Солнечный ход

Дмитрий Барабаш, 2014

«Солнечный ход» – четвертый поэтический сборник Дмитрия Барабаша. Автор ведёт порой скрытый, порой явный диалог с известными художниками и мыслителями прошлых столетий, вместе с ними иронизирует над догмами, весело перемигивается с великими, подхватывает и развивает их мысли и образы, поворачивает знакомые слова неожиданными гранями, обнаруживая их глубину и вечную актуальность. «Солнечный ход» – творческий отчет автора, подготовленный им к своему пятидесятилетию. Предисловие к книге: Лев Александрович Аннинский.

БОЖЕСТВЕННЫЕ

КОМЕДИИ

Прогулка с Данте

Когда тебя какой-нибудь Вергилий,

или Дуранте,

или Моисей

однажды поведет по той дороге,

где встретишь всех, кто мыслил,

как живых.

Живых настолько, что обратно «как»

вернет тебя к тому, где жил, не зная

о вечной жизни.

Вот когда тебя,

за руку взяв иль буквой зацепив

за лацкан уха, поведут туда —

ты будешь видеть и себя другого,

живущего в пустых календарях,

насущный хлеб свой добывая всуе

и растворяя мысли в словарях.

Ты будешь видеть все, и знать, и ведать,

и править тем, что где-то вдалеке,

в пыли межзвездной мыслимо едва ли…

Но не дай Бог, вернувшись в бренный мир,

в угоду страсти что-нибудь поправить

в том бесконечном зареве любви.

2014

Разговор с Россией

Россия-мать разведена с отцами.

Отцы трясут могучими концами,

но нет России дела до отцов

и до детей, распущенных из чрева,

и до того, кто скажет: «Слушай, дева,

зачни хоть раз без этих подлецов.

Зачни бесстрастно, чисто, беспорочно,

как будто ты Иосифа жена.

И вот тогда, я это знаю точно,

ты вылезешь из вечного дерьма».

Но отвечала мудрая Россия:

«Я не хочу. Ты лучше изнасилуй,

чтобы фингал, чтоб кровь,

чтобы свобода,

чтобы проснулась совесть у народа,

и он пошел спасать меня от разных

несоразмерных, строгих, буржуазных,

непьющих, озабоченных делами,

иди ты сам, любезный, к Далай-ламе

и не мешай мне чувствовать восторг,

от улицы, закрученной спиралью…

от трех углов. От слов,

налитых сталью,

от утреннего звона куполов,

от тех основ,

которые как прежде

дают надежду каждому невежде,

от лени той, от созерцаний тех,

с которыми ни слава, ни успех,

ни гений кропотливый не сравнятся.

Мои порядки сводят иностранца

с ума… А ты мне предлагаешь путь,

в котором нет дороги для народа

и для меня. Нелепая свобода

железных истин, жизни без труда

духовного —

лишь видимость достатка,

в которой все проходит без остатка».

Вложиться в женщину

Твои зеленые глаза,

как до свиданья — два часа.

Твои размашистые жесты,

как с кольцевой дороги съезды.

А там другая кольцевая.

А я хочу дожить до мая.

Мне страстно хочется весны,

когда на улицу слоны

выходят стройной чередою —

и вдруг в фонтанах бьют сомы —

сомы, счастливые собою.

И мир становится другим.

В него опять мне надо вжиться,

как будто в женщину вложиться.

Но осторожен мой клинок.

Зачем блистать меж сонных ног,

когда часы ведут усами,

как рак: то в сторону, то в бок,

и жизнь, забитая рамсами,

глядит лениво в потолок.

Мне нужен светлый уголок

трудов, покоя и свободы,

чтоб поутру, нахлынув, воды

смывали пошлость и порок.

Пятница

Время — иллюзия.

Только бы нам,

как Робинзону Крузо,

вас научить словам,

делая по засечке

на дверном косячке,

милые человечки

с кольцами на руке.

Этот безумный Пятница —

пьяница и прохвост —

мне, безусловно, нравится.

Он соблюдает пост.

Вот уже девять месяцев

он никого не ел.

Белым почти что стал уже,

сгорбился, похудел.

По лбу его невинному,

словно великий Нил,

скорбь протекает смутная —

мог ведь, а не убил.

Вот он в точеном смокинге

с трапа крылатых фраз

сходит, бросая в ноги мне

пару брезгливых глаз.

Этот великий Пятница —

трезвенник и мудрец —

мне, как и прежде, нравится.

Держится! Молодец!

Бал литературы

(бесы)

Десять безумных веков

на наборном паркете.

Бал начинается.

Дайте ж, красавица, руку.

