Уинстон Черчилль. Темные времена

Дмитрий Медведев, 2018

Эта история о человеке, который предсказал начало Второй мировой войны, затем, когда война разразилась, возглавил британское правительство, а после того, как была одержана победа, подготовил шеститомное описание произошедших событий. Эта история о государственном деятеле, вставшем за штурвал во время шторма, но сумевшем противостоять стихии и привести через героизм и ошибки, успехи и неудачи, победы и поражения вверенный ему корабль в мирную гавань. Эта история о лидере, взвалившем в уже немолодом возрасте, 65 лет, груз огромной ответственности, но нашедшем в себе силы преодолеть сомнения и вдохновить народ на борьбу.

Глава 1

Поворот судьбы

В октябре 1930 года внук «железного канцлера» князь Отто Христиан Арчибальд фон Бисмарк (1897–1976), в период с 1926 по 1939 год работавший в посольстве Германии в Лондоне, имел встречу с несколькими высокопоставленными политиками Соединенного Королевства. В их числе был и пятидесятипятилетний Уинстон Черчилль, оставивший незадолго до означенных событий пост министра финансов. Беседа с последним получилась наиболее продолжительной. Бисмарк был немало удивлен тем, что его собеседник, который не занимал никакой должности, прекрасно разбирается не только во внутренних делах своей страны, но и «чрезвычайно хорошо информирован» о ситуации за ее пределами. В том числе и о положении дел в Германии. Среди прочего речь зашла о набирающем популярность Адольфе Гитлере, партия которого впервые получила значительное число представителей в Рейхстаге. Немецкий дипломат отметил, что председатель НСДАП открыто заявляет об отсутствии у него агрессивных намерений. Черчилль был настроен скептически. Он считал, что Гитлер и его сторонники «используют первую же возможность» для восстановления вооруженных сил в противоречие с Версальским договором.

В соответствии с принятой у дипломатов процедурой Бисмарк сообщил о состоявшейся беседе в Берлин, где в архивах внешнеполитического ведомства Германии и нашел свое пристанище документ К567878/А2836, в котором уже в 1930 году зафиксировано отношение Черчилля к нацизму и к его лидеру¹. В сопроводительной записке к этому документу старший советник посольства Германии в Лондоне Альбрехт фон Берншторф (1890–1945) отметил, что, «хотя при оценке суждений Уинстона Черчилля всегда следует помнить о его темпераменте, мнение этого политика заслуживает особого внимания», потому что ему предстоит сыграть «важную роль» в будущем правительстве консерваторов².

Берншторф, убитый в застенках гестапо в апреле 1945 года, окажется прав. Этой правды опасались и нацисты, которые знали о меморандуме Бисмарка. После прихода к власти они дали указание пресс-атташе посольства Фрицу Гессе (1898–1980) встретиться с Черчиллем и уточнить его позицию в отношении нового режима. Черчилль ответил дипломату недипломатично. Он заявил, что есть лишь одно средство решения «германской проблемы»: «Если собака бросилась ко мне, я пристрелю ее до того, как она меня укусит». Прочитав отчет Гессе, Гитлер назвал потомка герцога Мальборо Deutschenfresser — «людоед немцев»³.

Но таким ли уж «людоедом» был Черчилль? Каждый политик сталкивается в процессе своей деятельности с проблемой определения стратегического курса, которому он собирается следовать. Решение этой задачи связано с выполнением целого ряда мероприятий, к одному из которых относится прогнозирование. В 1937 году в беседе с вице-королем Индии Виктором Александром Хоупом, 2-м маркизом Линлитгоу (1887–1952), Черчилль описал свой метод составления прогнозов. Цитата получается несколько объемной, но с учетом важности излагаемых мыслей не будет лишним привести ее целиком: «В последнее время я все больше склоняюсь к мысли о необходимости всегда изучать прошлое и размышлять над ним. Так можно понять основную линию развития. С другой стороны, ошибочно привязывать себя к событиям последних нескольких лет, если они не имеют принципиального значения либо несовместимы с исторической линией. Я уверен, правильный подход состоит в получении как можно большего количества информации о том, что произошло в мире, и дальнейшем принятии решений с учетом этих знаний и добродетелей»⁴.

Черчилль всегда любил штудировать и постигать прошлое, считая его способным ответить не только на многие вопросы настоящего, но и позволяющим легче предсказывать будущее. Так, вскоре после окончания Первой мировой войны он занялся изучением причин, приведших к великой трагедии. Черчилль обратился к франко-прусской войне 1870–1871 годов, в результате которой поставленная на колени Франция потеряла Эльзас и Лотарингию, а также была принуждена к выплате огромной контрибуции. С одной стороны, налицо был триумф рожденной на пепелище одержанных побед Германской империи — Второго рейха. С другой — так ли безоблачно было небо над головами новых триумфаторов? Вряд ли Франция оставит свое поражение и забудет свое унижение. Она непременно захочет отомстить.

Изучая опыт знаменитых предшественников, Черчилль лишний раз убедился, что после победы самым опасным является реванш. «Вполне естественно, что потерпевший поражение в войне гордый народ будет стремиться как можно скорее вооружиться», — резюмировал он⁵. И к подобному вооружению нужно быть готовым. В Германии это прекрасно понимали и были готовы. «То, что мы приобрели за полгода, нам придется защищать оружием полвека», — заметил в этой связи дальновидный фельдмаршал Хельмут Карл Бернхард фон Мольтке (1800–1891). Отто фон Бисмарк (1815–1898) также осознавал масштаб нависшей над его страной угрозы. По словам Черчилля, канцлер Германии «бросил все свои силы и гений на создание разветвленной системы альянсов», способной сохранить господство и завоевания немцев⁶.

Прошло шестьдесят лет. Ценой чудовищных усилий и миллионных жертв Франция взяла свое. Правда, равновесия все равно достигнуто не было. Маятник реваншизма перешел на другую сторону границы, питая новые ростки ненависти. Хорошо зная недавнюю историю, Черчилль не питал иллюзий относительно поведения Германии после окончания Первой мировой войны. Но то, что он увидел на другой стороне Северного моря, передернуло даже его. В отличие от многих своих современников, либо оказавшихся неспособными распознать истинный характер намерений Гитлера, либо пожелавших тешить себя ложными ожиданиями и вдыхать расслабляющие пары самообмана, Черчилль достаточно быстро понял, к чему приведет приход лидера НСДАП к власти. В то время как другие строили свои соображения на основе собственных измышлений и личного опыта общения с фюрером, Черчилль делал выводы, анализируя точку зрения самого Гитлера, которая была откровенно изложена в автобиографическом манифесте «Моя борьба».

Позже Черчилль скажет, что «ни одна книга не заслуживала более тщательного изучения со стороны политических и военных руководителей союзных держав в ту пору», как этот одиозный труд. В нем содержались «и программа возрождения Германии, и техника партийной пропаганды, и план борьбы против марксизма, и концепция национал-социалистского государства, и утверждения о законном праве Германии на роль мирового гегемона». По словам Черчилля, это был новый катехизис «веры и войны — напыщенный, многословный, бесформенный, но исполненный важных откровений»⁷.

Сам Черчилль внимательнейшим образом изучал отрывки этого произведения по мере их перевода на английский язык. Также он стал одним из первых читателей первого английского издания Mein Kampf в переводе Эдгара Тревельяна Стэффорда Дагдэйла (1872–1964), одолжив экземпляр книги у «Красной герцогини» Катарины Мэрджо-ри Рамсэй (1874–1960), супруги 8-го герцога Этола. От себя она добавила фрагменты, перевод которых, по ее мнению, был сделан неудачно, с искажением первоначального смысла. В одном из таких фрагментов Гитлер высказывается за объединение Германии с Италией и Британией для изоляции Франции — «нашего злейшего врага». Из других материалов Черчилль также прочитал вышедший в Нью-Йорке в 1934 году труд журналиста Пьера ванн Паассена (1895–1968) и Джеймса Уотермана Вайза (1902–1983) «Нацизм: нападение на цивилизацию».

Помимо общедоступных источников, политик также опирался на скрытые от широких глаз британской общественности документы. В частности, по его личной просьбе президент Англо-еврейской ассоциации Леонард Натаниэль Монтефьер (1889–1961) направил ему перевод Нюрнбергских расовых законов, а также сопроводительных материалов, определяющих их применение на практике. Герцогиня Этол познакомила его с переводами речей Гитлера, содержащих наиболее экстремистские высказывания, которые, как правило, оставались за рамками освещения прессы. Глава одного из департаментов в Форин-офисе Ральф Фоллет Виграм (1890–1936) передал политику меморандум о целях НСДАП (от октября 1930 года), меморандум, выражавший претензии Германии на равенство вооружения (от 15 сентября 1932 года), записи бесед дипломата Бэзила Кокрана Ньютона (1889–1965) с немецким послом Иоахимом фон Риббентропом (1893–1946), тексты выступлений Гитлера, Геринга, Геббельса и Гесса⁸.

Для Черчилля не составило труда понять основной идеологический посыл, который Гитлер пытался донести до своих последователей: «человек есть воинственное животное», соответственно, нация, «будучи сообществом борцов, представляет собой боевую единицу». Как и «всякий живой организм, прекращающий борьбу за существование, обречен на уничтожение», так и «страна или раса, перестающие бороться, обречены на гибель». При этом «боеспособность расы зависит от ее чистоты» со всеми вытекающими отсюда последствиями в «очищении ее от чуждых и загрязняющих элементов». Следуя этим постулатам, а также клеймя пацифизм, как «страшнейший из грехов», «первый долг всякого государства состоит в том, чтобы привить массам националистические чувства».

