Последняя любовь в Черногории

Дмитрий Орлов

В книге собрана проза разных лет. С учетом стремительности течения времени порой кажется, что произведения принадлежат разным эпохам.Обложка – художник Антонов О. В.

© Дмитрий Орлов, 2023

ISBN 978-5-0060-2223-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ В ЧЕРНОГОРИИ

рассказ

Мы живем за рубежом последних библейских пророчеств.

Из дневников Белокопытова С. Л.

1

По мнению астрофизика Николая Козырева, когда весь наш тяжеловесный материальный Мир уныло катится из прошлого в настоящее, навстречу ему из будущего бодро выкатывается могучий поток Времени. Настоящее — это полоса столкновения слепого прошлого и зрячего будущего. Все разбито на куски, все перемешано, все крутится в бешеном вихре. Это и есть жизнь человеческая: ничего толком не видно, ничего не понятно — только уворачивайся от летящих камней. Так вскипает ленивый берег, когда в него бьет многотонная штормовая волна. А каково это — попасть в полосу кипящего прибоя — Сергей Львович Белокопытов узнал на собственной шкуре.

В тот день ничто не предвещало ничего необычного. Седьмой день седьмого месяца 2021 года, ни о чем не думая, нехотя переваливался из прошлого в настоящее. Навстречу со стороны моря надвигалось будущее, но с утра его еще не было видно.

Сергей Львович проснулся как обычно поздно, но в точно назначенный час, по будильнику. Как обычно летом, не завтракая и не умываясь, он затолкал большое полотенце в пляжную сумку и пошел на море. Необычное начало встречаться на широкой аллее из вековых сосен и стройных пальм. Вдруг стало попадаться много мокрых людей, идущих навстречу. Причем, причина была не в мокрых купальниках, проступавших сквозь верхнюю одежду. Люди шли с моря с мокрыми волосами, с которых стекали капли. Некоторые были мокры с ног до головы и радостно взбудоражены. В том месте, где аллея выходит на площадь перед Старым городом, построенном венецианцами, Сергей Львович увидел мокрую женщину с разбитым в кровь коленом, тоже радостно возбужденную.

Стало ясно — на море шторм, и искупаться не удастся. Сергей Львович был раздосадован этим обстоятельством неожиданно сильно. Тем не менее, по мужскому упрямству, он продолжал идти к морю. Сразу за площадью, у стен Старого города, раскинулся небольшой пляж, но Сергей Львович свернул направо, на тропу, ведущую к пляжу со странным названием Могрен. Выложенная камнем тропа, изгибаясь, шла по границе двух миров: справа вставали отвесные скалы Балкан, слева лежало Адриатическое море. Тропа извивалась не только горизонтально, но и по вертикали. Где-то она возвышалась над уровнем моря на два метра, где-то — на пять. Обычно брызги от волн до людей, идущих по тропе, не долетали. Обычно, но не в тот день! Местами возле тропы в море лежали груды огромных камней, некогда отколовшихся от скал. Эти дикие груды дробили и немного останавливали накатывавшие волны, но там, где препятствий для моря не было, волны захлестывали тропу с такой силой, что могли сбить с ног. Такие участки надо было перебегать, заранее рассчитав паузу между ударами волн.

Перед самим пляжем на тропе была оборудована живописная смотровая площадка, возвышавшаяся над морем на добрых пять метров, но даже там волны творили что-то незаконное. Раз в десять минут волны как-то сговаривались между собой и, сложившись в какую-то невероятную комбинацию, рождали особую волну. Эта волна медленно приближалась, набухая по мере приближения, затем била в берег с невероятной силой, вздыбливалась и на мгновение зависала над людишками, столпившимися на площадке, словно рассматривая их. Затем она обрушивалась на человечков, окатывая их с головы до ног, выбивая из них волну восторженного визга.

Все поголовно были счастливы, буквально — все: и молодые, и старые, и накаченные спортсмены, и инвалиды с палочками. Среди сотен пляжных туристов всегда находились несколько человек с дорогими штучками — модными рубашками или красивыми дамскими сумочками. Море никому не давало пощады: оно комкало рубашки от Версаче и выбивало из шлепанцев кристаллы Сваровского — были и такие! Тем не менее, несмотря на ободранные коленки и косметички, залитые соленой водой с песком, глаза у народа блестели, словно говорили: «Вот, она какая — Природа! Вот, как она может! Да если она захочет — она вообще все смоет!» Каждый необыкновенный удар стихии воспринимался словно какая-то победа. Каждый морской вал, рассыпавшийся миллионами сверкающих брызг, словно сбивал наросший в душе у каждого слой ракушек. Каждому становилось свежо на душе.

Да-а… Видно что-то очень сильно искорежено в нашей цивилизации, если человек уже не верит в себя, а уповает на природу, которая все может и все сделает за него…

Впрочем, никто таких длинных мыслей не думал, а все просто резвились как дети. Резвились и, конечно же, фотографировались, фотографировались и фотографировались. Высшим шиком считалось запечатлеть момент, когда волна уже встала над человеком, но еще не обрушилась на него. Впрочем, за такой снимок немедленно следовала расплата: через мгновение человек должен был всеми руками-ногами-зубами вцепиться в поручни, чтобы приходящая-уходящая волна сначала не бросила его на каменную тропу, а затем, на обратном пути, не потащила в море и не ударила о металлические перила.

Сергей Львович дошел до Могрена слегка мокрым снаружи и взбодрившимся внутренне. Песчаный пляж Могрен был образован отступившими от моря скалами и имел форму полумесяца. В обычные дни на нем выставлялось до семи рядов лежаков, но сегодня все лежаки были убраны, так как волны докатывались до середины пляжа. Сергей Львович прошелся вдоль пляжа туда-обратно, вдыхая полной грудью клокочущую энергию морского шторма.

В центре пляжа стояла деревянная вышка спасателей. На вышке бесполезно болтался красный флаг — народ купался! Могрен был несколько защищен выступавшими в море по бокам скалами, но некоторые из волн, докатывавшихся до берега, были огромны. И тем не менее, некоторые бесшабашные люди отчаянно барахтались в этих волнах. О величине волн можно было судить по силе хорового визга купавшихся. Сергей Львович обратил внимание, что в волнах прыгали только две категории людей — дети и «кабанчики» — атлетически сложенные взрослые мужчины. Он, к слову, вполне подходил под категорию «кабанчиков» — сорокапятилетний, широкоплечий, вполне спортивного телосложения, слегка обозначившийся живот лишь подчеркивал мужскую солидность. Но купаться ему было уже не надо. Зачем? Он и без купания был мокрый и бодрый.

Сергей Львович остановился возле выхода с пляжа. Здесь никто не купался, потому что море было засыпано большими и малыми обломками скал. Голоса и визг купавшихся здесь слышались удаленно, сквозь грохот прибоя. Зато здесь были лучше слышны звуки стихии, которые Сергей Львович очень ценил. Звуков было много. Волны били в камни, и каждая волна била по-своему: где-то был глухой сильный удар, где-то шлепок, где-то волна скользила по рваному камню с легким звенящим шелестом. Гроздья рассыпчатых круглых звуков взлетали вместе с дробящейся на тысячи капель волной. Взлетевший фейерверк дробно осыпался частью в воду, частью на камень. Сергей Львович на минуту закрыл глаза. Одновременно дно моря выводило совершенно другую музыкальную тему — по дну с золотистым шелестом, в такт волнам, приходил и уходил песок. Еще было слышно, как глухо перекатывалась галька. Сегодня за темой гальки слышались еще более глубокие и суровые звуки — это шевелились крупные камни. Сергей Львович слушал эти звуки ушами, вдыхал их с воздухом в легкие. Каждый звук моря словно молоточек фортепиано безошибочно находил нужную струну в его душе. Его душа звучала оркестром, и он сам же слушал симфонию, звучавшую внутри. Он открыл глаза. Конечно, в той или иной степени у всех в душе звучала музыка моря, но никто не слышал ее так, как он. Его вдруг пронзило ощущение одиночества. Впрочем, Сергей Львович был волевым человеком, и он привык держать себя в руках.

Он снова весело взглянул на веселых людей. Там, где он стоял, было безопасно — большие волны не доходили до берега, застревая в густо насыпанных в воде обломках скал. Самые большие волны редко бывали выше колен. Но и здесь люди азартно фотографировались и самофотографировались. Если угадать секунду, то можно было запечатлеть себя на фоне взметнувшегося недалеко в камнях двухметрового пенного фонтана. Впрочем, и здесь море нашло, чем удивить. Видимо где-то, на дальних подступах к берегу, нескольким волнам удалось договориться, и они слились в одну тягучую волну, которая медленно заполнила своим телом все проходы между обломками скал, затем утопила и сами обломки, оставив торчать на поверхности только самые высокие вершины. Затем, откуда ни возьмись, поверх тягучей, полетела новая стремительная волна! Волна, вроде бы, и не была очень высокой, но летела она уже по гладкой, словно паркет, водной поверхности. Раздался одиночный пронзительный визг, но никто не успел среагировать и через секунду несколько фотографировавшихся превратились в тряпичных кукол, барахтавшихся в кипящей волне. Многие из видевших рассмеялись. Заулыбался и Сергей Львович.

Неожиданный удар волны выбил у кого-то из рук телефон. Телефон взлетел высоко и почти вертикально вверх. Сергей Львович был настолько переполнен энергией стихии, что, неожиданно для себя самого, мгновенно сорвался с места. Он, отбросив на ходу свою пляжную сумку, ринулся за телефоном, как спринтер по выстрелу стартового пистолета. Телефон на мгновение завис в высшей точке своего полета и, ускоряясь, полетел вниз. Сергей Львович как раз должен был поймать телефон до его падения в воду, но из-за того, что бежать пришлось по щиколотку в воде, что-то не получилось, и он упал. Упав, он по инерции около метра пробежал на четвереньках, затем снова вскочил на ноги. Но в этот момент телефон уже упал в воду, и уходящая волна медленно потянула его в море. Сергей Львович в отчаянном падении плашмя на воду наотмашь ударил вытянутой рукой по воде, пытаясь нащупать уже скрывшийся телефон. И он его нащупал! — но тот выскользнул из руки, как рыба в воде. Однако, телефон, все-таки, не рыба и хвостом вилять не умеет. Со второй попытки Сергей Львович цепко ухватил его. Своим самоотверженным броском Сергей Львович заслужил одобрительных смех и даже аплодисменты. Впрочем, окружавших он не видел и не слышал. Он встал, запыхавшийся, смахнул воду с лица и взглянул на телефон. Это был современный здоровенный айфон с тремя камерами. К Сергею Львовичу подбежала хозяйка айфона, такая же мокрая и такая же запыхавшаяся. Она протянула руку к своему телефону, но в этот момент Сергей Львович вдруг вспомнил о своей пляжной сумке — не унесло ли ее волной? Он непроизвольно дернулся вслед за своей мыслью и взглянул на сумку. С сумкой все было в порядке, она лежала на берегу. Это было даже не движение, а импульс, прошедший по телу, но он не прошел незамеченным. Хозяйка телефона вслед за Сергеем Львовичем тоже обеспокоенно дернулась, преграждая ему дорогу.

— Отдайте, это мой! — твердо сказала она.

— Конечно, — ответил он и, отдавая телефон, задержался взглядом на женщине.

2

По пути с пляжа Сергей Львович очень вспоминал ее. Стройная, темноволосая, лет тридцать пять — сорок. Мокрая блузка очень выгодно вылепляла ее высокую грудь. Очень хороша! Даже несмотря на жалкий вид ее разбитой волнами прически. Просто красавица!

Во второй половине дня Сергей Львович вновь собрал свою просохшую пляжную сумку и отправился на самый спокойный маленький пляжик слева от Старого города. Однако и там волнение оказалось слишком сильным для купания. Впрочем, на волнах болталась пара сумасшедших голов, но на них даже смотреть было страшно.

Сергей Львович пошел в свое любимое открытое кафе «Моцарт». Десятка три столиков кафе располагались прямоугольником на площади справа от главного входа в Старый город. Одной своей длинной стороной кафе примыкало непосредственно к стене Старого города, с противоположной лежала площадь, по которой проходила «муравьиная тропа» на пляж Могрен. Сергей Львович сел в середину кафе так, что стена была слева, площадь — справа. Впереди в полусотне метров от кафе было Адриатическое море, позади лежал черногорский городок Будва, за Будвой, в трех километрах от «Моцарта» стояли горы.

Стояла жара, впрочем, совсем не мучительная. Сверху прямые солнечные лучи отсекал раздвижной навес кафе, а перегретый воздух уносил незаметный легкий морской ветерок, — мягкий средиземноморский климат во всей своей красе!

Сергей Львович основательно перекусил. Потом долго сидел с чашкой кофе, отправив свой рассеянный взгляд в сторону моря. Мысль его свободно и бесцельно двигалась. Он сидел на месте, а мысли приходили и уходили. Мысли двигались сквозь него, не прилипая. Это было похоже на сон. Может быть, он действительно задремал? Вдруг он отчетливо, как бы наяву, увидел ту мокрую женщину с пляжа. Только вместо «Отдайте мой телефон!», она сказала: «Здравствуйте! Я хочу вас поблагодарить». Сергей Львович от неожиданности вздрогнул всем своим крупным телом и вскочил с кресла, кресло со стуком упало. Перед ним стояла женщина с пляжа. Сонное кафе оглянулось на стук упавшего кресла.

Он, конечно же, видел, что это она — женщина с пляжа, но он… ее не узнавал. Дело было не в том, что она стояла перед ним спокойная, в сухой одежде, с расчесанными волосами, лежавшими на плечах. Он словно видел ее через каке-то светящееся облако, словно — в золотистом коконе. Так необычно видит мир только что проснувшийся ребенок. Странно было еще и то, что остальную «картинку» — кафе, площадь и все остальное — Сергей Львович видел совершенно отчетливо, без искажений. Это длилось всего несколько мгновений, потом золотистое облачко растаяло, впрочем, кажется не до конца. Много позже, вспоминая то время, он пришел к выводу, что никогда не видел ту женщину в реальном свете и в реальном пространстве.

Итак, она стояла перед ним, и в ее лице сквозила тень улыбки от его неловкости.

— Я хочу вас поблагодарить. Вы просто не можете представить, что такое для меня телефон!

— Почему же — «не могу»? Для меня телефон и компьютер давно уже важнее мозга, — Сергей Львович заговорил, и стало ясно, что не так уж он и обескуражен.

— Еще раз спасибо! На пляже как-то неловко получилось.

— Пожалуйста! Мне полезно иногда заняться спортом. Побегать на четвереньках, например, жир растрясти.

Женщина невольно засмеялась. Смех ее вдруг обнаружил гармоническую глубину. Возможно, так смеется оперное сопрано, невольно раскрывая диапазон своего голоса. Сначала вид этой женщины, а теперь и ее голос окатили Сергея Львовича какими-то магнетическими волнами.

— Да, это был самоотверженный поступок! — сказала она, перестав смеяться.

— Предлагаю, если есть хотя бы минутка, присядьте, выпейте кофе.

— Нет, спасибо, кофе не хочу. Он здесь ужасный, — решительно сказала она, но не сделала ни малейшего движения, чтобы уйти.

— Где — «здесь»?

— Везде. Во всем городе.

— Ваши слова говорят только об одном: вы никогда не пили кофе в этом кафе.

— Вы хотите сказать, что везде кофе плохой, а здесь — хороший?

— Именно! «Моцарт» — это единственное место в Будве, где можно — и нужно! — пить кофе, — Сергей Львович после паузы, с какой-то очень простой интонацией добавил: — Имейте ввиду — я не опасен.

— Хорошо, — также просто согласилась она.

Сергей Львович помог ей сесть, подвинув тяжелое плетенное кресло. Затем поднял свое и тоже сел. Официанта звать не пришлось, он подошел сам. Они заказали кофе, от каких бы то ни было пирожных она наотрез отказалась. Возникла мимолетная пауза. Она заговорила первой.

— Сейчас я понимаю, что вы безопасны, но… тогда на пляже, — в голосе у нее была словно тень улыбки, — мне показалось… что вы не хотите отдавать телефон. Мне показалось, что вы странно на меня посмотрели и сделали шаг в сторону, словно хотели уйти. Я потом поняла, что вы сделали движение к своей сумке, проверить не смыло ли ее волной. Мне сейчас так стыдно!

— Ничего подобного! — добродушным тоном ответил Сергей Львович. — Не собирался я вам телефон отдавать. Вот еще! Я его вынул из моря. А что дало море — то законная добыча пирата. Здесь же исконно пиратские места! Средиземное море, кругом торговые пути.

— Ну, все-таки, торговля и пираты — это разные вещи, — она уже не могла сдержать улыбку, Сергей Львович говорил очень искренне и убедительно.

— Перестаньте, — Сергей Львович объяснял словно взрослый ребенку общеизвестные вещи. — Понедельник, среда — я торговец, а вторник, четверг — пират. В воскресенье в церкви грехи замаливаю.

— Ну, пусть так, но вы же — не черногорец.

— Это как сказать. Пропитываюсь, постепенно, духом морской романтики!

Сергей Львович привстал и приподнял с соседнего кресла свою пляжную сумку. Сумка была простейшая, объемом в два больших полотенца, ручки ее имитировали плетеные морские канаты. Сумка видала виды и видала время: изначальная полосатая ткань, как на тельняшке, выцвела и потерлась. Посередине сумки красовался нашитый сверху черный пиратский флаг с веселым роджером, впрочем, тоже весьма выцветший.

