Грибница

Дикий Носок, 2021

Эволюция – страшная сила. Миллионы лет творения и суперхищник, оружие которого вовсе не клыки и когти, готов. Что может противопоставить ему простой советский инженер? Посмотрим. Содержит нецензурную брань.

Городу, в котором прошло мое

счастливое детство, посвящается.

Косички Олег заплетал виртуозно. За два года, что они с Вероникой жили вдвоем, набил руку: и одну косу мог соорудить, и две; и прямую и обратную; и обычную и колосок. Точно знал откуда начать вплетать ленту, чтобы хватило на красивый бант. С аптекарской резинкой — черной и тугой было быстрее, конечно, но сегодня был не тот день. Первое сентября, как никак. Только белые атласные ленты, наглаженные вчера уже за полночь. Косы у Вероники были знатные: толстые, длинные, темно-пшеничные. Олег, скрипя сердцем, подрезал их, когда те вырастали ниже давно утвержденного уровня — середины попы. Но все равно косы оставались самыми длинными в классе — дочериной красой и его тайной гордостью. Роскошь волос досталась Веронике в наследство явно не от него, уже несколько лет сверкающего лысеющей макушкой. Чтобы не напоминать монаха с выбритой тонзурой и не выглядеть комично, как многие мужчины, пытающиеся маскировать лысины зачесанными со всех сторон прядями, Олег стригся очень коротко, практически под ноль.

Вероника сидела в постели, положив голову на подсунутую на колени большую подушку, и спала. Десять минут сна сидя, пока папа расчесывает волосы и плетет тугие косы, были её законной добычей, отвоеванной в многодневных утренних скандалах в прошлом учебном году. Дело было в том, что справляться со своими волосами сама Вероника пока не умела. В случае крайней необходимости могла сделать косой, сползающий хвост с помощью аптекарской резинки. Но бед от него было, как от атомного взрыва. К концу дня волосы превращались в невероятной величины колтун, которому могла бы позавидовать самая лохматая бродячая собака в мире. И чтобы расчесать это «великолепие», разбирая прядка за прядкой, Олегу требовалось не менее часа времени, а Веронике стоило ведра слез.

Дочь, ныне уже ученица второго класса, училась во вторую смену. Занятия обычно начинались в два часа дня (если не случалось нулевого урока, тогда на час раньше), а Олег убегал на работу к 8-ми утра. Заплетать Веронику приходилось по утрам так, что она и не просыпалась почти. Откроет один недовольный глаз, муркнет нечто невразумительное и спит себе дальше сидя. После ежеутренней процедуры дочь перекладывала подушку с коленей под голову и продолжала сладко посапывать.

Поэтому «ценные указания» на день Олег оставлял Веронике в письменном виде. Благо, читать дочь научилась в пять лет. Сваренные утром макароны, серые и слипшиеся в комок, в холодильнике, суп на обед — там же. Разогреть обязательно, не лениться. Не забыть взять в школу букет, невесть где сысканные соседкой белые хризантемы, и, главное, не забыть закрыть дверь на ключ.

Сегодня Веронике в школу нужно было к десяти, на торжественную линейку. И Олег переживал, что дочь благополучно проспит это событие. Поколебавшись, настоять на своем и разбудить недовольную, недоспавшую свой законный час дочь сейчас или рискнуть и уйти, оставив ей заведенный будильник, Олег все же решился разбудить. Против ожидания, Вероника поднялась легко. Нетерпение и предвкушение предстоящего дня заставили ее распахнуть глаза. Критично оглядев белые атласные банты, завязанные папой, Вероника осталась довольна и, бережно откинув косы назад, вылезла из постели. Пока она, накинув пальто, бегала в туалет на улицу и умывалась, Олег грел на сковороде под крышкой вчерашние пирожки с капустой, принесенные все той же заботливой соседкой Тоней.

Быт их с Вероникой вовсе не был таким уж холостяцкий и все еще носил следы присутствия тут некогда жены и мамы, сбежавшей на «большую землю» два года назад, спустя лишь год по приезду сюда. Висели на окнах давно не стиранные занавески, все еще лежал у двери протертый почти до дыр коврик. Но в тоже время давно треснувшие тарелки и кружки со сколами больше не отправлялись безжалостно в мусорное ведро, а кухонные полотенчики, раньше радовавшие глаз яркими цветами, превратились в застиранные тряпки с навечно въевшимися пятнами. Потому как у мужчин зрение устроено весьма своеобразно. Таких мелочей они просто не замечают.

Проинструктировав дочь еще раз (что поделать, у него работа такая — бояться за нее все время и не находить себе места, пока она не окажется в безопасности рядом), Олег выскочил на улицу, на ходу дожевывая пирожок.

Петрович уже отирался на теплотрассе, по которой, как по деревянной мостовой, можно было выйти на дорогу.

«Ешь — потей, работай — зябни, на ходу немножко спи,» — немедленно сбалагурил он, отреагировав на дружеское «здорово». — «Собрал свою девчулю, заплел?»

Петрович был в курсе всех перипетий семейной жизни Олега. Имя у Петровича, конечно, было. Нормальное имя, даже слегка революционное — Владимир. Но так уж повелось, что иначе, как Петрович, с оттенком уважения, никто к нему и не обращался. Был он мастером на все руки, изрядным треплом с дурацкими прибаутками на все случаи жизни, и человеком надежным, как скала, который может все достать по мелочи.

«Собрал,» — кивнул Олег. — «Даже букет есть. Антонина принесла.»

«Антонина?» — хитро протянул Петрович. — «Ну ты за этот букет дорого заплатишь.»

Ухмылка с его плутоватого лица не сходила почти никогда. К дурашливой манере разговора и всяческим шуткам, сыпавшимся из Петровича, точно из рога изобилия, Олег давно привык. Вечная усмешка была своеобразным способом преодолевать жизненные невзгоды. Так уж он привык. И не было человека, вещи или события, над которыми Петрович не мог бы поёрничать. За исключением одной — тещи. Да не абы какой абстрактной тещи из анекдота, а вполне конкретной своей родной — дражайшей Аполлинарии Семеновны, семидесяти лет от роду, пребывающей в этом почетном звании без малого двадцать лет.

«Нечего так трястись. Она у тебя девчушка серьезная, самостоятельная. Что с ней может случиться? Уж целый год в школу сама проходила. Справится,» — хлопнул Олега по плечу Петрович. — «И не сходи с ума, а то свихнешься, как тот железнодорожник Мирошкин. Он тоже сначала кричал, что должен о детях позаботиться, а потом взял, да порешил обоих. И жену впридачу.»

Этот кошмарный случай произошел три недели назад, вскоре после того, как Олег с Вероникой уехали в отпуск к маме и бабушке соответственно в благодатный Ставропольский край. Он до сих пор был новостью №1, которой старожилы огорошивали всех возвращающихся к сентябрю из отпусков бамовцев.

Железнодорожник Мирошкин — человек, характеризующийся во всех смыслах (семейно и производственно) исключительно положительно, любитель рыбалки и шахмат, в один прекрасный момент сошел с ума. Да ладно бы вообразил себя Наполеоном Бонапартом, Юлием Цезарем или еще какой известной личностью, — психоз понятный и относительно безопасный. Так нет же. Мирошкин отчего то решил, что жена его Ирина — инженер-проектировщик и дочери Оля и Наташа, пяти и десяти лет соответственно, стали другими, и он должен, нет, просто обязан, их спасти. Что именно Мирошкин вкладывал в понятие «другие» теперь разбирались врачи-психиатры в областном центре, куда попал любящий муж и отец, после того как зарезал обеих дочерей кухонным ножом, а жене размозжил голову тяжелым утюгом. Скрутили Мирошкина бдительные соседи, когда заприметили, что бегает он вокруг барака, да поливает стены бензином из канистры.

Щитовой барак, как известно, воспламеняется вмиг и горит легко, быстро и радостно, словно пионерский костер. Потому как стены его есть ни что иное, как два деревянных щита, прослоенных толстым слоем стекловаты. Соседи за голову схватились, поняв, что удумал сотворить с их 8-ми квартирным жилищем злодей, и без долгих разбирательств насовали ему тумаков от души. Против ожидания, на Мирошкина тумаки никакого действия не возымели. Не обращая на них внимания, железнодорожник отчаянно рвался к дому, крича, что только огнем и можно его очистить.

Уловив некую психическую неадекватность избиваемого, соседи самосуд прекратили и вызвали органы, в избиениях более компетентные. А уже милиционер, зайдя в квартиру дебошира, дабы написать протокол, сомлел и бессильно привалился к дверному косяку. Не каждому милиционеру за свою службу удается увидеть такое. Он бы и рад был забыть супругу Мирошкина, лежащую посреди кухни в цветастом халатике лицом вниз, вместо головы которой было красно-бурое месиво с осколками костей и прядями крашеных хной волос, и девочек, еще валявшихся в постелях в комнате по случаю субботнего утра, и похожих теперь на сломанных кукол безжизненностью обескровленных тел и неестественностью поз. Да вряд ли получится.

И закрутилось. После всех необходимых следственных действий Мирошкина увезли сразу на психиатрическую экспертизу, тела — в морг, а нехорошую квартиру опечатали.

Улочка, на которой жили Олег и Петрович, носила звучное название Черноморской и была совсем короткой: два одноэтажных барака коридорного типа с одной стороны и два стандартных барака на восемь квартир с другой, общественный туалет на четыре посадочных места (по два с каждой стороны под буквами «М» и «Ж»), выстроенная совместными усилиями мужиков баня, чуть притопленная в глубине между домами, а в самом конце, разумеется, помойка.

