Охота на Вепря

Дмитрий Агалаков, 2017

Конец девятнадцатого века. Петербургский сыщик Петр Ильич Васильчиков, в силу обстоятельств поселившийся в провинции, получает приглашение от графа Кураева приехать к нему в усадьбу. Старый граф просит детектива раскрыть одно преступление и проследить за известным всему Поволжью человеком – купцом первой гильдии Дармидонтом Кабаниным. Никто не берется мериться с ним силами – чиновники подкуплены, запуганы простые люди. Крупные вельможи опасаются связываться с воротилой-нуворишем. Петру Ильичу предстоит пуститься в полное опасностей путешествие. Губернии Средней Волги, Восточная Европа, Дальний Восток и Пекин – по этим маршрутам отправится частный сыщик Петр Ильич Васильчиков, чтобы разрушить империю, созданную Вепрем, и узнать роковую тайну, которую на протяжении трех столетий хранили предки двух соперничающих родов.

© Агалаков Д.В., 2017

© ООО «Издательство „Вече“», 2017

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2017

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

Глава первая. Хозяин поместья Горбатое

1

С каждым человеком случается такое хоть раз в жизни: одна-единственная весточка, несколько строк в письме меняют всю его жизнь. Переворачивают раз и навсегда. И грозным событиям, вызванным теми строками, в будущем суждено нанести незаживающую рану вашему сердцу. Кто бы мне сказал, что уже скоро я окажусь в бурном водовороте опасных приключений, из которых мне никогда не суждено будет вынырнуть прежним человеком, как это бывало раньше. И что никогда потом я не найду себе покоя. Но куда было уйти от судьбы? Роковое письмо уже лежало в толстой сумке почтальона, который торопился сейчас по рыхлому снегу к нашему с братом дому в Самаре, на улице Панской…

А стояла ранняя зима. Был воскресный день. Только что по всему городу отзвенели колокола, приглашавшие к обедне. Иван Ильич еще утром уехал к пациенту, и срочно, старый слуга Прохор подавал на стол. И делал, как всегда, все размеренно и неторопливо. На столе уже дожидались пироги с телятиной и луком, копченая стерлядь и пол-литровый графин водки. Иван обещался присоединиться после трех, но запаздывал. Я же сидел в плетеном кресле у окна в столовой и терпеливо ждал брата. Перекинув ногу на ногу, курил папиросу и листал «Самарские ведомости». Хоть бы одно толковое происшествие, думал я, способное заинтересовать сыщика, однажды вынужденного бросить Петербург и уехать домой в провинцию. На фоне мелких краж и хулиганств, происходивших в Самаре, в глаза ярко бросалось происшествие в соседней Семиярской губернии. Как писалось в заметке: «1 декабря 1998 года в Семиярске был взорван начальник полицейской управы полковник Толоконников, Аристарх Иванович, с адъютантом и закройщиком, который привез для примерки новый мундир г-на полковника. Злоумышленники-революционеры прошли через пустовавшую приемную, вошли в кабинет, бросили в Толоконникова портфель с бомбой и были таковы. На улице террористов ожидала тройка». — Я затянулся поглубже, выпустил струйку дыма в сторону окна и дочитал: — «Вызов, с которым было совершено это преступление, обескуражило и парализовало всю полицейскую управу и не позволило вовремя организовать погоню. Преступники скрылись. Объявлен розыск».

— Вот ваш батюшка, царство ему небесное, толк в щах знал, — привлекая мое внимание, рассуждал старый слуга Прохор, расставляя по столу, на белую скатерку, тарелки и неспешно раскладывая приборы. — И говаривал, бывало: сама матушка Елизавета Петровна, императрица, предпочитала любой другой трапезе — щи. А в чем вся соль истинных щей, именуемых царскими, а, Петр Ильич? — глядя на меня, задался вопросом старый слуга. — Скажете мне?

Я смотрел на него из-за верхнего края газеты.

— В чем соль царских щей?

— А-а, не знаете, а лет уже немало, — многозначительно ответил старый слуга, — упустил покойный батюшка ваше образование. — Он развернулся и потопал из столовой. «Цену набивает», — про себя решил я. И вскоре услышал его шаркающие шаги — Прохор в стеганых прихватках осторожно внес в столовую раскаленный чугунок, поставил его на опаленную деревянную подставку. — В копченых говяжьих ребрышках, вот в чем соль, и в добром ломте копченого жирного окорока, — со знанием дела ответил наш слуга. — Они-то и… — он задумался, — «и придадут щам их незабываемую суть», так, бывало, говаривал ваш батюшка, Петр Ильич, царство ему небесное, — Прохор открыл чугунок и махнул широкой рукой в свою сторону клубящийся пар. — И в капустном рассоле, который также следует добавить для крепости, и поболее. — Терпкий аромат, так и валивший от щей, забирался в ноздри, резал и томил желудок. — Вот тогда и будут щи воистину царскими!