Она уже не смогла сдерживаться и рассмеялась, слегка прикрыв рот рукой. Дело было не только в том, что Сергей Львович был очень убедителен в своей теории. Ей вдруг мелькнуло, что он, действительно, был бы неплохим пиратом: овальное улыбающееся лицо, с несколько расплывчатыми чертами лица, мясистый нос «картошкой», слегка взлохмаченная русая, чуть в рыжину шевелюра, объемная грудная клетка. Он как-то весь дышал силой, обаянием и добродушием, но в глубине его синих, чуть выцветших глаз мерещились какие-то белесоватые точки, и было очень легко представить, как эти синие глаза безпощадно отсверкивают сталью во время абордажной атаки. Но не было ни пиратского корабля, ни абордажной атаки, был просто спокойный морской курорт, и было смешно.

— Понятно, понятно, — она, наконец перестала смеяться. — Пираты, кругом пираты…. М-м! А кофе действительно хорош! — искренне удивилась она, отпив глоток.

— Это единственное кафе с настоящим кофе. Здесь есть очень хорошие десерты…

— Нет, спасибо! — решительно прервала она Сергея Львовича.

— Хорошо, не буду навязчивым, — согласился он. — А вот мой недоуменный взгляд на пляже имеет другую природу. Я был уверен, что вы — местная. Черногорка! Когда вы заговорили по-русски, я расстерялся.

— Так похожа? — брови ее удивились.

— Очень похожи! Сейчас я, конечно, вижу, что больше вы похожи на итальянскую аристократку.

Она снова искренне рассмеялась, легким изящным жестом прикрыв рот тыльной стороной руки:

— Господин пират умеет говорить комплименты… на уровне портовой таверны.

— Нет-нет! Какие комплименты? Это наблюдения… так сказать, доморощенного этнографа. Дело в том, что местные девушки — симпатичные, высокие, стройные, темноволосые, темноглазые. Они такими же высокими и стройными и остаются, но после двадцати пяти лет миловидность как-то уходит, черты лица становятся резкими. Поэтому те, кто хотят выглядеть женственными — уже к тридцати красятся в блондинок.

— Интересно. А причем тут итальянцы?

— Достоевский где-то говорил, что если женщина к сорока сохраняет красоту, то это связано только с внутренней культурной жизнью. Простые итальянки мало отличаются от черногорок, а итальянки из состоятельных семей — отличаются. Мне кажется в каждой старой итальянской семье и бюсты античные стоят — подлинные! — и картинки какие-нибудь эпохи Возрождения водятся, да и сами родовые дома — лет пятьсот отроду. Потомственная культура! Ее ничем не смоешь. Поэтому итальянки из таких семей и в семьдесят лет выглядят женственными.

— Мне еще нет семидесяти, — нахмурилась она.

Сергей Львович испугался, что его неправильно поняли:

— Я не в этом смысле!

Она мягко и сдержанно улыбнулась, и он понял, что она тоже умеет шутить. Она встала.

— Спасибо за кофе, большое спасибо еще раз за телефон. Мне пора.

Он тоже встал:

— Не стоит благодарности! Если еще раз решите бросить телефон в море — обращайтесь!

— Нет уж! Вы неосторожно раскрыли свои карты. Второй раз вы точно не отдадите. До свидания!

Сергей Львович не стал смотреть вслед уходящей женщине, но мысли его были прикованы к ней. «Умна! и хорошо видит ситуацию». Вдруг он понял, что забыл «обсчитать» эту женщину. Как человек долго живущий один, в мире, где можно надеяться только на себя, Сергей Львович выработал несколько правил, которым следовал неукоснительно. Уже полтора десятка лет у него длился период, когда было критически важно увидеть собеседника сразу в реальном свете. Самое первое правило: надо посчитать сколько стоит одежда человека, включая кольца, булавки, сумочку, очки. Сначала Сергей Львович напрягал зрение, включал аналитический аппарат и так далее, а через некоторое время он «обсчитывал» человека автоматически. Автоматически сразу было понятно, как человек носит эту одежду и зачем он носит именно эту одежду, что он этим хочет сказать. Поразительно, но этот простой способ позволял понять две трети людей! Для одной трети более сложных людей требовались дополнительная информация и дополнительные размышления. Про женщин нечего и говорить — девяносто девять женщин из ста полностью «прочитывались» по одежде. Так вот, было удивительно, что впервые за немыслимое количество лет Сергею Львовичу отказал его аналитический взгляд, работавший автоматически. Причем, ни в коем случае нельзя было сказать, что Сергей Львович «влюбился» — не тот возраст, не тот человек, не та ситуация.

На ней была синяя блузка, черные шорты и серая дамская сумочка. Были ли предметы фирменными и сколько они стоили — он не оценил. У Сергея Львовича мелькнула мысль «обсчитать» женщину вдогонку, по памяти. Он улыбнулся этой прилетевшей мысли и отпустил ее.

Было еще что-то странное в восприятии этой женщины. Понятно, что женщина действительно красивая: глаза, нос, лоб, губы гармонично расположены на лице. Хорошо! Пусть ее руки, ноги, ямочки на ключицах, груди, морщинки при улыбке, — все эти элементы соразмерны и располагаются по правилу золотого сечения. Это можно понять, потому что все это — части органического тела, но почему по золотому сечению распределяются складки на одежде и случайно отбившаяся прядь волос? Почему по золотому сечению вдруг вставала на столе случайным образом поставленная кофейная чашка? Почему вдруг на лицо падала такая мягкая золотистая и грустная тень? Словно кусок пространства вокруг нее был вырезан и над ним потрудился старый итальянский мастер. Быть может, дело было не только в ее ауре, а что-то было и в глазах самого Сергея Львовича?

«Ни одна женщина не стоит того, чтобы думать о ней в ее отсутствие,» — сказал себе Сергей Львович одно из своих правил. Но поток мыслей об ушедшей женщине почему-то не остановился. Тогда он тихо повторил это вслух:

— Ни одна женщина не стоит того, чтобы думать о ней в ее отсутствие, — и женщина ушла из его мыслей. Впрочем, если бы Сергей Львович взглянул на себя со стороны, то он увидел бы себя расплывчато улыбающимся.

3

На следующий день будильник зазвонил в 9.30. Сергей Львович встал, как обычно, сразу, не валяясь в постели. Ровно в десять ноль-ноль он говорил по телефону на английском:

— Доброе утро! Я хочу забронировать билет на сегодняшнее выступление Стефана Миленковича в Будве.

— Все билеты проданы.

— Как — «проданы»?! Мне вчера сказали, что бронирование начнется только сегодня в десять утра! Сейчас ровно десять утра.

— Да, правильно. К сожалению, все билеты проданы. Хорошего дня!

Сергей Львович пытался сказать что-то возмущенное, но в телефоне зазвучали короткие гудки. Возмущаться и расстраиваться было нерационально, и Сергей Львович выбросил Стефана Миленковича из головы до семи часов вечера.

В семь вечера Сергей Львович быстрым шагом вошел в Старый город через главный вход, под едва видимым барельефом венецианского льва.

Билеты на вечерний концерт раздавали возле Цитадели — самого высокого здания Старого города. За переносным прилавком, наподобие прилавка с мороженым, три девушки раздавали конверты с забронированными билетами. Сергей Львович спросил: нет ли билетов в продаже? Получив отрицательный ответ, он спокойно встал рядом с прилавком, не глядя на процесс раздачи билетов. Несмотря на еще не спавшую тридцатиградусную жару, он был одет «по театральному». Весь его внешний вид, солидный, уверенный и спокойный, ни на минуту не позволял усомниться, что он получит желаемый билет. Рядом с ним стали останавливаться другие, рассчитывавшие попасть на концерт и не имевшие билетов. Подходившие за бронью разительно отличались от курортной массы. Это были дамы с макияжем, в вечерних платьях, с ювелирными украшениями и господа, соответствовавшие дамам. На театральную публику оглядывались.

Через минут двадцать девушка обратилась к Сергею Львовичу:

— Вам сколько билетов?

— Два.

До начала концерта оставалось более получаса. Сергей Львович, пройдя вдоль стены Цитадели, вышел на смотровую площадку с видом на залив. Горы, ограничивающие город, и остров Святого Николая стояли в розовых в лучах заходящего солнца. Лазурная вода залива поблескивала рябью, кораблики беззаботно плавали туда-сюда. Было то время, когда мир менялся: тихо и повсеместно опускались сумерки. Горы уходили из розового в синее и далее — в серое, вода из лазури — в серое и черное, город зажигал огни, корабликов становилось меньше и на них тоже загорались огоньки.

Сергей Львович повернулся уходить. Вдруг он увидел женщину с пляжа. Он сделал несколько быстрых шагов вдогонку.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — она почти не удивилась встрече, но взглянув на него, добавила: — у вас совсем не курортный вид. Вы — с дипломатического приема?

— Почти. Иду на светское мероприятие: на концерт скрипача Стефана Миленковича. Звезда европейского масштаба.

— Да, публика возле билетной кассы выглядит солидно.

— То, что люди приехали из Белграда, я не сомневаюсь, но я не удивлюсь, если кто-то приехал из Вены или из Парижа. Кстати!.. Кстати, не хотите ли сходить? У меня есть лишний билет!

— Это… это неожиданно… Я не готова…

— Дело, конечно, ваше, но очень советую — потом будет, что вспомнить!.. Послушайте… — Сергей Львович, вдруг что-то сообразил, — Я как-то не подумал… если вы не одна, то я вам уступлю оба билета. Нет проблем! Себе я еще куплю… я знаю, как купить.

— Нет, я одна. А если вы один, то почему у вас два билета?

Сергей Львович в ответ издал несколько неопределенных звуков, а затем рассмеялся.

— Есть правило возрастания обмана: сначала говоришь небольшую неправду, потом, чтобы спрятать первую неправду, надо соврать еще сильнее, потом еще сильнее, а потом все равно тебя разоблачат. Правда в том, что я увидел вас в толпе, пока стоял, ожидая продажи брони, и на всякий случай купил два билета. Ведь это не преступление?

— Нет, не преступление, — быстро ответила она, и озабоченно добавила: — но тогда мне надо переодеться!

— Это не обязательно. Но если хотите, то еще полчаса есть, даже больше.

Она быстро пошла.

— Подождите,… — он догнал ее, — извините, не знаю как к вам обратиться… Я — Сергей!

— Марисоль.

— Марисоль?!

— Можно — Мария.

— Мария, не забудьте какую-нибудь кофточку — сидеть, может быть, будет прохладно.

— Ма-ри-соль, — проговорил по слогам Сергей Львович, словно пробуя звук имени на вкус, когда она стремительно скрылась в толпе.

Старый город, он же — крепость, некогда построенная венецианцами, занимал самую оконечность далеко выступавшего в море мыса. Вне всяких сомнений, эту крепость построила военная целесообразность. Одновременно также, вне всяких сомнений, крепость являла собой архитектурную жемчужину, гармонично встроенную в залив Адриатического моря и в горную Балканскую гряду. Откуда ни посмотри — крепость стоит на своем месте! Она словно пряжка на ремне замыкала на себе одновременно весь морской и весь горный пейзаж. К началу концерта море и ночная темнота плотно обложили Венецианскую крепость со всех сторон. Внутри город светился вечерними огнями и был наполнен туристами.

Летний театр, состоявший из сцены и зрительской трибуны, собранной из труб и пластиковых стульев, расположился на самом дальнем краю Старого города, на небольшой площади, закрытой со всех сторон. От моря, непрерывно славшего длинные неспешные волны на крепость, площадь была ограждена невысокой, меньше человеческого роста, крепостной стеной, за которой был пятиметровый скальный обрыв в море. Если бы в тот момент был день, то с верхних рядов зрительской трибуны было бы видно море. В темноте же море было просто слышно. За сценой крепостная стена закруглялась и была оформлена в виде крохотной круглой церквушки, и другой удлиненной, католической церкви побольше. За спиной у зрителей стояла православная церковь с мозаикой, повторяющей рублевскую Троицу, над входом. Справа летний театр отделялся от остального, очень оживленного вечернего города, небольшим зеленым сквером с тремя красивыми пальмами.

4

Мария появилась за минуту до начала в вечернем облегающем синем платье в туфлях на каблуках. С каблуками она стала почти одного роста с Сергеем Львовичем. Теперь, когда он смотрел на нее уже не сверху вниз, у него возникло ощущение, что он немного присел от восхищения. Что делать! Бог сотворил мир так, что красивая женщина производит впечатление на мужчину неотвратимо. Сергей Львович почувствовал себя Землей, которая вертится вокруг Солнца. Притяжение Марии немного ослабло с началом концерта. Сначала на сцену вышли музыканты оркестра, а затем сам Миленкович во фраке из золотистых блесток, словно цирковой конферансье. Невозможно было не улыбнуться. Но как только зазвучала скрипка, все внимание поглотила музыка и стало не до улыбок. Играл Миленкович очень хорошо. Музыканты оркестра слушались его как бога. Старые каменные стены давали прекрасную акустику. Сергей Львович и Мария сидели где — то в середине круто идущей вверх трибуны, значительно выше уровня стены, поэтому море дышало на них напрямую. Трудно сказать, добавляло ли дыхание моря что-то в акустику, но легкий йодистый аромат придавал некий живой объем музыке. Сергей Львович один раз осторожно взглянул на спутницу: она внимательно слушала музыку. Это было нельзя подделать.

После концерта, когда они вышли из летнего театра, Сергей Львович предложил:

— Кофе, конечно, пить на ночь вредно, но давайте в честь большой музыки устроим праздник непослушания и выпьем кофе!

— Да-а, согласна! — музыкальное вдохновение явно коснулось Марии.

Когда они подошли к «Моцарту», кафе было переполнено. Официанты, хорошо знавшие Сергея Львовича, изловчились и быстро организовали столик:

— Прошу, мой генерал!

Только они устроились, Мария как-то брезгливо открыла меню и тут же закрыла.

— Не могу! После такой музыки сидеть в этом гвалте, да еще с кальянами вокруг…

Они медленно пошли по алее прочь от Старого города. Народу было много, но аллея была достаточно широкой, чтобы чувствовать себя более-менее уединенно и вести разговор.

— Интересный скрипач! Я, конечно, знаток музыки почти никакой, но мне кажется, что все музыканты: и дирижеры, и скрипачи с пианистами: они все какие-то согнутые в дугу, напряженные, извиваются, будто что-то выдавливают из себя. А этот прямой как палка! Ничего из себя не выдавливает. Даже лицо как у спортсмена, без страдательных морщин.

— Я тоже обратил внимание: действительно — не похож на большинство музыкантов. Движения четкие, точные, ничего лишнего. Наверное, изгибаются и выдавливают из себя музыку те, в которых музыка занимает только часть натуры, а этот из семьи музыкантов, играет с пяти лет. Он пропитан музыкой до мозга костей. Хорош, даже в каких-то шлягерах американских глубину находит.

— А вот это… пронзительное и тревожное… это — «Зима»?

— Да, «Времена года», «Зима».

— Так странно! Как можно писать сочинять такую музыку и так точно играть? У них же, в Европе, совершенно нет зимы!

— Согласен, странно! Но есть такая версия, что Вивальди соотносил «Времена года» с временами человеческой жизни. Молодость, зрелость и так далее…

— Интересно! — удивилась Мария. — Надеюсь, вы не сию секунду это выдумали?

— Вы мне льстите! Я не так изобретателен. Это я слышал от одного интересного человека, русского экскурсовода в Венеции.

— Интересно… — Мария задумалась. — Пытаюсь представить знакомых мне стариков и соотнести их с музыкой Вивальди… Не получается.

— После семнадцатого года в России трудная жизнь. У нас до такой старости не доживают, а те, кто дожил, уже получил дубиной по голове так, что всякая внутренняя жизнь сплющилась. И там уже не различишь, где зима, где лето.

— Похоже. Как это печально!

— А вот, если почитать русскую литературу девятнадцатого века… У Толстого, мне кажется, можно найти такую старость.

Они неспешно шли по аллее, неспешно, но воодушевленно разговаривали. Прохладный ветерок с моря смешивался с запахом вековых сосен. Было хорошо. Расставаться не хотелось. Тем не менее с аллеи свернуть пришлось: они шли в сторону отеля, где остановилась Мария.

— Кстати! Вот это мой дом, — указал он на современную многоэтажку, мимо которой проходил их путь. — Можем устроить вечер непослушания у меня. Кофе отличный — я покупаю в специальном магазине, у русских.

Мария колебалась:

— Ведь господин пират не обидит беззащитную женщину?

— Перестаньте, какой я пират? Безликий винтик современной компьютерной цивилизации, да еще и на курорте.

Они поднялись в лифте на четырнадцатый этаж.

— Можно я представлю, что мы в кафе и я не буду разуваться?

— Конечно! В Западной Европе вообще не принято разуваться. Это у нас только гостей переобувают в тапки. Здесь мы как бы на стыке двух миров — каждый делает, что хочет… — Сергей Львович суетился, убирая что-то со стола, ставя чайник и прочее. Он почему-то чувствовал себя не в своей тарелке, скрывая это, болтал без умолку, — кстати у меня с балкона изумительный вид на море, на горы — во все стороны! Ко мне надо экскурсии водить, как на смотровую площадку… Правда сейчас темно — ничего не видно…

Мария наоборот была молчалива и не суетлива. Она медленно прошла из коридора в гостиную и, словно в раздумье остановилась посередине.

