Домовой

Дмитрий Кириллов, 2013

«Солнце, словно задержавшись на мгновение, чтобы подарить миру ещё несколько глотков тепла и света, золотистым колобком закатилось, наконец, за горизонт. Вечерняя мягкая прохлада невидимой волной заполнила все дворы и переулки городка. Молодые и робкие июльские кузнечики начали настраивать свои крошечные скрипки. В кроне старого ясеня, что рос во дворе, возились и переругивались собравшиеся на ночлег галки…»

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Домовой предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Часть первая. Домовой ищет хозяина

Глава первая

Солнце, словно задержавшись на мгновение, чтобы подарить миру ещё несколько глотков тепла и света, золотистым колобком закатилось, наконец, за горизонт. Вечерняя мягкая прохлада невидимой волной заполнила все дворы и переулки городка. Молодые и робкие июльские кузнечики начали настраивать свои крошечные скрипки. В кроне старого ясеня, что рос во дворе, возились и переругивались собравшиеся на ночлег галки.

Афанасий, кряхтя и ругая про себя застарелый ревматизм, прошаркал ногами, обутыми в подшитые тапочки, по кухне и забрался на табурет. Засунув руки глубоко в карманы видавшей виды коричневой вязаной кофты, он замер, сгорбившись, глядя в сгущающиеся синие сумерки за окном.

Афанасий был из почтенных, старозаветных домовых: держал хозяйство, знал множество частушек, побасенок и народных примет. Умел петь колыбельные, просеивать зерно и муку, предсказывать погоду. А главное — весьма почитал хозяина своего, Андрея Андреевича, с которым они прожили под одной крышей много-много лет.

Афоня тяжело вздохнул: этим утром он остался совершенно один. Андрей Андреевич, конечно, и раньше частенько уходил из дома, бывало весьма надолго, но Афоня всегда чувствовал, что он скоро вернётся. Сейчас же домовой ощущал только тоску и страх за хозяина.

Андрей Андреевич Новосёлов был мужчина пожилой, но весьма деятельный. И когда он весь вчерашний день, вопреки обыкновению, пролежал на диване, вставая лишь по крайней надобности, Афоня почувствовал неладное. Сидя за шкафом, домовик напряжённо прислушивался ко всему, что происходило в квартире.

Вечером хозяин звонил дочери, Ксюхе, просил прийти, но она, как водится, отбрехалась:

— Некогда. Вадик обещал заехать. Да и поздно уже, у меня важная встреча с утра… Не грусти, папусик! Может на днях, а?

Афанасий, слыша это, скрежетал зубами от злости и обиды за хозяина.

Ксюху домовой знал с детства, но с некоторых пор — просто ненавидел.

Ксения при этом, разумеется, даже не догадывалась о его существовании.

Ночью Андрею Андреевичу стало совсем худо. Он стонал, просил пить, звал непутёвую Ксюху. Домовой всю ночь таскал ему с кухни чашками воду, стараясь при этом не показываться на глаза хозяину (ибо не положено, только в самых крайних случаях). Впрочем, Новосёлов был так плох, что вряд ли понимал, откуда берутся чашки со свежей водой на тумбочке.

Под утро Афанасий, до той поры прикасавшийся к телефону, только лишь чтобы стереть пыль, набрался смелости и набрал номер «скорой». Всё же хорошо, что он пристрастился в последние годы смотреть из своего угла за шкафом все сериалы подряд: читать Афоня не умел, в цифрах путался, но магическое сочетание «03», которое фигурировало в детективах периодически, знал на зубок. Набрав нужный номер, домовой голосом хозяина попросил приехать по их адресу — Маркса 17, квартира 43, затем открыл замок входной двери и беззвучно скользнул в свою щель за шкафом.

Примерно минут через двадцать в квартиру вошли незнакомые люди в странной одежде: темноволосая женщина и румяный, бойкий парень с чемоданчиком в руках. Женщина бегло осмотрела Андрея Андреевича и что-то сказала румяному. Парень ненадолго вышел и вернулся с каким-то мрачноватым мужиком в засаленной кепке. Вместе они положили хозяина на носилки и вынесли из квартиры. Спустя несколько минут внизу хлопнула дверца, и Афоня увидел, как от дома отъезжает красно-жёлтая машина с фонарём на макушке.

Афанасий вздохнул ещё раз и беззвучно спрыгнул со своего табурета. Галки за окном смолкли, лишь кузнечики продолжали стрекотать так же монотонно, как и последние пару миллионов лет. Постояв ещё немного посреди кухни, глядя в уже совсем тёмное окно и поглаживая длинную седую бороду, домовой поплёлся в комнату и забрался в свой угол за шкафом.

Пока наш верный Афоня отдыхает, постараемся разобраться, что же такое или кто такие есть домовые.

Раскрыв любую книгу о мифических существах, коих немало написано людьми за последние несколько столетий, мы можем узнать, что домовой у славянских народов — домашний дух, мифологический хозяин и покровитель дома. Домовик в доме — залог спокойной и счастливой жизни всей семьи. Он следит за здоровьем людей и животных. В отличие от бесов, домовой не делает зла, хоть и шутит частенько. Он даже оказывает услуги, если любит хозяина или хозяйку.

Но даже если мы прочтём все, что написано когда-либо о домовых, то первое, что придёт на ум — сколь мало мы знаем о наших таинственных соседях. Домовики ведь не из тех, кто готов показываться на глаза каждому встречному и поперечному. И уж тем паче — говорить о себе, раскрывая людям вековые тайны. Если уж кто из старых, уважаемых домовых и согласился бы немного «приподнять завесу тайны», то для начала рассказал бы вот что: домовые — племя древнее и мудрое. Живёт рядом с людьми уже много веков. И за это немалое время они стали изрядно походить на людей, с которыми делили кров.

Есть домовики, что любят очень маленьких детей, обожают селиться в детской, под обоями. Да и внешне, если кому-то, конечно, доведётся увидеть, похожи они на маленьких, озорных детишек. Без ума от варенья и шоколада, любят разные невинные шалости. Да и пахнет от них, как от человеческих малышей, молоком.

Совсем иные домовики предпочитают общество людей пожилых. Степенные, старозаветные, любящие долгие беседы и не любящие суету, домовые эти словно бы превращаются в стариков, даже болеют, бывает, всякими старческими болезнями. Причём делают это не по естественным причинам, а лишь из сочувствия к болезням хозяев, будто деля болезнь пополам, силясь облегчить страдания человеческие.

И уж совсем худо приходится домовику, коль обожаемый хозяин его умирает. Домовик тот либо сразу исчезнет, растворившись в воздухе, успев лишь проронить слезу по усопшему, либо уйдёт в скитание вечное, не войдёт более ни в какой дом и сгинет где-нибудь в глуши. Лишь тем повезёт, чей хозяин не был одинок. Останутся после хозяина добрые дети, что захотят сохранить дух старого дома, — будет жить и домовой…

Афанасий наш был как раз из истинных, верных домовых. Не мыслил себя без хозяина и очень мучился без него. А раннее был столь же верен отцу его и деду.

Впрочем, нам пора возвращаться на улицу Маркса, в дом 17, 43 квартиру и к нашему повествованию.

Дни тянулись, словно резиновые… Афанасий, привыкший, в общем-то, к очень размеренной, бедной на события жизни, не знал, как себя занять. Он подмёл пол на кухне и в комнате, полил цветы, покормил и напоил канареек, живших в небольшой клетушке на шкафу. Домовой даже посидел немного рядом с клеткой, свесив ноги со шкафа, насвистывая птицам что-то на мотив «Калинки-малинки». Канарейки совершенно его не боялись, лишь удивлённо вертели своими маленькими жёлтыми головками.

Афанасий вытащил из недр шкафа остановившиеся года три назад ходики, починил их и повесил на кухне, где они своим тихим, вкрадчивым голосом отсчитывали отныне минуты его новой, одинокой жизни.