Скоро приедет палач

в золоченой карете.

И раз два три, раз два три,

раз два три, раз два три.

Бал начинается

и по кровавому кругу.

Ах, Александр Исаевич, не говори…

Вспомнят ли

первопричинную литературу

мутные витязи

праздничных будней России.

Бубном ударят по черепу

полускульптуру

с даунским взглядом

великого полумессии.

Бал начинается.

Войско стоит при параде,

в дряблой юфти

скрыв свои пролетарские ноги.

Ты насвисти-ка с обложки

старинной тетради

музыку гимна народа

с разбитой дороги.

Кольца спирали, чем дальше,

тем уже и уже.

Хуже не будет, казалось,

ведь не было хуже.

Страх из потемок души

выбирался наружи,

в ружья, в стволы,

в позабытые ликами рожи.

Ах, Александр Исаевич,

все же негоже

телеэкран декорировать

патиной меди.

Время давно почивать

на заслуженном ложе

в лаврах, на шкуре

облитого солнцем медведя.

Музыка грянет,

и цокнут смоленой резинкой

рваные полчища

литературных громил.

Будет цветочница бегать

с плетеной корзинкой

между мазурок

танцующих с небом могил.

Все бесконечное

проистекает впервые.

Все безусловное сказано тысячу раз.

Не зеркала, к сожалению,

стали кривые,

а перекрестья различных

сословий и рас

так изменили черты,

означавшие лица,

что не прочесть ни ума,

ни стремленья к уму.

Бал начинается —

оп-ца-ца, лан-ца-ца, дрица —

и предвещает грядущему веку чуму.

Шаркнет подошвой

по лаку наборных паркетов

новый начальник, вершитель,

наместник, стрелок,

словно сошедший с грунтовки

кровавых багетов.

Как безошибочно точен

в России пророк!

Нет. Не понять. Не поверить.

И не обознаться.

Не изменить. Не поправить.

Не выдержать штиль.

Только с затекших по горло

колен приподняться

и написать о правах обреченного билль.

Бал начинается.

Скоро потянутся в книги

странники мраморных станций

столичных метро.

Что там творится? Наверное,

снова интриги,

снова война и, наверное,

слово не то?

2000

Разговор о Риме

Давай с тобой про Рим поговорим.

А стоят ли могилы разговора?

Давай с тобой, как порох, воспарим

и вылетим, как гильза из затвора.

За пулей было сжато столько слов,

прощений, откровений

и проклятий,

что в бесконечность

выбилось число,

подхваченное эхом на закате.

Наш медный звон,

отброшен, словно тень,

от ужаса беззвучных воскресений.

И клонится к развязке судный день,

насквозь пронзенный

песенкой весенней.

Я шел из рима

Я шел из Рима в Иерусалим.

Каким по счету был сегодня Рим?

И кто его считал? Какой наукой?

Какой поэт укладывал в строфу?

Земля струила медленной разлукой

передо мной тарковскую траву,

как за ручьи удерживала реки,

спешащие исчезнуть по морям.

Я шел камнями в Рим,

из Рима — в Мекку,

к стене печали,

плакать по корням.

За веком век, как за самим собою —

незримый, словно солнце за луною.

Люди

Бог не скупился, когда раздавал

каждой душе по солнцу.

Он проникал и в дворец, и в подвал.

Он целовал незнакомцев.

В каждом зачатье Он третьим стоял

и наблюдал лукаво.

Всем до единого — крылья раздал,

всем до единого — право

ласточкой резать просторы небес

и говорить Словами.

Люди решили, что лучше без —

мы все сумеем сами.

Магические знаки

Не то чтоб я устал,

заговорив о Боге,

не то что б я узнал,

куда ведут дороги,

начавшиеся там,

где появилось Слово,

не то чтоб я нашел

следы пути иного

к прозрению души,

к любви или покою…

Я был как водопад,

я горною рекою

срывался с облаков

и бился об арыки,

я воплем ишаков

глушил людские крики,

я возводил Тянь-Шань

тенями над пустыней,

я пил то инь, то ян,

то высью ярко-синей

я напивался в стельку, в полный срач…

И черный загребущий карагач

пускал в меня иссушенные корни.

Арыки сохли. Спотыкались кони.

И солнце осыпалось с тополей.

И только полумертвый соловей,

преодолев земли пустые страхи,

нашептывал магические знаки,

мелькая в перекрестиях ветвей.

Последняя встреча

Поцелуй меня там,

где внезапно закончилось время.

Я хотел бы подняться,

я всех бы развел по местам,

воскресил бы друзей,

сунул ногу в небесное стремя

и взлетел над землей,

как секундная стрелка —

не по цифрам скользящая —

по голосам.