— Можно свет уменьшить? Глаза режет, — попросила она. Сергей Львович засуетился, щелкая выключателями.

— Нет, — поправила она, — лучше теплый оставить, а белый выключить.

Сергей Львович сделал, как сказала Мария и что-то весело бормоча, продолжал суетится.

— Может, обойдемся без кофе? — Марисоль стояла в середине комнаты в золотисто-красном свете угловых торшеров. Сергей Львович остолбенел. Она завела руку за голову, приподняла рассыпанные по плечам волосы и повернулась к нему спиной:

— Помоги расстегнуть платье.

Платье синей волной легло на пол вокруг стройных загорелых ног в черных туфлях на высоких каблуках.

5

Мария резко вскинулась и села на кровати белым расплывчатым пятном.

— Все-все-все… Хватит! Домой!

— Подожди! Послушай минутку! — Сергей Львович остановил ее спокойным голосом, — сейчас два часа ночи: я не знаю, как в твоей гостинице, но многие закрываются на ночь, и чтобы войти, надо будить швейцара или вахтера какого-нибудь. У меня трехкомнатная квартира. Предлагаю: ты спи здесь спокойно, а я уйду в третью комнату и переночую — там все для этого есть.

— Пойдем чайку, что ли, попьем, — подумав, отозвалась Мария.

Сергей Львович в качестве домашней одежды выдал ей белый банный халат. Мария обернулась в два оборота и утонула в белом коконе. Чтобы халат не волочился по полу, она обулась в свои туфли на каблуках. Было смешно и они оба смеялись, щурясь поначалу после темноты на свет.

Потом Мария сидела в кресле, сняв туфли и поджав ноги, Сергей Львович возился с чашками, чайником, блюдцами, медом, печеньем. Из него сыпалось остроумие, и вытекала какая-то бестолковая суета. Комнату наполнял неяркий теплый свет. Было весело, уютно и хорошо. Какой-то невидимый, но твердый, словно хрустальный, купол накрыл этих двоих. Под этим хрустальным куполом разливалось ощущение уюта, покоя и защищенности. Что-то происходило. Что-то странное росло и крепло. Что? Сказать, что это вспышка любви — какие там порывы любви в сорок лет, — просто смешно! Сказать, что росло чувство душевного родства? Какая там душевная близость, когда и у того и другого вся жизнь прошла с другими людьми? Симпатия? Восхищение красотой или умом? В таком возрасте — каждый себе на уме и чужим умом не восхищается. И тем не мене что-то было, что-то всплывало в комнате, словно кит в океане. Всплывало и утверждалось. Первая это почувствовала Мария — женское сердце более чуткое. Она это почувствовала во время близости — было как-то слишком хорошо и… как-то не чувствовалось неловкости, о которую обязательно спотыкаются в таких быстрых отношениях незнакомые взрослые люди. Она почувствовала и испугалась. Казалось, чего вроде бы пугаться? Он — холостяк. Ее же теперешние семейные отношения вполне позволяли без малейших последствий провести отпуск как ей заблагорассудится. И сейчас, когда они сидели за чаем и болтали ни о чем, был как раз тот момент, когда пора было увидеть, что они совершенно чужие люди из двух чужих параллельных миров, но этого не происходило. Наоборот, происходило что-то странное, что-то таинственное.

Наконец, она устала и стала неудержимо зевать. Загорелая, в белоснежном халате она была столь соблазнительна, что он невольно снова потянулся к ней. Мария сделала решительный жест рукой, каким отгоняют назойливую муху:

— Кыш! — в свою третью комнату! Спать хочу.

Сергей Львович был так восхищен и красотой руки, сделавшей жест, и изяществом самого жеста, что удалился в одиночество с блаженной улыбкой.

Утром, возможно, впервые за много лет Сергей Львович проспал. Точнее, вчера — впервые за много лет — он не завел будильник. Сергей Львович спохватился, когда Мария уже ушла. Через час он уже сидел в «Моцарте» и ждал ее. Почему-то он был уверен, что она придет, его ни на миг не посетила даже тень сомнения, что их «роман» продолжится. Сергей Львович был весь погружен во внутренние переживания. Он был в том возрасте, когда новые страны и новые шедевры искусства перестают потрясать до глубины души, и подлинно новое человек может найти только во внутренних ощущениях. Сергей Львович явно влюбился, причем в этой его запоздалой влюбленности было что-то, чего не было в предыдущих любовных историях. Однако, самое интересное, можно сказать — пикантное, в его влюбленности было то, что живой поток любовных чувств протекал, совершенно не разрушая самого Сергея Львовича. Это одновременное созерцание нового потока чувств и незыблемости храма собственной личности рождало небывалое возбуждающее и, одновременно, эстетическое переживание.

Впрочем, мне кажется, уже в тот момент Сергей Львович был подобен зданию, подвергшемуся землетрясению — коммуникации разорваны и фундамент треснул, хотя снаружи, вроде бы все целое.

Женщина со странным именем Марисоль… Вдруг Сергей Львович заметил, что Старый город изменился. Крепостная стена возле кафе раньше была просто старой пыльной стеной из скучных серых камней. Теперь Сергей Львович увидел, что камни совсем не пыльные и не мертвые. От них исходит то ли тихое дыхание то ли невидимое свечение. Пожалуй, это были не камни, а твердые серые хрустальные колбы, в которых хранились взгляды и дыхания людей, живших когда-либо в городе. В черных складках между камнями напряженно сидело прошлое и пристально смотрело на проходивших мимо людей. Можно было дотронуться до камней и прочитать мысли прежних горожан, можно было прислониться, слиться со стеной и перенестись в прошлое. Можно, но нельзя: он ждал Марисоль. Прямо во время ожидания Сергей Львович чувствовал, как менялся сам принцип, само устройство его жизни. Все время, какое он себя помнил, у него всегда впереди шел подробно начерченный план событий, а затем в уже нарисованные кружочки и квадратики вставлялись сами события жизни — действия, поступки, люди. Теперь впереди шла сама жизнь из плоти и крови, и — никаких планов. Собственно говоря, в данный момент было одно единственное событие в его жизни — он ждал любимую женщину. Больше ничего не было. Он ждал Марисоль в уютном кафе, с ароматным кофе с изысканным австрийским десертом, овеваемый морским ветерком, а мог бы ждать, стоя на голой скале под дождем и снегом с ураганным ветром. Содержание было бы одно и то же. В голову ему влетела простая и очевидная мысль, что всякого рода «испытания» и «наказания» «посылаемые свыше» — это человеческая выдумка. Свыше приходит только само событие без всякого назидательного напряжения, а люди…

— Добрый день! — перед Сергеем Львовичем стояла Мария, с мокрыми после купания волосами, и улыбалась. В руках у нее была пляжная сумка.

— Добрый день! — Сергей Львович вскочил, пододвинул ей стул и замахал рукой, подзывая проходившего мимо официанта.

— Да, мой генерал! — официант замер в ожидании.

Мария присела, но от кофе отказалась:

— Спасибо, я ничего не хочу. Я бы через часик основательно поужинала.

Официант удалился. Мария улыбнулась:

— Вы, Сергей, — военный?

— Почему?

— К вам обращаются: «генерал»!

— Они ко всем так обращаются. Изюминка этого сезона! Грубая лесть действует безотказно. Наверное, хозяин кафе где-то услышал и отдал приказ называть всех посетителей «генералами».

— А к женщинам как обращаются — «генеральша»?

— К женщинам — никак. Это Балканы! Традиционное общество — общество мужчин. Женщина должна сидеть дома. В кафе нет для нее звания!

Пошутили-посмеялись. Мария ушла к себе в гостиницу, переодеться и отдохнуть.

6

Через пару часов они сидели в ресторане «Адриатика». Столик располагался на деревянном пирсе, метров на тридцать заходившим в залив. День шел к закату. Море лениво разлеглось в заливе и от нечего делать мягко поигрывало волнами. Горная цепь стояла сквозь легкую синюю дымку в розовых лучах опускающегося солнца. В марине (марина — в Средиземноморье так называют оборудованную гавань для катеров и яхт) между Старым городом и рестораном «Адриатика» стоял лес мачт. В проливе между Святым Николаем и Старым городом медленно скользили новые яхты и катера, возвращавшиеся на ночевку из дневного путешествия. Все это было накрыто небесным куполом. Под куполом было жарко, но веял синий освежающий ветерок.

— Даже не верится, что может быть так красиво, — Мария неспешно обвела взглядом залив и вздохнула. Она держала в руках столовые приборы, намереваясь приступить к мидиям, запеченным с пармезаном, выложенным на большой серебристый поднос. Вдруг она спросила:

— Сергей, а как тебе удалось заполучить такой козырный столик прямо у воды? Ты дал взятку?

— Нет, я просто его забронировал, — Сергей Львович приступил к кальмарам, запеченным на гриле.

— Когда?

— Утром, — беспечно ответил он, положив в рот очередной кусочек кальмара, предварительно сбрызнув его лимонным соком.

— Утром? — Марисоль мягко улыбнулась. Вилка и нож замерли в ее руках, она продолжила каким-то слишком бархатным голосом. — То есть ты сидел в «Моцарте» спиной к потоку людей, которые шли на пляж, и был уверен, что я сама подойду к тебе? И к тому моменту, когда я подошла, у тебя уже был заказан вот этот столик?

— Я… я заказал на всякий случай… что в этом такого? — столовые приборы в руках Сергея Львовича также замерли. Он с усилием проглотил кальмара и вопросительно уставился на свою спутницу. Мария, не моргая, смотрела на него, мягко улыбалась и говорила тем же бархатным ласковым голосом:

— То есть ты просчитал ситуацию, ты просчитал мою психологию. Вчера ты просчитал меня и заранее купил два билета на концерт. Ты просчитал вчерашнюю ночь, — Мария мягко без стука положила столовые приборы, — и сегодняшнюю ночь ты тоже просчитал?

— Ничего я не считал… Я тебя не просчитывал… Просто я хотел как удобней…

Лицо Сергея Львовича вдруг разом покрылось крупными каплями пота, будто ему в голову вставили огромный шприц и резко выдавили: пот выступил из всех пор кожи одновременно.

— Больше совместных ночей не будет.

— Но… ну… мы же можем просто ужинать иногда вместе… Я здесь все знаю — могу достопримечательности показать…

— Зачем я тебе? Посмотри вокруг: голые бабы табунами ходят! Легко найдешь другую. Молодую!

— Причем тут это?! — пот ручейками стекал по лицу Сергея Львовича. Один ручеек затек в глаз, глаз защипал. Он импульсивно заморгал и импульсивно попытался смахнуть пот правой рукой. При этом он стукнул себя по лбу ножом.

— Ты чего так разволновался? Сережа, ты что влюбился что ли? — Мария искренне, весело рассмеялась и откинулась на спинку стула.

Сергей Львович взял себя в руки: он положил столовые приборы на стол, достал платок из кармана, тщательно вытер пот с лица, сделал вдох-выдох и спокойно ответил:

— Нет, никакой любви я не испытываю, а испытываю очень сильный страх — что ты сейчас встанешь и уйдешь… навсегда.

— Зачем же уходить, давно хотела попробовать мидии с пармезаном, — рассудительно заметила Мария и перевела свое внимание с Сергея Львовича на мидий. — Да и на экскурсии можно вместе поездить. Почему бы нет?.. М-мм-м! Как вкусно! А это что за соус?

— Оливковое масло с чесноком. Очень подходит к мидиям.

Мария, как ни в чем не бывало, принялась восторгаться средиземноморской кухней и красотами Будвы. Сергей Львович еще некоторое время пребывал в сильном напряжении, опасаясь новых атак с ее стороны, но затем постепенно расслабился и присоединился к радостно-восторженному настроению спутницы.

Где-то на заднем плане невольно крутились мысли: безусловно Мария имела основания с подозрением отнестись к его предусмотрительности, но было еще что-то. Он вдруг почувствовал, что не он «просчитал ее», а, наоборот, она только что просветила его насквозь рентгеновским излучением, словно дотронулась до каждой малейшей косточки его скелета. «Впрочем, — успокоил себя Сергей Львович, — чего мне скрывать? У меня никаких тайн нет». Тайн, может быть, и не было, но секрет — был.

После «Адриатики» они, прогуливаясь, шли в опускавшихся сумерках по набережной. Слева в такт с дыханием залива легонько поднимались и опускались лодки и катера. Лодочники зазывали отдыхающих на вечернюю морскую прогулку. Дойдя до крепости, они, повторяя поворот набережной, свернули налево. Здесь стояло с десяток крупных трехпалубных яхт. В каждой яхте пересеклись совершенство формы, свобода морского путешествия и независимость жилища, именно поэтому эти морские существа действовали на людей неотразимо — публика всех возрастов и национальностей фотографировалась на фоне яхт непрерывно.

— Пойдем в город? — предложил Сергей Львович.

— Людей слишком много. Толкаться на улочках не хочется.

— Да, отдыхающих каждым днем прибывает… Можно посмотреть на муравьиную суету с террасы бывшей австрийской администрации, — предложил Сергей Львович.

Они стояли на большой как площадь террасе, погруженной в ночь. Внизу в ночной черноте сверкала огнями площадь перед Старым городом. Горели уличные фонари, горели огоньки на столиках кафе, горела подсветка стен крепости. Воздух тоже был пронизан летающими вверх-вниз разноцветными огоньками — торговцы детскими игрушками запускали их в воздух из специальных рогаток, огоньки взлетали и медленно на крутящихся парашютиках спускались прямо в руки торговцев. Была видна часть стоянки больших яхт, каждая из которых подсвечивалась своими манящими голубыми и золотыми огнями. Нижний мир города наполняли две сотни сидящих и гуляющих людей, в то время как на террасе кроме Марии и Сергея Львовича были едва различимые в темноте еще две молчаливые пары. Хотя город был ниже всего на несколько метров, отдельные звуки его были неразличимы и сливались в сплошной гул. Этот гул был как-то странно удален от террасы и на ней можно было слышать тишину. Мария и Сергей Львович прогуливались в этой тишине вдоль парапета. Они остановились возле пальмы. Сама пальма росла снизу, и ствола ее не было видно, а над террасой на расстоянии вытянутой руки раскинулась ее роскошная крона, специально подсвеченная снизу холодными светильниками. Раскидистая черно-белая крона пальмы возникала словно из ниоткуда. Просто благоухающая тишина адриатической ночи вдруг сгустилась и с легким шелестом явила в воздухе живой кристалл роскошной пальмовой кроны.

— Сережа, поцелуй меня, — сказала тихо Мария и повернулась к Сергею Львовичу.

Поцелуй длился и длился. Она все сильней и сильней прижималась к нему, значительно сильнее, чем это требовалась для поцелуя. Его руки заскользили по ее телу. Тело в ответ начало таять.

— Пойдем к тебе, — сказала она.

7

По слову Божиему воды собрались в одном месте, и суша поднялась над водами. Так образовалось морское побережье возле острова Святого Стефана. Мария и Сергей Львович спустились от автобусной остановки на пляж возле Святого Стефана, по-видимому, на следующий день после разделения воды и земли — морской берег еще дышал первозданной энергией. Бирюзовое око воды оттенялось плавным изгибом широкого пляжа из розовой гальки. Бирюза волнисто дрожала и дышала глубиной, а над раскаленной розовой галькой дрожал и струился нагретый воздух. Если бы такого сочетания цветов и впечатлений добился бы ювелир в каком-нибудь колье, то все бы ахнули: чудесно! великолепно! неподражаемо! шедевр! А там, возле Святого Стефана, этот ювелирный шедевр гигантских размеров был просто брошен к ногам. В прохладной бирюзе люди купались, на розовой гальке они лежали. Еще к этому шедевру была прикреплена вставшая посреди мерцающей бирюзы розовая скала самого острова Святого Стефана, вместе со встроенным в остров розовым городом. С противоположной стороны побережье обрамляла цепь белых горных кристаллов, упиравшихся в синий небесный купол своими вершинами с монастырями на них.

Казалось, что в самом воздухе еще не затих последний отголосок великой симфонии сотворения мира. Мария и Сергей Львович просто и беззаботно купались, загорали, пили кофе и разговаривали. Они так же просто и естественно вступали в свой миф — миф о мужчине и женщине, какими их задумал Бог. И душу их пронизывал тот же отзвук симфонии сотворения мира. И душа их дрожала тонкой дрожью не от мира сего. Если миф живой, то в него можно войти из любой точки пространства и времени, правда не любому человеку, а только тому, кому разрешено. Им почему-то разрешили. Если и не полностью войти в миф, то, хотя бы, — прикоснуться. А это уже немало.

После Святого Стефана, ближе к вечеру они сидели на балконе у Сергея Львовича. Впрочем, скорее это был не балкон, а почти терраса. Терраса была угловой и открывала два вида: на залив с островом Святого Николая и Старым городом, другой вид — на горную цепь, отгораживавшую долину Будвы от всего остального континентального мира. Часть террасы с видом на море была шириной в размах рук, и там вполне свободно умещались чайный столик и стул. В другой части — с видом на горы — стоял такой же чайный столик со стулом, но там можно было еще и водить хоровод вокруг.

Сергей Львович принес стул с другой части террасы, и они с Марией сели напротив гор с бокалами сока.

— А почему у тебя два столика? — спросила Марисоль.

— Иногда хочется попить кофе с морем, иногда — с горами. Сначала я таскал столик туда-сюда, потом надоело — купил еще один. Удобно!

