Стрекоза второго шанса

Дмитрий Емец, 2012

Живая закладка на первый взгляд – обычный булыжник. Но присмотревшись, можно заметить, что в окаменевшем сотни тысяч лет назад куске смолы застыло в вечном движении насекомое или даже маленькое животное. Достать такую закладку с двушки – небывалое везение, ведь она мощный артефакт. Например, закладка со стрекозой дает право на второй шанс: каким бы ни было прошлое, его можно полностью изменить. Живые закладки встречаются очень редко, и это хорошо, потому что, попав не в те руки, они способны принести много бед. Бывший ныряльщик Денис решил: ничего страшного не случится, если он выдаст ведьмарям одну несущественную подробность повседневной жизни ШНыра. Ведь кто не знает, что помощница по кухне Надя болтает без умолку и любит посплетничать? И какая польза от этой новости? Все равно девушка не ныряет и вообще редко покидает пределы кухни. Но маленького предательства не бывает. И этот, казалось бы, пустячный секрет открыл ведьмарям путь к одной из самых могущественных закладок последнего столетия…

Глава 8

Небесный водолаз

Физический закон, как верная собачка, всегда бежит рядом с законом нравственным и обуславливается им, хотя со стороны и кажется, что хозяина у собачки нет. Как сформулирует физический закон? Чашка, набравшая высокую скорость, разбилась вследствие соприкосновения с более твердым по плотности предметом (стеной). И все. А почему летела, зачем — все это за скобками и физическим законом не описывается. А нравственный закон: кот Васька обнаглел, вот в него и швырнули чашкой. Всякому ясно, что первичен тут не физический закон, а именно обнаглевший Васька.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Каждый сходит с ума в меру своих сил и способностей. Если же кто-то не сходит, то он, скорее всего, уже неизлечим. У Сашки тоже имелись свои тараканы, которых он холил и лелеял вместо того, чтобы раз и навсегда оторвать им усы. Вечерами он иногда заявлялся к Рине, просил одолжить ему ноут и заходил на форум боевых искусств. Узнав, что в какой-нибудь секции крепкие ребята не прочь поспарринговать, он в ближайший выходной отправлялся к ним и возвращался ближе к вечеру синеватый, как упырь, хромающий, с отбитыми ногами и красными пятнами на корпусе. Но при этом довольный, как слон! Как-то Даня из любознательности увязался за Сашкой и после рассказывал:

— Представляете, господа: они молотят друг друга по чему попало, как полные психи, а по свистку тренера становятся друзьями! Я бы так не смог! Я бы точно плюнул в того негодяя, который меня побил!

Кавалерии молодецкие забавы Сашки не нравились, поскольку с отбитыми ногами и ребрами он потом три дня держался в седле, как бегемот на заборе. Как-то она позвала его к себе в кабинет.

— Не хочу навязывать свой взгляд на вещи, но лучше бы ты больше стрелял из шнеппера или учился у Ула премудростям шныровского боя.

— А как же: за одного битого — двух небитых дают? — спросил Сашка.

— Это если бить не по голове. Если бить по голове, за одного дурака двух умных никто не даст! — отрезала Кавалерия.

Сашка засопел. Боксеров он дураками не считал. Даже с частично отбитыми мозгами они ухитрялись процветать в жизни.

— Шныровский бой — это как? Саперкой по мозгам и в ухо из шнеппера? — спросил он, улыбкой смягчая жесткость фразы. Ежу понятно, что железка и стрелялка делают человека сильнее, особенно если грамотно их сочетать. Но вот называть это системой боя…

— Красивый у тебя свитер. Шерсть?

Кавалерия коснулась его рукава, точно отщипывая что-то. Сашка удивленно кивнул. Кавалерия шагнула к столу и села на край.

— Ударь меня! — предложила она.

Сашке показалось: он ослышался.

— Чего надо сделать?

— Напади и ударь!

— Вы серьезно?