Вконец осовев от скуки и дурных предчувствий, домовой взялся за книжные шкафы и полки. Он тщательно, до блеска, протёр стекла. Вытащил все книги, сложил их аккуратными стопками на полу и начал протирать обложки. Надо заметить, что у Андрея Новосёлова было совершенно особое отношение к книгам, близкое к поклонению. Жилище его во многом напоминало библиотеку, а где-то — даже храм книги. Многочисленные полки и шкафы занимали едва ли не половину его небольшой квартиры. Чьи-то мысли, убранные в бумагу и картон, стояли ровными, аккуратными рядами: однотомники, двухтомники, многотомники. Кант соседствовал с Астрид Линдгрен, а Шекспир — с Достоевским. Собирать книги начали ещё родители Андрея Андреевича, а он с огромным вдохновением продолжил. Домовой не мог припомнить дня, чтобы хозяин не брал в руки книгу. Читал он всегда подолгу и с аппетитом, забывая в это время обо всех житейских неурядицах. Более того: когда-то, очень давно, хозяин и сам хотел стать писателем, писать для детей. Домовой знал это совершенно точно, так как Андрей Андреевич имел странную привычку иногда разговаривать сам с собой (Афоне нравилось думать, что так хозяин обращается к нему, делится своими мыслями). Первые рукописи Андрея Новосёлова, «проба молодого пера», как он их называл, аккуратно сложенные в красную картонную папку с тесёмочками, до сих пор хранились на нижней полке одного из шкафов.

Закончив с уборкой, домовой взял несколько книг и присел на диван. Три или четыре книжки он отложил сразу — в них не было картинок, а читать Афоня, как было уже сказано выше, не умел. Наконец он бережно раскрыл тяжеленный альбом с репродукциями картин эпохи Возрождения. Какое такое Возрождение, что за эпоха, Афоня, естественно, не знал, но слыхал как-то, что именно так называл эту красочную книжку Андрей Андреевич.

Забравшись с ногами на диван, который, казалось, ещё хранил тепло хозяина, и укутавшись в голубое байковое одеяло, Афоня аккуратно переворачивал своими короткими, неуклюжими пальцами гладкие, как шёлк, страницы. Со страниц на него смотрели кудрявые стройные юноши и дородные, обнажённые (тут домовой покраснел до кончиков своих покрытых жёсткой серой шерстью ушей) женщины.

Афанасию уже наскучило было это бездумное созерцание прекрасного, и он собирался вернуть книгу на полку, чтобы заняться на кухне куда более полезными вещами — почистить плиту, скажем — как очередная картина чем-то привлекла его внимание. Было в ней нечто странное, неожиданное. Афоня вгляделся повнимательнее: залитая солнцем поляна, девицы-красавицы в венках водят хороводы, в центре, среди зелёной травы — большой камень, а вот на нем… Что за чудной человек… или зверь? Ехидная рожица, небольшие рожки и, что самое странное и потешное, — совершенно козлиные ноги.

Сидит, девок веселит, на дудке играет. Домовой некоторое время разглядывал козлоногого, затем вдруг почувствовал, что веки его тяжелеют.

— Придумают же… Чудо чудное, диво дивное… Тоже мне! Ему бы на капустных грядках на дуде играть, а не за девками ухлёстывать, — пробормотал Афанасий, проваливаясь в глубокий сон.

Глава вторая

Проснулся он оттого, что кто-то невидимый в вечернем синем полумраке явственно цокал копытцами по полу. Домовой осторожно высунул свой длинный, шершавый, как напильник, нос из-под одеяла и в ту же секунду с грохотом уронил на пол книгу со странными картинами. Какая-то тень шарахнулась из комнаты в прихожую, затем на кухне посыпались с полок кастрюли и сковородки. Афанасий, путаясь в одеяле, вскочил, бросился с невероятной для его возраста прытью на кухню и зажёг свет. Пол был усыпан смесью из манной крупы и чайной заварки, повсюду валялись кастрюльки, плошки, поварёшке.

И тут Афанасий невольно открыл рот, удивившись настолько, кажется, впервые за последние лет четыреста. Посреди кухни, покачиваясь на своих козлиных ногах, стояло то самое чудо чудное из книги. Похоже оно было на козла и нахального, бесцеремонного мальчишку одновременно: ехидная физиономия со слегка раскосыми глазами, худощавое человеческое туловище, крепкие, мускулистые руки, кривоватые, покрытые рыжей шерстью ноги и короткий пушистый хвост. На голове у козлочеловека, подобно древнему шлему, была надета одна из рухнувших с полки кастрюль. Незнакомец дробно застучал по полу копытцами и громко чихнул. Кастрюля слетела с его головы, открыв пару козлиных рожек. Затем пришелец заговорил на каком-то странном языке. Вначале домовой не понял ни слова, а потом, словно сквозь пелену, начал медленно пробиваться смысл отдельных слов, потом больше, больше… Афанасий, понимавший доселе из чужих наречий лишь язык голубей, воробьёв да невразумительное бормотание соседа-пьяницы, что иногда заходил к хозяину клянчить на бутылку, даже не удивился таким своим способностям. Он на время утратил способность удивляться.

— Приветствую тебя, хозяин этого жилища! Полное имя моё слишком сложно для чужеземца, можешь звать мееееееня, как сам пожелаешь, — проблеял ночной гость. — Род же мой зовётся сатиры[1]. А тебя как зовут?

— Афанасий. Мефодьевич. Род мой зовётся домовые. И я тут совсем не хозяин, — ответил Афоня. Домовой потихоньку начал приходить в себя. — Веник возьми в прихожей, — ворчливо добавил он.

— Что взять, почтенный Анаси Миходич? — удивился Сатир.

— Веник. И совок заодно. И побыстрее, отрок рогатый. Я же пока чаю заварю… Посидим, почаёвничаем, разберёмся, откуда ты такой взялся. И, кстати, звать я тебя буду Сатириком.

Юмористические программы канала «Россия», наряду с криминальными сериалами, были очень любимы Афанасием.

Потом пили чай. Афоня намазывал на чёрный хлеб малиновое варенье и шумно прихлёбывал горячий чай из большой зелёной кружки. Сатиру налили чай в блюдце, поставили блюдце на стол, и он пил из него, временами отрываясь, словно дикая коза на водопое. От варенья козлоногий отказался, а вот кусок сахара взял и громко схрумкал тем манером, которым это делают лошади. Сатирик потянулся было и к герани на подоконнике, но Афанасий, быстро облизнув вымазанную вареньем ложку, треснул его по рогатой курчавой голове. Герань-то, чай, хозяйская…

Когда чайник засвистел на плите аж по третьему разу, Афанасий решил задать гостю главный вопрос: как он попал сюда, в этот мир, на эту кухню?

Сатир некоторое время хлопал глазами, как не выучивший урок школьник, затем начал бормотать, что де играл на флейте, сидя на камне, в окружении танцующих дев.

Потом у него возникло странное чувство, будто он находится сразу в двух местах: дома, на залитой вечерним солнцем поляне, и в какой-то пыльной каморке (тут домовой гневно нахмурил лоб), где на странном ложе возлежал, листая книгу, какой-то незнакомый старик, носатый и бородатый.

Афанасий крепко задумался. Мысли, словно настырные серые мыши, шуршали в его голове: «Домовой — существо сказочное, вернее, люди всегда считали его выдумкой и сами выдумывали о нем сказки. И сатир — создание не из этого мира, про таких, как он, поди, тоже немало сказок сложено. Сказки эти в книжках напечатаны. Но ведь раньше-то домовой никогда не брал в руки книг, так как дел по хозяйству всегда хватало, да и грамоте он был не обучен… А что, если так — коли он, домовой, берет в руки книгу, в коей скрывается другой сказочный персонаж, да крепко подумает о нем, невидимая и могучая сила героя этого ему из сказки и вытащит».

Домовой перевёл дух и вытер пот со лба. Надоедливые мыши — мысли в его голове — снова попрятались по норам. Как происходит это чудесное перемещение из одного мира в другой, от чего, Афоня даже думать не стал, ибо наукам был тоже не обучен.