— А почему у каждого столика по одному стулу?

— Я живу один.

— А гости?

— У меня не бывает гостей.

Мария промолчала. У нее, как заметил Сергей Львович, иногда случался особый вид молчания — «электрический». Посторонние люди его, конечно же, не отличали его от обычного молчания, но тот, кто близко общался с ней, знали, что этот очень важный элемент разговора надо обязательно учитывать. В ответ на фразу Сергея Львовича «у меня не бывает гостей» Мария чуть прищурив глаза, не меняя положение головы, бросила на него быстрый пронзительный взгляд, затем медленно отвела глаза, и на несколько секунд замерла с туманным взглядом и расслабленным лицом. Можно предположить, что в эти секунды внутри у нее совершалась какая-то очень интенсивная умственная работа. Это не была обычная напряженная мысль — ее бы выдала мимика лица. Наверное, это была какая-то объемная работа подсознания. В эти секунды вокруг Марии возникал невидимый кокон напряженной тишины и в нем будто интуитивно слышалось то ли легкое шуршание, то ли потрескивание электрических зарядов.

Мария вернулась в реальность после секундной задумчивости, отпила сок из бокала и стала смотреть на горы. Обычно, чтобы разглядеть пейзаж, надо какое-то время всматриваться, но в этот раз она увидела горы сразу. Горы как-то разом окрылись ей и пошли навстречу. Внизу горы были сплошь покрыты кустарниками и деревцами, чем выше от земли, тем кустарники становились меньше и росли реже, а затем переходили в зеленый ковер из травы. Ближе к вершинам июльский зеленый ковер плавно переходил в августовский желтый и исчезал, обнажая мощную каменную грудь горной гряды. Над каменными вершинами стоял огромный пенящийся взрыв из белоснежных облаков. Каждая складка горы, каждый отраженный блик, каждое пятно тени от облака, — каждый элемент был так ясно виден и был так выразителен, будто горы приблизились на расстояние вытянутой руки. Еще мгновение — и горы заговорят с ней человеческим голосом… Мария тряхнула головой и от вернулась от горного пейзажа.

— Все, хватит! Слишком красиво, перебор… Пойдем в комнату.

— Это называется — «синдром Стендаля», — улыбнувшись сказал Сергей Львович, когда они перешли в квартиру. — Приехал как-то Стендаль во Флоренцию. Принялся ходить по музеям. Как обычно утонченные люди рассматривают шедевры? Они впиваются взглядом, смотрят и смотрят, высасывают, так сказать, весь нектар из шедевра. А во Флоренции плотность произведений искусства запредельная — два шедевра на квадратный метр. Стендаль смотрел-смотрел и — грохнулся в обморок! Перепил нектара. С чувствительными людьми в Черногории, наверное, такое тоже приключиться может.

— Это Будва такая красивая? Или — вся Черногория?

— Вся Черногория сделана по золотому сечению.

— Все, пожалуй, я тоже перепила нектара. Пойду в отель отравлюсь телевизором или интернетом… или поработаю, а то меня постигнет участь Стендаля.

Мария встала.

— А… это… ты не останешься?

— Ты считаешь, что удачно организовал курортный секс-конвейер? — спросила Мария по пути к выходу.

— Нет, что ты?! — испуганно воскликнул Сергей Львович, но тут же рассмеялся: — Меня так восхищают некоторые твои… французские обороты…

— Слова прямого воздействия, — подсказала Мария уже в коридоре.

— Точно! «Слова прямого воздействия»… — Сергей Львович вновь испуганно спохватился и оборвал смех: — Я провожу?

— Нет, не надо.

— А… мы завтра… увидимся?..

— Возможно, — ответила Мария обувая босоножки с помощью «ложечки», — почему бы и нет? Городишко-то маленький.

Мария обулась и взяв в руки свою пляжную сумку, повернулась к Сергею Львовичу.

— Сергей, большое спасибо за экскурсию. Было просто великолепно! Спокойной ночи.

— Спокойной… ночи, — эхом отозвался растерянный Сергей Львович.

В дверях она остановилась.

— Завтра, как проснусь, я собираюсь на Могрен. Если захочешь — подходи.

— Спасибо! — он вспыхнул как лампочка.

Дверь за Марией захлопнулась. Этим хлопком закончились события дня. И этот же хлопок словно выстрел освободил душу Сергея Львовича. Душа вдруг скачком расширилась и полетела разом во все стороны: над морем, над горами, над только что сотворенным миром Святого Стефана…

Сергей Львович подумал, что если бы он стал композитором, то сейчас было самое время создавать настоящую, вдохновенную музыку, но… он не стал композитором. Поэтому он еще немного полетал со своей душой, успокоил себя и сел за компьютер работать.

8

Мария появилась на пляже после полудня. Сергей Львович к этому времени уже весь издергался. Ему, вроде бы, повезло: он сразу разглядел ее в потоке приходящих. Однако, ее появление не принесло ему покоя: Мария на ходу поздоровалась и даже не стала смотреть занятые им лежаки. Она прошла к середине пляжа и выбрала там «наилучший» с ее точки зрения лежак, рядом с которым свободных не было. Сергей Львович вынужден был удалиться на свое «лежбище», где погрузился в душевный раздрай: то ли он с Марией на пляже, то ли один? То ли он вообще с Марией, то ли один? Вообще Мария вместе с какой-то сказочной полнотой жизни одновременно вносила в его жизнь крайнюю раздерганность и зыбкость. То, что она могла в любой момент уйти и никогда больше не появиться, было несомненным. Это было в высшей степени мучительное ежесекундное ощущение Сергея Львовича при общении с ней. И самое мучительное, крайне непривычное, в состоянии, возможно впервые им в жизни проживаемом, было то, что невозможно ничего изменить. Невозможно было ни на волос сдвинуть ни одно событие, ни один всплеск чувств. Сергей Львович лежал с закрытыми глазами в жарком — тридатипятиградусном равнодушно-спокойном мире, сделанном из моря, гор и неба, как в гробу. Вдруг раздался голос Марии:

— Господин пират, можно расположиться рядом с вами?

Сергей Львович подпрыгнул будто на пружине, словно восстал из гроба.

— Конечно! Я же говорил, что здесь лучшее место!

— Просто надоели желающие познакомиться.

Мария предложила сплавать вместе «к буйкам», имея ввиду ограничительный трос с красно-белыми пенопластовыми поплавками. Вода в тот день была очень теплой, и они долго разговаривали, зависнув в невесомости, держась за поплавки и лениво пошевеливая ногами. Они восхищались видом Венецианского города, выплывавшего из-за скал в открытое море с колокольнями вместо мачт. Потом они восхищались тем, что нет горизонта, а морская синева через дымчато-голубую полоску переходила сразу в синеву небесную. Потом внимательно рассматривали Святого Николая. Остров виделся им прямоугольным треугольником, правый берег которого вставал из воды под прямым углом, от верхней точки его шла гипотенуза, снижаясь до уровня моря. Очень забавно выглядели отколовшиеся от острова скалы, ставшие маленькими островками. Эти три островка полностью копировали геометрию самого острова Святого Николая. Сергей Львович сказал, что он называет эту группу островов Николай и Николайчики. Название было точное, и Мария посмеялась.

После пляжа они решили сразу выпить кофе в «Моцарте». На площади они столкнулись с неожиданным препятствием: возле кафе собралась непонятная молчаливая толкучка. Внутри толкучка оказалась не совсем молчаливой: там полукругом стояли взрослые музыканты с трубами, но трубы были опущены, и в центре без музыки, отчаянно-весело, подбоченясь танцевали дети. Впрочем, если прислушаться, то можно было расслышать, как сквозь шарканье детских ног пробивались звуки музыки, видимо с какого-то телефона.

— Что там такое? — спросила Мария, не видевшая из-за спин происходившего.

— Какой-то детский фольклорный ансамбль, — Сергею Львовичу рост позволял заглянуть поверх голов. — Болгары или макендонцы какие-нибудь.

— Не хочется сидеть возле толкотни… Пойдем, пока они не уйдут, сходим в город. Я хочу заглянуть в ювелирный.

На узкой средневековой улочке, еще не было вечерней толпы — народ пока что был на пляже. Первый этаж домов занимали магазины, второй и третий — были жилыми. Об этом свидетельствовало вывешенное кое-где на просушку белье.

Мария надолго нырнула в магазинчик с выразительным названием «Злато». Сергей Львович, чтобы не толкаться на узкой улочке у входа, прошел два шага до небольшой площади, откуда было можно следить за дверью ювелирного магазина. Сама площадь, дома ее составляющие, все крылечки и ступеньки, — все было построено из камней и по законам средневековой гармонии. Это давало площади цельность живого организма, где все согласовано и нет ни одного неживого, ненужного элемента. Сверх этого, камни площади были вместе уже добрых пять веков, за эти века камни так притерлись друг к другу, привыкли и подружились, что площадь рождала щемящее чувство умиления. Такое же чувство умиления возникает, когда смотришь на любимую ребенком музыкальную шкатулку. Все это, давно прочувстванное, мигом всплыло в уме Сергея Львовича, но поверх этого старого прозвучало какое-то новое впечатление. При всей игрушечной умилительности площади здесь были настоящие тяжеленные камни, настоящая площадь настоящего средневекового города, вся пропитанная энергиями подлинной человеческой жизни, ее потом, кровью, страстями и любовью. И это представилось Сергею Львовичу некой несомненной и высшей ценностью в современном мире, все более становящимся иллюзорным и фальшивым.

Как эта площадь называлась пятьсот лет назад Сергей Львович не знал. Сейчас она носила звание «Площадь поэтов». В дальнем углу площади стояли несколько старинных, возможно античных, мраморных камней. Возле них время от времени на площади действительно появлялись настоящие поэты и писатели. Тогда на площадь выносили стулья и расставляли их рядами для слушателей, которым литераторы рассказывали о своих книгах и отвечали на вопросы.

В данный момент на площади местные мальчишки торговали ракушками и сухими морскими звездами. Вытесненный мальчишками, с краю стоял Чарли Чаплин. Он своими трюками и ужимками пытался обратить на себя внимание проходящих, провоцируя их сфотографироваться с ним или просто бросить монетку в оттопыренный карман. Выглядело это просто ужасно. Уже лет десять или двенадцать назад, когда Сергей Львович впервые приехал в Будву, Чарли Чаплин уже был здесь и уже производил впечатление немолодого человека. Сейчас, возможно, это был почти пожилой человек. Толстый слой белого макияжа на лице скрывал его возраст, но делал его похожим на смерть, особенно в сочетании с черным костюмом на фоне залитой солнцем площади. Беда была еще в том, подумалось Сергею Львовичу, что современная молодежь уже толком и не помнила первоисточник этого Чарли Чаплина — дергающегося пошляка из немого кино…

Размышления Сергея Львовича прервал отряд детей, выстроенных по-военному в колонну по двое. Колонна шла, извиваясь змеей по узкой улочке, хором выкрикивая:

— Юк-крейн! Ук-краина! Юк-крейн! Ук-краина!

Окружающие расступались и поглядывали на детскую колонну вопросительно. За детьми шла группа «кабанчиков» — уже вполне пузатых мужичков в шортах и шлепанцах, с набрякшими пивом физиономиями. Словно глухое эхо звонких детских голосов «кабанчики» угрюмо бурчали себе под нос:

— Бурк-краина… Бурк-краина…

В эту минуту Сергей Львович увидел Марию, выходившую из двери магазина. Сергей Львович пропустил хвост колонны демонстрантов и подошел к Марии.

— Кто это? — спросила Мария.

— А эти те самые дети, плясавшие на площади… Оказывается, это граждане незалежной Диканьки.

— А зачем они кричат?

— По завету Гоголя: «как будете в Петербурге, то скажите, что есть на свете такие — Бобчинский и Добчинский». Вот, ходят люди по Европе… почти по Европе и кричат: я — Бобчинский! я — Добчинский!

Мария посмотрела на Сергея Львовича, она поняла, что он говорит остроумно, но тема ее не заинтересовала и она не стала вникать в его остроумие.

— Ты можешь зайти со мной в магазин — взглянуть, как смотрятся сережки?

Сергей Львович зашел с Марией в магазин, высказал свою мнение о сережках. Мария поблагодарила продавца и обещала подумать. Они вышли из магазина и пошли по улице в сторону кафе.

— Могу я тебе купить эти сережки? — спросил он.

Мария резко остановилась.

— Это с какой стати? Я что — твоя содержанка? — она стояла перед ним и смотрела в глаза.

— Ну… почему?.. зачем так сразу?

— Это бестактно. Тебе так не кажется?

— Да, возможно… пожалуй,.. но уголовно не наказуется. Извини, если…

— Сергей, это противно смотреть: ты бледнеешь и заикаешься, как восьмиклассник перед учительницей.

— Мари, послушай… Ты знаешь, чего я боюсь. Ты резкая женщина и я опасаюсь твоих резких движений… Могу я, хотя бы, показать тебе в «Моцарте» лучший десерт и не ожидать твоих кавалерийских атак?

— Можешь. Можешь, даже оплатить его, — примирительно согласилась Мария.

9

В этот раз в кафе их ждал приятный сюрприз: в углу, образованном стеной и башней, пианистка негромко играла на электропианино что-то из популярной классики.

— Вот, — Сергей Львович раскрыл перед Марией меню. — Настоящий австрийский десерт «захер», назван по имени кондитера Франца Захера.

Заказали по захеру и по капучино.

— Моцарт… это, ведь тоже — Австрия?

— Да, и эта смотровая площадка, — Сергей Львович указал рукой на террасу, откуда они ночью смотрели на ночную муравьиную жизнь. — Это тоже Австрийская империя. Там была имперская администрация. Сто лет, до восемнадцатого года, до самого падения империи в Будве было австрийское правление.

Принесли десерт и кофе.

— М-м!.. Действительно, вкусно! — Мария удивилась.

— А ты думала, я хочу обмануть тебя?

— Нет, конечно… Просто у тебя, как и у всех мужчин, впереди пирожного шествует идеология. Ты с таким воодушевлением говоришь об Австрии, будто… не знаю… словно ты нанятый за большие деньги пропагандист.

— Нет, я совсем не пропагандист. Просто я очень люблю Австрийскую империю!

Мария от десерта и кофе была в приподнятом настроении, а от шутки о любви к Австрийской империи она просто залилась смехом. У Марии был очень красивый голос, а голос человека лучше всего слышен в веселом смехе. Сергей Львович слушал это роскошное сопрано и улыбался. Мария постепенно успокоилась. Во время смеха она мельком взглянула Сергея Львовича. Потом — еще раз. Потом, успокоившись, она сделала глоток кофе и погрузилось на несколько секунд в свое «электрическое» молчание. Потом она уже не мельком, а пристально взглянула и, мягко улыбаясь, то ли вопросительно, то ли утвердительно произнесла:

— А ведь ты не шутишь.

— В смысле? — не понял Сергей Львович.

— Насчет Австрии.

— А в чем тут может быть шутка?

Мария опять «электрически» помолчала.

— Сережа, а на кофейных чашках у тебя дома этот… забыла фамилию… он тоже из Вены?

— Климт! Да, это тоже австрийский художник. Может, он художник и — «не очень», но для меня он — «последний художник империи». Умер в один год с ней.

— Я приняла это за шутку. Извини, но… согласись, не каждый день встречаешь человека, который «очень сильно любит Австрийскую империю».

Тут уже рассмеялся Сергей Львович:

— Я понимаю, как это выглядит со стороны!.. Но это на первый взгляд — «изгиб психики», а если подумать, то это нормально — относиться к Австрийской империи с симпатией… с сочувствием, может быть.

Женщина и мужчина сидели в кафе и разговаривали: разговор — свободный, незадумчивый, курортный — переходил от погоды к морю, от пирожного — к позабытой всеми империи. В этом не было ничего необычного, ничего примечательного. Странным было то, что разговор был увлекателен для обоих. А ведь эти мужчина и женщина встретились неделю назад, а до этого он прожили по сорок лет самостоятельной жизни. За всю свою сознательную жизнь Мария и одной минуты не продумала о судьбе Австрийской империи, а сейчас она с неким самозабвением следила за мельчайшими поворотами мысли Сергея Львовича.

— Дело в том, что Австрийская империя больше всего похожа на Российскую, — говорил он, очевидно, давно продуманное. — Можно сказать — сестры по несчастью. Они обе перестали существовать в результате Первой мировой.

Мария «электрически» молчала, словно у нее в подсознании с космической скоростью прокручивались те разговоры, которые они могли бы быть, если бы он познакомились лет двадцать назад.

— Хорошо. Но почему надо «любить Австрию», а не Россию? Ведь это более естественно для русского. Согласись!

— Россия… А что такое Россия сейчас? Россия — в двадцатом веке? В результате войны Россия в семнадцатом году рухнула с таким грохотом!.. До сих пор в ушах стоит! Российская империя упала «ниже уровня моря». На ее месте весь двадцатый век просто какая-то дымящаяся яма. Кстати, именно такой ямой и видят Россию западные европейцы. Очень трезвый, совершенно рациональный взгляд.

— А ты?

— Что — я?

— А какой видишь Россию ты?

