе будто бы мимо.

Я взял листок бумаги и начертил два столбика. Заполнять плюсы было предсказуемо сложнее, чем минусы.

Плюсы:

1. Высокий.

2. Стройный.

3. Честный.

4. Добрый.

5. Симпатичный.

6. Никогда не изменял.

7. Целеустремлённый.

На момент создания судьбоносной таблицы только половина этих пунктов была стопроцентно правдива. Тем легче было вписать минусы и тем сложнее было остановиться на седьмом пункте.

Минусы:

1. С этим гребаным ростом мне не войти во все двери, в весь транспорт, во все автомобили. Нет удобных стульев и столов. Их не делают для таких как я.

2. Я очень много занимался спортом. Но теперь я очень мало двигаюсь. Никогда не сидел столько, сколько сейчас. Просто жутко боюсь разжиреть и ни черта с этим не делаю.

3. Долбаная честность очень мешает и ссорит меня с людьми. Со всеми. Без исключения.

4. Из-за доброты я страдаю по-настоящему. Потому что требую к себе того же.

5. Я ненавижу свою внешность. Я уже несколько лет рассказываю всем, что мне все равно, но это ложь. Я почти не смотрю в зеркало и не верю никому, кто говорит мне обратное.

6. О том, сколько было возможностей, сколько было впустую потрачено сил на это, лучше не считать.

7. Перфекционизм меня убьет. Я из-за него не сплю ночами. Ну или рак кишечника меня убьет. Пока не понятно.

После встречи с Лизой мне захотелось примерить этот потрясающий и универсальный список и на нее.

Плюсы:

1. Она высокая. По современным меркам она действительно высокая. Всего на полголовы меня ниже, а я невероятно длинный. Почти два метра.

2. Она стройная. Лиза говорила, что ни дня в жизни не занималась спортом. К тридцати годам она каким-то образом выглядела лет на двадцать не только лицом. Но и фигурой. Наверное, гены.

3. Она, пожалуй, честная. Во всяком случае, по отношению ко мне. За всю жизнь (с перерывом в десять лет) она ни разу мне не врала. Наверное.

4. Она однозначно добрая. Если бы у нее была возможность, она бы забрала домой всех бездомных животных. А эмпатия и желание помочь каждому, кто в этом нуждается, иногда приводила к бессонным ночам. Сама рассказывала.

5. Она не просто симпатичная. Она — эталон красоты. Она, пожалуй, самая красивая девушка из всех, что я видел в своей жизни.

6. Она никогда…

— Да, было пару раз.

А вот это неожиданно. Имидж милой и отчаянно честной потенциальной пары таял на глазах.

— Погоди. Как можно любить кого-то и ложиться в постель с другими?

— Это довольно просто объяснить. Чувство к нему было какое-то прелое, темное и гадкое. А к Егору такое светлое и чистое…

Я вспоминаю нашу первую школьную совместную фотографию, которую сделал Лизин отец. Я держу ее за руку. Неуверенно, как будто сам за нее держусь. Она улыбается, зажмурившись на сентябрьском солнце. А я хмурюсь, будто предвижу грядущие десять лет в общеобразовательном учреждении. Что же мне так везет на зажмурившихся на фотографиях девчонок?

Отец Лизы давно умер. Точнее — погиб. Он спешил на работу и его сбил пьяный водитель. Более тривиальную смерть для отца семейства сложно придумать. Мать начала крепко пить, а сама Лиза ухаживала за медленно угасающей бабушкой и ходила в школу, где училась на одни четверки и не дружила ни с кем, кроме меня. Мы десять лет просидели с Лизой за одной партой, но я так и не узнал, что она за человек и что происходит в ее семье. На выпускном, когда она мне рассказала, из чего состояла ее жизнь, мне отчаянно захотелось обнять ее и всегда быть с ней вместе. Через месяц после окончания школы мать Лизы приняла решение уехать в Москву и увезти дочь с собой. Тогда мы и нашли крышу в центре города, куда пробрались в тайне от всех, чтобы посмотреть на закат и попрощаться. Мы долго сидели в тишине, а я надеялся, что это никогда не закончится: мы так и будем сидеть там, выше города, всех людей, выше поезда до Москвы и того, что ждет нас вдали друг от друга. Мы молчали, слегка касаясь друг друга пальцами, которые мы грели об остывающую после дневной жары крышу.

— Дождешься? — Лиза даже не смотрит на меня, но мне кажется, что ей важно получить утвердительный ответ.

— Конечно, — отвечаю я после недолгой паузы.

Одномоментно все иллюзии и мечты о том, что «раз и навсегда, как родители» рухнули, разбившись о стену обстоятельств. Одноклассники окрестили нас женихом и невестой еще во втором классе и активно подтрунивали над нами. Но, как ни странно, мы никогда не говорили и даже не думали о том, что можем быть вместе. Ну то есть Лиза не думала. Наверное.