Домовой сгрёб со стола грязную посуду, включил кран в раковине и начал старательно тереть свою кружку губкой. Отмытые тарелки и чашки он аккуратно убирал в шкаф. Сатир меж тем задремал за столом, словно набегавшийся за день ребёнок, положив голову на сложенные руки.

Надо заметить, что, хотя большинство сатиров и не являются самыми милыми и приятными существами (см. описание выше), случайный гость домового, к счастью для Афанасия, был редким исключением. Старшие сатиры считали его бездарным, странным выродком, совершенно не способным к пьянству и распутству. Его наивные проделки могли вызвать лишь улыбку. Рогатый юнец словно упорно не желал взрослеть.

— Ой, да ты совсем скапустился, дружочек мой! — Афанасий вытер руки кухонным полотенцем, развесил его сушиться и слегка потормошил своего гостя за плечо. — Время позднее, надо бы спать ложиться.

Домовой предложил сатиру на выбор свой уютный уголок за шкафом и хозяйский диван, но тот выбрал подоконник. Причём потребовал обязательно оставить форточку открытой, так как привык спать на свежем воздухе. Забравшись на подоконник, сатир подобрал под себя лохматые ноги и положил подбородок на скрещенные руки. Под мышку он сунул флейту, что случайно прихватил из своего мира. Сатир моментально задремал, не забывая, впрочем, поводить во сне своими всеслышащими ушами.

Афанасий же улёгся, старчески кряхтя, на диван, полночи ворочался с боку на бок и под утро, наконец, протяжно захрапел.

На сей раз домового разбудил звук поворачивающегося в замке ключа. Он рывком стащил с подоконника удивлённо вытаращившегося на него сатира и уволок в свой угол за шкафом, где они оба моментально, совершенно непостижимым образом, впитались в старые, ободранные обои.

В комнату вошла высокая, светловолосая девица лет двадцати пяти. На ней была короткая куртка ядовито-розового цвета, не прикрывавшая и половину дряблого, белого живота, длинные ногти на руках — того же цвета, что и куртка. Серые джинсы каким-то чудом удерживались на полных бёдрах, стремясь сползти вниз.

— Ксюха, дочь хозяина, — шепнул Афанасий сатиру чуть слышно. — Принесла её нелёгкая! Сто лет её не было. И что ей надо-то?

Домовой видел её, но не глазами, а каким-то другим, свойственным сказочным существам, образом. Видел так хорошо, что мог разглядеть пламенеющий прыщ над верхней губой.

Ксюха Новосёлова прошлась по комнате, озираясь по сторонам, задержала на секунду взгляд своих кукольных, бледно-голубых, словно нарисованных глаз на книжных полках, заставленных различными томами. Зачем-то прошла в ванную, проверила, как работает сантехника. Вернулась в комнату, поковыряла ногтем обои на стене. На лице Ксении была некая странная смесь выражения брезгливости и деловитой сосредоточенности. Пройдя на кухню, она присела на табурет, предварительно вытерев его кухонным полотенцем, и задумчиво закурила, поглядывая на огонёк тонкой сигареты.

У Афони, который не видел Новосёлову-младшую, но чувствовал её присутствие, стало как-то неспокойно на душе. Он заворочался в своём углу, под обоями, и случайно заехал локтем в крутой лоб Сатирику. Тот коротко мекнул и взлягнул ногами. Стены квартиры пошли мелкой зыбью, словно морская гладь при лёгком ветерке. От потолка кухни отделился средних размеров кусок штукатурки и шмякнулся прямо в блондинистые дебри Ксюхиной прически. Девица пронзительно взвизгнула, вскочила, опрокинув табурет, и опрометью выскочила из квартиры, держась за голову и проклиная «рассыпающуюся, гнилую конуру».

Как только дверь захлопнулась, Афанасий выбрался из своего угла. За ним, цокая копытцами, вышел сатир.

— Вот стерва, дом она к рукам прибрать хочет! — обращаясь то ли к своему товарищу, то ли к себе самому, пробормотал Афанасий. — Андрей Андреевич совсем плох, значить, эта стерва надеется… А там, либо сама въедет, либо жильцов каких пустит… Не допущу! — вскрикнул домовой, выпрямил обыкновенно сгорбленную спину и сверкнул глазами столь грозно, что даже щебечущие на своём шкафу канарейки притихли, а сатир невольно отступил назад.

— Хозяина, хозяина моего сыскать надо, куды его доктора запрятали? Посоветоваться с ним надо. Да и видеть его хочу… Скучаю, мочи нет! Поможешь старику, Сатирушка? — произнёс Афоня уже совсем другим, по-старчески жалобным голосом.

Сатир ухмыльнулся, поскрёб в затылке и энергично кивнул.

— А пока, может, ещё чаю? — домовой сделал широкий жест рукой в сторону кухни.

— Спасибо, не откажусь, почтенный Анаси! — ответил сатир с улыбочкой и бодро поскакал на кухню. Спустя всего секунду, оттуда донеслись сочный хруст и довольное чавкание. Афанасий всплеснул руками и поспешил вслед за сорванцом.

— Сатирик, кому сказано было, цветы не трогать! — крикнул домовой. На ходу, схватив со стола скомканное кухонное полотенце, он швырнул им в сатира; рогатый нахал, воспользовавшись тем, что Афанасий замешкался в дверях, успел уже сжевать едва не половину хозяйской герани. Застигнутый «на месте преступления», Сатирик, хихикая и дурачась, легко вскочил на подоконник, оттуда птицей перелетел на стол и начал там весело приплясывать, строя домовому рожи. Афанасий махнул рукой, крякнул, аккуратно повесил полотенце на гвоздик и, отвернувшись, чтобы не видеть «сатирические» кривляния, начал смотреть в окно.

— Ох, и намучаюсь я с этим мальчишкой! — думал домовой. — А с другой стороны, — он обернулся и посмотрел на Сатирика уже тепло, по-отечески, — кто ж воспитает этого рогатого шалопая, если не я? Ничего, попривыкнет малость, глядишь — славным помощником мне будет… А пока отдохну немного. Староват я для таких приключений, ой, староват…

Домовой пошёл в комнату и тихонько включил телевизор. Скоро должен был начаться его любимый детективный сериал. Афоня удобно устроился на диване и приготовился смотреть. Сатир вошёл вслед за ним и развалился рядом, на ковре. Афоня ласково потрепал его по голове и окунулся в сериальный мир погонь, драк и стрельбы.

Глава третья

На следующее утро домовой начал тщательно обдумывать план поиска хозяина. Прежде всего, предстояло узнать, в какой именно больнице мается недугом Андрей Андреевич. Как это сделать? Домовой всё утро бродил по квартире, заложив руки за спину, бормотал что-то себе под нос, пока не вспомнил о Марии Фёдоровне, подруге детства его хозяина. Андрей Андреевич ласково называл её Марусей. Маруся частенько звонила хозяину, и он ей. Месяца два назад они вместе ходили на концерт, а совсем недавно, недели две назад, Мария Фёдоровна заходила к Новосёлову в гости.

«Если кто-то знает, в какой больнице хозяин, — размышлял домовой, — так это Мария Фёдоровна. А телефон… Телефон её новый, помнится, когда меняли номера, лет восемь назад, хозяин написал прямо на обоях, в прихожей. И обои с тех пор ведь не переклеивали!».

Домовой бодро заковылял в прихожую, но остановился на половине дороги.

— Тёща моя — Баба-яга, так я ж читать не умею! Ох, горе, горе…

Домовой присел на край дивана и тихо заплакал. Успокоившись, он высморкался в исполинский клетчатый носовой платок и позвал:

— Сатирик, иди сюды скорей!

Сатир одним прыжком выскочил из кухни.

— Сатирушка, ты часом чтению не обучен? — спросил домовой.

— Читаю… По-эллински. Немнннножжжко… — смущённо проблеял Сатир.

— Нам, может, и надо немножко, да по-русски! Так… — Афоню вдруг осенило. — А ну-ка, тащи вон ту книжку, в синем переплёте. Помнится, много лет назад хозяин читал сказки из этой книги дочке, чтоб быстрее засыпала. Я рядом был, да не показывался, но из-за плеча Андрея Андреевича всё хорошо видел. Так там была картинка одна, очень нам подходящая. Говоришь, сам понять не успел, как тут, в комнате, оказался? Ты давай, давай книжку-то…

Афанасий распахнул томик сказок и стал быстро перебирать страницы.