— Я? — эхом переспросил Сергей Львович. Он пожал плечами: — Для меня Россия — это музыка. Не хочу показаться эпатажным, но… короче говоря… Вся моя сознательная жизнь, я уже говорил, прошла в Петербурге. А в Петербурге все время разыгрывалась одна и та же пьеса. Представь себе, иду в Эрмитаж. Эрмитаж большой — можно заблудиться на пару лет, поэтому всегда намечаешь себе цель: Рембрандт или Рубенс, или, там, Венера, которую Петр привез из Италии для Летнего сада. Идешь по Эрмитажу, опустив глаза, чтобы не отвлекаться, прямо к цели. Пришел, рассмотрел там всякие золотые украшения у Рембрандта, посмотрел на Венеру — хорошая такая Венера, длинноногая. Намеченная задача выполнена. Что дальше? А дальше бредешь уже без цели, куда глаза глядят. То у картины остановишься, то у брошки какой-то, то Георгиевский зал тебя вдруг остановит. Вот, например, все время пробегал Рафаэлевы лоджии, как спортзал, а однажды вдруг остановился и принялся рассматривать всякую живность — филинов там всяких, белочек, листочки-ягодки, дракончиков, чудиков с рожками, нимф разных. Вся эта флора и фауна нарисована на белом фоне. И вдруг меня осенило, что, а ведь белый фон — это небо! Представляешь, небо написать белым цветом! Рафаэлевы ложи сделаны по итальянским первоисточникам — в Риме есть такие росписи, во Флоренции — позже я их сам видел, — скорее всего белое небо европейцы тоже срисовали с каких-нибудь египетских образцов, но ведь какая-то светлая голова придумала впервые писать небо белым цветом! Синим — понятно, золотым — тоже понятно — это золотые солнечные лучи, но — белое небо! И ведь это работает. Белый цвет содержит в себе всю мощность неразделенной радуги. Простоял я не знаю сколько часов перед белым небом… В другой раз идешь-идешь и вдруг — стоп! — тебя озаряет: вот она, лучшая картина! Живая — дышит, двигается — серые волны бегут, облака летят, кораблики плывут — а это, оказывается, огромное окно из Зимнего на Стрелку Васильевского! Со временем пришло осознание, что все эти, вроде бы случайные, остановки, все впечатления, мысли, ритм смены этих мыслей и чувств, — все они подчиняются законам гармонии. Это и есть музыка. Музыку эту три века писали русские цари: строили Зимний дворец, собирали со всего мира коллекции. Для меня Зимний дворец — это музыка Российской империи — империи, которой нет.

Получается, что Россия — это выжженная яма, а над ней сияющий купол музыки из ниоткуда. И так во всем: а что такое Пушкин и Достоевский? Или — Юрий Кузнецов? — музыка из ниоткуда.

Поэтому, как о России говорить рационально? А говорить парадоксально — можно ли?.. Пожалуй, можно, за бутылкой водки, например с каким-нибудь сторожем детского сада с университетским образованием в питерской коммуналке с прогнившими в труху полами. Он тебе будет согласно кивать головой, да, Россия — это выжженный овраг. Потом добавит, что последние тридцать лет и три года он видит над оврагом некое свечение, и он подозревает, что это Китеж готовится к всплытию. Такие разговоры можно вести один раз в три года. Чаще — опасно для рассудка… Я ведь тоже таких разговоров не веду. Собственно говоря… я первый раз в жизни это говорю. Не с кем об этом говорить… и незачем… Вот, поэтому и говорим об Австрийской империи, немного похожей на Россию. Об Австрии можно думать и говорить рационально в здравом рассудке. Австрийская империя, конечно, погибла, но в щадящем режиме, так сказать: ЧК не было, ГУЛАГа не было, церкви не взрывали, элиту по спискам не расстреливали. Так, выход к морю закрыли, колонии отобрали, ограбили слегка, полет мысли ножницами подрезали, но Австрия живет потихоньку, как добротная европейская страна — значительно выше уровня моря.

10

Сергей Львович закончил монолог и посмотрел на Марию. Она заинтересованно разглядывала загорелый пляжный поток, с сумками, полотенцами, надувными фигурами для плаванья.

— Я тебя, наверное, утомил, — предположил Сергей Львович.

— Я просто с удивлением смотрю на этих голопузых, с идиотски счастливыми выражениями лиц. Почему никто из них не ждет всплытия Китежа?!

Сергей Львович искренне рассмеялся.

— Да уж!.. Жизнь многослойна. Каждый живет в своем слое… Каждый — на своей волне.

— Ну ты-то веришь во всплытие?

— Не-не-не… Упаси, Боже! Я просто объективно вижу, что дело идет, скорее всего, как это ни парадоксально, именно к всплытию. Но думать об этом или веровать в это — это путь к дурдому. Дело в том, что человек исключен из планирования будущего. Видимо из-за того, что человек существо слишком кратко живущее, слишком зависящее от биологии. Будущее уже где-то заготовлено. Как какой-то прозрачный хрустальный мир уже построен и медленно надвигается на нас из будущего. Мы его только во сне иногда видим, а рационально просчитать не можем.

— Вот, я слушаю тебя и восхищаюсь: какая же я умная!

— Я думал, что ты сейчас восхитишься моим красноречием! — Сергей Львович от души рассмеялся.

— Нет, почему-то у меня выросло огромное уважение к себе: вроде бы мысли формулируешь ты, а лечу на них я. Хотя, я, честно говоря, я ни о Первой мировой, ни о Китеже, ни, уж тем более Австрии, я никогда не думала.

— Это значит, что по какой-то причине мы с тобой на одной волне. Бывает.

Оба замолчали, думая каждый о своем. Причем никто не смог бы угадать мысли другого, но у обоих мысли вдруг стали тревожными. За высоким взлетом души всегда следуют тревожные мысли.

— Сережа, а ты понимаешь, что я уеду и мы с тобой больше не увидимся? Не увидимся никогда. Ни разу в жизни.

Перед вопросом Марии Сергей Львович был погружен в задумчивость тоже беспокойную, но неопределенную. Вопрос просто обрушил его в панику.

— Что? Не понял… Ты завтра уезжаешь?!

— Нет, не завтра. Через неделю. Но после мы с тобой никогда не увидимся. Ты это понимаешь?

— Через неделю!.. Ну, а мы будем видеться? Мы же можем вот так же встречаться… кофе пить… разговаривать?

— Сережа, ты мой вопрос слышишь? Я спрашиваю: ты отдаешь себе отчет в том, что мы с тобой расстанемся и будем жить отдельно. Каждый своей жизнью. Мы не будем ни встречаться, ни переписываться, ни перезваниваться. Ты это понимаешь?

— Да, я это понимаю. Понимаю и принимаю, но — Марисоль! — ты можешь не напоминать об этом каждую минуту?

— Я говорю это первый раз.

— Ты каким-то магнетическим способом умудряешься сообщать мне об этом по пять раз на дню.

— Может, — вздохнула Мария, — может быть, это я себе напоминаю об этом по пять раз в день…

Они вновь замолчали. Вокруг все оживленно и бодро двигалось, звучало, но они находились на своей планете, окруженные своей прозрачной атмосферой, через которую не проникали даже посторонние звуки. Звуки окружающего мира сгорали на подлете к их столику, как сгорают метеориты в атмосфере Земли.

— Эту неделю я хочу провести с тобой, — сказала Мария.

— Тогда эта неделя — целая вечность!

11

Всегда немного смешно, когда человек начинает планировать «вечность». «Вечность», запланированная Сергеем Львовичем, прервалась в одиннадцать часов следующего дня, когда Мария спросила: «Где мои шорты?»

В эту ночь она осталась у Сергея Львовича. Проснулась она поздно, а накануне перед сном бросила в стиральную машинку свои шорты, заодно с валявшейся джинсовой курткой Сергея Львовича.

— Где мои шорты? — повторила вопрос Мария, стоявшая перед Сергеем Львовичем в купальнике с накинутой сверху незастегнутой светлой блузой. Сергей Львович мгновенно понял, что именно сейчас с абсолютной неизбежностью произойдет именно то, чего он боялся больше всего. Но он попытался сопротивляться неизбежному.

— Они.. испортились и я… я их отнес… я их выбросил. Я сейчас быстренько сбегаю — куплю новые.

— Как «выбросил»? Куда «выбросил»?

— Они испортились… их нельзя больше носить. Я сейчас куплю новые! Подожди минутку! — Сергей Львович сделала порывистое движение к двери.

— Подожди! — голос у Марии стал сухой и властный. — Остановись! То есть, ты без моего разрешения выбросил мои вещи? У тебя с головой все в порядке?

Сначала она просто произнесла слова, а затем, вслед за сказанными словами, в ее глазах появилась и сама мысль: а не сумасшедший ли он? Она стремительно прошла в коридор к своей сумке с пляжными принадлежностями, по пути задев Сергея Львовича — он едва успел увернуться от серьезного столкновения. Мария достала косметичку, достала из нее ключи от отеля и прочие мелкие предметы.

— Ты больше ничего из моих вещей не выбросил?

— Нет! Ты не поняла… твои шорты стали непригодными, они, можно сказать… отравились…

Мария проверила все предметы в косметичке, одела шлепанцы, повернулась к Сергею Львовичу и, замерев на время, очень внимательно молча посмотрела на него. Он тоже замер и замолчал, почувствовал бесполезность любых объяснений. Мария развернулась и вышла из квартиры.

Сергей Львович догнал ее в лифте, заскочив в него.

— Выйди из лифта!

Сергей Львович успел только едва открыть рот.

— Выйди из лифта!

Сергей Львович под каким-то невероятным энергетическим натиском вышел, но тут же побежал вниз по ступенькам. Однако этаж был четырнадцатый, поэтому пробежав пару этажей он, запыхавшись, остановился и вызвал освободившийся после Марии лифт.

Марию он догнал только на подходе к ее отелю. Она шла в светлой блузке, из которой торчали длинные голые ноги. Впрочем, это не привлекало внимания: и дом, где жил Сергей Львович, и отель находились в негласно признанной «пляжной зоне», которую ограничивала Средиземноморская улица, отрезавшая от города примерно одну треть, прилегавшую к морю. Привлекал внимание, семенящий вокруг нее крупный мужчина, пытающийся ее остановить. Сергею Львовичу удалось остановить Марию только прямой угрозой, что он схватит ее за плечи и будет держать силой пока она не выслушает его в течении одной минуты. Он сказал это негромко, но голос его как будто был рожден не его легкими и горлом, а был порожден был всем его внушительным телом. Мария остановилась.

— Я прохожу свидетелем в уголовном деле, — сказал он, приблизившись и еще чуть понизив голос. — Меня могут арестовать и передать российской полиции. Это маловероятно, но может случиться. Один шанс из тысячи. Я решил не сдаваться и заготовил ампулы с ядом. В той джинсовой куртке была ампула — я про нее забыл. В стирке она разбилась и от греха подальше я выкинул и куртку, и твои шорты.

— Все сказал?

— Все.

Мария развернулась и пошла. Сергей Львович обычно видел Марию как-то особенно: он видел ее преувеличенно подробно, а все остальное видел неким расплывчатым безсодержательным фоном. Смысл всегда был сосредоточен в ней. Теперь вдруг, впервые, он увидел всю улицу равномерно и непредвзято, как на фотографии. Каждый человек, растение и предмет были видны безпристрастно. В этом пейзаже Мария была просто удаляющейся женщиной. Сорокалетняя чуть ссутулившаяся женщина в рубашке, из-под рубашки торчат тонкие ноги, в походке и в самой немного ссутулившейся фигуре — обида. Жалкое зрелище! Жалкое в том смысле, что ничтожное и не заслуживающее внимания. По улице навстречу проехал легковой автомобиль. Мария ни на сантиметр не уступила ему дорогу — она его просто не видела, и автомобиль едва не чиркнул ее по руке. Навстречу вразвалочку шла какая-то пляжная группа тоже полураздетая. Самое странное, что эта приближавшаяся полураздетая группа зрительно занимала все больше и больше места в пространстве, а Мария все меньше и меньше. «Самый удобный момент, чтобы расстаться», — такая мысль пришла в голову Сергею Львовичу. Не дожидаясь, пока Мария исчезнет из вида, он развернулся и спокойно пошел домой. Никакой магнит его больше не тянул к «сказочной Марисоль».

12

«Это, действительно, самый удобный момент, чтобы расстаться, — еще раз подумал Сергей Львович уже на следующий день. — Мария, конечно, очень красивая женщина, страстная. Умная… пожалуй, сердечная и… немного влюбившаяся в меня, но… к чему эта сердечная привязанность на две недели? Меня эти любовные или… окололюбовные отношения выворачивают наизнанку. Зачем мне что-то менять в себе, привязываться на семь… нет, на шесть дней?»

Так думал Сергей Львович, сидя в «Моцарте», ожидая Марию. Мария не пришла. На следующий день он снова ждал Марию в кафе, но уже не так усердно, как накануне. Он дважды отлучался освежиться в море. Чтобы не столкнуться с Марией на Могрене, купаться он ходил на Славянский пляж — внутренний городской пляж не такой чистый из-за большого количества людей, моторных лодок и яхт. Мария не пришла и во второй день. Круг мыслей был тот же самый с тем отличием, что мысли о прекращении отношений с Марией казались более увесистыми, плюс он не чувствовал никакого притяжения к ней. Более того, к концу дня он подумал, что она, эта Мария, несмотря на все ее здравомыслие, — странная, такая же странная, как и ее тайное имя — Марисоль. Во второй день ожидания Сергей Львович взял с собой в кафе ноутбук и плодотворно поработал. Во время работы выяснилась приятная необходимость съездить на неделю в командировку в другую страну. Срочности не было, но ехать надо не позже, чем через месяц.

На третий день он сидел в кафе только потому, что решил ждать Марию три дня. Он был совершенно свободен от мыслей о ней, поэтому помимо работы через интернет, он начал мысленно планировать командировку в один северо-итальянский городок. Он подумал, что на обратном пути он заедет в Рим побродить по улицам, нырнуть на целый день в музеи Ватикана, долго-долго постоять под куполом Пантеона, чтобы почувствовать силу, вытягивающую вверх твое физическое тело… Остановиться, кстати, можно в той самой гостинице, возле Колизея, где та самая горничная-тайка… Пожалуй, он поедет в Италию завтра. На автобусе до Загреба, дальше на пароходе до Венеции, как обычно…

Мысль работала свободно, четко и быстро, но через секунду он вдруг понял, точнее ясно увидел каким-то внутренним взглядом, что мысль его — это маленькая бессмысленная муха, которая летает внутри его пустого большого тела, как внутри стеклянной банки. И тут же он сам как-то вдруг разом увеличился и занял объем своего тела. Это произошло потому, что возле его столика возникла Мария.

— Здравствуй. Мы можем поговорить?

— Можем. Только — не здесь, — сказал Сергей Львович, аккуратно убрал ноутбук в сумку, посмотрел чек, оставил необходимую сумму на столе и встал.

— Я к тебе не пойду.

— На любой лавочке, но не в кафе.

Сергей Львович был, сосредоточен, спокоен и уравновешен, в общем, для Марии он был как бы новым человеком.

Они сели на уединенную тенистую лавочку в парке возле большой цветочной клумбы. С противоположной стороны большой круглой клумбы, по касательной, протекал поток идущих туда-сюда отдыхающих. С той стороны, где они сели на лавочку, была «тихая заводь» — еще две лавочки стояли пустыми в тени сосны и эвкалипта.

— Можешь еще раз объяснить?

— Могу. Я около десяти лет в Москве я работал с финансовыми инструментами: валюты, крипто валюты, всякие акции-облигации и прочее. В той сфере главное — математика, а у меня высшее техническое. Пять лет назад компанию, где я работал, обвинили в неуплате налогов. Такое обвинение можно выдвинуть любой компании в любой стране. То есть это не использование бюджетных средств, не воровство. Причина — какие-то трения в финансовых верхах. Я могу пояснить более подробно, но для понимания моего положения — это не важно. Я был просто наемным работником. Меня вызывают к следователю в качестве свидетеля. Есть, правда, один заусенец: на одном сомнительном договоре владельцы компании подделали мою подпись. Если я попаду на допрос и буду молчать, то меня переведут из свидетеля в обвиняемого. Если же я расскажу о подделке подписи, — что легко доказать, — то меня просто убьют. Я поддерживаю связь с руководством компании, они уверяют, что решат вопрос, но неизвестно когда. В сухом остатке: два года я живу заграницей. Живу нормально, спокойно, но в Россию вернуться пока не могу. То, что именно меня будут целенаправленно искать, один шанс, даже не из тысячи, а один из миллиона. Я обдумал этот вариант и решил, заготовить ампулы с ядом. Такое математическое решение. Все.

Мария слушала внимательно. Между бровей у нее легла напряженная складка.

— То есть ты сейчас заряжен ампулой?

— Нет, с собой я никогда не ношу. Я не такая персона, чтобы за мной охотились какие-то спецагенты. Если что-то и будет — то это долгая бюрократическая волокита.

— Почему же они у тебя по дому разбросаны?

— Дома у меня никого не бывает. Кроме тебя.

— Не надо быть психологом, чтобы понять, что ты за человек. На тебе десять раз написано: «Бабник», и ты мне вешаешь лапшу на уши, что у тебя никого не бывает!

— Вообще-то я перед тобой не обязан отчитываться, но так и быть, отвечу: с одноразовыми женщинами я встречаюсь в одноразовых гостиницах. В этой квартире последний раз был в гостях один мой старый знакомый из Петербурга. Это было два… нет, почти три года назад. Я никого даже не приглашаю убираться. Даже окна сам мою.