Сказал и закрыл крышку чугунка, как затворяют ворота перед носом непрошенного гостя.

— Да я с ума сойду, слушая твои рассказы, — честно признался я. — Когда Иван вернется, одному богу известно, а щи вот они, — кивнул я на стол. — И что мне прикажешь делать?

— Так вы пока рюмочку-то выпейте, — посоветовал Прохор и кивнул на запотевший графин. — И рыбкой копченой закусите — аппетит нагуляйте.

— Так выпил уже и закусил, — ответил я. — Нагулял аппетит-то.

— А вы вторую, ради любопытства, Петр Ильич, усугубите. С вас не убудет.

— Да и вторую усугубил, душа ты окаянная. — Я опустил на колени газету. — А ты надо мной все измываешься.

— А вы и третьей не побрезгуйте, — строго молвил старый слуга и двинулся из столовой. — Пойду хлеб нарежу, сердцем чую, Иван Ильич уже на подходе!

— Императрица Елизавета Петровна, дабы ты знал, от обжорства померла в пятьдесят два года, добаловалась жирными щами! — бросил я вслед старому слуге.

— Кто от щей-то помрет? — как от назойливой мухи отмахнулся Прохор. — Дурак разве что. Или черт. — И скрылся.

Ждать Ивана не было мочи. А коли бричка по дороге сломалась? А если еще кто-то приболел да упросил остаться? «Не буду ждать», — решил я. Но едва сел за стол, как весело забился колокольчик в прихожей. А за ним и хлопнула дверь.

— Чуяло сердце, Иван Ильич вернулся, — спускаясь, сказал Прохор.

И скоро в столовую вошел мой младший брат, раскрасневшийся с мороза.

— Почтальон принес письмо, — сказал Иван. — У парадного перехватил. Ты нужен некоему графу Кураеву из Семиярска, — он протянул мне конверт. Глаза его, едва охватили стол, так и вспыхнули: — Заждались меня? И правильно! — Он растер подмерзшие руки. — У купчишки того, Мясоедова, поел слабовато, спешил, разговор был никудышный, он мне все про свое ремесло долдонил, как просо лучше продавать, а говорить с его домочадцами — так лучше сразу повеситься. Вот я деру и дал, а потом уж, по дороге, пожалел, что не стерпел их трескотни. Дорога-то длинной вышла! Погоди, сейчас только руки сполосну да переоденусь. Прохор, где ты?! Готовь-ка ванну! Тотчас же после трапезы и полезу! Подождешь, Петр Ильич?

— Два часа ждал, еще пять минут подожду, — я налил брату рюмку водки: — Выпей с дороги — повеселеешь.

Иван выпил и пошел переодеваться. Прохор взялся разливать по тарелкам ароматные щи.

Я же распечатал конверт и вытащил сложенный вдвое лист бумаги. Автором письма был Александр Александрович Кураев, потомок древнего аристократического рода, его Семиярской ветви. Я слышал об этом человеке из соседней губернии, который десятилетиями, по слухам, вел закрытый образ жизни.

Распечатав письмо, я прочитал следующее:

«Многоуважаемый г-н Васильчиков, здравствуйте!

Я немало слышал о Вас, как о достойнейшем в наших краях и за его пределами сыщике, к тому же потомственном дворянине, поэтому смею просить Вас о профессиональной услуге и надеюсь на Ваше согласие. Самому мне не справиться с этим делом, и тем людям, которых я знаю и которым доверяю. Мне необходима именно Ваша помощь, и чем быстрее, тем лучше. А еще правильнее сказать — без отлагательства. Дело, меня интересующее, сопряжено с опасностью, но будет мною более чем хорошо вознаграждено независимо от исхода. Если Вы не заняты в ближайшие две недели, прошу покорно приехать ко мне под Семиярск, в имение Горбатое.

Буду ждать Вас с нетерпением!

Ваш покорный слуга, граф А.А. Кураев.1998 год, поместье Горбатое».

— Однако, — пробормотал я, складывая письмо. — Семиярск, граф Кураев, Горбатое. Однако…

Вошел Иван. Пока он садился и заправлял за воротник салфетку, я сказал наблюдавшему за нами слуге:

— Прохор, голубчик, погуляй поди. Мне с братом поговорить надобно по душам.