— Вот она, эта картинка!

На рисунке была изображена лесная школа. Крайне ученого вида сова в очках держала в когтистой лапе указку и что-то вдохновенно объясняла ученикам. На школьной доске были выведены мелом буквы алфавита. За партами сидели лесные зверята и внимательно слушали свою учительницу.

— Она-то точно грамоте обучена! — заявил домовой и ткнул пальцем в лесного педагога. — А ну-ка, зажмурься крепко, Сатирик, будто спишь…

Сатир, с восхищением ребёнка рассматривавший яркие картинки, послушно зажмурился.

— У-ху-ху! — зычно крикнул кто-то совсем рядом. Домовой и сатир раскрыли глаза.

Прямо напротив них, на полу, сидела большая, серая с пестринами, сова, крутила во все стороны головой и удивлённо хлопала большими жёлтыми глазами. Любой натуралист, даже юный, с ходу опознал бы в этой грозной птице бородатую неясыть[2]. На лице у совы были огромные роговые очки. Надо сказать, что очки на живой сове смотрелись ещё более странно, чем на нарисованной.

— Что происходит? Где я? По какому праву вы прерываете мой урок? — возмущённо проухала сова.

Афанасий бросил ещё один взгляд на изменившуюся картинку, где лишившиеся наставника мохнатые ученики уже вовсю прыгали и шалили, и захлопнул книгу.

— Домовой я. Афанасий Мефодьевич. А это — сатир. Уж прости ты нас, совушка — буйная головушка…

— Какая я вам совушка, милейший?! — сова грозно щёлкнула клювом и угрожающе распушила перья. — Извольте называть меня госпожа учительница или хотя бы миссис Стрикс.!

Изрядно смущённый и напуганный домовой сразу залепетал что-то уж совсем дореволюционное:

— Не прогневайся, барыня, большая нужда привела меня и отрока сатира… Без вас не сможем прочитать мы надпись важную. Тёмные мы, грамоте не обучены…

— Хорошо, хорошо… — сова сменила гнев на милость. — Как звать-то вас, милейший?

— Афонькою кличут, барыня… — тут домовой опомнился и чётко произнёс: — Меня зовут Афанасий Мефодьевич.

— Ну что вы, что вы так разволновались… Не надо так. Если мы с вами когда-нибудь подружимся, сможете называть меня просто Стрикси, — совершенно смягчилась сова. — Кстати, Сатир, вы так сказали? Это ведь Россия, я так полагаю? То, что я встретила здесь домового, это, конечно, замечательно и удивительно, но не чересчур. А вот сатир… Наяды, дриады, сам Пан ещё в Россию не переселились? Хо-хо-хо… — засмеялась сова, чрезвычайно довольная своей шуткой.

— А знаешь ли ты, дружок, значение слова «сатира»? — обратилась она уже к рогатому мальчишке. — Нет? Вот видишь, как плохо не уметь читать. Я, к слову, читаю, пишу и говорю по-русски, по-немецки, по-английски… Что ж, ведите, где эта ваша таинственная надпись?

И они все трое отправились в прихожую.

Сова без труда прочитала надпись на обоях, и уже скоро они набирали номер Марии Фёдоровны. Домовой умело подражал голосу хозяина, что им в данном случае, разумеется, пригодиться не могло. Его же собственный голос обладал таким странным, непередаваемым тембром, что его с трудом можно было принять за человеческий. Блеющие интонации Сатирика в телефонной трубке звучали бы ещё более странно, так что разговаривать со знакомой Андрея Андреевича пришлось сове. Сатир держал трубку около её уха. Сова указывала домовому цифры на кнопках аппарата, что нужно нажать. (Сама, своими мохнатыми лапами с огромными когтями, эту нехитрую операцию она проделать была не в состоянии). Скоро в трубке зазвучал долгожданный женский голос.

— Здравствуйте. Кто это говорит?

— Приветствую вас, уважаемая Мария Фёдоровна. Это говорит со… Соня, тётя Соня! Я соседка Андрея Андреевича… — поставленным голосом опытного педагога вещала сова. — Конечно, вы меня не знаете… Я не так давно живу в этом доме. Подскажите, в какой больнице лежит Андрей Андреевич? В шестой? А это на какой улице? Да, конечно, я запомнила. Всего вам доброго! Как хорошо, что у нашего Андрея Андреевича есть такая замечательная женщина — друг… — сова нажала лапой на рычажок телефонного аппарата.

— Больница номер шесть, на улице Фрунзе. Это не очень далеко, надо миновать парк и стройку. Так сказала эта милая дама.

Сообщив это, сова аккуратно сняла очки и положила их около телефона, затем бесшумно взлетела, сделала круг по квартире и опустилась на спинку стула, стоящего в комнате у окна. Устроившись поудобнее, она начала чистить перья с самым важным и удовлетворённым видом.

Весь вечер троица провела за составлением стратегического плана. Предстояло: первое — добраться до больницы, что, принимая во внимание странный вид наших героев и их полное незнание города, было весьма трудно; второе — попасть внутрь больницы и разыскать там Андрея Андреевича Новосёлова (ещё труднее).

Домовой, собранный и суровый, подобно знатному военачальнику, решил разбираться с вопросами последовательно.

— Как добраться? Как найти, да побыстрее? — размышлял Афанасий. Сейчас они могут город видеть хотя бы с высоты их пятого этажа. А что, если на землю спустятся? Сове-то хорошо, у неё крылья… — А что, если бы нам всем полететь? И быстро, и видно все. А что, если нам…

Афоня быстро подошёл к книжным полкам и стал рыться среди томов в поисках нужной книги.

— Что-то, что-то такое было… — бормотал Афоня. — Вот!

Домовой широко раскрыл книгу и продемонстрировал рисунок на развороте: Баба-яга, летящая в ступе над синими лесами.

— Вот что нам нужно! — торжествующе заявил домовой.

— Что… Вернее — кто? Эта старая женщина? — неуверенно проблеял сатир.

— Тьфу, скажешь тоже, Сатирик… Женщина… Ступа нам нужна, ступа! — и Афоня ткнул пальцем в допотопный летательный аппарат. — Днём мы на ней полететь, конечно, не сможем, а вот ночью, когда темно, — вполне. Скажем ей, куда нас везти, и вот мы уже и у больницы, где дорогой мой Андрей Андреевич мается…

Домовой положил раскрытую книгу на диван, сам сел рядом и уставился, не мигая, в изображение ступы. Сова и сатир рты пораскрывали от удивления: в центре комнаты, где когда-то и они сами явили себя этому миру, начало образовываться зыбкое, полупрозрачное нечто. Оно всё густело, густело, пока не превратилось в сидящую в ступе Бабу-ягу. По виду — очень раздражённую.

— Ой, женщина… — пролепетал Сатир. — Старая, злая женщина…

— Какая женщина, глупый!!! Баба-яга это, собственной персоной! Закрывай книжку, быстрее!!! — испуганно затарахтела сова, взлетела и стремительно спикировала на распахнутый том сказок, словно на добычу в лесу, выставив перед собой мощные лапы.

С огромным трудом пернатой учительнице удалось захлопнуть книгу.

За короткие мгновения пребывания в комнате Баба-яга успела лишь выругаться на непонятном языке, в конце вполне по-русски добавив «черт рогатый», огреть метлой замешкавшегося сатира и смачно сплюнуть на вытертый палас. Затем Яга растаяла в воздухе, как не бывало.

— Ох, Афанасий Мефодьевич, книг вы, пожалуй, более не касайтесь, а то беды не оберёмся. А Ягу я хорошо знаю: зловредная, скажу я вам, господа, старушенция. Моя троюродная сестра долгое время жила у этой старухи. Та её голодом морила, не давала в лес летать, мышей ловить. Сестра долго мучилась в плену у Яги, да потом раз старуха забыла окошко затворить. Сестра выпорхнула и была такова, — произнесла сова и поправила съехавшие на бок очки, которые даже не успела, вопреки обыкновению, снять перед полётом. Крылатая учительница очень дорожила ими, боялась разбить. Без очков она совершенно не могла читать. Ночная птица всячески старалась казаться спокойной, внутреннее волнение выдавали лишь слегка взъерошенные на спине перья.

