чекист времени
провалился мыслью — в кротовые норы воспоминаний;
нам по шестнадцать, родители на даче,
скусываю шкурку с зеленого персика,
нетерпеливо стягиваю её трусики, точно рогатку.
вот хулиган.
канделябр на комоде с одной свечей —
соглядатай средневековья — показывает «фак»,
а мы стихийно занимаемся любовью
перед зеркально-смутным трюмо,
любовью — не то слово: движения лягушек
и новорожденных лошаков,
закольцованный театр для змей
и белые мыши в главных ролях.
родинки, меловые отмели, соски,
следы от спиленных сучьев на белых деревьях;
подсматриваем друг за другом
и с шелестом вывешивается параллельная реальность,
декоративная гильотина жалюзи,
набухает вознёй, бугристой тишиной…
и чувство — это кровать её родителей — добавляет новый обертон,
еще несколько пестрых присыпок ощущений;
щенячье удивление — первый кусок настоящего мяса в жизни.
все это — вычурное воспоминание,
пирожное с пьяной вишней,
и, присмотревшись, не ягода, а темно-винный глаз
смотрит на меня в упор,
как чекист времени с револьвером.
разбросанное, перекрученное белье,
ажурная паутина.
пещера спальни жадно дышит — выбросившийся кит,
вагон только что остановившего поезда,
и потолок наплывает на стену, в подпалинах теней
леопарды зализывают пыльные раны;
стрелы с присосками,
издыхающие поцелуи.
и нечто прикрепляется к жизни —
воображение?
создает не эликсир бессмертия, но живучую образность,
и понимаешь — ради этих слонят на обоях стоит жить,
чтобы однажды, через годы, вспомнить, провалиться,
и понять — вот это живее тебя самого.