Мы выпили по стопке водки, закусили рыбкой. Иван Ильич ждал. А когда выпили по второй, я вновь развернул письмо и вслух перечитал его.

— Что скажешь? — спросил я.

Иван Ильич, прихватив с блюда кусок пирога с телятиной, задумался.

— А что я скажу, Кураевы — люди известные, и не только в своей губернии. Во всем Поволжье. И богатые, насколько я знаю. У них, кстати, и в Самарской губернии земля есть. Даже если ты и откажешься, они за беспокойство с тобой расплатятся. Жаль только, я тебе компанию составить не смогу. Это у тебя нынче клиентов маловато, а у меня пациентов вдоволь! Сам знаешь: поползла инфлюэнция, и смерти даже были, и теперь каждый доктор на вес золота.

— Знаю, знаю, — кивнул я.

— Не по Самаре кататься — в другую губернию ехать! Мне никак, а ты поезжай. Глядишь — и соберешься в кулак. Тебе, известному сыщику, привыкшему к столичным делам, к Петербургу, да волею судьбы застрявшему в провинции, опостылела такая жизнь. Признайся, устал ведь спать до полудня и чаи гонять до полуночи?

Иван бил не в бровь, а в глаз. Все так и было. Уже больше года как я попал в немилость к одному крупному столичному вельможе, чья темная тайна мне стала известна во время одного расследования, и был вынужден покинуть Санкт-Петербург. И теперь я преступно маялся бездельем!

— Ну, предположим, до полудня я не сплю, — ответил я, — а чаи гоняю порой и до двух ночи, потому что много читаю, но все равно тебя я понял: мне стоит проветриться. Так и сделаю — поеду. Еще будешь, Иван Ильич? — я улыбнулся. — Душа просит?

— Еще бы! — усмехнулся Иван, с аппетитом употребляя пирог. — Для души я и от четвертой не откажусь! Устал с дороги, Петр Ильич! Потом искупаюсь и спать завалюсь. Встал-то в шесть утра! Если поедешь, то когда?

— Дороги крепко замело. Мне еще через две речки сигать. Крепок ли будет лед? Если поеду, то рано утром: вечером, дай бог, буду в Семиярске.

— Вижу, что уже все решил, — понял мой брат. — Прохора хоть возьми, все в помощь.

— Прохор — помощь лампу керосинщику в починку снести, да щи с умом разлить по тарелкам. Один поеду.

— Ну, смотри, тебе виднее, — Иван запустил ложку в чашку со сметаной, положил в щи. — Тянет бродягу дорога, а, цыганская твоя душа? Засиделся ведь. Наливай, братец, по полной наливай!

2

Рано утром в санях я выехал из Самары в юго-восточном направлении. Дорога на Семиярск была прямая, если не брать в расчет речки Кинель и Черемух. Но и через них я перемахнул скоро: лед на этих речках вставал уже в конце осени.

Стемнело, когда я, прокатив через легендарный Семиярск, устремился в сторону Симбирска, и еще миль через пятьдесят, узнавая по дороге, где владения Кураевых, приблизился к их усадьбе. Властный каменный дом с флигелями стоял крепко и горел лишь пятком огней. Скоро мне открыли ворота, еще минут через пять обо мне докладывали графу. Тут лакеи были не в пример Прохору — в ливреях на Екатерининский манер!

Едва я, немного подмерзший, сбросил шубу на руки одному из слуг, как увидел и хозяина дома — высокого, худого, но величавого старика с густой шапкой серебристых волос. Он, не скрывая радости на лице, спускался ко мне по широкой лестнице в парчовом домашнем кафтане.

— Знал я, господин Васильчиков, сердцем чувствовал, что приедете! — пожимая мою руку, сказал граф. — Как добрались?

— Все благополучно, ваше сиятельство, — сказал я.

— Александр Александрович, — вежливо поправил он меня. — Без церемоний. Мне так будет приятнее. Сейчас отужинаем, попробуете моей абрикосовой водки, а потом и к делу.

— Не откажусь, не откажусь, — ответил я. — Хорошую стопку настойки сразу выпью, а потом и за стол можно.

— Вот и отлично! — воскликнул граф. — С морозу-то и дороги дальней — сам Бог велел! — И, меняя тон, зычно крикнул: — Митрофан!

Тотчас появился слуга в ливрее с круглым серебряным подносом в руках, на котором стоял тяжелый хрустальный фужер — добрая четвертушка! — с темно-золотистым напитком.