Грунтовая, хорошо накатанная дорога утыкалась в нее и на этом заканчивалась. Заканчивался здесь и поселок. Далее угрюмо зеленела тайга, стеной обступавшая крайние бараки. Обочины дороги с двух сторон были уставлены двухсотлитровыми железными, выкрашенными почему-то преимущественно в оранжевый цвет, бочками. По одной на каждую комнату или квартиру. Приезжавшая водовозка наполняла их водой. Водитель методично сдвигал тяжелые крышки, совал в голодные утробы бочек толстый шланг, отмеривал отпущенную дозу и молниеносным движением перемещал шланг в соседнюю бочку. Сытые и довольные, те стояли нетронутыми до вечера, когда вернувшиеся домой аборигены споро вычерпывали их содержимое ведрами и перетаскивали в такие же точно бочки, но стоявшие уже в длинных барачных или тесных квартирных коридорах.

Зимой вода в них успевала схватиться, и тогда вырубать её приходилось уже топором, всегда бывшим наготове у каждого на такой вот случай. Кристально прозрачные обломки льда с грохотом вываливались в домашнюю бочку и потихоньку таяли в тепле. Воды хватало с избытком на все: и покушать приготовить, и помыться (если есть охота греть кастрюли каждый вечер), и устроить постирушки.

Из благ цивилизации щитовые бараки могли похвастаться только отоплением, худо-бедно, на слабую троечку справлявшимся со своими обязанностями, да электричеством, гаснущим регулярно, точно по расписанию. Как у всех бамовцев, у Олега был солидный запас свечей и консервов, ведь электрические плиты умирали вместе со светом. А самой популярной домашней одеждой зимой были меховые телогрейки и шерстяные носки, которые вязала его мама.

***

Проводив вечно недовольным взглядом дребезжащий УАЗик, вильнувший за поворот, Аполлинария Семеновна, забывшаяся было на минутку, вновь с остервенением заколотила венчиком по содержимому глубокой эмалированной миски. А как тут быть довольной? Вся жизнь псу под хвост. Зятек — ирод проклятый! Строитель БАМа — романтик хренов!

Плеснувшее на стол из миски жидкое тесто привело ее в чувство. Стерев пальцем со стола лужицу, Аполлинария Семеновна сунула его в рот. М-м-м. Сахарку еще надо подбавить. С возрастом она стала замечать, что становится сластеной. Умять банку сгущенки в один присест для нее теперь — раз плюнуть. Вот и сейчас блинчики завела на свой вкус послаще. Могла бы она сгоношить их на полчаса пораньше? Чтобы на завтрак всем поспели? Да запросто. Все равно ведь уже не спала, хотя старательно делала вид, пока родственнички не убрались на работу. Блинчиков этому ироду? Ишь чего захотел? Обойдется. А вот сама полакомится. Аполлинария Семеновна была на пенсии уже давно и прочно, а потому абсолютно никуда не торопилась. Свободного времени у нее было в избытке. И ничего не оставалось, как пережевывать без конца свою загубленную зятем жизнь.

А ведь как хорошо все было до его появления. Муж — уважаемый человек, инженер на крупном заводе, она — учительница музыки, дочь Светочка — умница, отличница и красавица, — все чинно, интеллигентно, пристойно. А покатилось в тартарары в один миг. Сначала умер муж. Скоропостижно, как принято говорить в таких случаях. Всего то в 56 лет. Утром как ни в чем не бывало пошел на работу, а уже в полдень Аполлинарии Семеновне позвонили.

Потом взбрыкнула всегда послушная дочь. Да так взбрыкнула, что до сих пор не расхлебали. Сдуру выскочила замуж за завалящего работягу с никудышным образованием. Любовь у нее, видите ли, случилась. Аполлинария только руками всплеснуть и успела, а они уж все — расписались. Торопились, точно на пожар. Ни свадьбы толком не было, ни гостей, ни подарков. Даже перед людьми неловко.

Зять поначалу пыжился, все понравиться ей старался по молодости, да угодить. И костюм себе пошил, и книжки почитывать начал. Да не в коня корм. Как был быдлом, так и остался. А уж как понял, что зря старается, то вежливость его словно ветром сдуло. Так и поперла наружу натура хамоватая, ехидная, да пакостная. Но и она не лыком шита. Отпор дать умеет. Бедная Светочка, оказавшаяся меж двух огней, металась туда-сюда, не зная, к какому берегу прибиться. Истаивала Светочка, будто привидение в ночи, покуда не придумала способа спастись.

Аполлинария Семеновна так никогда и не узнала, что позорное и скоропалительное бегство в соседний областной центр идея вовсе не ненавистного зятя, а замордованной донельзя дочери, иначе сильно удивилась бы своей непрозорливости. Прятаться супругам удалось недолго. Сложно ли найти в городе, даже незнакомом, учительницу музыки? (А Светочка пошла по материнским стопам в выборе профессии. Впрочем, выбора у нее и не было.) Задача вполне посильная для пылающей праведным гневом бодрой и инициативной пенсионерки, коей тогда уже была Аполлинария Семеновна. Запасясь терпением, она обзвонила все музыкальные и общеобразовательные школы, общим числом в несколько десятков, и нашла искомое. Погрузившись в электричку, любящая мама и теща отправилась в гости.

Светочкино лицо при виде возникшей на пороге музыкального кабинета мамы описанию не поддавалось. Наверное, подобные чувства должен был испытывать создатель дирижабля «Гинденбург» при его крушении. Лицо зятя было еще красноречивее. Жили супруги в общежитии, комнату в котором получил на работе зять. Мама с угрожающей периодичностью стала наезжать в гости и гостила со вкусом и подолгу, занимая единственное спальное место в комнате — раскладной диван.

В конце концов блудные супруги вернулись домой под мамино крыло. Аполлинария Семеновна торжествовала. Но теперь она была одержима другой идеей. Светочке было уже за тридцать, а детей у пары еще не случилось. Разбираться, в чем там дело, Аполлинарии Семеновне было не с руки. Виновным был назначен зять. И понеслось. Любой скандал заканчивался теперь фразой: «А ты вообще не мужик. Чья бы корова мычала.» Вскоре зять, по русской традиции начал заливать за воротник, проводя вечера и выходные в чисто советском мужском клубе — гаражах. Светочка ходила безмолвной тенью и на провокации не поддавалась, как заведенная игрушка, отвечая на любые придирки «да, мама», «ты права, мама».

Тем неожиданней для Аполлинарии Семеновны был фортель, который выкинули супруги в последней, отчаянной попытке спасти свой брак. Они снова сбежали. Да не абы куда, и на строительства БАМа. Надо же было удумать такое? Это не соседний город. Туда на электричке не доберешься. Надобно трястись пять дней поездом. Щитовые бараки, туалет на улице, никаких удобств. А не хочешь в тридцатиградусный мороз, да ночью задницу морозить, то в коридоре ведро стоит, как раз для таких нужд приспособленное. Ни помыться нормально, ни постираться, дома вечно собачий холод. Ну за что ей на старости лет такое наказание? А ведь дома квартира двухкомнатная, благоустроенная, со всеми удобствами.

Надо заметить, что Аполлинарию Семеновну сюда никто не звал. Она и сама сначала не собиралась. А вот поди ж ты, приперлась. Аполлинария Семеновна и сама себе боялась признаться, что после повторного бегства дочери с мужем испугалась отчетливо замаячившей перед ней одинокой, никому не нужной старости.

Она положила последний дымящийся блинчик в стопку и присела к столу. Вскрыв консервным ножом новенькую, бело-синюю банку сгущенки, сложила треугольником блинчик и начала поедать его, макая прямо в банку. Стоит ли перекладывать, да посуду пачкать? Все равно вся банка уйдет. Чего-чего, а сгущенки тут было в изобилии. А вот простого молочка, кефирчика или творожка днем с огнем не найдешь. Молоко — только порошковое или концентрированное в банках. Зимой завозили мороженое: шоколадное и сливочное. Но не в привычных стаканчиках, трубочках или брикетах, а коробками по 20 кг. Так его и покупали — килограммами, отъедая всю зиму от куска понемногу. До мороженого Аполлинария была большая охотница.

По приезде сюда несколько лет назад Аполлинария Семеновна поначалу вела себя смирно. Но натуру разве спрячешь? Она как пружина. Чем дольше ее сжимаешь, тем сильнее она даст тебе в лоб, когда распрямится. Так и Аполлинария. Держалась, держалась, скорбно поджимая губы, да вспыхнула. Горбатого могила исправит. Так и истекала она желчью и ядом, забрызгивая всех вокруг. И не знала, куда себя деть от ненависти и безысходной злобы

***

Анна Георгиевна с улыбкой оглядела свой 2 «Б». С высоты надетых по торжественному случаю туфель на каблуках она хорошо видела, как то и дело подпрыгивали и крутились среди торчащих букетов тридцать шесть разноцветных голов: русых, черных, светлых, рыжих, как поднимались змейками в воздух косички, колыхались важно широкие банты, лохматились на глазах чубы неугомонных мальчишек. Все были в сборе, никто не опоздал из отпусков: смешливые близняшки Караваевы, прыскавшие хором по поводу и без, серьезная круглощекая Вероника с толстой косой, интеллигентный Камиль, по случаю праздника одетый не в форменную курточку, а в серый пиджак и галстук-бабочку. Сходство с маленьким профессором ему придавали очки.