— Давай! Или испугался? — нетерпеливо повторила она.

Сашка поморщился. Бить Кавалерию он не собирался, чего бы она там ни говорила. Он был человек бывалый, много таскавшийся по залам, и знал: когда тетенькам кажется, что они могут на равных противостоять молодому сильному мужчине, — это, как правило, клиника.

— Ну-с? Чего ждем? Осени?

Не желая ссориться с Кавалерией, Сашка шагнул к ней, притворяясь, что замахивается. Октавий прыгал вокруг, захлебываясь лаем. Сашка осторожно стряхнул его с брючины, снова шагнул к Кавалерии, однако до нее так и не добрался. Она даже рук не подняла для защиты. Просто сильно дунула, и Сашка осознал, что ноги его отрываются от пола. Загребая руками воздух, с выпученными от ужаса глазами, он врезался в стену рядом с дверью. Сползая на пол, Сашка, помнится, удивлялся, что ураган так быстро прекратился и, главное, тот же ветер не тронул больше ничего — даже листика бумаги со стола у Кавалерии. Не желая признавать себя побежденным, он вскочил и прыгнул на Кавалерию. Не успел. Она что-то быстро в него метнула. Сашку толкнуло в грудь. Он упал и понял, что не может подняться. Он лежал на спине и ощущал себя выброшенной на берег медузой. Огромная тяжесть прижимала его к полу, как в детстве, когда на него рухнул шкаф с книгами. Кавалерия спокойно приблизилась к Сашке, что-то сняла с рукава его свитера и спрятала в поцапаранную жестяную коробку из-под леденцов.

— Что это?

— Парашютик одуванчика с двушки! Обладает уникальной летучестью. Пушинка, как видишь, всего одна, а парусность у нее, как у фрегата, — объснила она.

— Это и есть шныровский бой? — спросил Сашка.

— Да, — сказала Кавалерия. — Но все не так просто, полно нюансов. Например, одуванчик срабатывает, когда парашютику есть к чему прилепиться. По куртке он соскользнет и проку не будет… А вот это, смотри: хвоинка сосны с двушки. — Она что-то выпутала у него из свитера. — В привычных условиях она сделала бы тебя тяжелее всего на пять килограммов, да и то не сразу. Но если покрыть ее глиной с той же двушки, для утяжеления использовать каплю смолы, а на край для противовеса подклеить лист подорожника, то это будет уже полтора центнера. Почему, не знаю — там свои пропорции и законы.

— Прикольно! А как вы сами эту иголку поднимаете? И почему от этого пуха не улетаете? — Он, наконец, сумел привстать и сидел на полу, переводя дыхание.

Кавалерия щелкнула крышкой коробки.

— Пять баллов за вопрос! Метать надо, держась за подорожник. За него же вытаскивать. А хранить в емкости, выстланной фольгой, под которой проложен слой водорослей… Ну все, иди! Теперь ты знаешь: чтобы победить, необязательно бить противника по голове кулаком или лопатой…

— Вы могли бы меня научить?

Кавалерия улыбнулась.

— Вообще-то, я не большой специалист. Раньше знала больше, но забыла. Это к молодежи нашей надо обращаться — к Улу, к Максу, Родиону!

Сашка ушел, пообещав себе, что теперь будет приставать к Улу, Максу и Родиону, пока не узнает о шныровском бое столько же, сколько знают они.

* * *

В пегасне ШНыра все было как всегда. Возможно, даже «чутьвсегдее», чем обычно. Ушастый Витяра, совершавший кардиограммные скачки между застенчивостью и непредсказуемостью, исполнил скрипичный концерт на лопате, используя вместо смычка веник. Потом стал шататься по проходу и всех обнимать.

— Ты чего? — удивился Афанасий, когда его обняли сзади и прижались ухом к его куртке.

— От ты дуся! Да ничего! У меня сегодня трогательное настроение. Бродю по ШНыру и трогаю всех подряд! — пояснил Витяра.