— Та самая, абрикосовая, — заметил граф.

— Каждого гостя так потчуете? — спросил я, принимая фужер.

— Дорогого гостя, — поправил меня граф.

— Будем здоровы, — кивнул я и выпил все до самого донышка, и тотчас почувствовал, какое благотворное тепло разливается по моим жилам. — Воистину амброзия, Александр Александрович. А рецепт дадите? — решил пошутить я.

— С вами, Петр Ильич, я готов поделиться многим, — многозначительно ответил граф.

Я привел себя в порядок с дороги и вскоре был препровожден в просторную графскую столовую: тут уже стремительно накрывался стол, расставлялась слугами и кухарками посуда и яства. Домашние графа поглядывали на меня с любопытством. Впрочем, как я понимал, у живущего замкнуто Кураева каждый гость был объектом особого внимания.

Мы трапезничали неспешно, хотя я и проголодался в дороге не на шутку. Да и настойка разожгла аппетит.

— Простите меня, Петр Ильич, можно задать вам личный вопрос? — за трапезой спросил граф.

— Попробуйте, Александр Александрович, — ответил я.

— Как случилось, что вы, врач, вдруг стали татей ловить?

— Чего только в жизни не бывает, верно? — усмехнулся я. — Мой дед был военным врачом, в Крымскую кампанию у Пирогова служил, там и погиб, когда англичане Севастополь бомбили. Но до того он сыну завещал профессию; мой отец его волю исполнил, был врачом на Русско-турецкой войне. Руку под Плевной потерял. Отец, царствие ему небесное, во мне с моим младшим братом Иваном тоже видел врачей. Мы его волю исполнили: стали военным эскулапами. И тут — его величество случай. Шло следствие по делу об убийстве некоего капитана сорок шестого пехотного полка. Я исполнял роль медицинского эксперта. И не удержался — превысил полномочия. Обстоятельно доказал, что преступником был не кто иной, как некий подполковник, с чьей женой капитан состоял в связи. Вышестоящее начальство готово было сделать все, чтобы скандальному делу не был дан ход. Я настоял на обратном. И очень скоро, по понятным причинам, мне ничего не оставалось, как только оставить военную службу. Я вернулся в Петербург. Шесть лет отдал криминалистике. За это время раскрыл более семидесяти преступлений, как минимум десять из них произошли в высшем свете. Стал широко известен. Каюсь! Мне везло, но до поры до времени, пока однажды я не оказался на пути влиятельного столичного вельможи, некоего г-на N, не хочу называть его имени. Он употребил всю свою власть, чтобы избавиться от чересчур проницательного выскочки-провинциала. Я был предан недавними своими покровителями опале и покинул Петербург. Вот такая история, ваше сиятельство.

— История, достойная уважения, Петр Ильич.

Когда же граф понял, что первый мой голод утолен, он отослал прислуживающих нам людей и, бросив салфетку на стол, сказал:

— Так что же, любезный Петр Ильич, готовы ли вы меня выслушать?

— Я весь внимание, Александр Александрович.

— Но хочу предупредить, ни одно слово не должно стать доступным для чужих ушей, — он был очень серьезен, цепко и требовательно смотрел на меня, своего гостя, которого видел впервые. — Я могу на вас положиться?

— Могли бы даже не предупреждать об этом, — тоже откладывая полотняную салфетку, заметил я. — Впрочем, да. Конечно. Вы можете на меня положиться.

— Отлично, Петр Ильич. Итак, дело мое следующее… Есть один человек, купеческого рода, с которым меня связывают определенные отношения. И не только меня с ним. Эти отношения связывали моих предков с его предками.

— Графы Кураевы и низшее сословие? Каков же был, выражаясь языком юриспруденции, характер этих отношений?

— Очень загадочный и даже необыкновенный характер. — Кураев подлил себе вина, прицелился взглядом к моему бокалу, но он был полон. — Представьте, что их связывала особая тайна, и тайна эта передавалась из поколения в поколение. И вот теперь мы стали ее носителями…

— И кто же этот человек? — спросил я.

— Купец первой гильдии Дармидонт Кабанин, — ответил хозяин дома.

— Вот оно как? — удивился я. — Мне знакомо это имя!

— Еще бы! Он и фантастически богат, и знаменит своими баржами и заводами, и его проклинают тысячи обездоленных им крестьян. — Граф сделал глоток вина. — Тех самых, у которых он отбирал за долги их землю, прежде скупая векселя по займам и проделывая другие коммерческие операции. Да и купчишки что помельче, у которых он отбирает их дело, и мещане, тоже не пожелают ему счастья. И все с него как с гуся вода!