Год назад Анна Георгиевна выпустила третий класс, словно от сердца оторвала, и взяла вот этих ребятишек. И за прошедший год настолько прониклась ими, сроднилась, что уже казалось, будто ни один свой класс не любила так, как их. Но так бывает всегда. Выпускаешь класс, словно корку с раны отрываешь, набираешь новый — рана затягивается. Анна улыбнулась своим мыслям. Её пострелята.

Да ведь нет, не её. У каждого из ребят есть папа и мама. Только у нее никого нет. Никого роднее этих ребятишек, таких близких и далеких одновременно. По вечерам они уходят домой, а она остается одна.

В этот городок строителей БАМа Анна приехала пять лет назад. С одной, чего уж скрывать, конкретной целью — выйти замуж и создать семью. Уж здесь то, среди суровых строителей — преимущественно мужчин, обязательно должно было получиться, была уверена она. Не вышло.

Сейчас Анне было 37 лет. И уже никаких шансов создать семью и родить детей. Она решительно не могла понять, что с ней не так. Умница, с высшим образованием и интеллигентной профессией, скромница (это ведь хорошо, разве нет?), хозяйственная, а пироги какие печет — пальчики оближешь. Вот только угощать этими пирогами некого, кроме сослуживиц. И внешне вполне приятная: не худая и не толстая, среднего роста, с мягкими, пепельного оттенка вьющимися волосами и округлым голубоглазым лицом.

Почему мужчины одинаково не замечали её что пятнадцать лет назад, что сейчас, оставалось загадкой. Страдала Анна молча. Её ровный, без заскоков характер (еще одно достоинство) скрывал все переживания от посторонних. Она прекрасно знала, как колет глаза семейным коллегам её одинокая неустроенность и бездетность, как злословят о ней за спиной, лицемерно жалеют, а может быть и злорадствуют, что у них получилось, а у неё вот нет, но всеми силами старалась не обращать внимания, сохраняя хорошие рабочие отношения.

Близких подруг Анна тоже не завела. Да и мыслимо ли сдружиться двум взрослым женщинам, если на них висят дом, работа, муж и дети. Ни на что другое времени просто нет. Изредка она приглашала к себе выпить чаю учительницу музыки Светлану, которая, несмотря на наличие мужа, была бездетна, что несколько роднило женщин. Но теплых дружеских отношений так и не сложилось.

Словно подслушав её мысли, Светлана протиснулась сквозь толпу.

«Могу предложить ведро из моего кабинета, чтобы поставить букеты,» — кивнула она на традиционное первосентябрьское цветочное изобилие.

«Спасибо, будет очень кстати. У меня есть две вазы, но сегодня их точно не хватит,» — поблагодарила Анна.

Женщины понимающе улыбнулись друг другу.

Торжественные речи отзвучали, сообразные случаю стихи и песни были прочитаны и пропеты, отстучала каблуками школьная самодеятельность и, наконец, после трепетно прозвеневшего первого звонка, построенные в колонны по двое дети потянулись в классы вслед за учителями.

Здание школы было каменным, добротным, трехэтажным, но с учетом постоянно растущего населения поселка уже маловатым, и едва вмещало всех детей в две смены. Поэтому несколько лет назад спешно была возведена деревянная пристройка, в которую переселили часть начальных классов. Дабы дети не бегали зимой по морозу из одного здания в другое, а потребность в этом была ежедневно, так как столовая, спортзал, кабинет музыки и многое другое располагались в основном здании, их соединили крытым переходом.

С трудом угомонив своих буйных второклашек, переполненных восторгом от встречи с друзьями, новых учебников, возросшего социального статуса (теперь точно не малышня сопливая, а то в прошлом году еще были сомнения), Анна Георгиевна провела положенный урок «мира» и выпустила гомонящую толпу на переменку. По собственному опыту она знала, что приподнятого до мурашек в животе настроения детям хватит от силы на неделю. Потом и их, и её засосет рутинное болото, огоньки в глазах погаснут и, став вполне вменяемыми, дети будут пригодны к обучению после летнего ничегонеделания. Раньше не стоило и пытаться.

***

Стоя на школьном крыльце, Нина Петровна мрачно оглядывала толпу. От шума и гомона у нее начинала болеть голова. Так всегда бывало. Поэтому массовых мероприятий Нина Петровна не любила, но по долгу службы присутствовать была обязана. Завуч, как никак.

Вздохнув с облегчением, когда построенная в колонну по два толпа начала втягиваться в нутро школы, она приструнила свой класс и повела на первый урок. Это было уже легче, всего тридцать человек вместо нескольких сотен. Велев детям идти в кабинет, Нина Петровна поднялась в учительскую. Проглотила таблетку анальгина и присела за стол, ожидая, когда она подействует.

«Ольга Николаевна,» — обратилась она к молоденькой учительнице биологии. — «Вы не могли бы присмотреть за моим классом? Я скоро подойду.»

Хотя формально это была просьба, но тон, которым она была произнесена, неповиновение исключал полностью. Ольга Николаевну вскинула испуганные серые глаза за стеклами очков, оправила без надобности юбку и шустро посеменила к дверям: «Да. Да, конечно, Нина Петровна.»

Куда катится мир? Дети совершенно отбились от рук. Она как педагог с многолетним стажем может с уверенностью это утверждать. Развязные, наглые, недисциплинированные. Просто стая диких обезьян, а не дети. А внешний вид? За всю свою многолетнюю педагогическую деятельность она не могла припомнить такого безобразия, какое творилось несколько последних лет. Девочки то и дело норовили то густо намазюкать ресницы тушью, то навить кудрей, то раскрасить ярким лаком ногти. Одна придет на уроки на каблуках, другая — с серьгами, третья в ажурных колготках с рисунком. Не школа, а вертеп какой-то. Глаз да глаз за этими девицами нужен.

Девушку украшает скромность. Открытое, чистое лицо, аккуратно заплетенные в косы волосы (короткие, «мальчишеские» стрижки Нина Петровна не жаловала), юбка, прикрывающая колени. Ничего яркого, броского, вызывающего. Вот так должна выглядеть советская пионерка или комсомолка. И думать должна об учебе и общественной работе, а не о мальчиках и прочих глупостях.

А мальчики? Ничем не лучше. Отращивают патлы такие, что и глаз не видно. У Нины Петровны даже руки чесались. Если бы могла, подстригла бы сама прямо на уроке. Модно это, видите ли. Школа — не место для модных выкрутасов. Школьник должен быть чист, опрятен, коротко пострижен, в начищенных ботинках.

Нина Петровна бдительным взглядом без устали сканировала учащихся. И при обнаружении малейшего непорядка для начала просто пристально оглядывала провинившегося. Самым слабонервным хватало и этого. Девочки тут же вынимали предательски поблескивающие серьги и стирали блеск с губ, не дожидаясь второй стадии — замечания.

Для самых упертых, не реагирующих на замечания, были и другие методы. Беспорядок в голове, как известно, начинается с беспорядка на голове. Будь ее воля, она бы неисправимых отщепенцев отчисляла из школы уже только за один внешний вид. Ведь когда в классе заводится такой вот смутьян, гнильца от него начинает распространяться вокруг, портя хороших, но неустойчивых к чужому влиянию, ребят.

Детей нужно держать в ежовых рукавицах. Только тогда из них выйдет толк. Она не должна расслабляться. Впереди трудный учебный год. Возможно, самый трудный в ее жизни.

***

Ксюха шла домой после школьной линейки с двойственным чувством. С одной стороны, впереди еще целый год этой каторги. Каждый день, четыре четверти, а потом — экзамены. Она не выдержит, сдохнет от скуки. С другой стороны, ей удалось подгадить Нине Петровне — классному руководителю и по совместительству завучу, уже сегодня. Девушка хихикнула, вспомнив, как училка закатила глаза и скорбно сжала в ниточку несуществующие губы при виде ее. Ради такого стоило постараться. Она извела почти весь флакон Женькиного лака для волос, устраивая на голове подобие взрыва на макаронной фабрике. Старательно начесанные лохмы торчали в разные стороны, залаченные настолько, что даже ветру не под силу было их пошевелить.

Ксюха долго плевала в сухой брусочек «Ленинградской» туши для ресниц, нагуталинивая их слой за слоем. Потом, решив, что получилось все же недостаточно ярко, обвела глаза черным карандашом. Губы накрасила выбранной наугад Женькиной помадой. Можно было брать любую, не глядя, помада гарантированно оказалась бы яркой и вызывающей. Других сестра не держала. То, что надо. Нарядилась она тоже на отрыв. Форменное уныло-коричневое платье было отрезано по самое «не могу». Ноги, не Бог весть какие правда, могли бы быть и получше, сияли белизной. Колготок, за неимением целых, не рваных, не было совсем. Фартук бунтарка тоже надела, но не белый, как полагается на праздник, а повседневный — черный, показывая тем самым, что праздновать ей нечего. До окончания 8-го класса еще целый тоскливый год. Дополнили наряд туфли на высоком каблуке, стыренные опять же у старшей сестры. Женькин гнев вечером, когда она вернется с работы, будет страшен. А может и не будет. Если у любвеобильной сеструхи на вечер намечалось свидание, то ей все было по фигу. Если нет — она будет не в духе.