— А ты не броди! По ШНыру надо шнырять! — Афанасий сидел на табуретке рядом с амуничником и, помогая себе шилом, зашивал седло.

— Я и шныряю. Только жалко мне вас… Какие-то вы все тут недообнятые! Вот и стараюсь исправить! — сказал Витяра.

Афанасий вспомнил, что когда он был у Витяры в комнате, то видел на столе огромный пластилиновый ШНыр, вылепленный с невероятной точностью. Каждое окно, каждое дерево в парке, каждый изгиб кустарника в сердце Зеленого Лабиринта. Даже водосточная труба с отлетевшим коленом. Вот ограда, вот склад, вот пегасня, из ворот которой выглядывает конская морда.

— Что это? — с изумлением спросил Афанасий.

Витяра, видимо, сожалел, что не успел накрыть свою работу покрывалом и спрятать ее. Но отступать было поздно.

— Идеальный ШНыр! — сказал он.

— И долго ты его? — Афанасий даже близко не мог представить себе объем работы.

— Полтора года, триста пачек пластилина, моток проволоки и тысяча спичечных коробков… А вот смотри сюда! Эх! — Витяра секунду поколебался, а потом наклонился и двумя руками осторожно снял со ШНыра крышу.

Афанасий убедился, что внутри ШНыр такой же подробный, как и снаружи. Крошечные стулья, деревянные панели, даже крошечный красный огнетушитель висит на стене. А в столовой за столами сидят маленькие, но абсолютно узнаваемые фигурки.

— Вот это ты! Тут я! Это Кавалерия. Ул с Ярой. Это Игорь. А это Платоша! — сказал Витяра.

— Так ведь Игорь… он того… А Платоша… э-э… — осторожно начал Афанасий, останавливаясь, чтобы не произнести двух страшных слов.

— У меня идеальный ШНыр! В идеальном ШНыре никто не умирает и никто не предает! — с упрямым бесстрашием сказал Витяра, и уши его засияли двумя багровыми полукружиями.

В соседнем проходе послышались крики, и Афанасий отвлекся от воспоминаний. Кузепыч гонялся за Кириллом и вопил:

— Металлической скребницей лошадь!!! Руки оторву, пальцы пооткусываю!

— Да я грязь снять! Щетка не берет!

— А ты щетку почистить не пытался? А если б там плоскогубцы лежали — ты плоскогубцами грязь бы отдирал?

Кирюша, ойкая, вылетел из пегасни. На снежных просторах Кузепычу было за ним не угнаться. Отдуваясь, он вернулся и толкнул ворота:

— Бывают же такие уродцы, сморкливый пень! Ничего… не уйдет!.. В столовке отловлю!

— Кузепыч! Учеников бить нельзя! Они от этого ломаются, — на правах старшего шныра напомнил Афанасий.

Кузепыч пошевелил короткими пальцами.

— Ишь ты! Учеников нельзя, а учащихся можно?

— Учащихся иногда можно. В отдельных случаях! — подумав, согласился Афанасий и красноречиво посмотрел на ворота пегасни, за которыми скрылся Кирилл. — Кажется, этот больше похож на учащегося!

Вовчик и Окса, чтобы веселее было выгребать из денников навоз, устроили друг другу проветривание запылившихся отношений.

— Я сегодня тако-ого парня видела в Копытове! Высокий, белокурый, кубики пресса — конфетка! — заявила Окса.

— Кубики пресса? Он чего, голый по морозу ходил? С какого бодуна? — лениво поинтересовался Вовчик.

Окса спохватилась, что провралась, но оступать было поздно.

— Может, и не по морозу! — таинственно сказала она.

Вовчик позеленел. Лезшая ему под ноги контрабандная кошка отлетела на два метра.

— А я какую девчонку вчера видел в городе! Ноги от зубов!

— Что, прям от зубов? Даже и туловища не было? — мгновенно завелась Окса.