Что там будет? Кто встретит?

Как сделают сказку?

Серый волк станет плакать

над чепчиком желтой козы.

Остается ловить

промелькнувшую выстрелом каску,

абсолютно пустую,

и слизывать капли с росы.

Баллада о солдате

Итак, герой моей баллады.

Он претендует на роман.

Он хочет разводить парады,

как строчки по чужим томам.

Но удивляется… На полке,

без эполет, сменив мундир,

один лишь том

в безумной челке,

и тот, зачитанный до дыр.

Что делать дальше? Жить-то надо.

Куда же направлять войска?

Я б дал солдату мармелада,

но знаю, что его тоска —

одно стремление к свободе.

А там, а там, а там, а там…

Не дай мне, Господи, в пехоте,

пошли меня к другим родам.

Допустим, к авиационным.

И будет резать чудный МИГ

лазурь, блестя крылом,

подобным

тому, что я во сне постиг.

Он станет соплом плавить тучи,

как мысль моя, и так вилять

хвостом любви своей могучей,

что, просыпаясь, слово»… мать»,

какая пасмурная хмурость!

Но долгом праздничных баллад

меня послали на парад,

и — до звезды,

каким там родом

я встану,

как последний гад,

зато плечом к плечу с народом,

и даже ближе: к заду — зад.

Отброшу напрочь вшивый томик,

где тараканы и клопы…

Давай-ка лучше тыщу хроник

на радость алчущей толпы,

строфой трофейной подытожим

и в золотые корешки

иной порядок жизни вложим,

порезав землю на кружки.

А после будем на кладбище,

среди несносно трезвых звезд,

искать у трупа в голенище

топографический прогноз

великих тайн, несметных кладов,

устав от меди и парадов.

Итак, герой моей баллады.

Его, как хочешь, назови.

Он умирал под Сталинградом,

в Афгане слушал Ансари.

Как описать судьбу солдата?

Чечня, Словения, Бишкек —

война

с заката до заката

по кругу замыкала век.

Лишь детский сон с настольным солнцем

ласкал страницы мирных нив,

где он был тоже стихотворцем,

над книгой голову склонив…

О богатстве языка

В русском языке —

пятьсот тысяч слов.

В английском — триста тысяч.

А я говорю языком ослов,

в ваши души губами тычась.

И нужно ли больше? Я говорю,

глаза поднимая к небу,

к тому лаконичному словарю:

солнцу, воде, хлебу.

Истин так мало, что их приукрашивать —

глупая трата времени.

Вы научитесь сначала спрашивать,

а дальше решайте, теми ли?

барак бабрак бароккорококо

Дмитрию Невелеву

Послушайте, вилли, вы или забыли,

что мили под килем, виляя, уплыли?

Вы или забили на то, что финтили

ленивые тили в типичной квартире.

Об Осе и Ёсе, о Вели и Мире,

о том, что уже замочили в сортире

мальчишек, драчёных

на красном клистире…

Послушайте, вилли,

так быть или были?

Так слыть или слыли?

Так срать или срали,

когда ускорялось дурацкое ралли —

и жизнь проносилась,

как муха под килем,

гремя плавниками по мелям и милям

пустого пространственного одночасья…

И вся эта муторная —

пидорасья —

страна

любовалась изящным скольженьем

того, что казалось небес отраженьем,

и тем, чем горчила,

как водка и деготь,

судьба, острой щепкой

целуя под ноготь?

Послушайте, вилли, равили, тютили,

фаэли, растрелли, говели, постили,

барокки, бабраки, канары, сантьяги

и красно звенящие медные стяги,

и вялотекущие белые суки,

и белые-белые

мамины руки.

2000

Шутка

Смерть такая каверзная штука,

что ее давнище пережив,

я ищу уверенного друга,

в том, что он бессовестен и лжив.

Мы включаем лампочки в потемках,

мы взрываем замки в облаках,

и в газетных маленьких колонках

мельком вспоминаем о богах,

о любви, о творчестве, о вере,

о себе, как это ни смешно…

Кто кому приоткрывает двери

в то, что им уже предрешено?

Я уйду в зеленые высоты

за слеженьем зловеликих глаз.

Я уйду туда, где пахнут соты

солнцем, отразившимся от нас.

Леде

Я не тоской приду к тебе болотной,

незримым светом наполняя тьму,

прижмусь к твоим рукам

щекой бесплотной

и рядом по-мальчишески усну.

Мы будем вместе так, что никакими

причудами земли не разлучить.