«Гранитные основы» политики Гитлера базируются не на самом ценном, что есть у человека, — его интеллекте, а на том, что ему досталось от животных, — примитивной силе. «Интеллектуализм нежелателен, — объясняет Черчилль воззрения фюрера. — Конечная цель образования — воспитать немца, который требовал бы минимального обучения для превращения его в солдата». Поэтому для отдельной личности «не имеет первостепенного значения уровень ее интеллектуального развития», «важнейшими качествами, которые от нее требуются» являются «сила воли и решительность». «Только грубая сила обеспечивает выживание расы», которая «должна бороться: если она бездействует, она покрывается ржавчиной и погибает»⁹.

Черчилль был патриотом своей страны, и в какой-то, весьма отдаленной, степени призыв Гитлера создать могущественную Германию находил отклик в его душе государственного деятеля. Но только методы и средства, которые были для этого выбраны, а также теоретическое обоснование, которое было положено в основу лозунгов и зверств, не только вступало в противоречие с краеугольными понятиями мировоззрения британского политика, но и вызывало у него страх за будущее собственной страны, Европы и мира.

Помимо изучения первоисточников нацистской идеологии Черчилль активно собирал сведения у лиц, лично столкнувшихся с подходами нового режима. Среди них были и знаменитости, например Альберт Эйнштейн (1879–1955). Летом 1931 и 1932 года он приезжал в Англию к другу Черчилля профессору Фредерику Линдеману (1886–1957). В мае 1933 года великий физик обратился к своему коллеге с просьбой подыскать ему скромное жилище в Оксфорде, где бы он смог на некоторое время остановиться перед своей поездкой в США. В Новом Свете он планировал продолжить исследования в Принстонском университете. Это была не рабочая командировка и не туристический вояж. Эйнштейн покидал свою родину навсегда. Делясь последними новостями из Германии, он сообщал, что располагает «надежными сведениями» о наращивании военного потенциала, в первую очередь авиации. Если нацистам «дать еще год или два, мир будет ждать новое испытание», предупреждал он Линдемана. Во время посещения Англии в июле 1933 года Эйнштейн имел встречу с Черчиллем, обсудив с ним нависшую над миром угрозу. После этой беседы Эйнштейн признался своей супруге, что считает британского политика «исключительно мудрым человеком»¹⁰.

Черчилль был не из тех, кто, выражая свое недовольство, ограничивался лишь интеллектуальными частными беседами в закрытой обстановке. Он привык не только рассуждать, но и действовать. Да, на тот момент, когда пришлось восхождение Гитлера, он не занимал никакого официального поста, но, несмотря на это обстоятельство, а также конфронтацию с Консервативной партией по вопросу независимости Индии, у него еще оставалось влияние и имя, которые он и решил использовать в своей борьбе.

Первый удар, который нанес Черчилль, пришелся по популярной в 1931 году идее Таможенного союза Германии и Австрии. Главную опасность этого объединения он видел в том, что за ним «скрывается Anschluss — союз между немецкой массой и остатками Австрии». Если это произойдет, предупреждал политик, по крайней мере две европейские страны почувствуют явную угрозу своей безопасности. Первая — Франция, которая «за последнее столетие уже трижды подвергалась нападению со стороны Германии и избежала разрушения в последний раз только благодаря тому, что все другие страны пришли ей на помощь». Вторая — Чехословакия, на территории которой проживают три с половиной миллиона немецкоязычного населения. «Аншлюс означает, что Чехословакия будет окружена с трех сторон немцами, — писал он в марте 1931 года в New York Journal. — Чехословакия почти превратится в остров Богемию среди неистового свирепо плещущегося океана тевтонской храбрости и эффективности»¹¹.

Тем временем Гитлер стремительными бросками рвался к долгожданному трону. Созданная им партия находила все больше сторонников и встречала все больше поддержки. В январе 1932 года более четырех сотен тысяч немцев присоединились к военизированным формированиям НСДАП — штурмовым отрядам СА (Sturmabteilung), а количество членов самой партии превысило два миллиона человек. В первом туре проходивших в марте 1932 года выборов рейхспрезидента Гитлер получил более одиннадцати миллионов голосов против восемнадцати миллионов действующего президента Пауля фон Гинденбурга (1847–1934). Второй тур, состоявшийся на следующий месяц, еще больше приблизил лидера НСДАП к слабеющему фельдмаршалу: девятнадцать миллионов голосов за Гинденбурга против тринадцати с половиной миллионов — за Гитлера, то есть более сорока процентов электората.

В истории выборов нередки случаи, когда подобное приближение к победителю является последней вершиной, которой удается достичь претенденту на вакантный пост. Но в этот раз все было наоборот. Поражение Гитлера ознаменовало еще один этап на пути к приближающейся победе. В июле состоялись выборы в Рейхстаг. НСДАП получила большинство мест — двести тридцать, став самой большой и влиятельной партией в Германии. В ноябре прошли новые парламентские выборы. Хотя партия Гитлера сократила свое присутствие в Рейхстаге до 196 мест, она по-прежнему сохранила значительное влияние. В январе следующего года Гинденбург назначил амбициозного выходца из Австрии канцлером Германии. Еще через полтора года, после кончины президента, лидер НСДАП взял бразды единоличного правления в свои готовые на любые преступления руки.

Гитлер одержал победу благодаря тому, что сделал ставку на самые темные и презираемые человеческие качества. Черчилль был прав, когда назвал его «мрачной личностью, осуществившей грандиозный труд и высвободившей грандиозное зло». Обращаясь к «невероятной жестокости», фюрер создал «аппарат ненависти и тирании». Он породил «культ злобы, который в таком виде, в таком масштабе и с такой властью» еще никогда не встречался в истории человечества¹². Одурманенный победами, «сжигаемый ненавистью и обуреваемый стремлением к мщению», а также находясь «под влиянием честолюбивой прихоти и жажды власти», Гитлер «вызвал из глубин поражения темные первобытные страсти». Он «воскресил страшного идола, всепожирающего Молоха», превратившись сам «одновременно в его жреца и воплощение»¹³. Вместо обращения к тому лучшему, светлому и благородному, что в той или иной степени, на том или ином уровне есть у любого человека, Гитлер залез каждому последователю в душу и вытащил на свет все то мерзкое, отвратительное и смердящее, что кто-то стремился спрятать как можно глубже, а кто-то держал под строгим контролем. Отныне государственной политикой Третьего рейха стали предательство, обман, убийство, зависть, ненависть, ксенофобия и расизм. Те, кто привык следовать принятым стандартам, заключенным договорам и честному слову, оказывались безоружны перед «исчадием зла, ненасытным в своей жажде крови и разбоя»¹⁴, который, как и всякая демоническая фигура, мог обаять, но только для того, чтобы в итоге превратить в свою жертву.

Изучив расистско-шовинистско-реваншистские откровения Гитлера в Mein Kampf, Черчилль обратил внимание на одну фразу, в которой отмечалось, что «большое количество людей гораздо легче падет жертвами большой лжи, чем ее меньшего брата». Ложь Гитлера достигла настолько огромных масштабов, что ее никто уже не замечал. Тщетно пытался Черчилль обратить на это внимание как англоязычной, так и немецкой аудитории. Он высвечивал «дикие доктрины» фюрера, согласно которым «ни прошлые заслуги, ни доказанный патриотизм, ни даже раны, полученные на войне, не могли защитить людей, чьим единственным преступлением было то, что родители произвели их на свет». Он пытался донести до широких масс, еще способных остановить эти злодеяния, что отныне «немецкая земля обезображена концентрационными лагерями», в которых «тысячи немцев силой и страхом учат повиноваться необоримой силе тоталитарного государства»¹⁵.

Для думающих и понимающих современников Черчилль стал одной из немногих точек опоры; защитником от распространяющейся эпидемии жестокости и насилия; обличителем и борцом против нацистского зла. «В те дни Уинстон представлял собой башню силы и комфорта, он был единственным британским государственным деятелем, который понимал смысл доносимых нами предостережений, кто осознал во всей ее неистовости опасность вспышки Furor Тeutonicus»^[1], — вспоминал историк сэр Джон Уилер-Беннет (1902–1975), в период с 1927 по 1934 год живший в Германии¹⁶.

Черчилль был достаточно опытным политиком, чтобы понимать, как следует бороться с Гитлером и последствиями его учения. Стандартные и порой эффективные дипломатические инструменты в этом случае были бесполезными. Нельзя вести переговоры с человеком, который не держит собственного слова и нарушает собственные обещания. История знала много таких примеров. Еще Макиавелли признавал, что «в наше время великие дела удавались лишь тем, кто не старался сдержать данное слово»¹⁷. А Гитлер возвел ложь в ранг национальной политики, против которой переговоры и договоры оказались бессильными.