Когда умерла моя мама, я как будто стал ближе к Лизе. Я не представлял себе, где она находится, с кем и чем занимается. Но потеря близкого человека словно бы заставила занять вакантное место, симметрично образовавшееся в наших семьях. В какой-то момент я даже стал представлять себе, что она сидит рядом со мной. Просто сидит рядом, присутствует. Не говорит ни с кем, не утешает меня, а просто находится неподалеку. Как воображаемые друзья из детства — они просто проводят с тобой время и становится гораздо легче.

Позже, когда пришло время под названием «сегодня вечером», я рассказал ей об этом, и мне очень хотелось, чтобы она бросилась мне в объятья и начала рассказывать о том, что в определенный момент она ощутила, будто я нахожусь рядом, поняла, что у меня что-то произошло и сразу же захотела со мной связаться. На деле же она потупила взгляд и кивнула. Театрального в этом жесте не было ничего, а вот разочарование накатило на меня огромной волной. Хотя я так до конца и не понял, зачем себе придумал это ее «присутствие».

***

— Когда уже у меня будут внуки?

Он не шутит. Он вообще не шутит. Даже не пытается заигрывать. Вот ведь выбрал подходящее время! Внуки. Множественное число. Сколько их ему надо? Пятнадцать? Или четырех будет достаточно? Почему родители всегда задают этот вопрос? Когда ты сделаешь домашнее задание? Когда ты определишься, в какой институт поступать? Когда ты уже пересдашь экзамен? Когда ты найдешь работу? Когда ты найдешь работу получше? Когда ты уже женишься? А теперь ещё и внуки. Какие ещё внуки?

— Мне повторить вопрос? — отец начинает хмуриться. — Когда. У меня. Будут. Внуки.

— Минут через десять, — профессионально отшучиваюсь я. Отвечаю, хотя в последней его фразе вопроса не звучало. — Десять минут тебя устроит?

— Лишь бы шуточки шутить. — У меня в голове эта фраза отдается эхом с разными интонациями раз пятьдесят. Потому что я слышу ее в пятидесятый раз в жизни по пятидесятому поводу. Примерно.

— Пап, да я даже ни с кем не встречаюсь, — констатирую я. Но его это, кажется, не волнует. Я начинаю понимать, что забыл его улыбку. Она осталась только на каких-то допотопных фотографиях, где я еще ребенок, а он молодой. Молодой папа уже ответил на этот вопрос своим родителям: вот они, вот они внуки. Хватит с вас и одного. А дальше-то что, пап? А дальше, сынок, ты уже как-то сам. Потому что время пролетит и уже тебе придется отвечать на этот вопрос, когда я его тебе задам. Но это уже совсем другая история. Да и будет ли вообще хоть кто-то, у кого ты, в свою очередь, сможешь спросить то же самое?

5. Полина

Я благодарен. Я благодарен за каждое утро. За то, что дышу, за то, что солнце за окном. За то, что сам есть. Без надежд, без веры, без сил и без одежды, лежа в кровати каждое утро просто «спасибо» говорю. За то, что глаза открыл.

Мне уже не первый день периодами грустно. Сам толком не понимаю, почему именно. Пожалуй, просто очень сильно устал. От всего. Бегаю, делаю дела, смысла в этом не вижу. В работе смысла не вижу. В жизни смысла не вижу. Пытаюсь грусть связать с образами Полины, не получается, смысла не вижу. Надо срочно закрывать проект, а я смысла не вижу.

Грустно. Очень хочется, чтобы пожалели. Остается самому себя жалеть.

Я выключаю свет и подхожу к окну. Странное действие, если учесть, что я на тринадцатом этаже, а ближайший дом находится как минимум в километре от моего: при всем желании никто не сможет заглянуть в окно. Но я делаю это не задумываясь, словно повинуясь мышечной памяти. И точно, так делала прабабушка, когда мне было четыре: если за окном слышался шум, она выключала свет и аккуратно выглядывала во двор. Блокадник не мог поступать иначе.

Я вглядываюсь в зимнюю улицу и через минуту обращаю внимание на свое отражение. Силуэт будто наполнен снегом и асфальтом и от этого выглядит нереально и немного апокалиптично. Если по следам такого описания героя я бы делал домашнее задание по литературе в старших классах, пришлось бы обратить внимание на символизм момента. Метель укрывает его своим холодом и лишь иногда через светлый снег проглядывает разрушенная, будто выжженная душа. Пафосно, неоригинально, с надрывом. Как и полагается интеллигентному ребенку в старших классах.

Конец ознакомительного фрагмента.