Сатир же, напротив, дрожал как осенний лист. Он был страшно напуган. Физиономия вздорной старухи очень напомнила ему гарпию[3], которая страшно напугала его как-то в раннем детстве. В то солнечное утро он вместе с тремя юными дриадами играл в жмурки на лесной поляне. Он как раз водил, когда из чащи выпорхнуло существо с лицом злобной, старой женщины и огромными тёмными крыльями. Перепуганные маленькие нимфы тут же сбежали, а он открыл зажмуренные глаза и увидел её. Гарпия была совсем рядом, она смотрела ему прямо в глаза, и от взгляда её было холодно и тоскливо. Прошипев что-то злобное, полуптица-полуженщина исчезла так же быстро, как и появилась. С тех пор он невольно сторонился женщин. Те же, на лицах которых можно было прочитать хоть толику выражения холодной злости, что он видел тогда на жутком лике гарпии, его очень пугали.

Сова подошла к дрожащему как осиновый лист сатиру. Он стоял, уставившись в пол, молча наблюдал, как плевок Яги, подобно кислоте, медленно разъедает палас. Птица коснулась его плеча своим мягким крылом и шепнула ему что-то на ухо. Сатирик сразу перестал дрожать, выпрямился во весь рост и попытался улыбнуться.

Миссис Стрикс же с видом лектора, который готовится донести до своих студентов что-то крайне важное, но внутренне ещё не до конца сформулировал решение проблемы, прошлась по комнате. Её крылья сейчас чем-то напоминали сложенные за спиной руки. Наконец она заговорила, обращаясь к домовому:

— Афанасий Мефодьевич, вы говорили, кажется, что дружите со здешними птицами и язык их вам понятен? Так?

— Да, жалею я их, миссис Стрикс, трудно им приходится в городе, особенно зимой. Да и красивые они… В смысле — вы, птицы, создания… — ответил домовой и слегка покраснел.

— Спасибо, милый друг! — сова кокетливым движением поправила очки и тут же не могла не съязвить: — Но Вы, Афанасий Мефодьевич, уж простите, при всех своих замечательных душевных качествах удивительно не образованы. Вы, кстати, знаете хоть, почему понимаете мою речь, речь своего рогатого юного друга? Он ведь, по логике вещей, должен говорить на языке местности, где возник, на языке эллинов. Так… Вы же не знаете, кто такие эллины… В общем, так, просто запомните: все мы, сказочные существа, говорим на едином сказочном наречии.

Домовой был заметно смущён своим невежеством и всезнанием совы. Впрочем, его главные годы жизни пришлись на эпоху, когда количество сказочных существ в мире уже столь сократилось, что общение с себе подобными стало скорее исключительным событием. Сколько домовых, леших, водяных он знал, так сказать, лично? Деда Никанора, да ещё пару домовиков. Вот и всё его общение с другими сказочными существами. И до встречи с сатиром и совой он был уверен, что говорит на обычном, человеческом, русском языке, языке, который он слышал с детства.

Дружба с птицами, о которой он рассказал сове, началась много лет, а вернее, много зим назад, когда на балконе и за кухонным окном появилась пара кормушек. Приколотил их хозяин. Утром он сыпал в каждую по горсти семечек и уходил на работу, а птицы оставались на попечении домового. Он не менее десятка раз подсыпал в кормушки новые порции семечек подсолнечника, крошек сухарей, что сушил специально за батареей центрального отопления, иногда угощал их и пшёньками (особыми шариками из пшена, что домовые делают сами по особому древнему рецепту и так любят погрызть, отдыхая в углу или за печкой). В самые морозные дни домовой, пользуясь тем, что хозяин на работе, даже пускал птиц в квартиру погреться. Один воробышек-подранок прожил у него за шкафом более месяца, пока не затянулись совсем ссадины на боку — следы кошачьих когтей. Труднее всего для Афанасия тогда оказалось уговорить воробья не чирикать, слыша канареичьи трельки. Именно УГОВОРИТЬ. Свою способность различать в птичьем гомоне отдельные слоги и целые слова домовой заметил почти сразу. Птицы тоже понимали его. Афоня тогда очень удивился, но вспомнил, что очень, очень давно, задолго до того, как у него появился собственный дом, дед Никанор рассказывал ему о домовых, что понимают язык зверей и птиц, словно лешие. Дед ещё говорил тогда, что сие доказывает их с лешими родство. Большого разума был дед Никанор…

— Кхе, кхе! — покашляла сова и добавила тоном строгой учительницы: — Уважаемый домовой, вы меня ещё слушаете? Так вот, вы могли бы позвать сюда, в этот дом, своих пернатых друзей? Нам понадобится их помощь. Ни вы, ни я, ни Сатирик совершенно не знаем улиц этого города. Волшебной ступы, что могла бы нас доставить прямо к больнице, у нас нет. Зато у вас, Афанасий Мефодьевич, есть быстрокрылые друзья, которые везде летают, всё знают… Действуйте, глубокоуважаемый домовой, действуйте!

Глава четвёртая

Такого шума да гама стены квартиры номер 43 ещё не слыхивали: чириканье, клёкот, воркование, хлопанье крыльев… Производили эти оглушительные звуки десяток воробьёв, пара галок и трое голубей, расположившиеся на холодильнике, подоконнике, раковине и на полу кухни. Птицы так шумели, что казалось, их втрое больше.

А ведь это были только представители от трёх пернатых народов. Что бы было, если бы деликатный Афоня, дабы никого не обидеть, позвал ВСЕХ своих крылатых друзей! Домовой не менее часа стоял перед открытой форточкой, встречал каждого, здоровался, просил располагаться и чувствовать себя как дома. К слову сказать, все форточки, с тех пор как в квартире появился сатир, были распахнуты настежь почти постоянно. Козлоногий Сатирик пах, как совершеннейший и обыкновеннейший козёл. Открытые форточки помогали лишь отчасти. Пернатым гостям мало что грозило: у большинства птиц весьма слабое обоняние, а вот сам Афоня мучился жутко, чихал и тёр без конца свой внушительных размеров нос.

Вернёмся же на шумную кухню. Слово взяла сова, и птицы сразу невольно притихли и чуть нахохлились. Надо заметить, что дневные птицы совершенно не выносят этих ночных охотников. Стоит где при свете дня обнаружиться сове, все птицы, от мала до велика, окружают её, кричат, а те, кто посмелее, кидаются на пернатую хищницу. И хоть наша сова была персонажем детской сказки, к тому же при очках, птицы, слыша и видя её, чувствовали себя неуютно.

— Дорогие мои пернатые родичи! — начала сова настолько мягко и приветливо, насколько могла. — Нам очень, очень нужна ваша помощь! Вот у этого замечательного домового, которого вы все хорошо знаете, беда: его хозяин в больнице и Афоне очень надо его видеть. Но беда в том, что ни он сам, ни я, ни, разумеется, наш юный друг сатир… Да, кстати, познакомьтесь — сатир, он же Сатирик.

Птицы с интересом посмотрели на козлоногого и козлорогого Сатирика, тихо сидящего в углу на табурете. Сатир единственный из их троицы, кто совершенно не понимал птичьего языка и потому чувствовал себя неловко.

— Так вот, — продолжила миссис Стрикс, — никто из нас троих не знает города: мы с Сатириком прибыли издалека, а домовой наш, как и положено, большой домосед. Друзья, кто из вас знает больницу на улице Фрунзе?

— Я знаю, разумеется… — важно проворковал упитанный сизый голубь с белыми отметинами на голове и крыльях. — Там совершенно замечательная помойка. Да и больные — милые люди, очень любят нас, голубей. Когда выходят на прогулку, угощают нас крошками…

— Так, — прервал самозабвенное воркование Афанасий, — ты проводить нас можешь?