Такие люди, как Гитлер, понимают только язык силы. Опасность политики умиротворения агрессора демонстрацией своей слабости Черчилль понял еще в молодые годы, когда в Бангалоре прочитал многотомное сочинение Эдварда Гиббона (1737–1794) «История упадка и разрушения Римской империи». Он на всю жизнь запомнил следующие слова из третьего тома, описывающие вторжение «могущественного короля», вождя вестготов Алариха (ум. 410) в Италию в 401 году: «Неспособность слабого и сбившегося с толку правительства нередко принимает такой же внешний вид и порождает такие же последствия, как изменнические сношения с общественным врагом. <…> В умении вести переговоры точно так же, как и в умении руководить военными действиями, Аларих обнаруживал свое превосходство над противником, который беспрестанно колебался в своих намерениях по недостатку определенной цели и последовательности»¹⁸.

Впоследствии за Черчиллем закрепится слава противника политики умиротворения и критика мягких средств деэскалации нарастающей напряженности. На самом деле это мнение ошибочно. Размышляя над подобным сценарием решения внешнеполитических проблем, он будет признавать, что сама по себе политика умиротворения не является плохой или хорошей. Все зависит от контекста и обстоятельств. В то время как придерживаться такого подхода из «слабости и страха» — «фатально и тщетно», стремиться к умиротворению с позиции силы — «великодушно и благородно». Последний вариант даже представлялся Черчиллю «единственным путем к миру во всем мире»¹⁹.

Но в 1930-е годы ситуация была иной. Гитлер, как и упомянутый выше Аларих «обнаружил превосходство», без колебаний идя к своей цели. Понимая, к чему в итоге приведет его политика, Черчилль проявил неподдельный интерес к вопросам обороноспособности своей страны. Он обратился к премьер-министру Рамсею Макдональду (1866–1937) с просьбой предоставить ему доступ к получению сведений, отражающих существующее состояние британских вооруженных сил. Глава правительства мало интересовался военной тематикой, считая эту область скучной и утомительной. Поэтому он не стал возражать, разрешив эксминистру знакомиться с интересующими его сведениями²⁰.

Макдональд придерживался отличной от Черчилля точки зрения в отношении дальнейшего развития британских вооруженных сил. Он не верил в возможность серьезного военного противостояния в ближайшем будущем. Поэтому своим кредо он выбрал политику разоружения, экономя финансовые средства для социальных проектов, а также демонстрируя добрые намерения другим государствам. Черчилль, наоборот, уже в 1931 году начал активно ратовать за масштабное повышение боеспособности британской армии. Выступая в парламенте в июне 1931 года, он заявил, что в результате проводимой политики разоружения Британия стала «чрезвычайно и опасно уязвима». В определенных условиях она даже не сможет поддержать снабжение продовольствием и нефтью. Армия «урезана до основания», превратившись в «не более чем прославленный полицейский отряд»²¹.

В августе 1931 года кабинет Макдональда был отправлен в отставку. Было сформировано национальное правительство под руководством все того же лидера лейбористов мистера Макдональда. Политика разоружения не только не была прекращена, но и постепенно стала набирать обороты. В мае 1932 года, спустя месяц после второго тура президентских выборов в Германии, ознаменовавших победоносное поражение Гитлера, руководитель Форин-офиса Джон Саймон (1873–1954) отметился заявлением о необходимости увеличения темпов и масштабов разоружения, которое является единственным средством предотвращения будущей войны²².

Черчилль выступил категорически против подобной политики. Помимо страстной речи в парламенте²³, он также написал в конце мая статью в Daily Mail, осудив политику правительства и международную конференцию по разоружению, которая в тот момент проходила в Женеве. Признавая, что для прошедших через Армагеддон граждан ничто так не ласкает слух и не встречает такого ликованья, как призывы остановить рост вооружения, он тем не менее призывал одуматься, смотреть фактам в лицо и всегда помнить, что «успех разоружения не достигается вздором, хлюпаньем и сентиментальным излиянием чувств (mush, slush and gush)»²⁴.

В ноябре 1932 года в очередной статье для Daily Mail Черчилль призвал руководство правительства разработать и направить в парламент предложения о развитии военно-воздушных сил. Авиация должна была достичь такого уровня «мощи и эффективности», чтобы ни у кого не возникло мысли «вторгнуться к нам, убивать наших женщин и детей, надеясь, что они смогут шантажировать нас требованиями о капитуляции»²⁵.

Меньше чем через неделю после публикации своей статьи Черчилль вновь взял слово в палате общин. Он обратил внимание присутствующих депутатов, что «ежегодный набор призывников в Германии уже почти в два раза превышает аналогичный показатель во Франции». И это на фоне непрекращающихся просьб Германии о том, чтобы им «разрешили перевооружиться»! «Давайте не будем обманывать себя», — призвал британский политик. По его мнению, нельзя верить немецкому руководству, прикрывающему свои стремления к вооружению «обеспечением равноправия». «Германией движет вовсе не жажда справедливости, — объяснял Черчилль. — В глазах бесчисленных банд коренастых тевтонских молодчиков, бодро марширующих по городам и селам Германии, читается решимость бороться и страдать за отчизну, а для этого немцам необходимо оружие, и, как только они его получат, Германия сразу заявит о своих притязаниях на утраченные территории и колонии». Черчилль произнес эти слова еще до того, как Гитлер стал канцлером.

Но в целом путь агрессивной экспансии немцев не оставлял у него никаких сомнений. «Поверьте мне, — заявил он, — немцы озвучат свои требования столь решительно и громко, что их обязательно услышат многие народы мира — кого-то из них лишь слегка припугнут, а кому-то придется и впрямь туго»²⁶.

В призывах Черчилля содержится не только предупреждение об истинных намерениях лидеров Германии. Он заявляет, что впервые за послевоенные годы появилась угроза нового военного конфликта. «По всей Европе вряд ли найдутся фабрики и заводы, которые не готовы к использованию для военных нужд». Черчилль потребовал от руководства своей страны прекратить прятаться за «пушистое красноречие». За более чем тридцатилетнюю карьеру депутата парламента он не помнил, чтобы «разрыв между тем, что политики произносят, и тем, что происходит на самом деле, был бы настолько велик».

Мир вступил в новую фазу. И Черчилль это очень точно подметил. Отныне «обтекаемые фразы, благочестивые реплики и ханжеские банальности, не имеющие отношения к реальности, лишь бы только сорвать аплодисменты» стали верховодить на политическом небосклоне. В государственном управлении всегда было принято не обнародовать абсолютно все факты, однако начиная с 1930-х годов эта тенденция начала приобретать поистине уродливые формы и со временем достигла такого состояния, что даже самим выступающим было тяжело отличить, где правда, где то, что они выдают за правду, а где вообще явная ложь. Черчилль же действовал по старинке — перефразировав высказывание своего друга Фредерика Эдвина Смита (1872–1930), он призвал руководство страны: «Говорите британскому народу правду»²⁷.

«Очень умелая речь настоящего государственного деятеля, — записал вечером в своем дневнике Леопольд Эмери (1873–1955). — Это выступление вызвало глубокий интерес у всех депутатов, которые впервые услышали хоть какой-то ответ на всю ту пустую болтовню, которая в последнее время раздается в отношении вопроса разоружения»²⁸.

Ноябрьское выступление политика 1932 года также оценили и средства массовой информации. «Мистера Черчилля можно похвалить, — отметила Morning Post на следующий день, — за то, что он встал в палате общин и тоном старшины приказал предавшимся сантиментам: „Остановитесь!“». Специальный корреспондент Daily Mail Джордж Уорд Прайс (7-1961) через несколько дней в номере Sunday Pictorial выразил сожаление, что такой «государственный деятель с огромным опытом, не раз демонстрировавший свое мужество, не имеет возможности отвечать за судьбу британских граждан». По мнению Прайса, подобное положение дел является «прискорбным для страны». Но «вдвойне ужасно будет, если те лица, которые несут ответственность» за будущее Британии, «окажутся глухи к этим очевидным предупреждениям»²⁹.

Опасения Прайса подтвердятся. На закрытой встрече с делегатами от обеих палат парламента глава Консервативной партии Стэнли Болдуин (1867–1947) откровенно признается, что не готов объявить электорату об активном вооружении Германии: «Не просто, находясь на трибуне, заявить народу об угрожающих ему опасностях. Лично я никогда не видел черты, переступив через которую получу право пугать людей»³⁰.

И Болдуин был такой не один. Если посмотреть на официальные заявления того времени, возникает ощущение, что главным побудительным мотивом для многих политиков было не соблюдение национальных интересов и не отстаивание выгоды для собственного государства, а малопонятное чувство вины перед немецким народом, который был поставлен в жесткие условия Версальским мирным договором, в разработке и принятии которого они (или их предшественники) принимали участие. Черчилль же, наоборот, призывал забыть о сентиментальности. Целью каждого участника конференций по разоружению, объяснял он, является сохранение собственной безопасности и ослабление потенциального противника³¹.

Всем, кто «настаивал на необходимости пойти на риск и разоружиться, дабы подать пример остальным странам», он отвечал: «Позволю себе заметить, что мы только этим и занимались в течение последних лет, однако почему-то нашему примеру так никто и не последовал. Напротив, наша пацифистская тактика возымела противоположный эффект: наши соседи еще больше вооружились, а ссору и интриги, которыми обросла идея разоружения, лишь усилили враждебность наций по отношению друг к другу»³². Пора уже признать, настаивал Черчилль, что разоружение способно принести мир не больше, чем «зонтик — предотвратить начало дождя». Он призывал прервать конференцию и «отправить на свалку весь хлам и мусор восьми лет нытья, глупости, лицемерия и обмана»³³. По его мнению, «прочный мир может опираться только на военное превосходство»³⁴.