— Хорошо, что вы напомнили об этом, ваше сиятельство, — отозвался я. — Его называют мироедом, а еще тем, кто позорит купеческое сословие.

— Именно! Он — страшный человек. Есть купцы богобоязненные, что богадельни да церкви возводят, но не он! Этот — самый безжалостный из торгового сословия на всей Средней Волге. Правда, он тоже один храм возвел, хвалился: до самого неба будет! К нему настоящий «царь-колокол» отлили, а когда вешали — упал колокол. Разбился! Второй отлили — и тоже сорвался — и на куски. Это у нас, в Семиярской губернии, было.

— А третий колокол? — спросил я. — Был?

— И третий был, — кивнул граф. — Догадались уже? То же самое. Дьячка накрыл. Раздавил. После этого митрополит наш Авессалом сказал: хватит. Более от Кабанина нам подарков не надо. И ведь помер вскоре митрополит. Не хворал, а тут взял и помер. А церковь ту обходят стороной теперь. Так и стоит, как обелиск, с пустыми окнами.

— Провидение Господнее?

— А как иначе?

— И вы, зная это, вели с ним дела?

— Нет, Петр Ильич, все не так! Я не вел с ним дел. Ни торговых, ни приятельских. Но судьба свела нас крепко. И не мы с Дармидонтом Кабаниным тому виной. Что было тому причиной, сказать вам не могу, не смею. Это не мой секрет. Просто поверьте мне на слово. Но я не укрою от вас ничего, что поможет вашему расследованию.

— Но я пока еще не дал согласия на это расследование, — откликнулся я. — Вначале я должен узнать, что мне делать. Поэтому слушаю вас, Александр Александрович, продолжайте.

— Да-да, Петр Ильич, — кивнул он, — продолжаю. Я уверен, Дармидонт Кабанин из тех людей, кто матери родной не пожалеет для своей выгоды. Но одной тайной были связаны не только мы — Кураевы и Кабанины, но еще и помещики Сивцовы. Это был своеобразный триумвират, Петр Ильич. Сразу хочу сказать, Сивцовы были нашими лучшими друзьями, из меньших, так сказать.

— Дворяне дома Кураевых? — спросил я.

— Угадали, — кивнул старый граф. — Сивцовы ходили в битвы вместе с Кураевыми, дрались с ними плечом к плечу — и с поляками, и с татарами, и с немцами, и с калмыками. Куда мы, туда и они. Увы, в девятнадцатом веке наши роды исхудали своими представителями. Кто погиб на войне, а их было много, войн, кто убит на дуэли. Поместье Сивцовых, Быстровка, стоит на самой границе нашей губернии с вашей, Самарской.

— И что далее?

— Так вот, ровно месяц назад Павел Павлович Сивцов, глава семьи, был убит в своем поместье, в лесу, во время охоты. Я должен узнать, кто это сделал.

— Но при чем же тут Кабанин? Вы же заговорили о нем не просто так?

Граф посуровел:

— Не просто так, Петр Ильич. Поначалу решили, что кто-то случайно подстрелил Сивцова, как это иногда бывает. Встал не там горе-охотник, зазевался, а другой раззява и пальнул. Вот тебе и перст Божий! Да только когда привезли в поместье моего друга сердечного, осмотрели уже тело остывающее, а там не дробь. Пуля. Друг дружку проверили — все дробью били. И тогда один из товарищей Павла Сивцова вспомнил. Он отбился от других охотников во время погони за зайчишкой и увидел трех всадников, уходивших мимо того леса, где охотились друзья-помещики. Все трое на вид показались ему военными, отменно держались в седлах, в теплых бурках все и шапках, но дворянами не были! Бородатые, краснолицые, и ржали, сказал он, так, точно псы лаем заливались.

— Казаки? — спросил я.

— Именно — казаки! И торопились! Как тати, лошадей подгоняли — только бы уйти! А еще, не ружья у них были охотничьи, а винтовки. Этот дворянин — служивый малый, пехотный подполковник в отставке, Русско-турецкую прошел, в трубу-то подзорную все разглядел!

— Трехлинейка Мосина?