Ходить на каблуках оказалось ужасно неудобно. Мало того, что она еле ковыляла, невольно призывно покачивая бедрами, так еще и пятки растерла до крови. Отчасти поэтому, отчасти потому, что боевой запал иссяк и сил на войну с Ниной Петровной не было, Ксюха ушла домой после линейки.

Пятнадцатилетняя Оксана ростом и фигурой уже догнала старшую сестру. По всем остальным параметрам, по всеобщему мнению, вот-вот должна была догнать. Двадцатидвухлетняя Женька была потаскушкой, и Ксюха стремительно катилась в том же направлении.

Жили Родионовы втроем. Номинально у сестер был еще отец, который часто и подолгу исчезал в неизвестных направлениях, занимаясь незнамо какими делами. Оксана, как в свое время и Женя, росла, точно придорожный лопух. Школьное образование не оставило сколь-нибудь заметных следов в их головах, только нервы потрепало. Да и зачем оно в реальной жизни? Женька вот окончила восемь классов, работает продавщицей и в ус не дует. Задирает всех понравившихся мужиков без разбору и всегда окружена любителями легкодоступного тела. Женщины Евгению Родионову, конечно, недолюбливали. Те, что постарше, и в глаза не стеснялись обозвать «проституткой». Женька лишь фыркала в ответ: «А что, завидно?»

Оксана Женькиной легкостью в общении не обладала, а была скорее мрачна и нелюдима, тщательно маскируя свою робость и стеснительность высокомерием. Подруг в школе у нее не было, однако Женькины кавалеры уже закидывали удочки.

А ведь до пятого класса Оксана ничем не выделялась из толпы одноклассниц. Училась неважно, правда. Но не хуже, чем многие другие. Все изменилось, когда новым классным руководителем стала Нина Петровна. Какими только прозвищами не награждали её школьники: Гитлер, Цезарь в юбке, мегера, медуза Горгона. Учителя за глаза втихушку называли «императрицей», имея в виду вовсе не царственность облика, а лишь присущие ей высокомерие и надменность. Все прозвища были верны и точно отражали суть. Нина Петровна была деспотом и тираном. Школа с почти тысячью учеников являлась идеальным местом, где она могла развернуться во всю. Когда завуч появлялась в вестибюле в неизменном мешковатом сером костюме, прочных туфлях с квадратными каблуками, с собранными в традиционный учительский пучок седыми волосами и очках с толстыми стеклами, гул в школьных коридорах утихал сам собой и возобновлялся лишь когда ее широкая спина скрывалась за дверями учительской.

Как Оксана умудрилась попасть в оппозицию, она и сама толком не поняла. Поначалу у нее, как и у всех, душа уходила в пятки, когда всемогущая Нина Петровна останавливала на ней взгляд. Девочка так робела, что невольно вжимала голову в плечи и мечтала слиться с партой, чтобы ее не заметили. Но ускользнуть от бдительного взгляда было невозможно. Фраза «к доске пойдет… Родионова» (именно так, с эффектной театральной паузой) звучала, точно смертный приговор. Оксану вмиг прошибал холодный пот. У нее подкашивались ноги и по дороге к доске ей приходилось хвататься за все парты, чтобы не упасть. И неважно, была ли она готова к уроку или нет, выдавить из себя хоть слово девочка не могла, боясь, что зубы немедленно начнут выбивать дробь, которую услышит весь класс.

«Родионова, мы долго будем ждать? Ты готова к уроку? Садись, два,» — удовлетворенно заключала мегера и выводила в журнале очередную аккуратную двойку по своему предмету. А преподавала Нина Петровна, ни много, ни мало, историю. Даже с наслоениями политической шелухи предмет интересный и увлекательный, охоту к которому педагог отбивала у подопечных раз и навсегда. После этих слов Оксана испытывала облегчение. Ведь теперь можно было вернуться и сесть за парту.

Все изменилось в прошлом году. Вызванная к доске в начале учебного года Ксюха поднялась с места и неожиданно даже для самой себя выдала: «Ставьте сразу двойку. Я не пойду.» Оторопели от такой выходки забитой прежде девушки все: медуза Горгона, одноклассники и больше всех сама дебоширка.

Скандал вышел знатный. Нина Петровна обрушила на Ксюху всю мощь своего авторитета. Звучали речи о загубленном будущем, о моральном облике и нравственном долге, о перспективах вступления в комсомол и вылете в ПТУ. Вызванный в школу отец гневный призыв просто проигнорировал, а Женька идти отказалась, заявив: «Еще чего? Я тебе не родитель.»

До бунтарки не сразу дошло, что выходка её останется фактически безнаказанной. Отцу и сестре школьные дела были до лампочки, а выгнать её из школы до окончания 8-го класса нельзя, ведь другой школы, хотя бы вечерней, в поселке просто нет. А после восьмого она и сама уйдет с превеликим удовольствием. Зато, когда Ксюха в полной мере осознала это, в ней проснулся некий азарт, и оторва, как отныне именовала её классный руководитель, принялась экспериментировать. Заколоть урок истории? Запросто. Не прийти на классный час? Да чего она там не видела? Отказаться собирать макулатуру? Почему бы и нет? Зачем тратить время на такую ерунду? Все равно макулатуры в доме никогда не было. Книг в их семье не читали, газет не выписывали.

Буквально за одну четверть Ксюха превратилась в изгоя и отщепенца. «Правильные» советские дети обходили ее стороной, словно прокаженную. Двоечники и хулиганы, втихаря покуривавшие за углом, стали предлагать сигаретку, признав в ней свою. Курить Ксюхе не понравилось. Но она старательно давилась дымом, ведь в этой компании она была кем-то, личностью, почувствовала свою значимость, нашла, наконец, друзей. Ну ей так казалось, по крайней мере.

Доковыляв до барака (все в горку, да в горку, вверх на сопку), она с облегчением скинула туфли и засунула их обратно в шкаф, где взяла, заметая следы преступления. Ей еще хватило сил гордо вскинуть голову при встрече на улице со злобной старухой со старорежимным именем Аполлинария. С ней Женька и Ксюха были на ножах.

Вскоре на обед прибежала сестра, принеся терпкий запах духов, суету и смех. Покидав на сковороду наскоро почищенную картошку, она бросилась наводить красоту. Это означало, что вечером у разбитной сестренки опять свидание.

***

Юрик добирался в эту глухомань целых пять дней. Поезд «Москва — Лена» медленно полз через половину страны, сводя пассажиров с ума однообразием пейзажа: леса, поля, деревни, лишь иногда расколотым на части голубыми полосами крупных рек. Сначала было интересно, и он все время торчал у окна. Потом надоело. Выбираясь на крупных станциях, где поезд стоял подолгу, покурить на платформу с мужиками, Юрик тоном бывалого путешественника лениво осведомлялся у проводницы: «Куда это мы доползли, красавица?» Проводница, навидавшаяся таких пижонов вдосталь и точно знавшая, что цена им пятачок за пучок в базарный день, молча с грохотом открывала дверь вагона.

В вагоне был сумасшедший дом. Самый конец августа — именно то время, когда ответственные родители возвращаются с югов с детьми школьного возраста. Отпускниками поезд и был забит: загорелыми, объевшимися свежих овощей и фруктов на год вперед, упившимися домашним южным вином. Теперь они либо спали целыми днями, либо ели (отчего-то жор во время путешествия на поезде усиливается многократно), либо изнывали от безделья, убивая время игрой в карты. Но только не дети. Они шумели в коридоре, словно стая вспугнутых галок, и бегали, топая, как стадо слонов. Не было силы, способной угомонить их.

В купе было ничуть не лучше. Вместе с Юриком ехало семейство: мамаша с двумя отпрысками 9-ти и 3-х лет от роду и ее послушный более всех супруг. Младшему ребенку отдельной полки в купе не полагалось в силу возраста, поэтому спал он поочередно то с одним, то с другим родителем. Более всего Юрика нервировал его горшок, прочно обосновавшийся под нижней полкой и без стеснения используемый по мере необходимости, если в туалеты в концах вагона были заняты.

За время долгого пути в вагоне сложилось свое общество. В шестом купе, к счастью, бездетном, играли в карты и травили байки, заказывали обеды в вагоне-ресторане и без конца гоняли проводницу за чаем в громоздких, тяжелых подстаканниках. Она, впрочем, откликалась охотно. Видимо, внакладе не оставалась. Второе купе щеголяло в длинных шелковых халатах заграничного вида, расшитых драконами в противовес треникам и майкам подавляющего большинства пассажиров. В пятом и седьмом разместилось многодетное семейство родственников, которые вели себя так, будто были у себя дома: держали двери в оба купе всегда открытыми, шумно переговаривались, пытаясь перекричать стук колес, и ежеминутно бегали туда — сюда. Цыганский табор, одним словом.

Но стоило лишь поезду дочухать до конечной станции и замереть, как социум распался. Пассажиры, мгновенно ставшие друг другу совершенно посторонними людьми, принялись суетливо и бестолково выбираться из его утробы, мысленно пребывая уже дома, соображая, чем накормить детей на ужин и с чего начать переделывать гору накопившихся домашних дел.

Юрик, подхватив одной рукой чемодан, а другой закинув на спину туристический рюкзак, потолкался на станции, выяснил, как доехать до организации, куда был отправлен, и пошел на остановку штурмовать автобус.