— Мы можем, мы можем! — затрещали наперебой воробьи. — Пока этот толстяк соберётся…

— Что за непочтительная мелюзга! — возмутился голубь. — И на улице вечно крошку из под носа стащить норовят… Я сам провожу. Впрочем, — смягчился сизарь, — воробьи тоже могут лететь. За компанию, так сказать.

— Значится, так, — произнёс домовой задумчиво, — сегодня и выдвигаемся, как стемнеет.

— Почему как стемнеет, Анаси Миходич? — подал голос из своего угла сатир.

— А ты в зеркало на себя посмотри. Как думаешь, не удивятся люди, коль на улице тебя, козлоногого, встретят? Да и я сам не шибко обычно выгляжу. Нам с тобой, кстати, ещё приодеться надо… Поздним вечером идём.

— Не могу я слишком поздно! Я в темноте совершенно не вижу, и все наши — тоже, — сообщил голубь. — Да на чердак я свой хочу успеть вернуться, не ночевать же на улице…

— Ничего, ничего, уважаемый голубь, зато я в темноте вижу просто замечательно, — успокоила голубя сова, — так что, да извинит меня наш уважаемый хозяин…

— Я — не хозяин! Я — домовой! — поправил сову домовой.

— Так, хорошо, да извинит меня наш уважаемый домовой, — продолжила ночная птица, — но наши замечательные друзья проводят меня. Днём, пока будет светло.

— Ведь совы днём не летают! — пискнул один из воробьёв. (Легенды о жутких ночных охотниках, полузабытых большинством городских птиц, он слышал с тех пор, как вылупился из яйца).

— Летают, славный малыш, очень даже летают… Просто обычно не хотят. А я вот очень хочу долететь сейчас до больницы в замечательной птичьей компании. Вечером же, зная дорогу, я сама провожу бескрылых. И ещё: пока я говорила, меня перебили два раза! Какие же вы все невоспитанные… Всем — двойка! — сказав это, сова шутливо прищурилась и поправила очки.

Уже через несколько минут пернатая учительница летела в сторону улицы Фрунзе.

По правую сторону от неё разрезал воздух быстрыми крыльями толстяк-голубь, слева летела галка. Чуть ниже, словно брошенная невидимой рукой горсть камушков-окатышей, неслась стайка воробьёв. Своим звонким чириканьем они предупреждали городских птиц:

— Сова эта — наш друг. Не обижайте её!

Когда на город опустились сумерки, маленький отряд уже был готов к походу.

В проёме форточки бесшумно, словно кошка, вернувшаяся с прогулки, возникла сова. На мгновение повернувшись, она кивнула на прощанье пернатым и, скользнув в глубину квартиры, уселась на спинку стоящего в углу стула. Птица почти не выглядела уставшей. Щуря глаза, то ли от электрического света, то ли от удовольствия, она начала тщательно чистить оперение. Основательно почистившись, сова слетела на пол, аккуратно нацепила на клюв очки, разложила на ковре старый номер газеты, что выписывал Андрей Андреевич, и углубилась в чтение.

Афанасий и Сатирик меж тем решали вопрос, что кто наденет, дабы хоть как-то замаскироваться в мире людей.

Домовой надел на себя хозяйский чёрный тренировочный костюм с вытянутыми локтями и коленками (после неудачной стирки он сильно сел и пришёлся домовому как раз впору), синюю бейсболку и кеды. Бороду и растительность на ушах Афанасий лишь несколько подстриг, но сбрить напрочь так и не решился, хотя сова ещё в начале дня очень советовала ему это сделать.

— Прежде всего, — втолковывала миссис Стрикс, — ваши мохнатые уши слишком уж привлекают внимание. К тому же, без этой нелепой шерсти на ушах вы, Афоня, по моему мнению, будете выглядеть благороднее…

Самой же пернатой учительнице, по сути, для того чтобы походить на обычную сову, залетевшую в город из леса (что совсем не редкость), понадобилось только снять очки.

Сложнее всего было с сатиром. Из хозяйского гардероба ему решительно ничего не подходило. После долгих поисков домовому удалось обнаружить в недрах шкафа тельняшку и брюки клёш, пыльное воспоминание о тревожной юности Андрея Новосёлова. Флотский костюмчик Сатирику вполне подошёл, к тому же длинные, волочащиеся по полу брюки очень удачно скрыли копыта. Поверх тельняшки сатир надел вишнёвую ветровку, что забыл как-то, да так и не забрал потом рабочий-узбек, делавший ремонт в квартире год назад. А вот на голову… Чем скрыть рога?

Выручила одна из галок, пернатых друзей домового: она принесла в лапах вязаную полосатую шапку, молодёжную и модную.

— Стащила, небось, с какой-нибудь верёвки? — нахмурил брови Афанасий.

— Не ворчите, не ворчите, на доброе дело же… — приговаривала миссис Стрикс, стараясь половчее приладить шапку поверх торчащих рогов.

— Вот, гляньте-ка сами, что вышло…

Она подвела сатира к большому зеркалу.

— Это, как его, тинейджер! — припомнил услышанное по телевизору словцо домовой и ухмыльнулся в бороду.

И правда — из зеркала на троицу смотрел эдакий разболтанный подросток лет 14–15, с плутоватой физиономией, в тельняшке и брюках клёш отца или старшего брата.

На плечо Сатирик повесил нашедшуюся в том же бездонном гардеробе противогазную сумку, в которую сложили сухари и пшёнки в дорогу, сатирову флейту да совиные очки.

— Ладненько… Снимай пока куртку и порты, козлёнок. Тебе, мыслю, в людской одежде не шибко удобно. Пойдём на дорожку чаю попьём, — сказал домовой и пошёл на кухню ставить «надорожный» чайник.

— Э-э-э… Анаси Миходич, я спросить хотел… — окликнул его сатир из прихожей, одним прыжком выскочив из штанов и стягивая куртку. — Вы говорили, что умеете не показываться на глаза хозяину. То есть умеете невидимым становиться? Если умеете, почему тогда невидимым не станете и не дойдёте так до больницы? Не пришлось бы тогда вам мас-ки-ров-ку делать.

— Могу, Сатирушка, конечно, могу. Да только дома. Дома мы многое можем. Дома мы, считай, волшебники. Дом для нас — все. Дом и хозяин…

В это время в дверь громко и настойчиво позвонили.

Глава пятая

Домовой растерянно посмотрел на сатира, а Сатирик — на сову. Вслед за длинным звонком последовал ещё один, и ещё… Потом в дверь постучали, затем стук перешёл в мерный грохот кулаков, а потом и ног.

— Андрюха, открывай, в натуре, я знаю, что ты там! Э! Будь человеком… — послышалось из-за двери.

— Это сосед-алкоголик, — с оттенком обреченности в голосе вымолвил Афанасий, — так просто он не уйдёт…

— Так, — сухо и деловито сказала сова, она же — миссис Стрикс, — вероятнее всего, он пришёл за деньгами? Ему надо опохмелиться, так?

Домовой и сатир уставились на сову со смесью удивления и восхищения.

— А что вы так смотрите, друзья мои? То, что я живу в детской сказке и учу там зверят уму-разуму, совсем не означает, что я совершенно не знаю мира людей, — поспешила объяснить сова. — Нет, злые и некрасивые его стороны мне глубоко неприятны, но я обязана их знать, ибо я — педагог. Чтобы учить хорошему, надо знать, что в мире есть и зло. Говорите, он не уйдёт?

— Да не уйдёт он, зараза, видать услыхал, что в квартире кто-то есть, — чуть не со слезами на глазах сказал домовой. — У него, когда выпить хочет, слух, как у хорошей собаки. Ещё весь подъезд взбудоражит…

— Так, — ещё раз произнесла сова (она очень часто произносила это слово, хоть и учила своих учеников, что надо бороться со «словами-паразитами»), — в доме есть какие-то деньги?

— Хозяйские — не трону! — твёрдо заявил домовой. — Есть у меня, правда, небольшая, заначка за шкафом… — как бы нехотя добавил он.