— Именно. После того поспрашивал он разных мужичков о той тройке, но никто их в окрестностях не видел и ничего о них не знал. А у Кабанина на службе состоят трое казаков: Никола, Микола и Вакула. Такие вот дела, Петр Ильич. Мне точно надо знать, где были казачки Кабанина в те дни, когда на границе двух губерний шла охота. И вот об этой услуге я и хочу вас попросить. Потому что не просто мне был дорог Павел Сивцов, а очень дорог… И очень нужен, — добавил граф и наполнил бокалы, свой и гостя. — Ну так что, возьметесь, Петр Ильич? Не побоитесь в такое дело ввязаться? Кабанин — зверь лютый. Его еще Вепрем за спиной зовут. Он о том ведает, и такое прозвище ему нравится. Ведь во всем идет напролом: кабан и есть кабан, одно слово. Прознает о вашем намерении — врагом его станете на всю оставшуюся жизнь, и даже я не смогу вам помочь… Так возьметесь?

В глазах Александра Кураева была искренняя просьба, зов о помощи.

— Я возьмусь за это дело, — твердо ответил я. — Даже за честь почту, Александр Александрович. Знаю, за Кабанином многое водится. Помогу.

— Вот и славно. А за мной дело не встанет — отплатить сумею. Верьте мне, друг мой. Завтра же и отправляйтесь. А я вас ждать буду. И прислугу вам дам, — кивнул он, — Степана Горбунова.

— Не стоит, — покачал я головой.

— Еще как стоит! — горячо ответил граф. — Он и сметливый, и стрелять умеет, и кулаки у него крепкие — троих, если надо, уложит. Бывало уже. И за возничего будет вам, и за кузнеца, коли понадобится, и за пса сторожевого, чего уж тут лукавить. Он — сын человека, который мне по гроб должен. Мой отец его отцу вольную давал, а я еще и землицей спустя время наградил. Но пахаря из Степки не вышло бы. Охотник он по натуре. Я Степана сам учил — и стрелять, и на саблях драться. И ножом он владеет — эту науку сам освоил. Не за жизнь, а за советь стараться будет. Врага мимо не пропустит, а если надо, то пулю вместо хозяина примет. Федька! — громко позвал Кураев. И в комнату тотчас же влетел слуга. — Степку позови, да пусть поторопится.

Через несколько минут в комнату поспешно вошел крепкий и высокий русоволосый молодец лет двадцати пяти. Поклонился вначале хозяину, а потом и мне — гостю.

— Звали, барин?

— Звал, Степан, — кивнул Кураев. — Подойди. — Сам налил слуге кубок крепкой настойки, протянул: — Пей.

Степан с поклоном принял и выпил. Утер губы рукавом поддевки. Федька стоял у дверей, наблюдал. Кураев налил еще и вновь сказал:

— Второй.

Степан выпил и второй кубок. Кураев налил до краев и третий. Федька у дверей хмыкнул.

— Не многовато ли? — спросил я.

— И этот пей — до дна, — вместо ответа приказал граф.

Степан безмолвно опрокинул и третий. Граф же встал, прошел до буфета, достал из ящика револьвер. Положил его перед Степаном, который только что поставил пустой кубок. Прихватил со стола яблоко, медовую славянку, как видно, лежавшую до того в морозной кладовой, подошел к дверям, прижал к ним Федьку и положил ему на русую голову золотистый плод.

— Не хочу я барин, помилуйте, — раскисая, запричитал тот. — Я после первого раза даже заикаться стал. А теперь в портки мочиться буду. Надо ли вам это? Я ж не на конюшне — я ж в усадьбе по хозяйству! Помилуйте, барин…

Я даже боялся вмешаться в эту патриархальную домашнюю сцену — тут свои были правила! Свой уклад…

— Хрен с тобой, — сказал Кураев, снял яблоко с головы слуги и, прихватив Федьку за шиворот, потянул на себя и оттолкнул в сторону.

Да тот и сам готов был пулей сорваться! Покачав яблоко на ладони, граф положил его себе на темечко и ухватился руками за косяки.

— Помилуйте, Александр Александрович, — даже привстав, пробормотал я. — Не стоит того!..

— Стоит, Петр Ильич, стоит, — ответил он.

— Три кубка крепчайшей настойки, Александр Александрович! — я мельком взглянул на безмолвного Степана, готовый сам броситься к Кураеву и остановить жестокое представление. — Помилуйте же! Не для того я сюда ехал, чтобы на похоронах ваших пироги есть!

— С десяти шагов, Степка, не ближе! — приказал граф.

Поняв, что все равно проиграю, я отступил. Еще перепуганный Федька, широко открыв глаза, пятился все дальше — к окну. Степан же взял со стола револьвер, оглядел его, встряхнул, проверил. Встретился взглядом со своим крутонравным хозяином. Граф кивнул ему, в ответ кивнул и Степан.