Городок, проплывавший за окном кряхтящего автобуса, был необычным. Таких Юрику — уроженцу средней полосы, видеть не доводилось. Расположился он по обе стороны могучей сибирской реки, зажатой между вспухшими по обе стороны невысокими лесистыми сопками. Впрочем, река с медленно ползущими по ней баржами оказалась не столь могучей, как ожидал вчерашний студент Юрик. Она полнела и расширялась вниз по течению, неся свои воды в Северный Ледовитый океан. Поросшие лесом сопки (изредка на какой была проплешина на макушке — явно дело рук человеческих) выглядели дико и неуютно, напоминая заросших мужиков с клочковатыми бородами на давно небритых подбородках. Как-то сразу понималось, что вот здесь еще поселок: люди, дома, столбы, собаки, махонькая, но цивилизация, а там, совсем рядом, уже тайга — мрачная, темная, способная без следа поглотить сотню таких городков.

Домики храбро взбирались на окружающие сопки. Каждая улочка образовывала нечто вроде террасы, сродни тем, на каких занимаются земледелием в горных районах. Помимо вьющихся змейками дорог они соединялись неширокими деревянными лестницами от уровня к уровню.

Внизу у реки проходила дорога, находились речной порт, нефтебаза, Дом Культуры, школа и прочие здания и сооружения, должные присутствовать в каждом приличном городке. Все жилые дома муравьями ползли вверх по сопкам. Да и не дома вовсе, а одноэтажные бараки — нечто среднее между сараем и казармой.

Капиталистического слова «трущобы» Юрик не знал, не то непременно применил бы его к описанию увиденного. Вокруг повсеместно царила какая-то неустроенность. Было ощущения цыганского табора, расположившегося на привал. Чуть рассветет, и он стронется с места, покидав пожитки в кибитки и оставив после себя горы мусора. На этом месте табор топтался уже много лет, мусорил, чинил кибитки, пас лошадей, но так и не удосужился хоть чуть-чуть облагородить место своего обитания. А зачем? Ведь это временно. И временность эта превратилась в привычку. Самую что ни на есть постоянную. Сюда, на БАМ люди приезжали на время — подзаработать деньжат, да заполучить целевой чек на машину. Платили тут хорошо — вдвое, втрое больше против остального СССР. А уж жить, по-настоящему жить, все уезжали на «большую» землю.

Здесь уже была осень, но не яркая многоцветием листьев, как дома, а серая и унылая, точно грязная лужа. Юрик явился в контору, без лишних формальностей получил ключ от комнаты в бараке и бодро потопал на сопку. Судя по полученным инструкциям, найти барак было несложно: прямо до конца дороги и направо тоже до конца дороги. Нужное здание оказалось последним, дальше только помойка и тайга.

Осмотрев свои временные владения, Юрик приуныл. Предстояло бегать в дощатый сортир на улице, таскать воду ведрами и греть ее в кастрюле, чтобы побриться и помыться. Да уж. Подфартило. Родительская квартира — самая обычная хрущевка, но с водопроводом, канализацией, лифтом и ковриком у двери уже вспоминалась с ностальгией.

В детстве Юрик был очень увлекающимся ребенком. Сфера его интересов простиралась от игры в шахматы и фотодела, до театральной студии и кружка народных ремесел, где с энтузиазмом вырезали и раскрашивали деревянные ложки. Правда продолжительность интереса к тому или иному занятию составляла от двух недель до двух месяцев. Стоило только родителям приобрести новенький фотоаппарат «Смена», как выдержка и экспозиция уже успевали наскучить мальчику до зубовного скрежета, зато театральные подмостки манили к себе безмерно, заставляя трепетать от восторга всякий раз, когда он выходил на сцену. Мнил себя в будущем Юрик не иначе как Гамлетом, таким же, как в исполнении Иннокентия Смоктуновского. В общем, мотало его, точно флюгер на ветру.

Эти метания от художественной школы, где мальчик продержался целых полгода благодаря наличию несомненных способностей и маминой настойчивости, до секции конькобежного спорта, для занятий которым наученные горьким опытом родители даже не стали покупать специальные коньки; от игры на гитаре до бокса, самого Юрика не утомляли. Каждый раз, увлекаясь новым занятием, он вспыхивал подобно спичке, но также быстро его интерес затухал. Он искренне не понимал, почему укоризненно качает головой мама. Какой смысл посвящать себя занятию, которое не приносит удовольствия? Ведь вокруг столько всего интересного. В точности, как в стихотворении Агнии Барто: «Драмкружок, кружок по фото, а еще мне петь охота.»

Юрик порхал по жизни, словно мотылек, ни к чему особо не привязываясь, ничем надолго не увлекаясь, не обремененный навязчивыми идеями, будто усталый пассажир поклажей.

Перво-наперво, нужно было разжиться жратвой. Оставив неразобранные вещи в комнате, Юрик вышел в сквозной коридор, по обеим сторонам которого располагались двери в комнаты. И постучал в соседнюю. Тишина. В следующей тоже никого дома не оказалось. «Середина дня», — сообразил Юрик. — «Все на работе.» И пошел искать магазин, полагаясь на нюх.

В неказистом магазине, сварганенном на скорую руку все из тех же щитовых блоков, Юрик испытал самый большой шок в своей жизни. Сказать, что он был удивлен, это не сказать ничего. Изумлен, ошеломлен, ошарашен — это вернее. Ничем не примечательный рядовой БАМовский магазин был филиалом рая на земле. Клубничный компот из Венгрии, болгарское лечо, персики в собственном соку, зеленый горошек, прибалтийские шпроты, тушенка, пузатые трехлитровые банки соков в ассортименте, вина, кофе, майонез, сухое молоко, яичный порошок, целая выставка дефицитнейших консервов и, как вишенка на торте, сгущенка. Яблоки и груши были непривычного вида, как позже узнал Юрик — китайские. Все, что на «большой» земле было страшнейшим дефицитом, здесь свободно лежало на полках заурядного магазинчика. Письма давно прижившейся здесь тетки — материной сестры, которую, кстати, надо бы навестить в ближайшие дни, о потрясающем снабжении БАМа не врали и даже нисколько не преувеличивали. В середине рабочего дня магазин был практически пуст. Юрик решительно двинулся к прилавку.

«У, какой молоденький, да хорошенький. Никак впервые у нас? Что-то я Вас раньше никогда не видела,» — встретила его россыпью вопросов продавщица — лукавая деваха лет двадцати с сильно подкрашенными глазами и ярко-красным лаком на ногтях. Была она вполне себе ничего — аппетитная, смешливая, выебонистая. Блятским глазом смотрела весело и не таясь. Юрик приосанился.

«Угадали. Сегодня приехал. Посоветуете, чем приезжему на ужин разжиться?» — вступил он в беседу.

«Чего ж мудрить? Тушенки возьмите, да картошки. Самая мужская еда. Ну и сгущенки, конечно. Её все по первости берут. А потом объедаются,» — обстоятельно ответила продавщица.

«Откуда ж такого симпатичного студентика к нам занесло?» — игриво поинтересовалась она, безошибочно определив социальный статус покупателя.

«С Рязани,» — солидно ответил Юрик.

«А я то думала из столицы,» — притворно-разочарованно протянула продавщица.

«Да до нее от Рязани всего двести километров,» — поспешно сообщил студент, слегка задетый незначительностью малой родины.

«А проставляться по приезду будете? Тогда шоколаду возьмите, под вино хорошо.»

«Да некому пока проставляться,» — развел руками Юрик и кинул пробный шар. — «Вот разве что Вы со мной приезд отметить захотите? Расскажите мне как тут и что.»

Девчонка жеманно хихикнула: «Экий Вы прыткий. Сразу вино — из столицы. Почти.»

«Ну можно и отметить,» — как бы призадумавшись на минутку, ответила она. — «Я, кстати, Женя.»

«А я — Юра. Будем знакомы.»

Купив все, что подсказала новая знакомая, и уговорившись встретить ее после работы, Юрик рысью помчался в барак. Вечер нежданно-негаданно обещал стать приятным во всех отношениях. Надо хоть паутину из углов повымести, прежде чем даму принимать.

***

Каждая незамужняя женщина считает своей святой обязанностью прибрать к рукам холостого мужика. Тоня не была исключением. Олега она обихаживала последние два года. И почитала себя величайшей неудачницей. Поначалу казалось, что мужик, оставшийся один с маленьким ребенком, — легкая добыча. Ну чего ему еще надо? Тоня и приготовит, и приберет, и постирает, и даст всегда, не отговариваясь головной болью. А уж всякие мелочи, которые мужику и в голову не придут, вроде того же букета к 1-му сентября, только женский глаз и доглядит.

Олег исправно ел приготовленное, за пришитые пуговицы благодарил, а чаще просто отрабатывал признательность, счищая снег с ее крыльца или натаскивая порубленный топором на куски лед из бочки. Трахал регулярно и с явным удовольствием. Но дальше дело не шло. Какого же рожна ему еще надо? Они оба были разведены, у каждого по маленькой дочке (Тониной Аленке было 6 лет), живут практически вместе, всего то через стенку. Расписаться — просто формальность, узаконить то, что и так уже есть на самом деле. Да над ней уже люди скоро смеяться будут. Ни два, ни полтора. Похоже, правы девчонки с работы, осталось только одно средство, самое верное и надежное, — залететь. Тогда уж он точно на ней женится и пикнуть не вздумает. Но решиться на этот убойный маневр Тоня никак не могла. Проблема была в том, что детей она больше не хотела. Категорически. Наелась материнства с Аленкой по самую макушку. Вечно замоченные в тазу пеленки и подгузники, другие — сохнут на веревке под полотком кухни, третьи — свалены грудой на гладильной доске. Непрерывный конвейер. Постоянно греется на плите большая кастрюля с водой. В квартире сыро, словно в бане. Да и квартира то — не развернуться: комната, кухня, да коридор, где бочка с водой стоит. Молока нормального и то нет, только сухое.