Хоть она и знала, что Вовчик вчера весь день просидел в ШНыре, помогая Кузепычу чинить в подвале котел, все равно лопата начала приплясывать в опасной близости от его головы. Цепляя коленями бряцавшее ведро, к ссорящейся парочке подошел Даня и, дернув себя за мочку уха, сказал:

— Взаимное встречное почтение, господа! Смотришь на вас и согреваешься! Градация деградации в контексте псевдоэволюции!

Окса с Вовчиком напряглись. Они не любили мудреных слов.

— Это еще откуда? — подозрительно спросила Окса.

Даня тревожно посмотрел на лопату.

— Из одного классического произведения, — сказал он.

Окса смягчилась. Классику она уважала.

— Пушкина, что ли? — спросила она.

— Да. — Даня щедро уступил Пушкину авторство. В конце концов, какие счеты могут быть между гениями?

В пегасню вошел Ул, вернувшийся из нырка. Шныровская куртка обледенела. Рукава не гнулись в локтях. Он уже во второй раз нырял за закладкой для сумасшедшей девушки из Звенигорода, которую держали привязанной, потому что она глотала половинки опасной бритвы.

— Ну как? — крикнула ему Яра.

Ул качнул пустой сумкой.

— Ненавижу синяки! С первого раза редко когда повезет. А тут и со второго — облом!

Ул поставил уставшего Цезаря в денник (на Азе он пока не нырял) и, поручив его заботам новичков, вышел. Навстречу ему, ведя Аскольда, шел Родион, вернувшийся из нырка немногим позже Ула. Он был измотан и шатался от усталости.

— Привет, старикан! Не сутулься! — сказал ему Ул и ткнул его кулаком в бок.

Ткнул совсем несильно, но Родион вскинул голову, оскалился, как волк, и неожиданно боднул Ула лбом в лицо. Ул упал. Он сидел на полу и трогал челюсть. Потом поднялся, вытирая кровь. Родион нависал над ним, сжимая кулаки, однако ясно было, что во второй раз он не ударит.

Аскольд, чей повод Родион выпустил, с перепугу взвился на дыбы. Бил передними копытами и хлопал крыльями. Ул поймал его, завел в денник и запер. Качнул засов, проверяя, надежно ли он зашел. Потом махнул Сашке, показывая, что об Аскольде надо позаботиться.

Родион напряженно ждал, понимая, что их общение с Улом еще не окончено.

— Идем! — сказал Ул будничным голосом и быстро пошел к выходу из пегасни. Родион догонял его, пытаясь забежать вперед. Вид у него был растерянный и ищущий. О своей вспышке он уже жалел, да как видно, и не понимал, что на него нашло.

Макар видел стычку во всех подробностях. Денник Грозы, у которой он пропадал с утра, соседствовал с денником Аскольда. Хотя выбравшему Макара жеребенку было всего семь-восемь месяцев, светло-серая «в гречке» кобылка казалась очень многообещающей. Разумеется, если ее не перевесят собственные фокусы. «Ты воспитывай лошадь, а не ее капризы! А то намучишься потом!» — предупреждала Кавалерия, однако Макар слишком любил свою Грозу и только радовался, когда она отжевывала ему пуговицы или упрямо поворачивалась задом, увидев в его руках уздечку. Макар не выдержал мук любопытства и, едва за Улом и Родионом закрылись ворота, кинулся к двери в центре пегасни. Дверь была низкой, чтобы не выпускать тепло. Не дверь, а лазейка. Пегов сквозь нее проводить запрещалось: они могли повредить крылья.

Снаружи на перевернутом ведре сидела Наста и жадно курила, выпуская дым себе под ноги. Услышав скрип двери, она хотела втоптать окурок в снег, но, узнав Макара, молча кивнула ему и продолжила дымить. Макар обежал пегасню по глубокому снегу и осторожно выглянул из-за угла. Ул спокойно сидел на вкопанной покрышке. Родион бегал вокруг него и что-то горячо говорил, потрясая рукой. Между старшими шнырами и Макаром блестела огромная, ставшая общим катком лужа.

