Доброволец

Дмитрий Володихин, 2006

Многим хотелось бы переделать историю своей страны. Может быть, тогда и настоящее было бы более уютным, более благоустроенным. Но лишь нескольким энтузиастам выпадает шанс попробовать трудный хлеб хроноинвэйдоров – диверсантов, забрасываемых в иные эпохи. Один из них попадает в самое пекло гражданской войны и пытается переломить ее ход, обеспечив победу Белому делу. Однако, став бойцом корниловской пехоты, отведав ужаса и правды того времени, он все чаще задумывается: не правильнее ли вернуться и переделать настоящее?

Моей жене Ирине посвящается.

Без нее плохо бы мне жилось.

Белая гвардия, путь твой высок:

Черному дулу — грудь и висок.

Божье да белое твое дело:

Белое тело твое — в песок.

Не лебедей это в небе стая:

Белогвардейская рать святая

Белым видением тает, тает…

Старого мира — последний сон:

Молодость — Доблесть —

Вандея — Дон.

(Марина Цветаева)

Первая запись в дневнике добровольца.

25 июня 2005 года, дальнее Подмосковье

Лет пять, как я не занимаюсь спортом, а потому несколько расплылся. Неприятно, но не катастрофично… кроме некоторых моментов. Или в присутствии некоторых людей.

Передо мной стоит человек, больше всего похожий на охотничью собаку. Поджарый, мускулистый, пружинистая походка, особенная легкость движений, которая бывает только у тех, кто на завтрак делает пятикилометровый забег. Настоящая овчарка… то есть овчарк. И даже, кажется, вздергивает нос, принюхиваясь к лесным ароматам… Нет, показалось. Нос как нос, ничего особенного, ни к чему не принюхивается. Но глазами туда-сюда стреляет каждую минуту и головой вертит на сто восемьдесят градусов. Если бы мог вертеть на все триста шестьдесят, обязательно вертел бы. Потому что боится.

То, чем мы тут занимаемся, оттеснив ролевиков с полигона, тянет лет на пять-шесть.

Для него.

А мы схлопочем по годику — максимум. Или отделаемся пропесочиванием всей пищеварительной системы от ротового отверстия до анального.

Боится, но ввязался. Потому что он — наш и, наверное, отправится вместе с нами в заветное лето девятьсот девятнадцатого взбивать пыль на степных дорогах русского юга. Или просто очень сочувствует нашему делу. Работает, но дрожит, дрожит, но работает.

Инструктора нам велено называть Константином. И не соваться с расспросами, кто он, да что он, да откуда он все знает. Но по всему видно, что когда-то приклад набивал ему синяки на правом плече…

Именно сегодня я первый раз потрохами почувствовал, в какую кашу влез, и как трудно будет вылезти из нее живым и невредимым. А потроха в некоторых случаях инструмент гораздо более точный, нежели мозги.

Мемориальный военно-исторический клуб… Мать вашу.

Ладно. Готовиться к заброске и держать язык за зубами. Вот, в сущности, все, что от меня требуется.

–…теперь ваша очередь. Что это?

— В-винтовка.

— А я было подумал, корзина с груздями. Какая винтовка?

— Э-э-э… — потянул я, глядя на исковерканную ржавь, откопанную в местах боевых действий какими-нибудь черными археологами и совершенно потерявшую первоначальную форму. — А! Манлихер. Австрийский манлихер образца 1895 года.

— Количество патронов в обойме?

— Пять.

— Какая подковырка?

— Б-боеприпасы. Калибр 8 миллиметров, и…

— Достаточно. Это?

Отчеканиваю с достоинством:

— Русская трехлинейная винтовка Мосина образца 1891 года! Национальная гордость. Вес — четыре и две десятых килограмма. Обойма на пять патронов. Стрельба производится с примкнутым штыком.

Инструктор фыркает:

— Вы когда-нибудь держали в руках Арисаку?

— Нет, откуда…

— Тогда молчите о национальной гордости. Понятно вам?

— Д-да…

— Возьмите винтовку и передерните затвор.

Это я сделал без труда. Трехлинейка была в прекрасном состоянии, даром, что отрыли ее бог знает где…

Он протянул мне обойму.

— Вставьте.

Заряжание трехлинейки — не такая простая штука, как может показаться. Тут, кстати, кроется определенное ее неудобство, о котором я знал чисто теоретически, иными словами, по отзывам в сети. Человек, привыкший к автомату Калашникова, будет неприятно поражен. Что ж, теперь мои пальчики поняли природу неудобства. Возможно, когда-нибудь это спасет мне жизнь.

Пока я возился, «Константин» присмотрелся к прочим «диверсантам» и гаркнул:

— Курсант Трефолев! Отставить!

— Но я же только… — бормочет Яша, попытавшийся с помощью перочинного ножа извлечь из французского кавалерийского карабина шомпол.

— Отставить!

Яша, тяжело вздохнув, покоряется. Инструктор, успокоенный, поворачивается ко мне.

— Какое охлаждение у пулемета системы Максима?

— В-воздушное…

— А если подумать?

— В-водяное.

— Отлично. Что из стоящего перед вами называется пулеметом системы Максима?

— В-вот этот, — неуверенно отвечаю я. — Только почему-то без щитка. И без этих… ну…

— Так без чего?

— Б-без колес.

— Приглядитесь повнимательнее.

— Ох, простите, это станковый пулемет Шварцлозе. Простите, уж очень похож на Максима. А Максим рядом стоит, вот он.

— Святые угодники! Наконец-то. А это что такое?

— Л-льюис.

— Именно. Классика. Очень добротная вещь. Не то что какой-нибудь Шош. Слышите, курсант Денисов? Если вам предложат на выбор: обслуживать пулемет системы Шоша или пустить себе пулю в лоб, так лучше пулю… А теперь вот вам канистра с водой, залейте ее в кожух Максима.

Я принимаюсь вяло ковыряться с Максимом. Где же дырка-то… Как там на схеме было? В справочнике… А… вот она. Точно. Спасибо, Господи, надоумил! Надо мной слышится нервное взвизгивание инстурктора:

— Куда ты целисся, баран?!

Яшин голос:

— Да я… это… просто примериваюсь.

«Константин» орет:

— Отставить! Отставить! Отставить! — и, обращаясь ко всем нам, — Вы знаете, на сколько тянет то, чем мы тут с вами занимаемся?

Мы молчим. В такие моменты лучше молчать.

Он успокаивается.

— Курсант Денисов, считайте, зачет по теории сдали…

Хотя на часах немыслимая рань, и кругом царит рассветная прохлада, инструктор вытирает пот со лба. Потом командует:

— Номера первый, третий и одиннадцатый — на огневую позицию!

Выстрелы вспугивают воронье. Недовольно каркая, птицы кружат над лесом.