— Несите. Быстро! — сова была своей решительностью подобна Наполеону. — Сатирик — в комнату. И дверь за собой закрой.

Сатир послушно скрылся в комнате.

— Так (это был триумф «слов-паразитов»), вы, Афанасий, скорее лезьте за шкаф и несите свои деньги. Представитесь дальним родственником, дайте ему немного денег и выпроводите побыстрее, — добавила миссис Стрикс и взлетела на антресоли, где устроилась между старых вещей хозяина.

Афанасий отворил дверь. На пороге стоял Толик, мордастый детина неопределённого возраста, убеждённый тунеядец и запойный пьяница. На Толике был точно такой же чёрный тренировочный костюм с вытянутыми локтями и коленками, как и на домовом.

— Ты кто, мужик?! — поинтересовался сосед и вполне по-хозяйски зашёл в дверь, небрежно отодвинув домовика.

Растерянный Афанасий даже не попытался ему помешать.

— Ты кто Андрюхе-то, в натуре, брат, что ли? Скажи мне, в чем сила, брат… — проявил чувство юмора Толик, а затем, положив руки на плечи Афоне и сосредоточенно глядя ему в глаза, добавил: — Слышь, а у тебя денег занять можно? Не! Я отдам! — сосед снял правую руку с плеча домового и кулаком стукнул себя в грудь. Для убедительности, так сказать.

Афанасий молча кивнул. Его страшно мутило от терпких соседских ароматов: судя по всему, пахло не только вчерашним, но и позавчерашним. Домовой так же молча высыпал соседу в потную ладонь пригоршню мелочи.

— Ты чо, издеваешься, да? Я к тебе чо, побираться пришёл? — вскипел благородным гневом Толик.

Афоня лишь часто заморгал в ответ.

— У тебя, скажешь, рублей сорок не найдётся, да? Ах ты, интеллигент вшивый! — выпалил сосед самое страшное оскорбление и схватил домового за грудки.

Непривычный к драке, в общем-то, жилистый и сильный, Афанасий потерял от неожиданности равновесие и стал валиться назад, увлекая за собой вцепившегося в него соседа. Афоня распахнул своей спиной дверь в комнату, и они повалились прямо на ковёр. Тут домовой вышел, наконец, из себя, и нанёс лёгкий, но упругий удар двумя ладонями в грудь соседа. Такой удар предварял обычно его прохождение сквозь стены. Сосед хрюкнул от неожиданности и боли и незамедлительно отпустил своего противника.

Морщась и переводя дух, Толик встал на одно колено, а затем, шатаясь, медленно поднялся на ноги и посмотрел перед собой мутными, слезящимися глазами. И тут взгляд его внезапно обрёл ясность, а глаза расширились от небывалого ужаса. Перед ним, переминаясь на козлиных, мохнатых ногах стоял некто с рогами на голове. Некто улыбнулся ехидной улыбкой и потряс ушами. Сосед икнул, посерел от ужаса и бросился наутёк, едва вписавшись в дверной проем и сильно ударившись плечом об косяк входной двери.

Толик нёсся по лестнице вниз, сбивчиво матерился и орал:

— Чертиииииииии, чертииииииии!!!..

Между третьим и вторым этажом он чуть не сшиб Юлю, хрупкую, полупрозрачную девочку, студентку музыкального училища. Увидев взлохмаченного, дико вращающего глазами соседа, она невольно вскрикнула и выронила пакет с апельсинами, что держала в руках. А Толик уже грохотал ногами по лестнице дальше. Апельсины, подпрыгивая на ступеньках, тоже катились вниз. Со стороны могло показаться, при определённой доле воображения, будто Толик несётся вниз по некому апельсиновому водопаду, вернее — апельсинопаду.

На площадке второго этажа он наступил на один из злополучных фруктов, споткнулся и дальнейший путь проделывал уже кубарем. Наблюдавшая апельсиновую гонку перепуганная Юля крепко зажмурилась. Где-то наверху хлопнула дверь.

После шумного бегства Толика прошло не менее получаса. Домовой решился, наконец, и осторожно выглянул за дверь. Тишина. Ни криков, ни грохота…

Афоня вернулся в квартиру и сказал, обращаясь к своим притихшим друзьям:

— Ну что, не передумали? Если идём, то прямо сейчас. Этот Толик уже наверняка разболтал кому-то, собутыльников у него пруд пруди. Или, ещё хуже, в милицию позвонил… Так мы идём?

В десять вечера с минутами во двор дома номер 17 вышла достаточно странная компания: чудаковатый, суетливый пенсионер с длинной седой бородой, в тренировочном костюме, в сопровождении одетого сильно на вырост худощавого подростка. Глядя на них издали, можно было предположить, что дедушка-физкультурник решил, наконец, приобщить лодыря-внука к вечерним пробежкам. Они остановились у песочницы, переговариваясь, и одновременно посмотрели наверх. В ту же секунду из открытой форточки на пятом этаже вылетела большая птица. Она сделала бесшумный круг над «дедушкой и внуком» и полетела прочь из двора, туда, где темнели кроны деревьев городского парка.

Подросток поправил на плече сумку, и они вместе с физкультурным пенсионером пошагали в ту сторону, куда улетела птица.

Было пасмурно. Начинал накрапывать меленький дождик-моросявка. Прохладный, какой-то совершенно нелетний, ветерок забирался под одежду. Непривычные к холоду Афоня и Сатирик ёжились и шмыгали носами. Вот и парк… Сатир и домовой прошли через центральный вход и остановились посреди главной дорожки, ведущей в глубину парка.

Каким бы чужим и неуютным ни был этот новый, большой мир, открывающийся их взору, он был прекрасен. Дождик прекратился так же быстро, как и начался, и о том, что он заходил в город, напоминали лишь мокрые дорожки парка, искрившиеся миллионами крошечных огоньков в свете фонарей. Деревья, со всех сторон обступившие дорожку, словно молчаливые великаны, тихо шелестели листвой. Серебристые тополя, трогательные юные берёзки, по-своему милые в своей обыкновенности, клёны ясенелистные, что люди зовут обычно просто ясенями… И сами ясени, безвольно машущие своими тёмными кожистыми листьями, похожими на руки, словно пытаясь отогнать надоедливый ветерок. Афанасий и Сатирик были так очарованы этими огромными деревьями, этим вечерним, вкусным воздухом, пахнущим мокрой травой, этими серыми, похожими на огромных пушистых кроликов, тучками на небе, что поначалу даже не заметили, как болен парк, как ужасно захламлён он. Повсюду валялись на земле и стояли прямо на скамейках, возле полупустых урн, пивные банки и бутылки. Возле лавочек виднелись кучи окурков, окружённые омерзительным многоточием плевков. Замечательный когда-то парк, по сути, был превращён в гигантскую помойку. Засмотревшись на целую компанию бабочек-совок и мотыльков, порхающих в желтоватом свете фонаря, Афанасий споткнулся о брошенный кем-то посреди дороги полиэтиленовый пакет, набитый пивными банками и прочей дрянью, и чуть было не растянулся на асфальте. Сатир в последний момент удержал домового от бесславного падения. Они присели на лавочку. Афоня растирал ушибленную ногу, а Сатирик извлёк из своей сумки горсть столь полюбившихся ему пшёнок и шумно хрумкал ими. В это время за их спиной раздалось сиплое рычание. Друзья одновременно вскочили со скамейки и резко обернулись.

Из-за куста вышел белый, с рыжими пятнами, пёс внушительных размеров. Шкура его была покрыта боевыми шрамами. Устрашающая пасть оскалена, в глазах, как показалось перепуганному домовому, читалось явное желание перекусить поздними прохожими.

— Анаси Миходич, — пролепетал сатир одними губами, — надо бежать…

— Надо, Сатирушка, только я хоть и в спортивном костюме, а совсем не бегун. Беги ты, ты молодой. Спасёшься, поживёшь… — прошептал домовой в ответ.

— Бросить вас? Ни за что! — заявил сатир громко и решительно, топнув ногой.