Мы полетим лучами золотыми

лазурный сок с вишневых листьев пить.

Людьми земными встанут наши тени,

их окрылит возвышенная речь,

в которую рекой впадает время,

как в океан, переставая течь.

Голоса

Я был скорее звуком, чем —

стыдно сказать — лучом.

И. Бродский

Посмотришь на слово — свет.

Произнесешь — звук.

А если сказать про себя,

совсем не произнося,

окажешься где-то вне,

и гулкий сердечный стук

не сможет пробиться сквозь

бесплотные голоса.

Как описать тот свет,

в котором есть всё… и нет

касаний, зрачков, ушей,

трехвекторных плоскостей,

и время — не от и до —

ни смерти, ни дней, ни лет —

один первозданный свет

без цвета и без частей,

мерцания светлых лиц

на рифмах крылатых плит,

на гранях парящих слов,

сложившихся в строгий ряд,

здесь образами миров —

объемами пирамид

бесплотные голоса

печалятся и творят.

Листает века Шекспир,

Высоцкий выводит SOS,

и Бродский рисует Рим

на фоне стеклянных звезд…

Кони

По валунам горной реки

каждым копытом

цокая точно в цель.

Люди смотрели на небо,

как будто с руки

пили воду,

спасавшую их

от несметных потерь.

Ну куда же ты скачешь?

Зачем ты рифмуешь леса

с городами, ручьи —

с бесконечным ознобом души?

Неужели ты думаешь

Слову важны словеса?

Если видишь точнее,

то вытащи и покажи.

Мне шаманский твой при́говор,

как пригово́р для тебя.

Мне картавый твой выговор,

как валуны, пригубя,

по которым копытами

цокают кони в ночи.

Безошибочно точно,

не трогая пламя свечи.

Путешествие

Можно врать пером,

щекоча горло,

можно рвать словом,

лишенным смысла.

Главное, чтобы по жизни перла

карта двух полушарий,

меняя числа

не дней, а кресел в аэроплане

и полок в спальном купе вагона,

в котором, прильнув

к оконной раме,

ты понимаешь,

что нет закона

стихосложения,

правил грамматики,

прочих условностей и привычек.

В одной части света

царят прагматики.

В другой —

канареечный посвист птичек.

Если же ехать довольно быстро,

то можно тормознуть

и утро, и возраст.

Пусть будет на палубе чисто-чисто

и веет пронзительно свежий воздух.

Нет ничего преисполненней смысла,

чем следить по карте названия точек,

проплывающих снизу.

У этого мыса

слегка раздраженный

божественный почерк,

а тот континент

похож на индийский

кувшин с бесконечным

цветным узором.

Простите. Конечно,

двойное виски.

Смотрите,

планета с косым пробором.

Утренняя сказка

В День рождения Адели

солнце нежится в постели

в накрахмаленных лучах.

Там в одной из скальных складок,

пенно-горек, темно-сладок,

прячет тысячи разгадок

в карих гущах и ручьях

африканских ароматов

сонный берег, нежный страх.

Вдруг ускачет по обоям

зайчик солнечный, с собою

всех изысканных жирафов

и вальяжных львов забрав.

По горам и по долинам,

по коленям и ложбинам

вереницей бесконечной

звери грустно побредут.

Их никто не остановит

остро вздернутой ладошкой,

их никто не образумит

строгим взглядом свысока.

Только сдвинет осторожно

горы грозною гармошкой

от стены до горизонта

чья-то мудрая рука.

Только голосом неместным

кашлянет, как гром небесный,

и густым табачным дымом

застит сладостный простор.

И тогда, конечно, звери

побегут скорей к Адели,

а не то туркмен с метлою

их развеет, словно сор.

Тоньше перышка, качаясь,

ты потягивалась хрупко,

озаряла мир улыбкой

и каталась на слоне,

словно девочка на шаре

или тающей луне.

Январский дождь

Вот и дождь прошел в конце января.

Купола, как зонтики, над страной.

Бьются капли грустные, говоря,

что творят недоброе за стеной.

Речь течет обратно: урлы-курлы.

Солнце свет сливает, как водосток,

и хвостами по небу журавли

неумело пятятся на восток,

где багрянец зарева под луной,

словно смотрит строго бельмесый глаз,

на страну, которую ты со мной

провожаешь ласково в оный раз.

Все пройдет, любимая, как дожди,

как дрожит под поездом твердь земли.

Ты прижмись теплее и расскажи,

как мы жили в сказочной той дали,

где леса не сохли, росли хлеба,

где красавиц юных в уме не счесть,

где за кромкой света искал тебя,

не надеясь даже и выжить здесь.

2014