Еще до прихода Гитлера к власти, летом 1932 года, немецкое правительство во главе с Францем фон Папеном (1879–1969) выступило с противоречащим Версальскому договору требованием разрешить Германии увеличение своего вооружения до уровня самого сильного граничащего с ней государства. Когда же МИД Британии отказался удовлетворять эти требования, Папен отозвал немецкую делегацию с конференции. После назначения Гитлера рейхсканцлером ситуация усугубилась. В июне 1933 года британский атташе в Берлине Джастин Говард Херринг (1889–1974) сообщил в центр, что в нарушение Версальского договора в Германии началось производство боевых самолетов. Записка атташе была распространена членами кабинета. Министрам было о чем задуматься. За несколько месяцев до получения этих сведений, в марте 1933 года, правительство Макдональда предложило сокращение расходов на развитие военно-воздушных сил Его Величества.

Сокращение бюджета происходило в соответствии с программой восстановления после кризиса 1929 года, а также согласно десятилетнему плану экономии средств на вооружение, пролонгированному в 1928 году благодаря тогдашнему министру финансов Уинстону Черчиллю. С тех пор прошло уже пять лет, и теперь, считал Черчилль, ситуация изменилась. Соответственно, должна измениться и политика. У него тоже были свои источники. Но в отличие от правительства он не собирался молчать. «Германия вооружается, причем так быстро, что никто не в силах ее остановить, — заявил он в палате общин в марте 1934 года. — Еще никогда дух агрессивного национализма столь явно не торжествовал в Европе и во всем мире»³⁵. В Третьем рейхе все было поставлено на обеспечение максимальной готовности к новой войне.

Наблюдая, как сбываются его прогнозы, Черчилль будет констатировать в мае 1935 года, что «промышленность Германии полностью милитаризована», «предельно упрощена процедура ввоза в страну материалов, необходимых для производства оружия», все заводы и фабрики переведены на круглосуточный режим работы, достигнут такой уровень милитаризации, какой во время Первой мировой войны британская промышленность демонстрировала лишь через два года после начала боевых действий³⁶. Выступая в октябре 1935 года в Чингфорде, он обратил внимание присутствующих, что «еще никогда прежде ни одна страна в мирное время столь явно и столь целенаправленно не готовилась к войне». «По сути, Германия уже сейчас живет и работает в условиях военного времени, хотя открытое противостояние пока не началось»³⁷.

Черчилля обвиняли в излишней драматизации и даже трусости. На что он спокойно отвечал: «Лучше испугаться сейчас, чем погибнуть потом»³⁸. Однажды он спросил в палате общин: «Найдется ли среди депутатов хоть один человек, который пожертвует руку в доказательство того, что в ближайшие двадцать лет в Европе не будет войны»?³⁹ Желающих не нашлось.

Мировая война — «жуткая, стремительная, всепоглощающая, непреодолимая»⁴⁰ — страшна сама по себе. Но новый военный конфликт, считал Черчилль, будет еще страшнее. Если вермахт и дальше продолжит вооружаться такими темпами, это позволит ему накопить достаточно ресурсов для масштабного наступления уже на первой фазе войны, избежав позиционного противостояния. А следовательно, у Франции и Великобритании не будет возможности для передышки и перегруппировки сил.

Черчилль многое повидал на своем веку. И милитаризация Германии была не единственным явлением, беспокоившим уже немолодого политика. В ходе заседаний и обсуждений международной конференции по разоружению каждая страна стремилась в максимальной степени соблюсти свои интересы. И это относилось не только к желающей перевооружиться Германии, но и к партнерам по прошлой войне. «Соединенные Штаты, проповедуя разоружение, продолжают семимильными шагами развивать свою армию, военно-морские и военно-воздушные силы», — напоминал Черчилль широкой общественности⁴¹.

Выступая в мае 1935 года в парламенте, он предупредил своих соотечественников, что «мы входим в коридор, углубляющийся и сгущающийся во мраке опасности», в коридор, по которому «нам придется следовать много месяцев, а возможно, и лет»⁴². Пробил час, когда не время верить тому, во что хочется верить; следует смотреть правде в лицо. Особенно это касалось руководства страны, и в первую очередь — премьер-министра. Однажды, характеризуя успешность главы правительства, Черчилль заметил, что премьер должен быть не только «честным», но и «правым»⁴³. Впоследствии он будет не раз возвращаться к этой мысли. В частности, в августе 1950 года он признает, что «возможно, лучше быть безответственным, но правым, чем наоборот». А еще через два года заметит: «хорошо быть правым и последовательным», но «если выбирать одно из двух, то следует быть правым». «Единственным верным руководством в этой жизни является делать то, что правильно», — повторит он во время одного из своих выступлений в октябре 1951 года⁴⁴.

Правильным в первой половине 1930-х годов Черчилль считал развитие собственного вооружения. «Вся история учит тому, что зависимость от иностранного государства в вопросах национальной безопасности не приведет ни к чему хорошему». Необходимо срочно укреплять армию. «Это не вопрос партийной политики» и не «спор между пацифистами и милитаристами». Это один из основных вопросов сохранения независимости на государственном уровне, убеждал политик поддавшихся опасным иллюзиям членов правительства⁴⁵.

Но о каком вооружении могла идти речь? Британская армия уже давно не была способна оказать решающее влияние в европейской войне. Двадцать лет назад Черчилль устремил свой взор на развитие военно-морского флота. Статус-кво на море за прошедшее время также был потерян, хотя Королевский флот все еще оставался одним из самых влиятельных козырей в британской военной колоде. Учитывая произошедшие изменения в расстановке сил, приходилось искать новое решение извечной проблемы национальной безопасности.

Несмотря на преобладавший во второй половине жизни Черчилля консерватизм, он продолжал сохранять интерес к техническим новинкам. Сохранил он и свое знаменитое чутье на перспективные разработки. Первая мировая война не только продемонстрировала многократное усиление огневой мощи, но и способствовала появлению нового вооружения. В том числе и с воздуха — угроза, которая перевернула с ног на голову планирование и ведение стратегических операций. Черчилль назвал авиацию «дьявольским изобретением», «коренным образом» изменившим положение Британии. Отныне «островное государство утратило свою прежнюю недоступность»⁴⁶. «Появление авиации сделало любую страну, причем на всей ее территории, уязвимой для внезапного безжалостного нападения»⁴⁷.

То, что Черчилль, несмотря на весь свой консерватизм, сумел распознать угрозу и возможности ВВС, неудивительно. Во-первых, он сам стоял у истоков развития авиации, по крайней мере ее военно-морской составляющей. Причем не только как политик, но и как пилот. Во-вторых, в какой-то степени именно осознание опасного потенциала современных технологий позволило ему лучше распознать специфику и глубину нависшей угрозы. Пока многие говорили о «научных открытиях» и «накопленной веками мудрости», Черчилль сокрушался, что, несмотря на весь «печальный опыт» человечества, оно на самом деле не научилось ничему и сегодня вместо мирной и счастливой жизни вынуждено обсуждать запугивание населения бомбежкой с воздуха⁴⁸. В то время как флот не может вторгнуться на сушу, ограничивая свой вклад лишь доставкой военного контингента, в то время как армии для вторжения необходимы подготовка и время, боевым самолетам достаточно считаных часов, чтобы ударить в самое сердце многомиллионного города⁴⁹. Отныне каждый человек, вне зависимости от пола, возраста, ранга, профессии и достижений, стал беззащитным заложником и участником войны.

Удивительно, что до поры до времени этого не понимали те, кто оказался у штурвала Британии в первой половине 1930-х годов. «Мы не сделали для себя абсолютно никаких выводов и в результате оказались перед лицом очень страшной опасности», — с грустью признавал Черчилль в 1934 году. Выступая в палате общин, он заявил что «настал тот час, когда парламент должен принять, а национальное правительство — обнародовать решение о создании британской авиации, равной по своей мощи французским или немецким ВВС, в зависимости от того, кто из них в этом отношении сильнее»⁵⁰.

Был ли призыв Черчилля услышан? К его глубокому разочарованию, нет. Спустя три недели после его выступления в парламенте, после того как он обратил внимание на важную роль авиации в повышении обороноспособности страны, правительство Макдональда приняло новый план расходов на развитие ВВС. Общая сумма была уменьшена на один миллион фунтов по сравнению с бюджетом трехлетней давности⁵¹.

Черчилль не отчаивался. Он вновь пытался донести о чувстве опасности, не ограничиваясь в своих выступлениях лишь стенами Вестминстера. В ноябре 1934 года ему представилась возможность использовать для распространения своей точки зрения радио. Он напомнил слушателям, что по ту сторону Северного моря живет и процветает нация, «отказавшаяся от всех гражданских свобод ради усиления своей коллективной мощи». Речь идет о «самых высокообразованных, трудолюбивых, умных и дисциплинированных людях в мире, которых с детства приучают к мысли о том, что нет дела более достойного, чем завоевательные походы, и нет участи более благородной, чем смерть на поле боя». И теперь от страны, где проживает этот народ, до Британии «боевые самолеты могут долететь всего за несколько часов»⁵².