В тот же миг собака мощным прыжком бросилась на Афоню. Но страшным зубам было не суждено впиться в тело домового — путь хищнику преградил сатир. Худощавый и хлипкий с виду, Сатирик так ловко боднул пса, сбив буквально в полете, что тот нелепо шлёпнулся на асфальт. Грозный пёс замешкался, барахтаясь и пытаясь встать, буквально на пару секунд. Этой форы сатиру оказалось достаточно.

— Бежим!!! — крикнул он пронзительно, с силой толкая домового вперёд, туда, где посередине большого газона, окружённого живой изгородью из боярышника, возвышалась огромная, раскидистая ива. И Афанасий побежал. Побежал настолько быстро, насколько мог. Только куда ему было угнаться за быстроногим сатиром… Домовой начал стремительно отставать с первых же метров «дистанции». Афоня уже ощущал спиной горячее дыхание страшного пса… И тут Сатирик снова пришёл на помощь. Притормозив на секунду и дав домовому себя догнать, сатир мёртвой хваткой вцепился в его спортивную куртку. Афанасий почувствовал, что его ноги почти не касаются земли, а между тем двигаться он стал гораздо быстрее. Вот уже колючие заросли боярышника… Сатир невероятным прыжком, держа одной рукой живую ношу, перемахнул через них. Бейсболка слетела с головы Афони и повисла, раскачиваясь, на одной из колючих ветвей. А стремительный сатир уже карабкался, скорее даже взбегал, по стволу ивы, по-прежнему волоча за собой домового. На их счастье, дерево росло не прямо, а несколько наклонившись. Лишь усевшись, как куры на насесте, на толстой ветви, метрах в четырёх над землёй, друзья смогли перевести дух. Вернее, дух переводил совершенно запыхавшийся домовой. Сатирик же будто и не устал вовсе. Достав из сумки флейту, он начал наигрывать на ней что-то мелодичное и задумчивое, видимо, надеясь музыкой успокоить пса.

Глава шестая

Внизу бесновался, захлёбываясь собственным лаем, огромный пёс. Музыка на собаку действовала, кажется, скорее раздражающе. Домовой же, судя по его виду, был почти не рад чудесному спасению.

— Как же несправедливо… — причитал Афанасий, сидя на ветке. — Ведь он может нас до утра тут продержать. А при дневном-то свете как мы ТАКИЕ до больницы доберёмся? Бедный, бедный мой хозяин… Когда его увозили тогда, Сатирик, понимаешь, у него были такие глаза, будто он уже знал, что не вернётся обратно!

Сатирик некоторое время слушал причитания своего друга, на секунду задумался, будто взвешивая что-то, и прыгнул вниз.

— Ты что же делаешь, бестолочь ты эдакая, он же тебя сейчас сожрёт, — просипел Афоня.

От ужаса он почти потерял голос. Домовому захотелось вдруг исчезнуть, раствориться в воздухе, на худой конец спрятаться в своей собственной бороде, только бы не видеть того, что сейчас случится.

Сатир же, напротив, совсем не выглядел напуганным. Он стоял, выпрямившись во весь рост, и насвистывал что-то с неимоверно беспечным видом. Жуткий зверь меж тем, хрипло рыча, приближался к Сатирику всё ближе и ближе. Когда между ними осталось всего метра четыре, пёс рванул с места, словно автомобиль на уличных гонках. И его мощные челюсти сомкнулись… там, где мгновение назад находилось горло рогатого мальчишки. Великолепный сатир же нёсся уже в свете луны, лёгкий, как антилопа. Обежав дерево и сделав полный круг, «антилопа» оказалась прямо за спиной обескураженного «льва». Пёс стремительно развернулся и снова бросился за сатиром. Козлоногий парень, опять в несколько прыжков оказавшись недосягаемым для собачьих зубов, остановился в нескольких метрах от разъярённого зверя, приплясывая и гримасничая. Ещё атака. На сей раз сатир добежал до ивы, прыгнул свечкой вверх и повис, уцепившись за её гибкие ветви, словно обезьяна, не забывая хихикать и корчить рожи. Собака исступлённо лаяла внизу, захлёбываясь слюной от ярости и бессилия, рыла лапами землю и прыгала, пытаясь достать рогатого насмешника. Вконец обессилев, большой и грузный пёс плюхнулся на землю. Ярость, переполнявшая его, куда-то ушла. Рогатый мальчишка же продолжал качаться на ветвях, хихикая и напевая что-то. Сатирик умудрился превратить смертельную гонку в весёлую игру. Пёс тяжело вздохнул, лёг, вытянув вперёд лапы, и посмотрел на сатира совсем уже равнодушно. Трудно воевать с тем, кто воевать не хочет, а хочет, напротив, резвиться и играть.

Увидев такую перемену в настроении противника, сатир осторожно спустился с дерева.

— Какая милая собачка… — произнёс Сатирик самую вроде бы нелепую в этой ситуации фразу и присел на корточки. — Собааааачка… — повторил он.

Пёс пружинисто поднялся и тихонько зарычал. Медленно, на негнущихся, словно ходули, ногах, со вздыбленной холкой, он подошёл к сидящему на корточках Сатирику. Теперь пасть пса и лицо отчаянного мальчишки были совсем близко. Казалось, сатиру остались последние мгновения жизни. Сидящий на дереве домовой от ужаса впал в некое состояние ступора и не мог произнести уже ни звука. Казалось, он вот-вот шлёпнется с дерева, как перезрелая груша.

Меж тем сатир аккуратно стянул с головы шапку, встал на четвереньки, прижал уши, изобразил на лице некую приветливо-подобострастную гримасу и аккуратно обнюхал морду пса. Собака перестала скалиться и тоже обнюхала сатира, сначала нос, а потом, уж как принято у собак, в районе хвоста. Затем Сатирик начал припадать на передние «лапы», будто приглашая поиграть. Пёс завилял хвостом и тоненько тявкнул. Сатир встал наконец на ноги и потрепал собаку по голове.

— Спускайтесь, Анаси Миходич, он вас не тронет, — прокричал он домовому.

На спуск с дерева Афанасий потратил времени примерно раз в десять больше, чем на принудительный подъём туда. Наконец он снова оказался на твёрдой земле.

— Погладьте его, Анаси. Так нужно, — каким-то непривычным тоном, не позволяющим возражений, сказал сатир.

Домовой аккуратно положил ладонь на тёплую мохнатую голову.

— Ах ты, лайка-пустолайка, по помойкам гончая… — грубовато, и меж тем ласково пробормотал домовой первое, что пришло на ум.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Домовой предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

1

Сати́ры (Σάτυροι, ед. ч. Σάτυρος) — в греческой мифологии — лесные божества, своего рода демоны плодородия. Согласно мифам населяли греческие острова. Об их происхождении рассказывает ещё Гесиод. Эти козлоногие существа первыми приготовили вино. Славились пристрастием к алкоголю и склонностью к распутству. Проводили время в пьянстве и охоте за нимфами. Отличались фантастической выносливостью как в битве, так и за праздничным столом. Большой страстью сатиров было увлечение музыкой, флейта — один из их основных атрибутов (прим. автора).

2

Бородатая неясыть — Strix nebulosa. Из всех неясытей бородатая — наибольших размеров. Размах её крыльев — около полутора метров, однако вес не особенно велик. Название своё она получила за тёмную окраску клина перьев под клювом — «бороду». Оптимальные условия для существования неясыть находит, по-видимому, в перестойной тайге. Из всех видов сов бородатая неясыть, пожалуй, наиболее ревностно охраняет птенцов. При приближении к гнезду человека она смело бросается в атаку и бьёт его когтями, оставляя на теле глубокие царапины. Даже медведи обходят стороной гнездовой участок бородатой неясыти (прим. автора).

3

Гарпии (др. греч. Άρπυιαι) — в древнегреческой мифологии — это архаические, ещё доолимпийские божества. В мифах показаны злобными похитительницами детей и человеческих душ, внезапно налетающими и так же внезапно исчезающими, как ветер. Упомянуты в «Одиссее» (I 237 и др.).

Гарпии — одни из самых свирепых и уродливых персонажей греческой мифологии (прим. автора).

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я