Тоня давно решила, что второй раз ей такого счастья не надо. За то время, что Аленка была маленькой, она дико устала. Многодневная, многолетняя усталость лежала на плечах, точно мешок с мукой, не давая хоть немного приподнять голову и вздохнуть. Тоня только-только начала отходить от нее, устроилась на работу, завела мужика. Жизнь начала налаживаться. И ей так хотелось жить. Жить для себя, получать удовольствие. Ничего особенного: сходить иногда в кино, купить обновку, съездить на море. А не вариться в очередном кошмаре под названием «младенец».

Подружкам своих радикальных мыслей она не озвучивала, еще сочтут лентяйкой и любительницей легкой жизни. Может, потому и запала Антонина на Олега. Ребенок у него уже есть, больше просить не будет. Как бы все хорошо могло сложиться. Заработает он себе на машину рано или поздно, и уедут они из поселка к нему на родину в Ставропольский край. Там тепло, полно фруктов и море недалеко. Вот была бы благодать!

Антонине было 27 лет. Возраст солидный. Приехала она на БАМ с первым мужем и Алену родила уже здесь. Муж растворился в необозримых таежных далях три года назад. Тоня отдала дочку в детский сад и устроилась работать туда же поварихой. А что? Очень удобно. Никогда не болит голова, что не успеваешь в садик за ребенком. И Аленка всегда сыта и присмотрена.

Дверь на кухню приоткрылась, и в щелочку просунулась Любина голова: «Тоня, что сегодня на полдник?»

«Запеканка с киселем.»

«Ну слава Богу, запеканку точно съедят, по тарелкам размазывать не будут,» — облегченно выдохнула Люба. Детей Люба не то чтобы не любила, но должным терпением при общении с ними похвастаться не могла. Была она полной, чернявой, с отчетливо пробивающимися над верхней губой усиками, по поводу или без впадавшая в воспоминания на тему: «А вот у нас в Нальчике…». Если верить ей, в Нальчике горы были выше, трава зеленей, небо голубей, а шуба зимой и вовсе не нужна. Если только для понтов. Любин единственный сын заканчивал в этом году восьмой класс. Поэтому они с мужем дорабатывали на БАМе последний год, намереваясь вернуться домой, обустроиться и искать ходы для успешного поступления чада в институт.

Здесь, на БАМе, можно было изучать географию Советского Союза. Из каких только уголков не приезжали сюда на заработки люди. Тоня о таких и не слышала порой. Вот она, Тоня, из Ворошиловграда, Люба — из Нальчика, Лена — из Тулы, заведующая детским садом Лидия Львовна — из Московской области. Кто откуда, с бору по сосенке. А детишки какие разные! Кроме привычных на ее родине славянских русоволосых лиц есть и чернявенькие, смуглолицые выходцы с Кавказа, и узкоглазенькие, с жестким волосом казахи, и кудрявенькие, большеглазые еврейчики. А имена какие, не сразу и запомнишь, до того непривычные: Венера, Айдын, Лейсан, Рамазан. А детишки ничего, самые обычные детишки.

Антонина привычным движением разрезала запеканку на противнях на порционные куски и раскладывала по тарелкам. Запеканка — признанный шедевр детсадовской кулинарии, нежно любимый многими поколениями детей. Сколько мам пытались воспроизвести его в домашних условиях, слыша в результате: «Не такая. В садике вкуснее.»

Работая на кухне, никогда не останешься голодной. Всегда и сама сыта будешь и на ужин домой чего-нибудь прихватишь. От нескольких котлет или пирожков садик точно не обеднеет, а ей с готовкой дома возиться не надо. Разогрела, и порядок. Олега Тоня частенько подкармливала из того же источника.

***

Груди Антонины — белоснежное великолепие, щедро сдобренное веснушками, мерное колыхание которых доставляло Олегу такое остро-скотское удовольствие, что потом ему бывало за это даже неловко. А неловко было потому, что удовольствие было само по себе, а Антонина сама по себе. Но в определенные моменты никакая сила не могла бы оттащить Олега от этих полушарий.

Изобильна Тоня была не только грудью, но и щеками, боками и круглым задом. Повсюду рыжевато-кудрява, нежна на ощупь, заманчиво округла в одних местах и вызывающе торчаща в других, так что пуговицы на блузках того и гляди норовили отстрелиться, словно первая ступень ракеты «Союз», запущенной с Байконура.

Когда вожделенная Олегом случка заканчивалась (а много времени она никогда не занимала, ведь надо было улучить момент, когда обе девочки, например, гуляли на улице), он всегда мучительно изобретал, о чем бы таком с Тоней поговорить. Нельзя же было трахнуть бабу, а потом просто надеть штаны и уйти. Интеллигентность не позволяла.

Вот с бывшей женой Ириной такой проблемы никогда не возникало. Поговорить всегда было о чем. И придумывать не надо было, выходило само собой, легко и непринужденно. Ирочка работала библиотекарем, образование получила высшее, по работе имела доступ к неограниченному количеству книг и порой приносила Олегу почитать что-нибудь этакое, напечатанное на серой бумаге через слепую копирку.

А вот роман с БАМом у нее не сложился. Что было тому виной: бытовая неустроенность, оторванность от цивилизации, суровые условия таежной жизни? Он не знал. А может просто разлюбила и сбежала, пока еще молода и хороша собой?

Несмотря на душевную боль, бывшую жену Олег вспоминал часто. И обычно почему-то после торопливого секса с Антониной. Невольно сравнивал и сопоставлял. Разговоры с Тоней носили обычно сугубо хозяйственный характер: почистить, принести, починить, словно у супружеской пары с многолетним стажем, когда оба супруга надоели друг другу хуже горькой редьки.

Прошло уже больше месяца с тех пор, как они последний раз елозили организмами друг об дружку, еще до отпуска. Олег оголодал ни на шутку. А потому, пресекая на корню Тонины попытки одеть халатик, мял и мял её груди, настраиваясь на второй заход. Отвлек его от этого упоительного занятия, нет, не девчонки, как можно было ожидать, а Владимир Петрович.

Он стоял у дверей Олеговой квартиры и молотил кулаком в дверь, приговаривая мультяшным голосом: «Олег, выходи. Выходи, подлый трус.» Надеяться на то, что Петрович уйдет, не приходилось. Олег с жалостью проводил взглядом запахнувшую халатик Тоню и стал надевать штаны.

Встретив появление Олега из двери соседней квартиры понимающей ухмылкой, мужик не упустил случая постебаться: «Я лежу, чешу ногу, начесаться не могу. Не ногу, а ногу, все равно не могу.»

Мужики забрались по ступеням на теплотрассу, которая пробегала мимо барака как раз с этой стороны, упиралась в следующий, последний перед стеной тайги, и заканчивалась. Зарывать трубы в землю в этом климате, когда зимой почва промерзает насквозь, было невозможно, поэтому их клали поверху, укутывая теплым слоем стекловаты и закрывая досками со всех сторон. Получался длинный помост, который жители использовали, как дорожку между домами, тщательно очищая зимой от снега. Дойдя до стоявших у дороги бочек, Олег и Петрович закурили. Олег поскоблил пальцем свою бочку и оторвал полоску отошедшей слоем краски. Надо бы раздобыть краски, да перекрасить до зимы, а то сгниет. И Тонину заодно.

«Мужики предложили за орехами в выходные сгонять. Поехали,» — предложил Петрович уже нормальным тоном.

«А куда?»

«Какая разница? Они знают, куда ехать. Где прошлый год брали, туда и поедем, наверное.»

«Хорошо бы. Только вот Веронику надо пристроить.»

«Невелика хитрость. Антонине орехов привезешь, она и приглядит.»

«Тогда лады. Поехали.»

***

Выехали едва рассвело.

«Солнце светит прямо в глаз, значит, едем на Кавказ.

Солнце светит прямо в попу, значит, едем мы в Европу,» — выдал Петрович очередную дурацкую прибаутку, запас которых был у него неисчерпаем, как только машина тронулась. Мужики в кирзовых сапогах и рабочих спецовках впятером расположились в кузове на припасенной куче мешков. Трясло на грунтовой таежной дороге немилосердно, так что и язык недолго было прикусить. Походное снаряжение: большая палатка, котелок, ящик с тушенкой и водкой, тяжеленный колот, топор и прочее по мелочи мотало туда-сюда, как при шторме. Закутав самое ценное — побулькивавшие пузыри общим числом два (работать ведь ехали, не отдыхать) в мешковину, принялись травить байки.

Как человек, выросший в городе, да еще в городе южном, окруженном садами, бахчами и полями, разрезанными на ровные прямоугольники оросительными каналами, тайги Олег побаивался. Все леса, что ему доводилось видеть раньше, были и не лесами вовсе, а узкими посадками вдоль дорог и между полями. Они были светлыми, просматривались насквозь и часто засажены жерделами, которых можно было набрать и наесться до отвала. Ничейные ведь. Тайга — сумрачная, темная, неприветливая его пугала. Страх был иррациональным. Казалось бы, чего тут бояться: деревья, кусты, коряги, гнилые пеньки? Деревья смыкались позади машины, бесследно поглощая дорогу, по которой они только что проехали, будто ее и не было вовсе. Олег точно знал: случись ему тут заблудиться, он ни за что сам не выберется, непременно погибнет.