— Это просто — героизм какой-то! Но почему же такой герой, находясь под уголовным преследованием, заводит знакомства? Пользовался бы одноразовыми женщинами. Получается, что вместо отдыха я получила бункер с ампулами яда и попала в поле слежки за преступником через оптический прицел!

— За мной никто не следит — ни официально, ни неофициально. Я живу законно, меня никто не разыскивает, я езжу в любую страну свободно. Пока — нежелательно в Россию. Случай с ампулой — досадный… виноват. Они все лежат в недоступном месте… Одну забыл по причине… уже объяснил.

— Все по отдельности понятно, все складно, а все вместе — бред собачий! Это в том, случае, если ты меня больше не обманываешь. Если и сейчас ты врешь — то это… двойной бред собачий. Получается, что мне пора уезжать, чтобы не попасть в какие-то неприятности.

— Я больше ничего не скрываю. Согласен — «бред собачий», но этот «бред собачий» — моя жизнь. И я эту жизнь буду жить. Я так решил… А уезжать тебе не надо. Я сам завтра уезжаю в командировку, вернусь не раньше, чем через месяц.

Над лавочкой повисло молчание. Молчание волнами исходило от Марии. Сергей Львович его не чувствовал. Он ничего не чувствовал. Он со сжатыми челюстями упрямо смотрел в одну точку перед собой, в этой невидимой точке была пустота. Он ждал, когда уйдет Мария. Он это ждал, и он этого хотел всем напряжением сил. Застывшее бешенное напряжение. В голове перекатывались три раскаленных чугунных шара — три слова: «Все. Конец. Уходи». Мария не уходила. Что было у нее на лице, как она сидела — этого Сергей Львович не видел и не хотел видеть. Через какое-то, очень длительное время он услышал, как Мария медленно и глубоко вздохнула. Потом она еще раз вздохнула и тихо, очень тихо, будто про себя, произнесла: «Ладно…» Потом еще раз вздохнула и еще тише повторила: «Ладно». Мария встала с лавочки. Она стояла перед ним на пути его взгляда, но он упорно смотрел сквозь нее в невидимую точку. Тогда она на несколько мгновений легонько прикоснулась ладонью к его плечу. Сергей Львович по-прежнему отказывался смотреть на нее. Мария заговорила, он слышал только ее голос.

— Не надо никуда уезжать, пожалуйста. Я отпросилась еще на неделю. Проведем время вместе, если захочешь. Эксцессов больше не будет. Не надо было ничего скрывать от меня. Ведь я, наверное, люблю тебя. Пойду искупаюсь, а через два часа я приду в «Моцарт». Подходи, я буду тебя ждать.

Сергей Львович потерял всякое чувство реальности, внутри у него взрывались уже не мысли, а какие-то идеи. Идеи эти шли на разрыв: то ли крикнуть: «Отстань от меня со своей любовью!» и вслед физически отшвырнуть Марию на клумбу. То ли схватить ее руку и целовать ее со слезами, целовать, целовать и целовать… Но ни одна из идей не победила, и Сергей Львович остался неподвижен как истукан. Одновременно с идеями у него возник внутренний шум: гулко стучало сердце, разнося этот шум по всему телу, у него заложило уши, и он не слышал: вздыхала ли Мария, говорила ли что-то? Когда шум в ушах немного стих, он посмотрел вокруг — Марии не было.

Сергей Львович издал какой-то звук — то ли стон, то ли мычание, закрыл лицо руками и с каким-то полустоном-полускрипом проговорил:

— Господи, что со мной происходит? Что происходит вокруг меня? Откуда взялась это женщина? Зачем он появилась в моей жизни?

Эти слова были сказаны с таким душевным наполнением, что они ушли куда-то вверх как воздушные шары. Он подумал, что когда-нибудь придет ответ. Ведь должен быть смысл в событиях? Обязательно должен быть! Дальше потекли мысли, но уже не такие энергичные и не такие крупные, пошел процесс рационального мышления. Сергей Львович оборвал себя. Надо, решил он, пойти домой — принять холодный душ, освежиться. Ведь через два часа надо быть в «Моцарте»!

13

В кафе он пришел до времени и с бодрым настроением, но как-то очень быстро он вдруг погрузился в некое вязкое тревожное сомнение. Острых, ярко выраженных вопросов не было, но был целый рой мошкары: а зачем ему погружаться в глубокие доверительные отношения? Зачем это ему? А зачем это ей? Теперь надо будет как-то в подробностях выяснять инцидент. А вдруг снова будут размолвки? Тогда оставшееся время пройдет в скандалах…

Мария появилась неожиданно. Она счастливо улыбалась. Редкие капли стекали с мокрых волос. Говорят, что Гера каждый раз являлась перед своим супругом Зевсом как новая возлюбленная. Вот, такой же свежестью веяло от Марии.

— Господин пират! Вы все знаете о Будве: покажите мне что-нибудь поразительное.

— Поразительное? В каком смысле? Природные красоты или артефакт?

— Любое, что поразило бы воображение.

— Ну… это надо в музей идти: там всякие предметы, обломки…

— Не хочу в музей.

— Ну… вон, перед гостиницей на газоне разложены камни, — Сергей Львович кивнул головой в сторону самой дорогой гостиницы города «Аволы».

— По которым дети прыгают?

— Да. Это, вроде бы, надгробия времен Римской империи.

— То есть это — кладбище?!

— Не совсем. Кладбище, как говорят, разрыли, интересные артефакты растащили по частным коллекциям, на месте кладбища построили гостиницу, а несколько надгробий сложили на газоне.

— Интересно… Интересно, но не поразительно! Я хочу увидеть что-то поразительное!

— Кость динозавра подойдет?

— В музее?

— Нет, на пляже.

— На каком?

— На Могрене. Только, на втором Могрене, на дальнем.

— То есть ты хочешь сказать, что если мы сейчас пойдем на пляж, то увидим там кость динозавра?

— Сейчас — не знаю, но в прошлом году она там еще лежала.

— Пошли!

— Прямо сейчас? Может, завтра?

— Я понимаю, что господин пират постарел, разленился и на абордажи не ходит, но до пляжа хотя бы он дойти сможет?

Второй Могрен был отделен от первого скалой, проход был через грот в этой скале по узкому шаткому деревянному настилу, на котором было очень трудно разминуться с идущими навстречу людьми. Пройдя всю песчаную полосу, они еще метров двадцать шли, ломая ноги на камнях. Наконец, Мария остановилась как вкопанная перед здоровенной, костью, более полуметра длинной, впаянной в дикий камень.

— Ой! А это что правда — кость динозавра?

— Не знаю, но для коровы явно великовата и толстовата.

— Я думала, что ты придумал какой-то фокус… А тут действительно — кость динозавра…

— Теперь я говорю только правду.

Мария повосхищалась, пофотографировала и обратный путь шла молча.

— О чем ты думаешь? — Сергей Львович напомнил о своем присутствии.

— Пытаюсь пристроить кость динозавра.

— Куда? В музей?

— Нет, пытаюсь встроить ее себе в голову.

Через некоторое время они шли по алее.

— Послушай, — сказала Мария, — у меня такое ощущение, что ты надо мной насмехаешься! Неужели, прожив в этом городе несколько лет ты не можешь ничего о нем сказать внятного? Такое красивое место и ты, такой наблюдательный человек, не можешь показать или сказать чего-то внутреннего, сокровенного? Есть же у этого города какая-то душа?

— Нет, души нет. Есть очень красивое «тело». Это, действительно, одно из красивейших мест на земле, но души у него нет. Здесь почему-то нет ни художников, ни поэтов, ни музыкантов. Если ты проживешь здесь всю жизнь, ты не увидишь ничего другого, кроме той красоты, которую видишь сейчас.

— Как же так? — возмутилась Мария. — У каждого места есть своя атмосфера, свое внутреннее содержание!

— Получается, что — не у каждого. Есть такие места, про которые сказал поэт: «Божья премудрость построила дом и ушла».

— Впрочем, — добавил Сергей Львович. — Есть здесь одно особенное свойство, но оно такое же, как кость динозавра — торчит из ниоткуда в никуда… И не очень приятное.

— Говори, — подбодрила его Мария.

— Покойники здесь снятся.

— Тебе покойники снятся?

— Сначала, я тоже так думал, что только мне. А потом одному сказал, другому. Потом кто-то мне рассказал. Вот, совсем недавно знакомую русскую женщину на улице встретил, разговорились. Она уже пожилая, лет под семьдесят. Муж у нее год назад умер. Пожаловалась: сниться, говорит, постоянно. Говорит, мол, и свечки в церкви ставила, и молебны заказывала, и другие ритуалы пробовала, ничего не помогает, — снится и снится. Я ей сказал, что не надо переживать, — здесь часто умершие снятся. Она говорит, что ей и сестра снится, которая в Москве умерла, и — мать, которая уже давно на Урале умерла, — все сняться.

— Почему?

— Не знаю. Необъяснимый факт. Кость динозавра.

Мария пожала плечами.

14

В квартиру Сергея Львовича они вошли засветло — в городе стало почти невозможно ходить — начиная с полудня поток отдыхающих становился все гуще и гуще. Отдельные люди становились неразличимы и сливались в нераздельную биомассу, заполнявшую все улицы, аллеи, кафе и рестораны.

Войдя в квартиру, Мария стала озираться, словно вошла в нее впервые. Сергей Львович заметил это.

— Я все «запрещенные законом» предметы выкинул.

— Я будто тебя не знаю, — задумчиво отозвалась Мария.

— Я понимаю… Мари, можно я тебе покажу свою третью комнату — кабинет?

— Зачем?

— Заново познакомимся. Кабинет будет моей визиткой.

— Ой! — Мария испуганно замерла на пороге кабинета.

Стены большой комнаты были до потолка заставлены книжными полками. Полки были из темного дерева, большею частью застекленные, но некоторые полки были открыты и на них стояли маленькие статуэтки, размером не более десяти-пятнадцати сантиметров. Перед окном стоял огромный старинный письменный стол, с полем из зеленого сукна и с надстроенной на плоскости стола, с краю, небольшой этажеркой для бумаг и письменных принадлежностей. На столе лежали две аккуратные стопки книг и бумаг.

— Это твой кабинет? — ударение в вопросе Марии упало на слово «твой».

— Конечно мой! Ты предполагаешь, что я сдаю кабинет в аренду?

— На музей похоже. «Кабинет писателя девятнадцатого века».

— Стол точно девятнадцатого века. Антиквариат… Мари, ты осмотрись тут, можешь книги полистать. Есть очень красивые — по искусству, — Сергей Львович открыл непрозрачную деревянную дверцу одной из нижних полок. Там стояли толстенные живописные фолианты.

— А я пойду придумаю какой-нибудь ужин.

Мария осталась в кабинете одна. Это был действительно другой мир, можно, конечно, было назвать его «миром девятнадцатого века», но на самом деле — это просто был мир неожиданный. Сначала Мария еще раз окинула взглядом кабинет. Книжные полки, несмотря на полную свою доминацию, все-таки занимали не все стены. Вдоль одной из стен вытянулся черный кожаный, видимо, раздвижной диван. Одна из стен была пустой. На ней вместо живописных полотен в строгих рамках висели черно-белые фотографии последнего Российского Императора и его семьи. Мария скользнула взглядом по артефактам. В основном они были белого цвета и были уменьшенными копиями музейных античных экспонатов — статуэтки, бюсты и прочее. Мария взяла в руку капитель колонны коринфского ордера, взвесила ее на ладони, почувствовав приятную тяжесть, потрогала кончиками пальцев растительный рельеф, поставила обратно на открытую полку. Затем она стала рассматривать книжные полки. Книги были разносортные — разного размера, разного цвета. Лишь изредка рядом стояло несколько однотипных книг из какого-нибудь собрания сочинения. Много книг было со старинными дореволюционными корешками, сильно потрепанными, порой порванными. Кое-где между солидными книгами влезли тоненькие брошюры и журналы, где-то торчали просто мятые листки бумаги с печатным текстом. Расстановка, вид книг, — все, каким-то неуловимым образом обнаруживало у книжного собрания некую внутреннюю жизнь. Мария каким-то жадным, ввинчивающимся словно штопор, взглядом рассматривала библиотеку, и книги словно рассказывали ей что-то, возможно о Сергее Львовиче, возможно о чем-то другом.

Затем она попыталась взять в руки фолиант «Леонардо да Винчи», но не смогла удержать, и тот, выскользнул и с глухим стуком упал на пол. В книге оказалось добрых полпуда. Мария с трудом поставила его обратно и взяла книгу потоньше. Это оказался альбом Боттичелли. Она села за стол. Листая альбом, Мария подумала, что Боттичелли не очень заботился о том, чтобы понравиться зрителям своих картин. Он раз за разом с неиссякаемым упоением писал одну и ту же любимую женщину. Остальные портреты и фигуры получались по остаточному принципу. Впрочем, понимание красоты мира, чувство меры, стремление к гармонии и общая культура, — все это было налицо и делало его картины незабываемыми.

Тем временем Сергей Львович провел ревизию имеющихся продуктов, и теперь ему необходимо было посоветоваться с Марией насчет ужина. Вопрос, который он начал произносить при входе в кабинет, вдруг застрял у него в горле. Его вдруг обдало какой-то внутренней теплой волной так, что заложило уши. Сергей Львович увидел кабинет и одновременно увидел эхо кабинета. Каждая книжная полка, каждая книга на полке, каждый предмет имели свое эхо, и это эхо было душой предмета. Он разом видел два одинаковых кабинета — кабинет и его душу. И кабинет, и его душа были одинакового вида, но душа была внутри, и она пульсировала. Мария сидела за письменным столом, и в ней пульсировала Марисоль. На краю стола лежал раскрытый Боттичелли, а она читала тетрадь большого формата, исписанную рукой Сергея Львовича.

Мария была погружена в чтение, и совершенно не обратила внимания на смятенное состояние Сергея Львовича. Она подняла на него взгляд и твердым голосом сказала:

— Ты писатель.

Голос тоже прозвучал одновременно с эхом. У Сергея Львовича запрыгало сердце. Он вытер ладонью несуществующий пот со лба, произнес: «Ух-ты!», прошел и с размаху плюхнулся на диван. Несколько раз бурно выдохнул, словно запыхался, взбегая по лестнице, и еще раз произнес: «Ух-ты!». Он взглянул на Марию каким-то особенным взглядом, каким, наверное, смотрит сумасшедший, которому вдруг в голову пришла озорная мысль.

— Я видел тебя в этом кабинете раньше! И ты мне уже говорила: «Ты — писатель!»

— Во сне?

— Да, во сне.

— Вчера?

— Нет, не вчера, — Сергей Львович медленно отрицательно поводил головой. — Года три-четыре назад.

— Три года назад мы с тобой не были знакомы. Ты видел в этом кабинете какую-то другую женщину, — быстро сообразила Мария.

— Нет, три года назад не было этого кабинета. И квартиры этой не было. Сергей Львович встал и принялся ходить по кабинету, периодически проводя руками по лбу, по глазам, по лицу, словно желая пробудить себя ото сна, приговаривая: «Ух-ты! Вот это — да! Не верю!»»

— Ты тогда где жил? В Черногории?

— В какой «Черногории»?! В Петербурге, конечно! Это был необыкновенно яркий сон. Обычно цвета в снах приглушены, похожи на северную белую ночь, а там все было ярко, как в цветном кино. Когда я проснулся, сон так врезался в память, что я его весь прокрутил. В Питере у меня был похожий кабинет, с такими же деревянными «финскими» полками, и похожий письменный стол. Но тогда у меня был стол просто с зеленым сукном, а во сне я увидел вот этот стол с надстроенной этажеркой для письменных принадлежностей.

Сергей Львович подошел к столу и потрогал этажерку.

— После этого я сон отбросил и забыл, как бред какой-то. Представь себе: я вижу квартиру, которой нет, я вижу женщину, которую не знаю… Причем, во сне я знаю, что я эмигрант и живу в какой-то чужой стране! Я даже подумал, что увидел кусок чужой жизни.

— А что ты подумал, когда увидел меня? Испугался? Сидит какая-то незнакомая немолодая женщина…

— Ничего я не испугался! Во сне ты была моей женой. Причем, я во сне знал, что мы женаты много лет. У нас — любовь… Ты моя любимая жена. Чего бояться! Ты прочитала что-то написанное моей рукой и тебе понравилось… «Ты — писатель!» — ты так сказала. Во сне все было понятно, все было на своих местах…

— Поразительно, — задумчиво произнесла Мария, но она не стала погружаться в мистическое состояние. — Не пора ли нам поужинать?

Ночью, когда они уже лежали в блаженной невесомости, наступило время самых сокровенных слов. Ночная тьма, накрывавшая кровать, была позолоченной — из соседней комнаты через открытую дверь проникали лучи ночника. Сергей Львович заговорил:

— У меня сон не идет из головы. Я совершенно не могу понять, как устроен мир! Я увидел сон, когда еще не произошло ни одного из тех событий, которые привели меня сюда… А наша встреча уже была запланирована… Даже не — запланирована, а она уже существовала в каком-то пространстве. Не верю…

— Мне, наоборот, твое дежа вю объясняет мое поведение. Ты можешь подумать, что я на мужиков бросаюсь, как сумасшедшая… — Сергей Львович попытался энергично возразить, но Мария резко села на кровати и сделала решительный запретительный жест рукой: — Подожди! — она обернулась простынью, скрыв от его взгляда свои прекрасные груди. — За пятнадцать лет замужества я не то что ни разу не изменила, — я ни разу ни одного мужчину под руку не взяла! А тут, я вдруг в первый день знакомства перед незнакомым мужчиной я сбросила платье! Это не я, понимаешь — это не я! Тебя сон поразил, а меня жизнь изумляет! Я живу — во сне! Понимаешь, за все это время мне ни разу не было неловко, ни разу не было стыдно. Я ни одного мгновения не пожалела, что встретила тебя. Я живу во сне, и в этом сне — ты мой муж, а я — твоя любимая жена…

Мария резко замолчала. Вдруг она совсем другим, озабоченным тоном спросила:

— Сережа, а мы раньше с тобой нигде не встречались?