В марте 1935 года режиссер и продюсер Александр Корда (1893–1956) предложил Черчиллю принять участие в создании сценария, посвященного актуальной теме — покорению воздуха. Политик должен был дать свои комментарии, сделать уточнения и подготовить предложения. Наиболее серьезные замечания пришлись на концовку фильма, которая, по мнению Черчилля, была самой слабой частью картины. Он не увидел ни «надежды», ни «морального урока», причем второе сам считал более важным. Человек одержал победу над природой, обрел новые знания и овладел новыми навыками. Но достоин ли он их? — спрашивал Черчилль. Если нет, тогда эти открытия могут привести к «разрушению цивилизации», «лишению всего того, за что человечество боролось на протяжении стольких веков: свободы, верховенства закона и мира». По словам Черчилля, «до тех пор пока мы не станем достойными использовать орудия науки, они угрожают нам уничтожением». Поэтому он советовал Корде в конце фильма показать будущее с его «надеждами и страхами», в котором человечеству придется ответить на главный вопрос: чем является авиация — «благословением или проклятием», готово ли человечество добродетельно распорядиться новым открытием?

Профессор Поль Элкон считает, что в этом вопросе выразились краеугольные убеждения британского политика: история человечества не предопределена; наука несет как пользу, так и разрушение; люди имеют право и возможности для того, чтобы определять свой путь к спасению. В целом советы Черчилля лишний раз показали, что в своем творчестве он всегда оставался моралистом, считая, что каждое произведение должно содержать непременный урок и заставлять задуматься⁵³.

Со сценарием про покорение воздуха в итоге ничего не вышло. Но Черчилль смог использовать наработанный материал в статье «Влияние воздушного транспорта на цивилизацию», которая вышла в мае 1938 года в News of the World. С момента корректировки сценария прошло три года, которые стали не самыми светлыми в истории Европы. Оглядываясь на то, как человечество использует новое открытие, Черчилль смог выделить только два полезных применения воздухоплавания: защиту урожая от поражающих грибов путем распыления с воздуха фунгицидов и тушение лесных пожаров. В остальном он не отличался оптимизмом. Он отказывался признать, что «государства стали лучше управляться, после того как человек научился летать»⁵⁴.

Предлагая читателям свои полемические рассуждения, Черчилль был в своей тарелке, для него было естественным устанавливать истину через спор. Куда больше возможностей для дискуссии предлагала политика, и здесь нашему герою не было равных. Он старался не упускать момент для выражения своей точки зрения, нередко противоречащей общепринятому мнению и одобренному большинством курсу. Так, когда во время одного из заседаний парламента руководитель внешнеполитического ведомства Джон Саймон упомянул о странах, с которыми Британия «обязана поддерживать военно-воздушный паритет», Черчилль отреагировал незамедлительно: «Вы только вдумайтесь: у нас, оказывается, есть „обязанность поддерживать военно-воздушный паритет“. Но ведь на самом деле никакого паритета нет и в помине! Мы давным-давно отстали от Германии и Франции. И в будущем это отставание с каждым месяцем станет расти». Если по «официальному плану» развития британских

ВВС в ноябре 1935 года должно было быть достигнуто 50 %-ное превосходство над потенциальным противником, то по прогнозам Черчилля, «мощь нашей военной авиации не будет дотягивать и до трети, а может быть, даже и до четверти мощи ВВС Германии»⁵⁵.

Последующие исследователи высоко оценили эти и аналогичные выступления. Академик В. Г. Трухановский (1914–2000) относил речи Черчилля в палате общин по вопросу развития авиации «к числу наиболее рациональных и удачных»⁵⁶.

Черчиллю порой даже удавалось сорвать аплодисменты. Об одном из таких выступлений в ноябре 1934 года секретарь, доверенное лицо, любовница и будущая супруга экспремьера Дэвида Ллойд Джорджа (1863–1945) Фрэнсис Стивенсон (1888–1972) записала в своем дневнике: «Когда Уинстон сел после произнесения речи, раздались бурные овации. Меня это несколько удивило, поскольку мне показалось, что он выступал не так хорошо, как обычно. По всей видимости, сама тема выступления была гораздо важнее формы преподнесения. И в этом отношении Уинстон, несомненно, очень порадовал тори»⁵⁷.

Но такие эпизоды были редки. В основном обращения и призывы британского политика шли вразрез с точкой зрения его коллег и мнением общества. Причем это касалось не только тех, кто прошел войну и знал, какие невыносимые страдания последуют за тревожным звуком набата. Когда на одном из великосветских приемов Черчилль завел разговор о катастрофичных последствиях, к которым может привести текущая внешнеполитическая ситуация, его тут же одернула одна из присутствующих, заметив, что завоевания случались и ранее, в том числе и с участием Британии. Политик не стушевался, возразив, что «все это теперь в невозвратном прошлом». Отныне все усилия должны быть направлены на сохранение мира. Но как его сохранить, когда Германия «вооружается стремительными темпами», Англия «забылась в пацифистском сне», Франция «погрязла в коррупции и раздорах», а США дистанцировались за океаном и сохраняют «равнодушие»? «Мадам, разве вы не дрожите от страха за ваших детей?»⁵⁸

Про мадам сказать сложно, но сами дети, похоже, от страха не дрожали. В феврале 1933 года Оксфордский союз провел голосование по следующей резолюции: «Ни при каких обстоятельствах мы не станем сражаться за короля и нашу страну». Результаты голосования потрясли достопочтенное британское общество: 275 студентов поддержали непатриотичный лозунг и только 153 подтвердили свою готовность защищать родину.

«Я шокирован решением Оксфордского союза», — сказал Черчилль историку Кейту Фейлингу (1884–1977)⁵⁹. По его мнению, подобный опрос и тем более его результат являются «тревожным и отвратительным симптомом»⁶⁰. Незамеченным это не прошло. За рубежом, в первую очередь в Германии, Италии и Японии, сделали долгоиграющие выводы о «декадентстве и дегенерации» британского населения⁶¹. Тот же Бенито Муссолини (1883–1945) в беседе со своим зятем, министром иностранных дел Галеаццо Чиано (1903–1944), заявил: «Эти британцы сделаны из другого материала, чем Фрэнсис Дрейк и другие великолепные искатели приключений, которые и создали империю. Сейчас пред нами лишь утомленные потомки многих поколений богачей»⁶².

В марте 1933 года сын Черчилля Рандольф (1911–1968) решил снять пятно позора с Союза и провести повторное голосование. Результат оказался еще более шокирующим: всего 138 голосов поддержали его инициативу, в то время как 750 студентов проголосовали «против»⁶³. Аналогичные результаты были получены в Кембридже, где в соотношении 213 против 138 было принято решение о «бескомпромиссном» пацифизме⁶⁴.

У Черчилля вообще складывались напряженные отношения с молодежью, что не могло не внушать ему опасения за будущее страны. В феврале 1934 года он был приглашен молодыми сторонниками тори для выступления перед студентами Оксфорда. Выступление прошло без эксцессов. Скандал разразился, когда студенты начали задавать вопросы. Один из присутствующих, еврей немецкого происхождения Адольф Фредерик Карл Шлепегрелль (1912-?), коснулся положения Версальского мирного договора, согласно которому предусматривалось проведение в 1935 году плебисцита по вопросу присоединения территории Саарского бассейна к Германии. Начиная с 1920 года указанная территория сроком на пятнадцать лет была оккупирована англофранцузскими войсками и находилась под управлением Лиги Наций. По мнению Шлепегрелля, французам следовало еще до проведения плебисцита вывести оттуда свои войска. Черчилль решительно возразил ему, напомнив, что Германия «развязала войну», которая «превратила весь мир в руины». Студент не растерялся и быстро парировал: «Неужели мистер Черчилль верит, что немцы, мужчины и женщины, проживающие в Германии сегодня, несут ответственность за войну? Пусть он ответит „да“ или „нет“». Черчилль бросил на парня свой знаменитый бульдожий взгляд и категорично ответил: «Да». «После подобного обвинения в адрес моей страны я больше не могу здесь оставаться», — произнес Шлепегрелль и под восторженные аплодисменты покинул зал⁶⁵.

Эта история примечательна в двух отношениях. Во-первых, в январе 1935 года плебисцит в Сааре все-таки будет проведен. За воссоединение с Германией выскажутся почти 91 % респондентов. Во-вторых, Шлепегрелль вернется в Германию, однако, учитывая его происхождение, достойного места в Третьем рейхе ему не найдется. Он успеет уехать в Англию, где в годы войны будет служить в разведке.

Подобные случаи открытого проявления недовольства взглядами Черчилля были не единичны. На протяжении почти трех десятилетий карьеры государственного деятеля потомок известного рода многими воспринимался как потенциальный премьер-министр. В нем видели человека пусть и сложного нрава, непредсказуемых поступков, но обладающего большим потенциалом. Но в 1930-е годы мнение о нем постепенно стало меняться. Сначала непопулярная позиция по индийскому вопросу, затем — не пользующиеся поддержкой предостережения в отношении Германии и призывы к активному перевооружению.