Однако, вызывала тайга и другое чувство. Некое уважение к своей первобытной молчаливой мощи, даже, пожалуй, благоговение. Среди этой величественной тишины сосен и елей громкий смех и разговоры казались кощунством, будто это был музей, где посетителям полагалось сунуть ноги в безразмерные тапочки, чтобы не нарушать благолепие стуком каблуков. Переговариваться же можно было только шепотом, чтобы не нарваться на грозное шипение слегка мумифицированных смотрительниц музея.

Живя практически в тайге, Олег бывал в лесу не чаще двух раз в год: в сентябре ездил с мужиками за кедровым орехом, перед Новым годом по пояс в снегу влезал в тайгу позади бараков, чтобы срубить подходящую по размеру сосенку. Ирина находила, что сосенки куда красивее елочек: пушистее и наряднее. Все новогодние праздники деревце стояло в углу, в ведре с припасенным с осени песком, распространяло дивный аромат и быстро теряло хвою. Резкий перепад температур (из тайги в дом) на прочности хвои сказывался плохо.

После двух часов тряски по лесной дороге на черепашьей скорости прибыли на место. Шустрые белки и бурундуки рассыпались веером по сторонам от вывалившихся из машины мужиков. Забрались повыше и с любопытством уставились на чужаков оттуда. Было сухо, ноги по щиколотку утопали в прелой хвое и подгнивших прошлогодних шишках. Передвигаться здесь можно было свободно. Густые кроны деревьев создавали вечный полумрак и не давали вырасти подлеску. Год был неурожайным, как еще по дороге просветили Олега мужики. Шишки уже были зрелыми: сухими, почти не смолянистыми, насыщенного темного цвета, легко раскрывались.

Мужики разделились. Двое занялись установкой палатки и разведением костра, потому как жрать хотелось уже, а пока еще приготовится. Остальные занялись делом. Петрович и Олег срубили по молодому деревцу и, удалив ветви, приспособили стволы толщиной сантиметров по пять под колотушки. Дальше было просто — ходи себе, да поколачивай по ветвям, какие достанешь, а осыпавшуюся шишку собирай в мешки.

У старика Родионова — мужика неопределенного возраста и совершеннейшего «бича» на вид: небритого, седого, пропитого, с мутными глазами и грязными ногтями, прибор для работы был поосновательнее. Колот представлял из себя бревенчатый молоток огромного размера. Длина его рукоятки была в рост человека, а бойком служил кусок ствола диаметром сантиметров тридцать и длиной с руку. Родионов устанавливал его рядом с деревом вертикально, отводил назад и резким движением ударял по стволу. Шишки сыпались сверху, оставалось собрать. Весила эта «дура» килограммов пятьдесят, не меньше, и таскать ее на плече от дерева к дереву было той еще работенкой.

Для серьезного сбора орехов мужики в сезон сбивались в артели и уходили в тайгу на неделю, две. У таких артелей с собой были и дробилки, и сушилки, и шелушилки. И везли они из тайги орех, уже готовый к употреблению. Дилетанты, вроде Олега, которым нужно было немного: себе, да родственникам послать на родину, ограничивались такими вот вылазками на выходные.

Работали, не теряя времени попусту, пока не начало смеркаться. К тому времени сварилась крупно порезанная картошка в емком походном котле, подвешенном над огнем. Слив немного воды, в котел вывалили содержимое четырех банок тушенки зараз, подождали, пока по содержимому котла не расплылся свиной жирок, и приступили. С устатку, как водится, выпили.

«Ну, оскотинимся,» — сопроводил кратким тостом это действо Петрович. Водка, разлитая по железным кружкам, ухнула в желудок и растеклась жарким, хмельным теплом по всему телу. Горячее варево необыкновенной вкусноты уничтожалось в полном молчании, пока, насытившись, оголодавшие мужики не отвалились от костра. Теперь можно было и еще выпить: с чувством, с толком, с расстановкой, с байками и пьяным смехом.

Трепались, разумеется, о женщинах. Петрович поучал мужиков: «Знакомиться с женщинами нужно в магазине дамского белья. Представьте, заходит женщина и говорит: «Мне нужен бюстгальтер. Размер 80F. Без поролона.» И сразу понятно, с чем будешь иметь дело. И сразу к такой дамочке очередь из кавалеров выстраивается. Знакомиться. А то ведь бывает, что на вид у женщины во, а на деле сплошное недоразумение. Учитесь, пока я жив, салаги.»

Речь свою он сопровождал красноречивыми жестам. Мужики ржали, как кони, распугивая осмелевших белок и бурундуков.

«Нажрались, ведите себя прилично,» — осаживал их Петрович.

Поутру, не разводя огня, позавтракали хлебом и консервами и продолжили сбор. Олег отходил от лагеря все дальше, на нетронутые места. Но ориентируясь на звук колота, заблудиться не боялся. Спускаясь вниз по сопке, он набрел на широкий каменный уступ, обрывающийся отвесно вниз метров на десять. На обычно пологих, ровных сопках такое встречалось нечасто. Внизу, на склоне торчали все те же макушки деревьев. Далеко внизу серебрилась река. Тайга растекалась темно-зеленой лавой на сколько хватало глаз, нехотя покачиваясь на ветру. Серое небо быстро летящими облаками цеплялось за торчащие макушки самых высоких деревьев, рвалось в клочья, зализывало раны и клубилось дальше.

Олег, полюбовавшись, уже собрался было развернуться и уйти (спускаться вниз он не собирался), как вдруг глаз его отметил некую неправильность и зацепился за нее, словно за торчащий ржавый гвоздь. Внизу и правда что-то торчало, лишь чуток возвышаясь гладкой вершиной над деревьями. Нечто было конусом высотой с телеграфный столб и диаметром метра полтора или два в самом низу, гладким, округлым, того невнятного серо-коричневого цвета, что позволял ему полностью сливаться с окружающей средой.

«Что за хрень?» — промелькнуло в голове у Олега. Хотя по образованию он был инженером и к биологии не имел ни малейшего отношения, полученное в советской школе образование позволяло ему понять, что видит он нечто странное, непонятное, существовать не должное. Основательно порывшись в памяти и так и не сумев сообразить, что «это» такое, Олег пошел за мужиками. Через четверть

часа неведомую «хрень» рассматривали всем коллективом.

«Сваи, что ли?» — почесал грязной пятерней макушку Родионов.

«Да ладно, какие сваи? Откуда им тут взяться?»

«Мало ли, чего строить хотели, да передумали.»

«А ведь этот палец тут не один торчит. Глядите правее, второй пониже будет, но тоже виднеется из-за деревьев,» — заметил Кучеренко — организатор этой экспедиции. Олег знаком был с ним шапочно. Анатолий Кучеренко работал сварщиком и из-за каких-то проблем со связками, вроде бы осложнения после болезни, говорил всегда сиплым шепотом, за что и получил соответствующее прозвище «сиплый». Был от откуда-то из Белоруссии. Работал по три года без отпуска, а потом уезжал гульнуть на «большую» землю сразу на несколько месяцев с чеком на машину и полными карманами денег. Кучеренко откатывал на новой машине отпуск, шиковал где-нибудь в Ялте или в Сочи, прогуливал все до дыр в кармане, продавал машину и возвращался на БАМ. Зарабатывал он хорошо, сварщику и помимо основной работы халтура всегда найдется.

«Айда вниз, поближе посмотрим,» — хором предложили братья Савельевы, Андрюха и Серега. Были они молоды, не женаты, приехали на БАМ всего полгода назад и приходились друг другу двоюродными братьями. Они еще не утратили того юношеского азарта, что гонит на подвиги или сумасбродства (одно от другого отличить порой невозможно). На БАМ их привело вполне благоразумное желание заработать деньжат на кооперативные квартиры перед тем, как остепениться и жениться. Другого способа удрать из своей деревни Тетерино, да не прозябать потом полжизни в общаге при каком-нибудь заводе, они не нашли. Ребята были механизаторами, с машинами и тракторами на «ты». И со здешними окладами справились бы со своей задачей за пять лет.

Пальцев оказалось четыре. Рядом с самым высоким торчали еще два, ростом вполовину его. Чуть поодаль — четвертый. Тайга вокруг конусов была мертва. Гниющие стволы упавших деревьев валялись на земле. Местами торчали почерневшие остатки пней, почти рассыпавшиеся в труху. Травы и кустарников не было вовсе. Проплешина голой, мертвой земли расползалась кругами вокруг конусов, точно чернильная клякса.

«Как после низового пожара,» — со знанием дела заметил Петрович.

На словно выжженном, зачищенным от всякой растительности пятачке земли тут и там лежали какие-то разновеликие кучи тряпья, затянутые то ли плесенью, то ли паутиной. Пошурудив в одной из них палкой, Олег вытащил голый, выбеленный череп какого-то животного. Гнилые нити тянулись за ним, пока Олег не обтер находку о штаны.

«Заяц,» — уверенно постановил Родионов. — «А вон там, гляньте, рога лежат.»