— Нет-нет-нет, — Сергей Львович отрицательно затряс головой. — Не встречались. Я уже сто раз свою жизнь прокрутил! Нигде мы с тобой не пересекались. Ни разу.

— Мне тоже так кажется… Ну, ладно продолжим жить во сне, — сказала она, устраиваясь на его плече.

15

Прошлый курортный сезон в Будве из-за вируса был пустым. Нынешний разворачивался постепенно. Вначале людей было меньше среднего, затем, в середине лета, количество отдыхающих стало «среднеарифметическим». К августу наплыв отдыхающих превысил все разумные пределы. Судя по номерам автомобилей, среди которых преобладали номера с аббревиатурой SRB, правительство Черногории каким-то образом заманила сербов, которые после распада Югославии в Черногорию ездили неохотно. Так или иначе, к середине июля купаться на Могрене стало просто невозможно. Две трети пляжа были плотно уставлены лежаками, а на оставшейся одной трети лежали тела загорающих как сельди в бочке. Войти в море стало непростым делом: необходимо было лавировать между уже находиящимися в воде купающимися. Вода стала если не грязной, то мутной. Море на Могрене было свежим и дрожало как первозданный жидкий кристалл только ранним утром, а к одиннадцати пляж уже был невыносимо переполнен. Мария и Сергей Львович перебрались на платный пляж в Бечичах, в получасе ходьбы от квартиры Сергея Львовича.

Отдыхающих на берегу было очень много — сотни! — но длинная и широкая дуга песчаного пляжа свободно вмещала всех. По пляжу рассредоточено стояли большие мощные зонты. Под каждым зонтом стояли по два лежака. Таких изысканных и живописных скал, как на Могрене, здесь не было, но все равно было очень красиво — море, горы, небо.

Сергею Львовичу всегда казалось невозможным «жариться» целый день на пляже, главным образом из-за того, через час-другой у него на солнце начинала «плавиться личность», и он терял всякую способность восприятия. Как это ни странно, но в этот раз ничего подобного не происходило. Его «сознательная личность» совсем не плавилась, а спокойно лежала в тени от пляжного зонта вместе с телом и размышляла, возможно, потому что рядом была Мария. Периодически личность вместе с телом купалась, потом ходила за соком и кофе в пляжный буфет. Начиная со второго дня Сергей Львович стал брать с собой книгу для чтения.

Мария переехала с вещами к Сергею Львовичу, и с этого момента распорядок их совместного дня повторялся изо дня в день, наподобие религиозного уклада. Пребывание на пляже было центральным пунктом их дня, оно длилось с одиннадцати до пяти вечера. Потом они медленно пили кофе с пирожными в кофейне при гостинице около пляжа. Потом шли домой. Мария шла в кабинет и там читала, пока Сергей Львович занимался организацией ужина. Читала она немного книги и много — рукописные тетради Сергея Львовича.

Когда она первый раз случайно открыла тетрадь, ей было абсолютно ясно, что это художественное произведение. Тогда-то Мария и поспешила «присвоить» Сергею Львовичу высокое звание писателя. Открыв тетрадь на следующий вечер — Сергей Львович разрешил «смотреть и читать все, что есть в кабинете» — она уже была не так уверена — то ли это дневник, то ли какие-то выписанные цитаты? Например, в открытой наугад тетради было несколько страниц, исписанных под разными углами строками. Строки были разные — красивые, быстробегущие, подчеркнутые, перечеркнутые. В конце этой свистопляски были четким почерком написаны несколько строк, обведенных нарочито жирной линией:

«Альпы стоят пред небом в еловом аромате. Волны жары и мороза омывают их. Серебряный звон ручьев. Камни падают вниз — Альпы стоят ввысь. Тысяча лет как один год, век — как день. Молния бьет в камень — снега и замки на вершинах. Альпы!»

— Что это такое? Твой дневник? — спросила Мария выйдя из кабинета с тетрадью в руках. Сергей Львович резал помидоры и лук для салата.

— Нет, не дневник. Просто записываю мысли. Последние пять лет я много путешествую…

— Ты можешь положить нож? — прервала его Мария.

Сергей Львович положил огромнейший нож, которым он непроизвольно водил по воздуху в такт своей речи.

— Да, конечно!.. Да, много путешествую, почувствовал потребность записать впечатления.

— Чтобы потом написать рассказ?

— Н-нет… Пожалуй, какая-то почти медицинская причина. Неоформленные впечатления как-то давят на психику, что ли… Я себя начинаю плохо чувствовать. Запишешь — становится легче.

Мария молча, «электрически», смотрела на него и ждала продолжения. Сергей Львович понял, что остроумием отделаться не удастся. Он вздохнул, снова взял в руки нож, покрутил его, что-то вспомнил и быстро положил его обратно.

— Я пробовал писать рассказы, но у меня почему-то не получилось. Потом пробовал составить рассказ — или повесть? — из набора отдельных мыслей, наподобие «Опавших листьев». Тоже — не то. Даже показал одному писателю. Тот сказал, что не получилось. Отдельные образы, говорит, есть очень удачные, похожие на драгоценные камни. Но, чем больше образов, тем меньше художественный эффект. Образы яркие, но они торчат в разные стороны, налезают друг на друга, дробят друг друга. Я, говорит, несколько страниц прочитал — это не ожерелье из драгоценных камней, а куча битого цветного стекла. Конечно, такое неприятно слышать, но, надо признать — похоже на правду. Умный человек! Еще он сказал, что писать «как все» у меня не получится, надо «искать свой путь».

— Ты будешь еще пробовать? — строго спросила Мария.

— Буду, — твердо ответил Сергей Львович, хотя еще секунду назад даже и не думал об этом. Просто он понял, что в случае уклончивого ответа рискует получить взрывное нападение со стороны Марии.

Мария вернулась в кабинет к тетрадям. Тетрадей было несколько. Все солидные. Все разные. Все со вкусом. Ни одна из тетрадей не была исписана до конца. В основном — на одну треть. Явно «писатель» любил красивые тетради. Была тетрадь с обложкой под старинный кожаный переплет, была со старинным рисунком римских развалин, была яркая — с Климтом. Записи шли непоследовательно. Новая запись, видимо, делалась в любой тетради, попавшей под руку. Мария будто знакомилась с каким-то другим Сережей. Каждая запись была датирована, но никакого влияния на содержание ни дата, ни место написания не имели, по крайней мере, на первый взгляд. Поэтому тетради Мария тоже открывала произвольно.

«Вчера вечером возле «Адриатики» наблюдал сцену. Густой поток гуляющих огибал стоявших на набережной официантку и трех негров в свитерах. Негры имели вид явно усталый, было очевидно, что они только что сошли с борта яхты после дальнего плаванья. Причем эти негры были не очень похожи на африканских. Они казались неграми окультуренными — французскими или английскими. Пока я проходил мимо этой группы услышал несколько реплик их диалога. Разговор, услышанный мною, велся на английском и состоял из трехкратно повторенного одного и того же вопроса-ответа.

— Это — Сен-Тропе? — спрашивали чернокожие ребята.

— Нет, это не Сен-Тропе, — отрицательно качала головой официантка в белоснежной блузке.

— Это — Сен-Тропе? — теперь в вопросе прозвучала настойчивость, мол, — «это обязательно должен быть Сен-Тропе!»

— Нет, это не Сен-Тропе, — решительно отвечала официантка.

— Это — Сен-Тропе? — в вопросе теперь звучала мольба: «Пожалуйста, скажите, что это Сен-Тропе!»

— Нет, это не Сен-Тропе, — официантка была непреклонна.

Надо ж так промахнуться на половину Средиземного моря! Видно, у этих чернокожих ребят мысли в голове ходят широко! Я бы их в русские зачислил».

Мария перелистнула несколько страниц. Новая, выбранная наугад запись заставила челюсти Марии сжаться, а глаза — сузиться.

«Близость с любой женщиной — прикосновение к великой и таинственной силе женственности, даже если это просто «женщина за деньги». Женственность — глобальная космическая сила, она стоит за каждой, самой продажной и самой захудалой бабенкой. Я понимаю поэта, который утверждал, что он общался с каждой проституткой, как королевой и что на два часа она действительно становилась королевой. Я, конечно, не поэт и мне такими изысками заниматься не полагается, хотя направление мысли мне понятно. После расставания с женщиной я попадаю во власть не менее мощного чувства — чувства одиночества. «Все равно на свете не остаться — я пришел и ухожу один». Я отделен от всех космических сил и все равно — я существую. Я живу и мыслю! Эта мысль имеет горький привкус, но она всегда дает мне силы.

Человеку очень трудно признать свою смертность и остановиться, и он начинает искать за бабой «вечную женственность», а из ощущения одиночества выдувать как мыльный пузырь «идею личности, равной Богу». И то, и то мне кажется ребячеством. Но вот, что мне чудится: поочередное касание женственности и одиночества, видимо должно быть похожим на восхождение — ступенька за ступенькой вверх. Но у меня никакого восхождения нет, есть маятник — туда-сюда, туда-сюда, без малейшего подъема. Накапливается только скука и цинизм. Восхождение, видимо, возможно только с одной женщиной. Такая женщина должна быть необыкновенной, но не в смысле женственности, а в смысле личности. У меня этого пока что нет, да и не предвидится. Наверное, не в этой жизни». Мария резким движением вырвала страницу с надписью, разорвала ее на мелкие кусочки и швырнула в корзину для мусора, стоявшую возле стола. Она встала и несколько раз быстро прошлась по комнате, останавливаясь то у тетрадей, то у книг. Ей явно хотелось еще что-нибудь разорвать. Но вдруг ее посетила мысль. Мария принялась быстро перебирать тетради в поисках последней записи.

«Марисоль. Что это за имя? Что это за женщина? У Эдгара По есть рассказ „Низвержение в Мальстрим“. Главный герой, рыбак, попадает на корабле в невероятный морской водоворот. Судно долго-долго скользит по поверхности гигантской воронки, по спирали опускаясь все ниже. Надежды на спасение нет, и рыбак абсолютно спокоен, с интересом отмечает все мелкие обстоятельства собственной гибели. Вдруг его всего затрясло, потому что он заметил, что водоворот неохотно поглощает цилиндрические предметы. Появилась надежда на спасение. Он привязал себя к бочонку и выбросился за борт корабля. В результате корабль утонул, а его с бочонком выбросило на берег. Думаю, что вся морская подоплека рассказа — чепуха, но рассказ держится на верном психологическом наблюдении — если впереди верная гибель, то человек спокоен, если есть малейшая тень надежды — его лихорадит. После знакомства с этой странной женщиной со странным именем Марисоль у меня однажды вдруг задрожали руки. У меня такого никогда не было, и я испугался. Эта внутренняя дрожь возникла в тот момент, когда я думал о ней. Что значит эта дрожь? Что появилась надежда на спасение? А что значит сплошное спокойствие во всю мою предыдущую жизнь? Что я безнадежно шел на дно?»

Мария, веселая, вприпрыжку прибежала к Сергею, энергично работавшего у плиты. Он мельком взглянул на Марию.

— Ты чего такая веселая?

— Просто так!

16

Как ни старались Мария с Сергеем Львовичем избегать толкучки в городе, вечерний берег моря манил неодолимо. Человек есть существо лишь временно находящееся на земле, поэтому его тянет прикоснуться к земной вечности. Вечные горы, вечное море! Даже вековые сосны, стоящие вдоль аллеи Будвы, появились на земле раньше всех тех, кто гулял под ними в августе 2021 года и будут еще стоять тогда, когда ни одного из них уже на будет на поверхности земли. Так же, как и тысячелетия назад на раскаленное предгорье по вечерам с моря приходила благословенная прохлада. Также, как и тысячи лет назад по Средиземному морю скользило множество корабликов. Так же по вечерам кораблики старались собраться на ночлег в защищенные бухты. В марине возле Венецианского города стояли рыбацкие лодочки, прогулочные катера, яхты с высокими мачтами и несколько больших трехпалубных яхт без всяких мачт и парусов. Все они едва заметно покачивались, словно во сне. Наверное, им снились сказания и легенды «Великой бирюзы», как называли Средиземное море египтяне. По черной горной цепи, уходящей вдаль, рассыпались созвездия огоньков.

Побережье было усыпано ресторанами и кафе. Каждое заведение максимально «распушило хвост», заняв все свободное пространство стульями и столиками. Несмотря на тысячи сидевших в ресторанах и кафе, другие тысячи шли непрерывным потоком туда-обратно, заполнив и узкую набережную, и широкую аллею, параллельную набережной.

— Честно говоря, я ни разу не видел такого людского потока! — вслух удивился Сергей Львович.

— Такое впечатление, что они что-то ищут, — задумчиво сказала Мария.

— Похоже! — засмеялся Сергей Львович. — Счастье! Все ищут счастья в этом райском месте.

— Нет, в райском месте человек ищет не счастье, а безсмертие.

— Н-нда-а, похоже, но ты слишком глубоко копнула. Обычно люди об этом умалчивают.

— Они думают, что им кто-то вручит безсмертие, но этого не происходит, — Мария закончила мысль, словно не слышала предостережений Сергея Львовича.

Потом они сидели за столиком кафе возле Венецианского города. Их столик и кресла стояли прямо на песке. В трех метрах от их ног, скрытые темнотой, тихо плескались волны. Столик владельцы кафе поставили экспромтом, поэтому освещение для него не было предусмотрено. Свечка в стакане едва освещала небольшой круг около себя. Все было бы прекрасно, если бы не три болтливых весельчака за соседним столом. Точнее весельчак с тонкими усиками был один. От его голоса невозможно было изолироваться. Если бы он говорил монотонно, то можно было бы привыкнуть, но его речь состояла из артистически исполненных взлетов, театральных пауз и заливчатого смеха. Двое других в основном слушали. Молодой слушал, раскрыв рот, другой, постарше, с пониманием того, кто этот говорящий.

— Карточный шулер из Стамбула, — охарактеризовал его Сергей Львович.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Мария.

— Типаж такой. Шулер. Ездит по портовым городам средиземноморья. Участвует в любых авантюрах. Иногда его ловят и бьют подсвечником по голове. Но он оптимист. Сейчас подбивает знакомых на новую авантюру, демонстрируя всем видом свою успешность. Молодого, может, и соблазнит. Другого — нет.

Сергей Львович пытался своим неотразимым, как ему казалось, красноречием отвлечь Марию от грустной задумчивости, в которую она впала с начала прогулки. Она только спросила:

— Почему — из Стамбула?

— Похож на турка.

— Пойдем отсюда. Устала от их болтовни.

Домой они возвращались по аллее. В те дни проходил какой-то чемпионат по футболу. Многие рестораны и кафе для привлечения посетителей включали у себя трансляции матчей. Кто-то выиграл матч, и на аллею, изображая непреодолимый восторг, выбежали болельщики победителей. Сергей Львович усмехнулся:

— Мне кажется, что они так натужно изображают веселье! В годы моей молодости, мне кажется, мы «сходили с ума» от футбола более искренне. Наверное, я старею… Брюзжу, брюзжу…

— Они хотят спрятаться в привычные чувства, но у них не получается. Потому что привычных чувств уже нет. Привычного мира уже нет. Сережа, может, это и есть конец света?

— Это ты глядя на болельщиков придумала? Большая философия на пустом месте.

Мария шла погруженная в свои мысли. Вдруг она остановилась и повернулась к Сергею Львовичу.

— Хорошо, скажи, что в мире все будет хорошо. Это просто эпидемия, она пройдет и все вернется на круги своя. Скажи и я выброшу свои глупые мысли из головы.

Получилось, что они остановились возле стеклянного ресторана, где собирались мотоциклисты из разных стран. Цепочкой стояли экзотические мотоциклы. Мария и Сергей Львович остановились возле немецкого мотоцикла времен Второй мировой, защитного цвета, с коляской и пулеметом. Мария пристально смотрела Сергею Львовичу прямо ему в глаза. Тот понял, что отвертеться от прямого ответа не удастся.

— Хорошо, — согласился он. Они пошли дальше по аллее в сторону дома.

— Что-то такое есть, — Сергей Львович старался говорить тоном беспечным, но всерьез. — Я это увидел прошлым летом здесь, в Черногории. Росчерком пера отменили курортный сезон — карантин, хотя здесь никто не болел. Я видел, как черногорцы испугались. Причем, учти, что здесь нет жестокого обращения властей со своим населением, но у людей что-то внутри дрогнуло. Люди, вдруг на уровне подсознания почувствовали, что современный мир — это просто декорация, которую можно сменить по щелчку пальцев. Сейчас, вроде бы все успокоилось, но интуитивно люди чувствуют, что эту декорацию будут и дальше менять. Можно ли это назвать «концом света» — не знаю. Зачем об этом думать, если ничего не можешь изменить? А потом, есть старинный русский рецепт, как пережить Апокалипсис.