Когда Черчилль назвал 1930-е годы «пустынными»⁶⁶, он имел в виду не только отсутствие должностей и реальных задач, в которых он мог бы проявить свои таланты, но и резко сокращающееся число сторонников. С каждым новым выступлением он оказывался в большей изоляции. На публике он храбрился. «Я счастлив быть независимым, так как в свое время занимал все государственные посты, о которых только можно мечтать», — писал он в одной из своих статей в Sunday Dispatch в июне 1934 года⁶⁷. Но в глубине души он, конечно, не мог не понимать, чем грозит ему подобный карантин. Трудно стать лидером для тех, кто расходится с тобой во взглядах, считая тебя устаревшим нагнетателем событий. Чем меньше коллег поддерживали его политику, тем призрачней становились шансы занять Даунинг-стрит.

Почему же Черчилль решил идти выбранным курсом, предпочтя роль изгоя? Сам он объяснит свой выбор патриотизмом, принесением в жертву своего личного будущего ради процветания страны. Не станем оспаривать эти утверждения, поскольку названные причины действительно имели место. Но не только они. Черчилль был прагматиком. Он не просто так заявлял о том, что «счастлив быть независимым». Прекрасно разбирающийся в хитросплетениях политического устройства и в способах концентрации власти, он отчетливо понимал, что в сложившихся условиях для него нет иного пути.

Конечно, теоретически он мог совершить разворот на сто восемьдесят градусов, свернуть критику и поддержать разоружение. Но только теоретически. Даже если Черчилль и возглавил бы после этого какое-нибудь министерство, то цена за это назначение оказалась бы столь высока, что полностью уничтожила бы его репутацию, выбив почву из-под ног и лишив фактически всех рычагов влияния. Вряд ли кто-нибудь после такого сальто-мортале относился бы к нему серьезно, прекрасно отдавая себе отчет, что такой человек готов на все ради должности. И было бы слабым утешением, что таких готовых предать себя в политике много. Да, их много, но только путь на самый верх им заказан, как и место в истории для них отведено не самое почетное.

Независимость потому и ценится так высоко, что достичь и удерживать ее довольно сложно. Нужно всегда быть готовым к борьбе и к тому, что на тебя постоянно будут нападать. Черчилль привык держать удар еще в молодые годы. Но даже он не мог себе представить, что его будет ждать, когда «пустыня» начнет атаковать: когда ведущие издания начнут публиковать критические отзывы в его адрес; когда лучшие карикатуристы направят против него свой дар иронии; когда студенты будут срывать его выступления, не давая возможности изложить свою точку зрения; когда его подвергнут осуждению в парламенте; когда на книжных прилавках появятся биографии, переполненные яда несправедливых обвинений.

Самое обидное случилось, когда от Черчилля отвернулись даже те, кого он считал своими друзьями. Они искренне полагали, что он ошибается в отношении Германии, так же как ошибся в отношении Индии. Болезненный укол Черчилль получил, когда прочитал высказывание издателя лорда Бивербрука (1879–1964), заявившего, что его друг «совершенно ненадежен в умственном отношении». Газетный магнат предсказывал, что после канцлерства Гитлера «Уинстон Черчилль покинет парламент — это самое лучшее, что он может сделать»⁶⁸.

Трудно сказать, насколько Бивербрук на самом деле верил в свои прогнозы. Слишком близок он был к Черчиллю, чтобы так явно скидывать его со счетов, и слишком крепкие отношения у них сохранятся в дальнейшем, чтобы можно было разводить их по разным углам ринга. Но были и те, кто вполне серьезно придерживался точки зрения, что Черчиллю больше нет места в политике. Его век прошел. Его достижения остались в прошлом. Его взгляды устарели.

Одним из таких никудышных пророков стал депутат парламента подполковник Томас Мур (1887–1971). Во время одного из заседаний палаты общин в мае 1935 года он решил взять слово после Черчилля. Он заявил, что все выступления «достопочтенного представителя округа Эппинга» пропитаны «атмосферой того, что Германия вооружается для войны». Мур заметил, что «нехорошо критиковать людей в конце их пути», и, не представляя, насколько ошибается в своих прогнозах, сам обрушился на Черчилля⁶⁹. Того, кого он списал на пенсию, впереди будет ждать не одно премьерство и еще почти тридцать лет законотворческой деятельности в Вестминстере. Но все равно ему было неприятно слышать подобное обращение. Более того, некоторые биографы не исключают, что Черчилль и в самом деле мог размышлять над своим уходом из большой политики⁷⁰. Слишком узким оставался просвет, слишком эфемерными казались надежды, слишком неумолимо двигалось время, слишком непроницаемы были новые вершители судеб его страны.

Отношение с последними — отдельная тема. Чем Черчилль отличался от тех, кто в 1930-годы годы занимал комплекс зданий на Даунинг-стрит? Разумеется, основные разногласия касались вооружения и Германии. Но это больше внешняя сторона разделяемой пропасти. Внутренний конфликт состоял в различных подходах решения наболевших проблем. В то время как последовательно сменявшие друг друга на посту премьер-министра Макдональд, Болдуин и Чемберлен призывали к терпению и наблюдению, Черчилль настаивал на действии. «Хватит обсуждать параграф номер такой-то из докладной записки номер такой-то — пора приступать к делу!» — призывал он под сводами Вестминстера⁷¹.

Сам Черчилль практиковал то, что проповедовал, последовательно и планомерно ведя прицельный огонь по руководству страны. В 1933 году он открыто заявил в палате общин, что в результате четырехлетнего правления Макдональда Британия стала «слабее, беднее и беззащитнее». Удары Черчилля не остались незамеченными. Депутаты, как консерваторы, так и лейбористы, возмутились, закричав: «Нет, нет, нет». Черчилль не стушевался, повторив, что Британия «стала ближе к войне». «Благодаря кому?» — раздался неодобрительный возглас. Черчилль ответил, что не хочет обвинять в случившемся одного человека. Но когда речь идет о руководителе, который на протяжении четырех лет полностью контролирует внешнюю политику страны, то ему не остается другого выхода в обличении виновного. Черчилль назвал проходившую в Женеве международную конференцию по разоружению — «мрачным и затянувшимся фарсом». «Мы имеем вернувшегося домой нашего современного Дон Кихота с Санчо Панса под боком, несущих с собой сомнительные трофеи, которые они получили под нервные хихиканья в Европе», — завершил он свою речь, вновь обратив град иронии против главы правительства и его приспешников⁷².

Либерал Джеффри Мэндер (1882–1962) счел подобные высказывания «позорной личной атакой на премьер-министра», а лейборист Дэвид Логан (1871–1964) оценил поведение потомка герцога Мальборо, как «личную вендетту». На желание лично отомстить Макдональду указал и член Либеральной партии Джон Уоллес (1868–1949), заметивший, что Черчилля нельзя отнести к «государственным деятелям, желающим помочь своей стране», он больше напоминает человека, ищущего «повод для мести премьер-министру», он также назвал его речь речью «разочаровавшегося искателя должности»⁷³. Почувствовав запах крови, к травле присоединились акулы пера с Флит-стрит. Они заклеймили выступление Черчилля как «злобное», полное «яростных нападок» и «одно из самых дерзких, которое он когда-либо предпринимал»⁷⁴.

Черчилль действительно позволил себе пройтись по личности, особенно когда на том же заседании палаты общин заявил, что премьер-министр обладает «талантом выразить максимумом слов минимум мыслей»⁷⁵. Естественно, критика Макдональда и проводимой им политики не шла на пользу и не улучшала положение парии.

Несмотря на недовольные замечания в свой адрес, Черчилль не изменил себе, продолжив атаковать правительство. В личных беседах он был еще менее сдержан. Упоминая Макдональда в разговоре с супругой, он назвал его «жалким Рамсеем», «почти невменяемым». «Куда бы они ни вступили с Болдуином, они всегда допускают ошибку», — искренне полагал он⁷⁶. Когда было предложено, чтобы Макдональд и

Болдуин последовали примеру президента США Франклина Делано Рузвельта (1882–1945) и стали проводить «беседы у камина», Черчилль поглумился: «Если они на это пойдут, тогда огонь в камине погаснет»⁷⁷.

Определенную вину за негативные изменения в британском обществе, включая приход к власти блеклых фигур, именуемых лидерами, Черчилль возлагал как на Макдональда, так и на находившуюся под его началом Лейбористскую партию. «Выстраивание миллионов наименее преуспевших и наиболее страдающих наших соотечественников по ошибочным социалистическим принципам обернулось для английского народа катастрофой, последствия которой только начинают постепенно проявляться», — писал он в одном из своих эссе в 1937 году. Здесь и «темпы сокращения развития демократии», и «дискредитация всеобщего права голоса», и «разложение парламентских институтов»⁷⁸.

В своих международных статьях того времени Черчилль был более осторожен. В частности, в одном из октябрьских номеров Collier's за 1937 год, описывая особенности управления Макдональда и Болдуина, он туманно заметил, что их нельзя считать «успешными администраторами»⁷⁹. После окончания Второй мировой войны, вспоминая о предшествующем ей десятилетии, наш герой охарактеризует правительство Макдональда — Болдуина прилагательным «робкое»⁸⁰.