— Когда скажу «пли», — проговорил Кураев. — Не раньше!

Степан поднял руку и прицелился. Я замер. Затих и Федька у самого окошка, у портьер.

— Пли! — громово скомандовал граф.

И тотчас же последовал выстрел. Я задохнулся — сердце зашлось! А когда через мгновение пришел в себя, то увидел, как Кураев уже стряхивает с седовласого темечка яблочную крошку. Старик неожиданно рассмеялся, как смеется хороший рассказчик, когда его история закончена, и все, открыв рты, смотрят на него. К хозяину подлетел Федька, протянул полотенце. Граф утерся им, прошел мимо Степана, похлопал его по плечу:

— Молодчина. — И с красноречивой улыбкой посмотрел на меня: — Не подумайте, что я выжил из ума, Петр Ильич. Дело уж больно для меня важное. И не только для меня. Вот почему подобную демонстрацию устроил. И еще чтобы поняли, кого отдаю. Кого от сердца отрываю. Возьмете такого?

Степан тоже поглядел на меня, еще не зная, о чем идет речь. Я усмехнулся, разглядывая стрелка: плечи широкие, скулы круглые, взгляд упрямый и цепкий.

— Возьму молодца.

— Петр Ильич Васильчиков, твой новый хозяин, — представил меня Степану граф. — Так будет, пока мне надо. Петр Ильич — сыщик, его в самом Петербурге знают, он обещал мне важную услугу оказать, бесценную, так что делай все, что он прикажет.

Степан уверенно кивнул.

— И молчалив, что тоже кстати. — Граф Кураев наполнил кубок себе и гостю, подмигнул улыбавшемуся до ушей Федьке. — Не надоест по дороге! А?! Так-то. — Федьке, по всему видно, не впервой были такие вот выкрутасы хозяина. Граф выпил вина, усмехнулся: — Завтра же утречком ранехонько и отправляйтесь, Петр Ильич. А я пока письмо напишу — Пантелею Ионовичу, управляющему покойного Сивцова, чтобы принял вас нежно и с уважением.

3

Встал я рано утром. Не спалось. Предприятие меня ждало таинственное и опасное. Но оправданное ли? Наконец, кто мне этот Кураев? И так ли нужны мне его деньги? Но слово я уже дал. Но не поспешил ли? Старик явно держал меня на расстоянии от своих тайн, а требовал многого.

Я решил: огляжу усадьбу, подышу свежим воздухом перед завтраком. Набросил полушубок, добрел до конюшен. Тут остро пахло навозом, соломой. Дверь была открыта. В загонах топтались лошади. Я услышал мужской голос: «Здравствуй, милый, здравствуй…» Оказывается, хозяин опередил меня! В одном из дальних загонов, стоя ко мне спиной, Кураев что-то шептал на ухо черному жеребцу с белым месяцем на лбу. Светились белки, черные глаза смотрели на меня подозрительно, но спокойно. Только фыркнул конь, тряхнул головой.

Кураев обернулся.

— А, Петр Ильич, доброе утро.

— Доброе.

— Мой Ганнибал, — представил он коня. — Двухлеток. Самая сила!

— Хорош, — кивнул я.

— А вам не спится?

— Нет, — признался я.

— Понимаю, новое место. Тревоги.

— Еще какие тревоги, ваше сиятельство.

Видимо, мой тон заставил графа насторожиться. Кураев похлопал жеребца по шее, повернулся ко мне:

— Говорите, Петр Ильич, не стесняйтесь.

— Думы меня одолевают, Александр Александрович. И в первую очередь о том, что вы сами препятствуете раскрытию дела.

— И много сказано, и мало, — нахмурился граф.

— Вы — человек щедрый, мой гонорар хорош, но деньги не решат всего. Вы дали мне нужную ниточку, да уж больно клубок ваших загадок велик. Чую, скоро оборвется она. Не за тем вы меня посылаете, чтобы узнать, причастен Кабанин к убийству вашего друга или нет. Совсем не за этим…

— А за чем же тогда?

— А за тем, чтобы, удостоверившись в этом, вы могли решить, почему это понадобилось купцу Кабанину. Что же вас связывает с ним? Какая тайна? Кто он вам: беспринципный стяжатель — именитому графу-филантропу? Нестыковочка выходит, Александр Александрович. Должник вы его? Да нет вроде. Вы и сами богаты. Связи я между вами не вижу: ни в родовой доле, ни в коммерческой, за исключением той таинственной, давней, о которой вы упоминали вчера. Да еще Сивцов в придачу. Чем занимался ваш триумвират? — я решил быть предельно откровенным с Кураевым. — Вот что я вам скажу, граф. Я хороший детектив, и узнаю, кто убил вашего друга Сивцова, но на этом все. Как просили, так и будет, — я не отпускал его взгляда. — Но так ли вам хочется завершить это дело? Только ли вопросом, казаки это были Кабанина, или вы хотите глубоко копнуть? С моей помощью. Сейчас говорите.