— Какой? — эхом откликнулась Мария.

— Необходимо точно вычислить дату конца света, и накануне вечером лечь спать пораньше. Без всяких хлопот проснешься в новом мире.

— Ты шутишь, а мне не до смеха.

— Я не смеюсь, но я не хочу, чтобы ты грустила без причины.

— Почему — «без причины»? Ты же сам сказал, что будут «менять декорации».

— Но мы же не можем этому воспрепятствовать.

— У меня неспокойно на душе. Не могу объяснить. Я будто что-то должна успеть сделать… в старых декорациях.

Дальше до самого дома они шли молча. Каждый из них думал о себе. Мария думала о своей жизни, в которой было все — семья, дети, работа. Все время жизни было заполнено, не было ни малейшей щели, куда можно было бы вставить хотя бы волос. И — вдруг! — любовь! Может быть, надеялась она, это просто — курортная любовная история, такая, как в бульварных романах? Тогда, все пройдет бесследно? Сергей Львович думал, что его жизнь никогда уже не будет прежней. Дальше мыслей не было, было ощущение полета. Точнее, было ощущение невесомости. И ощущение это двоилось: то ли это была невесомость перед предстоящим полетом ввысь, то ли это была невесомость, когда земля уходит из-под ног, и дальше — падение. И предвкушение радости, и страх гибели одновременно. Впрочем, он знал про себя точно, что прежняя жизнь, состоящая из правил, которые заменили ему смысл — эта жизнь надоела ему безвозвратно. Он готов был поменять ее хоть на падение, по крайней мере, ему так казалось в ту минуту.

Каждый из них думал о своей жизни и о своей любви. Была ли это одна любовь или у каждого из них была своя отдельная — неизвестно, об этом ведает Бог. Но для каждого из них — это была последняя любовь перед концом света.

17

Солнце уже миновало палящий зенит, но до момента, когда оно закатится за горы и тень накроет пляж в Бечичах, было еще часа три. Мария старательно загорала, намазавшись соответствующим кремом. Сергей Львович, устроившись полусидя на лежаке, читал Кузнецова, время от времени делая глоток воды из маленькой стеклянной бутылочки. До отъезда Марии оставалось три дня. На тему скорого неизбежного расставания они наложили табу. Сергей Львович в дополнении к запрету на разговоры гнал от себя даже мысль об этом.

Короче говоря, Сергей Львович был настолько погружен в чтение, что помимо образов поэмы, выплывавших один за другим перед глазами, параллельно в голове брезжила еще пара мыслей. Одна из этих не до конца оформившихся мыслей была следующей. Чтение на природе, особенно после купания, каким-то необъяснимым образом выявляет подлинность поэзии. Скорее всего, решил Сергей Львович, это связано не с видами природы, а с бодрым состоянием тела после купания.

— Что читаешь? — голос Марии заставил Сергея Львовича вынырнуть из глубины поэмы и взглянуть на нее. Мария возлежала в позе тициановской Венеры из галереи Уффици — вальяжно, чуть повернувшись, немного приподнявшись на локте и склонив голову к плечу. Хотя, в отличии от Венеры она была в купальнике, Сергея Львовича обдало волной женской магии с такой силой, что на мгновение перехватило дыхание. Кроме того, Мария мягко улыбалась и смотрела на него «электрически» — внутрь его глаз. Он уже понял, что она нацелилась на какой-то серьезный разговор, и избежать его не удастся. И разговор скорее всего будет душевыворачивающим. Но Сергей Львович сразу не сдался и ответил, не закрывая книгу, тем самым показывая свое намерение продолжить чтение.

— Поэму Кузнецова «Красный сад».

— Интересно?

— Очень интересно. Рекомендую к прочтению. Женщинам должно нравиться — целая поэма и только про цветы, — Сергей Львович по-прежнему держал книгу раскрытой.

— Если эта поэма для женщин, то чем же она тебя заинтересовала?

— Мысли всякие пробуждает.

— Какие, например?

Мария была непреклонна. Сергей Львович вложил закладку, закрыл книгу и сел — говорить лежа было неудобно.

— Мысли разные… Меня поражает само видение мира. Кузнецов рассматривает какой-нибудь цветок — его форму, цвет, аромат. Эти свойства рождают у него всякие там образы, возникают ассоциации, чувства, фантазии… Вот, — Сергей Львович открыл книгу. — Например, про розы:

В белых розах белая девица,

Белый день стоит на Беловодье

И катает белое яичко,

А в яичке горлица воркует,

И плывут серебряные звоны.

В красных розах красная девица…

— Ну, и так далее, — Сергей Львович закрыл книгу. — Получается, что есть небольшой земной цветок, который мы видим, но он, оказывается, связан и с белой девицей, и с Беловодьем, и с серебряными звонами и так далее. Получается, что белая роза живет и здесь, и в Беловодье одновременно. Ты понимаешь, что я говорю?

— Понимаю. Действительно красиво.

— Дело не только в красоте. Роза живет одновременно в разных мирах и в разных видах — здесь она белый цветок, в другом мире — белая девица, в третьем — колокольный звон и так далее, но все это одно существо. Это простой цветок! А человек? Есть человек — тушка с руками-ногами, с психикой, а есть чувства человека, есть сны, есть интуиция, у поэта есть поэтическая вселенная, где он тоже живет. Получается, что и человек, тем более, должен жить одновременно в разных мирах и в разных временах. К чему это я? Ты вчера говорила, что люди, ходят по променаду и высматривают свое безсмертие. Мне иногда кажется, что мы не туда смотрим. Может быть, человек обретет безсмертие если объединится с самим собой, живущим во всех мирах. Станет цельным. Например, есть поэт Блок, а есть поэзия Блока, написанная на бумаге. Мощность поэтической вселенной Блока такова, что Блок должен не ходить по земле ногами, как простой крестьянин, а летать по воздуху, летать к звездам, спускаться в адские бездны. Летать над Куликовской битвой. Но почему-то человек Александр Блок отделен от поэта Блока. Человек по неизвестной причине утерял связь со своей безсмертной частью. Я совсем непонятно говорю?

— Очень понятно, — ответила Мария.

Сергею Львовичу показалось, что она очарована полетом его мысли.

— Мне непонятно другое, — продолжила Мария, мягко улыбаясь и глубоко заглядывая в его глаза. — В дневнике ты описываешь эпизод, как негры искали в Будве Сен-Тропе. Помнишь?

— Сен-Тропе? Причем тут Сен-Тропе?! — Сергей Львович разозлился. — Я тебе о чем толкую? Мысль мою ты не поняла, но ты хоть одно мое слово слышала? При чем тут негры?! — Сергей Львович беззвучно выругался.

— Сережа, не обижайся, пожалуйста, я все поняла. Я просто лечу на твоих мыслях. Дух захватывает. Просто у меня растет недоумение… Получается, что ты веришь, будто моряки, предположим из Франции, могут проплыть, мимо Корсики, мимо Аппенинского полуострова, мимо Сицилии, не заметив их. Кроме того, они не заметили времени, которое они плыли. И это при современных навигаторах, при современной связи!

Сергей Львович пережил бурю внутреннего раздражения и трудно формулируемых чувств, побуждавших его расплеваться с «этой умной и злой бабой». Он повздыхал, поерзал на лежаке и решил продолжить разговор. Во-первых, Мария, все-таки смягчила тон, но главным было другое. Если бы она была его женой, то было бы вполне уместно обидеться, организовать семейную ссору и недельку-другую не разговаривать, отдохнуть друг от друга. Но у них не было «недельки-другой», Мария уезжала через три дня. Поэтому тратить даже один час на ссору было невозможным. Сергею Львовичу пришлось взять себя в руки.

— Хорошо, я слушаю. Что ты хочешь сказать?

— Ты предполагаешь, что эти люди заплыли в Будву по ошибке?

— Ну… получается, что так…

— Ты десять лет бываешь в Будве, последние несколько лет ты вообще живешь здесь. И ты не знаешь, что в двухстах метрах от ресторана «Адриатика» есть ресторан «Сен-Тропе»? Люди просто перепутали ресторан, а не «промахнулись на пол Средиземного моря».

— Ресторан «Сен-Тропе»? Где?

— На набережной. В сторону Славянского пляжа. Тоже — на берегу. Тоже — столики вынесены на берег моря.

— Н-да?.. — задумчиво промычал Сергей Львович и пожал плечами. — Моя версия была интересней.

— Вот, именно, — интересней! Несомненно, твои истории интересней, они лучше! «Камни падают вниз, Альпы стоят ввысь. Молния бьет в камень! Снега и замки на вершинах! Альпы!» Только зачем ты мне «втираешь очки», что ты торговец ценными бумагами? Я абсолютно уверена, что в тот момент, когда ты влип в криминальную историю на работе, у тебя в голове «Альпы стояли ввысь».

Мария повернулась и легла на спину на лежаке, театрально подняла руки к небу и торжественно-театрально произнесла:

— Так, кто же ты — Сергей Львович Белокопытов?!

Сергей Львович рассмеялся.

— Ты в прошлой жизни, наверное, была античной драматической актрисой!

Мария повернулась к нему:

— Почему — античной?

— Крутые повороты мысли, будто Эсхила читаешь.

— Не убегай от ответа: так, кто же ты, Сережа?

— Хорошо. Мари, я отвечу тебе, о сначала дочитаю поэму, чтобы не утерять цельность восприятия.

18

Мария искупалась в море. Сергей Львович дочитал поэму. Через час они сидели в кофейне-кондитерской, разместившейся на первом этаже гостиницы, около пляжа. Их белый круглый столик стоял на открытой террасе достаточно удаленно от других, чтобы спокойно разговаривать и не слышать, что говорят за другими столиками. Кофе был хорошим, пирожные — восхитительными. Навес создавали виноградные лозы с гроздьями черного винограда. Тень и легкий ветерок, время от времени пролетавший по террасе, ограничивали власть жары, царствовавшей в эти дни на всем Балканском полуострове. Сергей Львович заговорил без предисловия:

— Я был рожден для того, чтобы стать музыкантом, точнее, композитором. Сейчас я в этом уверен на сто процентов. Эта тема для меня была очень болезненная… Да и не тема это вовсе, а жизнь, и жизнь — сломанная. Ни с кем никогда об этом не говорил, и до недавнего время не мог об этом даже думать. Сейчас могу — отболело, отошло в область предания. Не буду рассказывать, где и как я учился, на чем играл, что сочинял, потому что это сейчас уже совсем не интересно, даже мне. Изначальные данные у меня были хорошие. Говорят, что человек через слух воспринимает не более десяти процентов информации о внешнем мире, я — намного больше — процентов двадцать. И главное то, что через слух я воспринимаю самую драгоценную информацию. То есть меня волнует, вдохновляет именно звуковая картина мира. Звуки моря — спокойного, штормового это для меня — симфоническая музыка, которую мне хочется доработать, но это уже музыка. Сильный ветер свистит в русском лесу или здесь — в ветвях пальм, все это меня очень волнует. На закате на подмосковном болоте, когда ритмично стоящие сосновые стволы горят красным золотом, я слышу симфоническую музыку. Твой голос, особенно когда ты смеешься, могу слушать вечно… Ну и так далее и тому подобное. Если бы мне дали задание сочинить библию, то я бы начал так: «В начале Бог создал музыку, а затем на музыкальный каркас мира Он надел материю и энергию». Что-то вроде этого. Это чисто композиторское восприятие мира, но стать настоящим композитором, это огромный труд и его невозможно совмещать ни с чем другим. В наше время заработать музыкой даже на хлеб абсолютно невозможно. Судьба моя в современной России, была совершенно однозначной — нищенство и в сорок лет — веревка под потолок. Короче говоря, когда стал вопрос о выборе музыки, как профессии я выбрал продолжение учебы в техническом институте. Помню, как меня ломало и корежило после принятия окончательного решения. У меня был на руках билет в Большой зал Московской консерватории на концерт одного прекрасного пианиста. Как сейчас помню, у меня был двенадцатый ряд и двенадцатое место. Вроде бы я все решил, но меня мимо всякой логики словно океанской волной тянуло в Москву. А я упирался. Ломал себя буквально через колено. Сломал — не поехал. Потом, позже, еще пару раз такая тяга к музыке пробуждалась, но слабее, потом еще слабее. Потом отпустило.

Сергей Львович замолчал. Мария молчала, потупив влажные глаза. Она с какой-то неизвестной целью водила ложечкой по белому чизкейку. Сергей Львович принялся за кофе и десерт.

— Грустно, — наконец произнесла Мария.

— Грустно, но не более того. Я и сейчас не вижу ни малейшей ошибки в своем тогдашнем решении. У нас был неформальный кружок единомышленников. В определенном смысле — уникальное явление. Мы собирались вокруг музыки! Говорили о музыке, играли, пели что-то свое. Радовались друг за друга. Намеревались идти в искусство плечом к плечу. В то время уже никто так бескорыстно не собирался — ни поэты, ни художники, ни музыканты. «Святые посиделки» были, если так можно выразиться. Так вот, было нас шесть человек. Я — отошел от музыки первый. Не отошел, а — отскочил, как от большой опасности. Один — спился и погиб по пьянке. Второй — повесился. Третий преждевременно умер от болезни. Но эта болезнь тоже связана и с водкой, и с потерей социального статуса. Четвертый жив-здоров, но он тоже отскочил от музыки, только через три года после меня, занялся чем-то простым, купи-продай, но у него семья, все в порядке. Пятый пишет, прости господи, «музыку для кино» и еще для чего-то. Я сравнительно недавно столкнулся с ним на улице в Петербурге. Он так быстро принялся о чем-то тараторить, видимо, боялся, что я что-то о его «музыке» скажу. Думаю, что с другими он совершенно спокойно разговаривает на музыкальные темы, а со мной на фоне наших бывших «святых посиделок» не смог. Совесть!.. Мари! Ну хватить грустить. Жизнь продолжается! У меня нет никакой психологической травмы, живу, дышу полной грудью.

— Да, конечно! Жизнь продолжается. Закажи мне капучино и еще такой же белый чизкейк с клубникой.

Много позже, у Сергея Львовича часто вставал перед глазами тот разговор в кафе-кондитерской. Впрочем, он вставал не как разговор, а как живописная сцена с фрески рафаэлевой ложи Эрмитажа. Белые столы, белые стулья, белая витрина с выставленными десертами, белые чашки-блюдца, серебристые подносы, пол, выложенный белыми плитами, белые колонны, подпиравшие навес. Белыми были даже пирожные, которые они выбирали. Сам воздух, окружавший их, тоже почему-то вспоминался, как белый. Это воспоминание было поразительно красиво. Фигуры Марии и Сергея Львовича, и сам из разговор были нарисованы на белом фоне. Это было странное, но чрезвычайно устойчивое воспоминание. Странным было и невероятное количество тем, которые вдруг вместились в этот разговор. Быть может, он невольно, уже в своей памяти, присоединил к разговору что-то, сказанное в другом месте и в другой раз? Может быть и так. А может быть, они очень спешили достроить свои отношения, словно какой-то храм, до того уровня, чтобы… Не знаю для чего, но они словно знали для чего. Они спешили. Они говорили и говорили. Строили и строили.

Мария, наконец-то, внятно рассказала, откуда взялось ее «тайное имя» Марисоль. Оказывается, ее отец записал в свидетельстве о рождении в ЗАГСе имя ребенка Марисоль, — красивое имя! — как он объяснил матери. Но та ему объяснила, что с таким именем девочке жить будет очень трудно. Причем объяснила так темпераментно, что отец побежал в обратно в ЗАГС «как ошпаренный». Никаких документов, подтверждающих эту историю, не осталось, но так гласило семейное предание. Чуть больше суток она законно носила имя Марисоль. Потом Сергей Львович принялся угадывать, кем работает Мария. Он был уверен, что «слова прямого действия» связаны именно с ее работой. Сергей Львович был в ударе и выдвигал варианты один остроумней другого. Мария очень смеялась. После варианта «руководит работой бригады грузчиков при авральной разгрузке вагонов с щебенкой и со шпалами», Мария согласилась:

— Что-то вроде этого. Администратор на киносъемочной площадке. Там действительно требуются «слова прямого действия». Но, если ты думаешь, что я — «грубиянка», то ты глубоко ошибаешься. Если бы ты услышал, как разговаривают другие, то ты бы понял, что я — эстет и филолог. Просто надо крепко держать «бразды правления». Ключевой вопрос при съемке кино — вопрос времени.

— Я думал, что ключевой вопрос — художественный результат.

— Таких слов даже в шутку никто не произносит.

— Интересно, а вот…

— Сережа! — жестом оборвала его Мария. — Я наперед знаю, что ты скажешь! Но, согласись, нельзя тратить слова и мысли на пустое место. Кто-то говорит, что наше современное кино — помойка, я так не считаю. Что-то ниже плинтуса, что-то чуть выше. В среднем — ноль. Пустое место. Не о чем говорить.

— Н-да… Похоже. Иногда, что-то проблескивает, вроде.

— Бывает. Особенно жалко молодых, операторов, художников-постановщиков, режиссеров. После ВГИКа они приходят такие чистые, такие свежие, прямо — светятся. Вот, у них творческий заряд есть, они действительно думают о художественном результате. Но жизнь их обламывает на втором-третьем фильме уже приходится что-то с собой делать — либо тупеть, либо загнивать, либо уходить на обочину со всеми вытекающими — безденежьем, «поиском истинного искусства» и так далее.

Конец ознакомительного фрагмента.