Упоминая Макдональда, Черчилль неслучайно добавляет рядом имя лидера консерваторов Стэнли Болдуина. Да, в период с 1929 по 1935 год Болдуин не являлся официально главой правительства, но его влияние, а также обеспеченное на выборах 1931 года большинство в парламенте позволяли Черчиллю говорить о нем как об одном из самых сильных государственных деятелей Великобритании со времен Роберта Уолпола (1679–1745)⁸¹. Чего нельзя отнять у Болдуина, так это его способности первоклассного имиджмейкера. Так же как и Черчилль, он умел использовать слова. Только не для потрясения общественности, а для доказательства собственной правоты и добропорядочности. Он умело вставлял правильные обороты, например — «я говорю с вами как человек с человеком», которые помогали завоевывать расположение политических коллег и тысяч простых британцев⁸². Черчилль прекрасно понимал искусственность этих приемов. И порой не мог сдержать себя, выражая недовольство публично. Правда, делая это в присущей ему острословной манере. Когда во время одного из выступлений Болдуина он увидел пожилого, страдающего глухотой парламентария, который слушал речь лидера тори через рупор, он тут же обронил: «И почему этот старый идиот не пользуется своим природным преимуществом»⁸³.

Если говорить о том, какие отношения сложились между Черчиллем и Болдуином, то здесь необходимо учитывать сразу несколько факторов. Во-первых, их различия в подходе к решению государственных проблем. Болдуин уступал своему коллеге и в воображении, и в интеллекте, но умел лучше управлять эмоциями, а достижения результата чаще добивался точным расчетом и холодным исполнением, чем неудержимой пробивной силой, сметающей все на своем пути энергией и способным увлечь и отвлечь красноречием.

Болдуин прекрасно осознавал свои различия с Черчиллем. Именно ему принадлежит одно из самых известных высказываний о коллеге, обращенное в мае 1936 года к Томасу Джонсу (1870–1955): «Когда Уинстон родился, к его колыбели слетелось множество фей, которые наградили его различными талантами: воображением, красноречием, усердием и другими способностями. И в этот момент подлетела еще одна фея, которая сказала: „Ни один человек не может иметь столько талантов“. Сказав это, она собрала все таланты вместе и так их перемешала, что их обладатель лишился здравого смысла и мудрости. Именно поэтому мы с таким восхищением слушаем Уинстона в палате общин, но при этом никогда не следуем его советам»⁸⁴. Похоже на высказывание о малолетнем Людовике XV (1710–1774): «Налицо все таланты, кроме одного — умения ими пользоваться»⁸⁵.

Второй фактор, повлиявший на отношение двух британских политиков, состоял в том, что, несмотря на все свое явное (а где-то и негласное) влияние, «Честный Стэн» мало интересовался внешней политикой. Его рекомендации Министерству иностранных дел сводились к двум взаимодополняющим императивам: «держите нас подальше от войны» и «обеспечьте мир любой ценой»⁸⁶. Последнее также не добавляло ему уважения со стороны Черчилля.

Если говорить о том, как Черчилль оценивал своего коллегу, то на этот счет сохранилось множество высказываний. Вначале он был сдержан. Как-никак, именно Болдуин вернул его во власть в 1924 году, предложив второй по значимости пост в правительстве. Такое не забывается. Но благодарность не помешала Черчиллю вступить в бой с бывшим благодетелем сначала по вопросу независимости Индии, а затем — сдерживания нацистской Германии и активного перевооружения в собственной стране. После Второй мировой войны он оставит следующий портрет своего современника, в котором прослеживается как его отношение к экспремьеру, так и признание различий в их стилях управления: «Стэнли Болдуин был рассудительным человеком, обладал широким кругозором, но неспособен был охватить организационные детали работы. Он был очень далек от вопросов внешней политики и военных дел. Он мало знал Европу, а то, что знал о ней, ему не нравилось. Болдуин отлично разбирался в вопросах партийной политики в Англии и олицетворял собой, в широком смысле слова, и ту силу, и те слабости, которые присущи нашему островному народу. Как лидер Консервативной партии он пять раз вел борьбу на всеобщих выборах и трижды вышел победителем. У него была необычайная способность выжидать развития событий и сохранять невозмутимость перед лицом враждебной критики. Он обладал исключительной способностью заставлять время работать на себя и вовремя пользоваться подходящей возможностью»⁸⁷.

Этот фрагмент войдет в мемуары Черчилля и станет официальным постаприорным выражением его взглядов. Если же говорить не о выхолощенных и оставленных для истории цитатах, а о высказываниях, которые относятся к 1930-м годам, то обращает на себя следующая официальная реплика Черчилля, приходящаяся на ноябрь 1936 года: «Так случилось, что в наших с Болдуином деловых отношениях имели место и взлеты, и падения, причем падения, пожалуй, случались чаще, но, несмотря ни на что, мы всегда сохраняли личную дружбу, которая, во всяком случае для меня, представляла несомненную ценность»⁸⁸. Эти слова были произнесены в палате общин. В частных беседах политик назвал Болдуина «лукавым, терпеливым, удивительно ленивым, а также бесплодным и неэффективным руководителем»⁸⁹.

Во всех этих высказываниях Черчилля — как публичных, так и нет — содержится скрытое недовольство, которое вряд ли может быть объяснено лишь тем, что два государственных деятеля по-разному смотрели на некоторые вопросы и по-разному решали стоящие перед ними проблемы. Черчилль написал множество эссе о выдающихся личностях. Не все его герои были похожи на автора, но тем не менее это не помешало ему оставить о них уважительные отзывы. А в отношении экс-премьера Черчилль позволял себе даже (особенно в дальнейшем) довольно резкие заявления. Например, когда в августе 1947 года Болдуин отмечал свое восьмидесятилетие и к Черчиллю обратились с предложением поздравить бывшего коллегу, он не просто ответил отказом, а сделал весьма хлесткое замечание: «Я не желаю Стэнли Болдуину зла, но было бы лучше, если бы он никогда не появлялся на свет»⁹⁰.

Чем объяснялось столь устойчивое неприятие личности человека, который в 1924 году вырвал Черчилля из засасывающей бездны отставки и дал ему второй шанс как в Консервативной партии, так и в правительстве? Ответ на этот вопрос состоит в той ответственности, которую Черчилль возлагал на лидера партии. Еще в 1936 году он сказал, что Болдуин «находится у власти уже достаточно давно и потому именно на него неизбежно ложится ответственность за все, что было и не было сделано, а также за принятие решений по поводу того, что нужно и чего не нужно делать сейчас»⁹¹. Черчилль считал, что именно Болдуин, стоявший на капитанском мостике с небольшими перерывами с 1923 по 1937 год, ответственен за ослабление Британии перед Второй мировой войной^[2]. Даже Невилл Чемберлен (1869–1940), позволивший Гитлеру захватить Австрию и Чехословакию, представал менее одиозной фигурой, чем его предшественник. В марте 1938 года Черчилль скажет Гарольду Николсону (1886–1968), что еще ни один человек не наследовал более жуткого положения дел, чем Невилл Чемберлен, и вся вина за это лежит на Болдуине⁹³.

Возможно, все дело было в разных подходах? «В то время как я люблю влиять на людей и заставлять их делать то, что желаю я, Болдуину, наоборот, нравится делать то, чего хотят другие», — размышлял Черчилль⁹⁴. Если и так, то это лишний раз доказывает несовершенство политических институтов, когда стратегические решения, определяющие будущее страны, зависят не от объективного анализа и взвешенных рассуждений, а являются заложниками ограничений, слабостей и упущений отдельных личностей, оказавшихся в конкретный момент у штурвала государственного корабля.

Оставим на время общие проблемы британской обороноспособности и постараемся рассмотреть, какие конкретные шаги для стабилизации внешнеполитической ситуации предлагал Уинстон Черчилль в середине 1930-х годов.

Двенадцатого июня 1936 года Evening Standard вышла с его статьей «Как остановить войну?». Статья начиналась высказыванием о том, что вопрос, вынесенный в заголовок, является «самым главным вопросом, который должен занимать умы человечества». «По сравнению с ним все другие человеческие интересы второстепенны, а другие темы — незначительны». Посыл настолько очевидный, что может сойти за трюизм. Но Черчилль специально выбрал эту линию. Дальше читателей ждет крутой поворот и встреча с парадоксом: в то время как «почти все желают предотвратить войну или избежать ее», она «тем не менее безжалостно приближается». Черчилль называет мир «редким зрелищем» и обращается к своему излюбленному приему — оценке современного положения дел из будущего. «Наверняка это станет величайшей загадкой для грядущих поколений, которые наткнутся на нее среди документов и, возможно, руин нашей эпохи», — заявляет он. Историков будущего будет мучить вопрос: «Как же такое могло случиться?» И в отличие от большинства подобных вопросов этот, по мнению Черчилля, не останется безответным. «У них не было плана», — скажут потомки.

Прекрасный пример риторического мастерства, когда идея автора не топорно навязывается, а путем искусного представления убедительных фактов, шокирующих вопросов и очевидных ответов ненавязчиво, но четко ставится перед читателем. Дальше — больше. В отличие от своих коллег, которые «продолжали глазеть на приближающуюся опасность и бездумно тараторить, пока она их не поглотила», у Черчилля план был⁹⁵. Он предлагал укрепить Лигу Наций. «В течение некоторого времени вообще оставалось непонятным, существует эта организация на самом деле или нет? — говорит Черчилль в октябре 1935 года. — Многие утратили веру в Лигу Наций». Но сам политик считал, что «Лига Наций жива». «Она продолжает работать! Она борется за свою жизнь! И в то же самое время она борется за жизнь каждого из нас»⁹⁶. «Я всей душой» за эту международную организацию, признается политик в марте 1936 года, указав на «важность обеспечения максимальной жизнеспособности ее организационной структуры»⁹⁷. В одной из своих статей в Evening Standard, опубликованной в апреле 1936 года, он призывал «государства и народы, которые страшатся Германии» донести «свою встревоженность» до Лиги Наций. «Пусть наиболее сильные возьмут на себя инициативу и поведут за собой остальных. Пусть не будет ни отстающих, ни сомневающихся»⁹⁸. «Если Лига Наций не справилась и сломалась, мы должны восстановить ее», — заявил он в мае 1938 года⁹⁹.