— Говорили мне люди, что вы умны и проницательны, — опуская глаза, кивнул Кураев и тотчас открыто, точно извиняясь, посмотрел на меня. — А я, старый дурак, все таился до последнего, осторожничал. Глубже мне надо, еще как глубже.

— Тогда говорите, на чем ваш загадочный триумвират держался?

Кураев нежно похлопал коня по черной мускулистой шее, закрыл загон, и мы вышли из конюшни в чистое зимнее утро. Дымки поднимались от труб далеких изб графского имения. Ветки покрывал иней. Белые колонны усадьбы позади, державшие портик, казались могучими и легкими одновременно.

— Наших предков объединила одна тайна, — вымолвил Кураев. — Ей более трех веков. И так получается, что мы никуда друг без друга. Суть самой тайны вам не открою — права не имею. Честное слово, — кивнул он, и я поверил ему: теперь не лукавит старый граф. — Но скажу так. Я им обоим — Сивцову и Кабанину — был хозяином в этом деле. Как и мой предок — их предкам. Но, как видно, только до срока я был таковым. Если Кабанин взялся суд вершить. Но начал он не с Сивцова. Пару месяцев назад под Москвой, в Клязьме, был найден мой агент, некто Веригин. С ним переписывался и я, и Сивцов. Веригин вел расследование — следил за Кабаниным и его людьми.

— Дошло до такого, что вы к нему хвоста приставили?

— Именно так. А Веригин был умелым следопытом. Капитан разведки!

— Ого! — вырвалось у меня.

— Да-да, — кивнул Кураев.

— И вы подозреваете в его смерти Дармидонта Кабанина?

— Его, Вепря, — кивнул старый граф. — Как я уже сказал, тайна наша, завещанная дедами, передается из поколения в поколение. Я опасаюсь за наших наследников. И в первую очередь мужского пола. Ведь за эту тайну стоять надобно. Стеной! У меня сын, Илюша, в Русско-турецкую погиб, на Шипке. Старший Веригин как раз с ним воевал. Дочь моя, Лиза, в Париже живет. С мужем у них только дочь Анна-Мария, маркиза де Лефевр. Ей всего пять лет. У Павла Павловича Сивцова сыновей не было — только две дочки: Поля и Сашенька. А у Поли — два малых сыночка: Мстислав и Ростислав. А если однажды Кабанин до них доберется?

— А у самого Кабанина есть дети?

— Нет, ему детей Бог не дал. То ли он виноват, то ли жена, а то ли дела предков. История о том умалчивает. Но я слышал, Дармидонт решил жениться на молодой и обзавестись от нее сыновьями.

— И дорого стоит ваше общее дело? — поинтересовался я.

— Очень дорого, Петр Ильич, очень, — закивал головой граф. — Бесценное это дело! У Кабанина душа чернее безлунной ночи. Коли собрался, ни перед чем не остановится — всех положит рядышком, никого не пожалеет. Я ведь и впрямь хотел поначалу от вас только того, чтобы убедиться, кто убил Павла Сивцова. А теперь уже и другого попрошу: если подтвердится худшее, узнайте то, что задумал Кабанин. Все равно как.

— Все равно?

— Вы не ослышались. Письмо ли это будет, человек болтливый или просто предатель. И не удивляйтесь, если дело коснется драгоценных камней, злата-серебра, сокровищ невиданных. Таких, какие только у царей и бывают! — Граф Кураев потупил взгляд, но очень быстро поднял глаза. — Например, короны последнего византийского императора…

— Константина Двенадцатого?

Недавно потухшие, глаза графа Кураева по-мальчишески вспыхнули:

— Да, Петр Ильич! В том числе, — кивнул он. — В телеграммах те сокровища, если будет в том нужда, «зерном» именуйте. Кто знает, какие связи и где у Дармидонта Кабанина? Он многих купил! — Граф кивнул: — Согласились на работу такую, извольте: я вам хоть частью, но открылся. Но теперь и цену подниму, Петр Ильич, за труды ваши — втрое подниму! Идемте чай пить, червяка морить, а потом уж и в дорогу!