Макар разочаровался: он ожидал мордобоя. Хотя не исключено, что это был только разгон, а мордобой еще предстоял. Еще Макар понял, что, если пойдет через лужу, его обнаружат. Он опустился на четвереньки и быстро пополз, прячась за горбом обледенелого снега, который сгребали с дорожки. Улу с Родионом было не до Макара, и вскоре он уже различал голоса. Точнее, один — сердитый, возбужденно-высокий, так мало похожий на обычный мужественный голос Родиона. И странно было, что у страшного Родиона, грозы берсерков Тилля, может быть такой голос.

— Сорвался! Гипс сняли, но кость ночами крутит. Я почти не сплю. Прости!

— Забыли, былиин! С тебя — три банки пива, а с меня — один раз по морде! — Ула отвечал нечетко. Видимо, держал палец во рту, трогая зуб.

— Почему все так паршиво? Сегодня нырок, завтра нырок, через два дня нырок — и всякий раз потом содранные ладони, тошнота и отходняк! Совершенно нечего ждать. И так до самой смерти!

— Как это — нечего ждать? — озадачился Ул.

— Святая простота! Да ты мне скажи: чего! Я буду ждать, бегом побегу! Обеда? Тележки с навозом? Очередного калеки, который без закладки не вытрет себе соплей? Нашего чердака, где дует из всех щелей?

— А чего дует-то? Я ж вроде заделал! — удивился Ул.

— Почему так нельзя шнырить, чтобы и самому хорошо было? — захлебываясь, продолжал Родион. — Все хорошее только для какого-нибудь Васи, которого мама вовремя не абортировала. Открой глаза, Ул! Что нас ждет? Меня? Тебя? Сам посмотри — сколько в ШНыре молодняка! А стариков сколько? Один Меркурий! А где остальные? Или ушли, или перебиты!

Ул хмыкнул.

— Ну ты, чудо, былиин! Удивил! А ты хочешь в девяносто лет в своей кровати умереть? От ужаса, что доктор забыл принести таблеточку?

— Да плевать мне, где я подохну! Я смерти не боюсь! — Родион ударил себя кулаком по ладони. — Я думал, если превзойду всех шныров — мне будет легче, новый этап какой-то, радость! А мне с каждым днем тяжелее! В сто раз паршивее, чем до первого нырка! С закрытыми глазами это вижу! Встал на рассвете — темно, сыро, погано! Потащился в пегасню! Ныряешь, копаешь, возвращаешься! Да я ненавижу уже этот ШНыр и эту двушку!

— Ну дак, ясное дело! Романтика закончилась, и началась рутина… Вспомни: ты на снегу спал, дождевых червей ел, сырую рыбу. А полеты без седла? Да тебя в историю впендрючивать можно, только учебников жалко! — ободряюще сказал Ул.

Родион плюнул в сугроб и стал смотреть, как плевок, желтея, медленно замерзает. Ул тоже смотрел на него же: казалось, этот плевок самое интересное, что есть в ШНыре.

— Горел, горел и — перегорел. А теперь я разряжаю вечером шнеппер и прячу его подальше, чтобы не выстрелить себе в голову. А когда несусь на пеге, боюсь смотреть вниз, потому что мне хочется прыгнуть!

— Кавалерия говорит: пока мы что-то делаем, хотя бы и через боль, цел наш кораблик! — сказал Ул.

Родион отозвался, что ему все эти бредни до одного места. Достало! Если кому-то нравится быть мазохистом — милости просим. А с него хватит.

— Ты не высыпаешься. Держись! Это нормально!

— Что нормально? — захрипел Родион. — Это у тебя нормально! Не так уж ты и мучаешься, потому что у тебя Яра твоя есть! Третесь носами, как лошади, шарахаетесь по кустикам, вот вам и хорошо! Устроили тут мексиканские страсти в этом паршивом холодильнике!