Лига Наций продемонстрировала свою недееспособность в урегулировании конфликтов, в защите своих членов и в сохранении мира еще в 1931 году, когда в сентябре Квантунская армия вторглась в Маньчжурию и за пять месяцев оккупировала территорию, сравнимую с площадью Франции. Специально сформированная комиссия разбирала этот эпизод семнадцать месяцев, но так и не решилась наказать Японию. Страна восходящего солнца, в свою очередь, почувствовав слабость международного арбитра, захватит в феврале — марте 1933 года китайскую провинцию Жэхэ и выйдет из состава Лиги Наций. Еще через два года Япония безнаказанно вторгнется в Чахар и Хэбэй, а в 1937 году начнет полномасштабные боевые действия с активным применением отравляющих веществ.

Почему, несмотря на беспомощность Лиги, Черчилль так настойчиво продолжал ее поддерживать? Во-первых, приверженность Уставу Лиги Наций составляла основу конструктивной составляющей его политики. Не являясь по своей природе нигилистом, он отлично понимал, что нельзя критиковать решения, методы и взгляды правительства, не предлагая что-то взамен. Пусть его вариант был не самым лучшим, но он давал ему опору и позволял продолжать борьбу. Кроме того, Черчилль не видел альтернативы. Даже после начала Второй мировой войны он сохранит высокое мнение об этой международной организации, объясняя причину ее провала тем, что Лигу «сначала бросили, а затем предали»¹⁰⁰. Причем первыми отличились США, которые, хотя и являлись инициаторами создания Лиги, так и не вошли в ее состав, нанеся ей тем самым «смертельный удар»¹⁰¹.

Лига была не единственным конструктивным предложением Черчилля. «Одни говорят: „Доверяйте Лиге Наций“, другие: „Доверяйте британскому вооружению“. Я считаю, мы должны доверять обоим», — заявил он на одном из заседаний палаты общин в октябре 1935 года¹⁰². Перевооружение стало еще одним кредо политика, которое косвенно объясняло и его приверженность организации. Как проницательно заметил секретарь кабинета министров Морис Паскаль Хэнки (1877–1963), Черчилль прекрасно понимал: британский народ не воспримет серьезно призыв к перевооружению, если только последнее не будет представлено как часть политики Лиги Наций¹⁰³.

Третье объяснение приверженности Лиге содержится в выступлении Черчилля на заседании внешнеполитического комитета консерваторов-заднескамеечников в палате общин в марте 1936 года: «Лига Наций, по сути, является вполне британским институтом: ее деятельность полностью согласуется с политическим курсом, традиционно проводимым нашей страной, а все меры, предпринимаемые этой организацией, соответствуют нашим представлениям о добре и зле и необходимости сдерживать агрессора ради мира во всем мире»¹⁰⁴.

Была и еще одна причина — осознание простого и неутешительного факта, что в одиночестве Британия неспособна изменить внешнеполитическую ситуацию и выступить сдерживающим фактором активно вооружающегося Третьего рейха. Великобритании необходимы союзники. Но ничего не дается даром. Помощь союзников потребует «определенных внешнеполитических обязательств»¹⁰⁵, предоставление которых, считал Черчилль, лучше осуществлять в рамках «британского института».

Следуя логике укрепления Лиги Наций, Черчилль призвал «западные демократии, пусть даже с ущербом для своих личных политических интересов, постараться укрепить систему коллективной безопасности или пересмотреть комплекс мер совместной борьбы с агрессором с опорой на положения Устава»¹⁰⁶. «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним…»^[3]“ — цитировал он в одном из своих выступлений в палате общин Священное Писание¹⁰⁷.

Обращение к союзникам ознаменовало кардинальное изменение внешнеполитической концепции Черчилля.

Всегда и в любой ситуации его главным посылом было сохранение, укрепление и усиление Британской империи. После окончания Первой мировой войны он считал, что активное участие Британии в континентальных проблемах противоречит достижению этой цели. Отчасти по этой причине он вначале даже выступал против Локарнских соглашений, согласно которым Британия выступала гарантом границ между Германией и Францией, а также Германией и Бельгией. Черчилль считал, что вместо сковывания себя международными пактами нужно больше внимания и сил уделять наращиванию собственного вооружения. По его мнению, в случае новой войны Британия способна выстоять одна. Но для этого ей необходим мощный флот и современная авиация. В 1934 году, по мере укрепления нацистского режима в Германии, внешнеполитические взгляды Черчилля подверглись значительной коррекции. Достаточно быстро распознав всю опасность новой идеологии, он до поры до времени не придавал принципиального значения происходившим по ту сторону Северного моря событиям. Но после окончательной узурпации власти Гитлером летом 1934 года он отчетливо осознал весь масштаб угрозы, исходившей от фюрера и его политики. Первой ласточкой, ознаменовавшей принятие новой стратагемы, стала публикация в начале июля 1934 года в Daily Mail статьи «Как я предлагаю сохранить мир», в которой политик выступил за «четко выраженный оборонительный союз с Францией»¹⁰⁸.

В своем новом курсе Черчилль не ограничивался объединением только «западных демократий». Еще во время создания Лиги Наций он высказывал опасения в неэффективности этого инструмента деэскалации международных конфликтов без участия в нем России. В 1934 году он вновь заявил о необходимости скорейшего обращения к могущественному союзнику¹⁰⁹. В апреле 1936 года он поделился с

Хэнки своим планом объединения военно-морских сил двух держав по сдерживанию Германии в Балтийском море¹¹⁰. По мере приближения к катастрофе его призывы к сближению с Москвой стали приобретать все более эмоциональный и горячий оттенок. «На востоке Европы находится великая держава Россия, страна, которая стремится к миру; страна, которой глубочайшим образом угрожает нацистская враждебность; страна, которая в настоящий момент стоит как огромный фон и противовес всем государствам Центральной Европы», — заявит он перед жителями Манчестера во время одного из своих выступлений в мае 1938 года¹¹¹.

Обращение к союзу с Россией интересно в трех отношениях. Во-первых, оно указывает (по мнению Черчилля) на серьезность нависшей над Британией опасности. Эта опасность была настолько велика, что даже такой заклятый антисоциалист, как Черчилль, решил обратиться за помощью к первому социалистическому государству. Во-вторых, как бы Черчилль ни относился к России, он не мог не признавать мощи этой страны, неисчерпаемости ее внутренней силы, чудовищного потенциала, а также той огромной роли, которую она играет в геополитике, вне зависимости от того, нравится это или нет государственным деятелям других стран, признают они это или, наоборот, предпочитают тешить себя самообманом. Наконец, устремив свой взгляд на восток, Черчилль уже в 1936 году приступил к созданию антигитлеровской коалиции.

У руководства Британии были свои планы. Не привыкший поддаваться эмоциям, Болдуин цинично и недальновидно выступил за противостояние Германии и России. В конце июля 1936 года он без экивоков заявил пришедшей к нему делегации депутатов обеих палат парламента: «Если в Европе и начнется война, то я с радостью понаблюдаю за тем, как большевики сражаются с нацистами»¹¹². Сменивший его на посту премьер-министра Невилл Чемберлен также проявил в этом вопросе близорукость. Он просто не доверял России. Причем чем ближе было начало войны, тем крепче становились его «подозрения относительно целей Советов»¹¹³.

Дело было не только в доверии. Отношение правящей элиты Британии к СССР в тот период способно многое объяснить и в отношении Лондона к нацизму, фактически противопоставленному коммунистической угрозе. На Даунинг-стрит Советской России боялись больше, чем вермахта¹¹⁴, отсюда «радость» Болдуина от «сражения коммунистов и нацистов», отсюда потакание малейшим преступным посягательствам Гитлера. Черчилль же рассуждал иначе. Он не верил в захватнические планы Москвы, считая, что «русские, как французы и мы, хотят, лишь чтобы их не трогали и дали им мирно жить». И все, кто испытывает аналогичное желание, — «должны объединиться ради общей безопасности»¹¹⁵.

Краеугольным камнем коллективной безопасности, этого «сплетения различных региональных пактов в один мировой организм, с участием каждой нации», Черчилль видел силу и готовность применить ее в случае необходимости. В противном случае «ни один план предотвращения войны не имеет никакой ценности». «Все богини правосудия бесполезны без меча, — убеждал он. — Мир в его нынешнем состоянии должен иметь своих констеблей». По словам британского политика, «в мире нет иной спасительной идеи, кроме этой»¹¹⁶

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Немецкой ярости (лат.).

2

В 1940 году, когда после очередного налета люфтваффе Черчиллю сообщат, что одна из бомб уничтожила лондонский дом Болдуина, премьер-министр воскликнет: «Какая же степень неблагодарности», чем еще раз подчеркнет роль своего предшественника в ослаблении собственной страны перед нарастающей милитаризацией Германии⁹². — Здесь и далее примеч. автора.

3

Матфей, 5:25.