Куча гнилого мусора, увенчанная рогами, оказалась лосем. Сохатый, весь подернутый плесенью, еще не совсем разложился. Тонкие белесые нити пронизывали гниющую тушу насквозь. Его мутный мертвый глаз, отчего то не выклеванный птицами, тускло поблескивал. Почему-то стало не по себе. Савельевы, порывшись палками в соседней куче, выудили лисий хвост.

«Не нравится мне тут что-то. Пошли отсюда на хер,» — предложил Петрович.

«Хрен с ними, с этими пальцами. Пусть торчат дальше,» — согласился Кучеренко.

Невпопад заторопившись, мужики покидали будто бы выжженный круг, унося на сапогах то ли плесень, то ли паутину. Под сапогами хрустели кости животных, толстым слоем устилавшие землю.

Белка сидела на высоком пне неподвижно, столбиком, сложив на груди передние лапки и устремив невидящий взгляд в сторону конусов. Только рыжевато-серый хвост чуть подрагивал.

«Эй, подруга,» — щелкнул у нее перед носом пальцами Петрович и нагнулся, заглядывая в глаза зверьку. — «Ну дела! Как замороженная!»

Олегу белка казалась скорее загипнотизированной. Надев вынутые из кармана толстые рабочие рукавицы, он осторожно взял ее в руки. Ведь может так цапнуть, что мало не покажется. Но белка никак не отреагировала. Однако в том, что она жива, сомнений не было. За нижними лапами потянулась прилипшая к когтям ниточка паутины. Так и держа бедолагу двумя руками, Олег двинулся вслед за мужиками.

Работать было уже некогда. Следовало выехать из тайги до темноты. Спешно погрузившись, тронулись домой.

Белки и бурундуки, живущие в домах, не были редкостью. В голодные, неурожайные на кедровую шишку годы и те, и другие выходили к людям, часто оказывались пойманы и посажены в клетки. Поэтому самодельную клетку для белки Олег одолжил без труда. К тому времени, как белка оказалась в ней, она уже совершенно пришла в себя: крутилась колесом, висела вниз головой, то и дело опрокидывала миску с водой, лущила шишку, грызла кусочек яблока.

Вероника была в восторге. Нарекли хвостатую плутовку Белогрудкой. Чтобы почистить клетку, зверька выпускали побегать. Она скакала по коврам, висящим на всех стенах без исключения, роняла все, что плохо стояло, и устраивала тайники в укромных уголках.

***

«Где моя помада? Ярко-красная, в серебристом флакончике?» — бесилась Женька, в который уже раз перерывая содержимое сумочки.

«Хватит верещать, прошмандовка. Поспать отцу не даешь,» — недовольно рявкнул Родионов, накрыв голову подушкой. Обратив внимания на слова отца не больше, чем на жужжащую муху, Женя продолжила поиски. Карманы плаща, ящики письменного стола, даже в сапоги, стоявшие у дверей заглянула. Вдруг выпала из сумки и туда угодила. Или под стол закатилась. Ничего. Оставался только один вариант.

«Ты взяла,» — пылая праведным гневом, накинулась она на Ксюху.

«Я не брала,» — ответила сестра, ничуть не покривив душой.

«Врешь. Ты. Больше некому,» — уверенно заявила Женька.

«Да пошла ты к черту, психопатка. Может ты её на работе оставила?» — обозлилась Оксана.

Эта мысль Женьку неожиданно отрезвила. Может и правда на работе забыла?

Пойти на свидание без ярко накрашенных губ было совершенно невозможно. Дело было в том, что Женька влюбилась. В этом не было ничего удивительного. Влюблялась она уже тысячу раз. То посильнее, то послабже. То на вечерок, то на недельку. Но этот бывший студентик был чем-то особенным. Запал в душу. А главное, Женька и понять не могла, чем он ее так зацепил. Ну симпатичный, молоденький, почти столичный. Ну и что? Мало ли их тут таких, со всех концов страны?

От Юрика Женька просто млела. И выражала свою благосклонность старым, проверенным способом — раздвигала ноги к обоюдному удовольствию. Женька была ненасытна, как паровозная топка. Стоило только Юрику слезть с нее и отдышаться, как она уже хотела продолжения банкета и тормошила его вновь. Поскольку, по единодушному общесоседскому мнению, на передок она была слаба всегда, то ничуть этому не удивлялась. Юрик ловил халявный кайф и вообще ни о чем не задумывался.

Пронесясь по дому, словно торнадо и оставив после себя погром не хуже, чем могло бы сотворить оно, Женька убежала на свиданку. Сегодня кавалер, для разнообразия, вел ее в Дом культуры на фильм. Индийский, с песнями, танцами и счастливым финалом. Пройтись под ручку с почти столичным кавалером назло всем старым сплетницам в округе задрав нос — это ли не торжество ее сугубо физического подхода к любви над духовным, то бишь платоническим.

Старик Родионов, покряхтев, сел в постели. Все равно сегодня уже не уснуть. Давно не стираное постельное бельё сбилось в комок. Воровато оглянувшись на младшую дочь, он сунул руку под подушку и зажал в кулаке серебристый тюбик. Потом тюбик перекочевал в карман штанов, замызганных, но еще прочных. Надо было пожрать, да двигать на работу. Сердце беспокойно забилось: «Как там мои сокровища?»

Родионову оставалось еще несколько лет до пенсии, последние несколько он работал ночным сторожем в разных организациях. Работка не пыльная, и весь день свободен. Главное — правильно выбрать организацию. Сейчас он сторожил в школе. Пустела она обычно часам к восьми вечера. Школьники толпой покидали ее после последнего звонка. Родионов запирал двери центрального входа, не спеша обходил владения, дергал для порядка ручки всех прочих дверей (а в школе их было много, помимо центрального входа, еще на кухне, в спортзале, в пристройке для начальных классов, в тире, где у мальчиков проходила начальная военная подготовка, и парочка запасных), потом с комфортом устраивался в отведенной ему коморке рядом со школьной раздевалкой, ставил чайник на маленькую двухкомфорочную электрическую плитку, ужинал и спокойно ложился спать.

Кому нужно лезть в школу? А если и залезут, то что тут красть? Классные журналы? Да на здоровье. Двоечники будут счастливы, а учителя другие заведут. Родионов и мешать им не собирался, намереваясь просто закрыться у себя и пересидеть. А уж потом позвонить в милицию и директрисе. В общем, работка — не бей лежачего. А главное, здесь, в своей персональной коморке Родионов хранил сокровища. Не дома же их держать, где эти две вертихвостки сразу найдут.

Страсть к стяжательству владела Родионовым давно. Тырил он все, что подворачивалось под руку, начиная с мелочи по карманам знакомых, подстаканников в поездах, пепельниц в курилках различных организаций, ручек в Сберкассе и на почте (впрочем, их воруют все, не по злому умыслу, а непроизвольно — расписался и сунул в карман).

Однако последнее время Родионов пер с размахом, и не только то, что плохо лежало. Ущерб от его покраж был невелик, а сиюминутное удовольствие — острое и пробирающее до кончиков ушей, огромно. Любитель острых ощущений умыкнул сохнущую на веревке у соседнего дома женскую кофточку — голубенькую, в цветочек, вместе с прищепками, совершенно не представляя, на кой черт она ему нужна, но получив такой драйв от покражи, какого не испытывал давно.

Потом свистнул электрический чайник из подсобки магазина, где работала Женька. Просто зашел средь бела дня, якобы дочери что-то сказать, да и прихватил. Ну это хоть вещь полезная. Стырил горшок с кактусом из школьной столовой. Выбросил колючую пакость, как только восторг сошел, единственное из ворованного. Пер и другие неожиданные предметы из самых разных мест. Руки словно чесались и никак не могли удержаться, чтобы не позаимствовать хоть какую-нибудь мелочь.

Вершиной его воровской карьеры на сегодняшний день была кража желтого эмалированного таза, стоявшего на Тонином крыльце с почищенными и замоченными грибами. Грибы Родионов выплеснул тут же, у крыльца, а сам с добычей скоренько побежал вниз по теплотрассе, пока не засекли. Рано или поздно это должно было плохо кончиться. Дочерину помаду он слямзил еще утром, когда вернулся с работы. Так, между делом. И удовольствия то почти не получил. Сунул под подушку и забыл, пока Женька шум не подняла. Коморка его в школе уже была полна этими и другими нелепыми, но милыми сердцу сокровищами. Беря в руки каждое из них, Родионов мгновенно вспоминал острые ощущения, что доставила ему покража, и в животе у него щекотало, точно в детстве на качелях.

***

Поход в кино срывался по самой неожиданной причине — заартачилась Вероника.

«Ты что, пап, я прописи только начала писать, а еще стих вон какой учить задали,» — упрямилась она.

«Так завтра сделаешь, ведь выходной,» — улещивал Олег.

«Не успею,» — решительно отрезала Вероника. — «Надо еще рисунок нарисовать на тему «Как я провела лето».

То ли отсутствие матери сказывалось, то ли такой уж она уродилась, но была Вероника не по возрасту серьезна и ответственна. В этом Олегу повезло. На дочь всегда можно было положиться. Она не забывала закрыть входную дверь на ключ, когда уходила, и непременно подергать ручку, проверяя этот факт; не ленилась разогреть суп, вместо того, чтобы пробавляться бутербродами до прихода отца с работы; всегда вовремя возвращала книжки в школьную библиотеку и еженедельно обводила ручкой время начала мультфильмов в программе телепередач, напечатанной в газете.

Конец ознакомительного фрагмента.