— Ну дела, былиин! И что ты советуешь? Бросить Яру, чтобы тебе легче было?

— Да не надо никого бросать! Мне легче не станет. Но вот вгонят ей когда-нибудь болт в глаз — посмотрим, как ты запоешь! Это я не потому, что смерти ей желаю, а чтобы ты понял — каково это, когда вообще никаких радостей!

— А вот сейчас я бы тебе врезал, — сказал Ул задумчиво.

— Ну так врежь! Что сидишь? Врежь! Что, зассал?! — крикнул Родион и бросился на него.

Схватка была очень короткой. Когда Макар привстал, чтобы ничего не пропустить, Родион уже лежал на снегу, уткнувшись в него лицом, а Ул сидел у него на спине и держал его руку.

— Отпусти! — прорычал Родион. — Я тебя убью! Отпусти!

— Тихо, — миролюбиво сказал Ул. — Тихо! Может, ты и резче, и ножи лучше метаешь, и маскируешься отлично, но я же медвежонок! Пока я тебя держу, ты не рыпнешься!

С минуту Родион рвался, пытаясь освободиться, потом понял, что это бесполезно, и устало сказал:

— Все. Слез с меня! Я в порядке!

Ул выпустил его руку и слез со спины. Родион поднялся, отряхивая колени. Лицо у него было желтоватым. Он зло, как волк, скалился.

— А все-таки плохо, что ты мне не врезал! — сказал Родион.

Он не шутил. Кажется, всерьез жалел об этом.

Некоторое время оба молчали. Макар уже начинал мерзнуть в сугробе, не зная, что делать: отползать или не отползать. Но тут Родион опять заговорил, горячо и быстро:

— Нет, ты назови хоть одного шныра, у которого все было бы нормально! Ну да! Я слышал эту лажу! «За гробом каждого из выстоявших ждет свободный проход на двушку! За вторую гряду — в те неведомые дали, куда шныры могут пробиться только мертвыми!..» Агитпроп!

Ул дернул замок шныровской куртки, выпутывая зажеванную молнией соломинку.

— Да ведь правда, ждет! Ты же сам видел вторую гряду! Перед ней таким грузным себя чувствуешь, неловким. Точно одубевшими пальцами нитку вставляешь. А потом такая легкость наступает — кажется, оторваться бы от тела, сбросить его как мешок с костями и рвануть туда. Но надо вытирать сопли, собирать тряпочкой пот и на лошадке трюхать обратно!

Родион жадно слушал. Он считался специалистом по приискам Скал Подковы. В Межгрядье же не прорывался — становилось невыносимо жарко, кружилась голова, подступала тошнота.

— Да даже если и так! Сколько лет еще терпеть?

— Да расслабься ты! Недолго! Вон берики новые арбалеты с лазерным наведением получили. Выхожу вчера из тучи и никак не соображу, что за красный жук по крылу у пега ползет. Хорошо, жеребец у меня бывалый — шарахнулся… Просто ныряй, да и терпи!

Слово «терпи!» подействовало на Родиона, как красная тряпка на быка.

— Какой дурак выдумал это терпение? — спросил он хмуро.

— Его выдумала практика. Если ты не знаком: такая усатая тетка с мужским размером ноги, — представил Ул.

Родион и слушал, и не слушал.

— Достало все! Ишачим, как рабы, мерзнем, кутаемся в тулупы, а у ведьмарей — термобелье! Легонькое, теплое! Там не покупают для столовой просроченных круп!.. Помнишь, берик в прошлом году о защиту ШНыра размазался? Так у него одни часы — нам за жизнь не заработать! А флорентийский топор четырнадцатого века с золотой гравировкой?

— Так разбился же! Может, меньше трясся бы над топором, тщательнее управлял бы гиелой? Опять же, усатая тетка говорит, что лучше нырять в овчине, чем в химических трусах. На двушке

Конец ознакомительного фрагмента.