Сестры Шанель
Антуанетта и Габриэль «Коко» Шанель всегда знали, что родились для лучшей доли. Брошенные своей семьей, они выросли под присмотром благочестивых монахинь, готовящих сестер для простой жизни жен торговцев или лавочников. Их секретный тайник под половицами, набитый любовными романами и вырезками из журналов – все что у них было, чтобы поддерживать в себе мечты о будущем. Пришло время, когда сестры Шанель должны были выйти в свет и там с яростным упорством доказать, что они достойны общества, которое никогда их не принимало. Это путешествие привело их из бедности в модные кафе, великолепные залы Виши и маленький шляпный магазинчик в Париже. И в то время как имя одной из сестер стало известно по всему миру, вторая долго оставалась в тени. Пришло время узнать и ее историю.
Оглавление
- Подопечные. Обазин. 1897–1900
- Новые силуэты. Мулен. 1900–1906
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сестры Шанель предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Новые силуэты
Мулен
1900–1906
Когда в первый день пребывания в пансионе Нотр-Дам я расположилась на обед в столовой, ко мне подошла Эдриенн и, наклонившись поближе, зашептала:
— Нинетт, ты не на своем месте. Здесь сидят payantes[15].
Payantes, объяснила Эдриен, это богатые девушки, за которых платят их родители. Мы назывались nécessiteuses[16]. И имели возможность находиться здесь за счет благотворителей. Я быстро усвоила, что в пансионе у каждого свои места. Наше оказалось на самом дне.
— Посмотрите, как они едят, — хмурилась Габриэль, глядя на столик богачек в другом конце комнаты. — Точно свиньи у корыта. А вот эта уродина! — продолжала она. — Ее кожа похожа на Центральный массив, а подбородок — словно Пюи-де-Дом. И все же она уверена, что лучше нас. И та, — кивнула она в сторону темноволосой девушки, сидевшей к нам ближе всех. — Если ты богат, это вовсе не означает, что тебе не нужно мыться. Я даже отсюда чувствую, как от нее несет.
У нас были разные столы, разные спальни, разные классы, разная форма. Мы все носили черные блузы и юбки, но если у payantes они были новые и хрустящие, из гладкой и дорогой ткани, то у нас — плохо подогнанные, с чужого плеча, с маслянистым блеском от износа, выцветшие от слишком частых стирок. Мы надевали поверх формы фартуки, потому что, пока payantes наверху упражнялись в игре на пианино или причудливом рукоделии, мы внизу мыли полы или скребли кастрюли. Все ученицы носили на плечах пелерины, маленькие накидки, похожие на цветочные лепестки; у них — из роскошного темно-красного кашемира, у нас — из черной шерсти, грубой и узловатой, будто payantes были розами, а nécessiteuses — сорняками.
В Обазине мы сознавали в полной мере, что бедны, но там были бедны все. Мы не думали об этом постоянно. Здесь же нам напоминали о нашем скромном положении каждую минуту.
Даже на торжественной Мессе у nécessiteuses было свое место.
В соборе богатые девушки первыми проходили в престижную центральную часть нефа вместе с остальной паствой, в то время как мы, олицетворение католической благотворительности, ютились в стороне и кое-как размещались под парящими сводами и стрельчатыми арками, среди скульптур, горгулий и разноцветных витражей, которые Габриэль называла грубыми. Все это так отличалось от строгой простоты Обазина! Канониссы присоединялись к payantes, напоминая богатых старых тетушек; возможно, так оно и было. Только одна пожилая канонисса, сестра Эрментруда, сидела с нами в качестве наставницы; очевидно, при жеребьевке ей досталась короткая палочка.
— Удивительно, что они считают нас достойными Тела Христова, — вздохнула Габриэль однажды. Это было в воскресенье, когда мы только что приняли святое причастие и снова опустились на колени для долгой безмолвной молитвы.
— Тело получают они, — усмехнулась я. — Скорее всего, нам достается рука или нога.
Я не собиралась их смешить, но стоявшая рядом со мной на коленях Эдриенн фыркнула. Краем глаза я заметила, что она пытается сдержать смех. Ее плечи тряслись. Лицо порозовело. Зараза перекинулась на Габриэль, а потом на меня. Чем больше мы старались сохранять серьезный вид, тем смешнее нам становилось. Девушки, стоявшие поблизости, смотрели на нас и хмурились, боясь, что мы можем навлечь на всех неприятности. Смех во время мессы был практически смертным грехом.
Но сестра Эрментруда плохо слышала, а остальные канониссы находились далеко, по другую сторону прохода. Они никак не могли нас видеть и слышать. Они даже не могли дотянуться до нас палкой. Высокие и могучие, защищенные своим высоким и могучим миром, они понятия не имели, чем могут заниматься низшие.
— Пусть мы не можем позволить себе дорогих тканей, — заявила Габриэль, — зато можем подогнать форму так, чтобы она отлично сидела. Эти овцы ничем не лучше нас.
Когда мы впервые прибыли в пансион полгода назад, нам выдали по два комплекта униформы nécessiteuse. Теперь, в комнате Эдриенн — любимицы канонисс, благодаря чему в ее распоряжении была монашеская келья, — я, не скрывая тревоги, таращилась на вторую униформу Габриэль, распоротую по всем швам: рукава и воротник вместе с частями юбки разложены на кровати, как кусочки головоломки.
— Не волнуйся, — успокоила она меня. — Я соберу все кусочки вместе, да так, что они будут отлично подогнаны. Посмотрите, какие дурацкие рукава. Мы похожи на клоунов. А эти юбки! Как будто мы бегаем в мешках на ярмарке.
Это было правдой. Я весь день ходила, чувствуя себя картошкой с ногами. В то время как Эдриенн казалась гармоничной даже в подобной униформе: ее естественная грация каким-то образом компенсировала плохое качество платья. Наши с Габриэль хрупкие фигурки терялись в ткани, подобно Ионе в чреве кита[17]. Наши несуразные рукава попадали в суп, в чернильницы, в воду для мытья посуды; во время ходьбы мы спотыкались о длинные подолы юбок, потому что цеплялись за них носками ботинок.
Я знала, что канониссы накажут Габриэль за уничтожение чужого имущества, за тщеславие, за множество других грехов, о которых они будут голосить, как Моисей, с громом и молнией, под звуки труб. Но потом я вспомнила, как смотрят на нас богачки — всегда свысока! — и принесла свою запасную форму и распорола на ней швы. Каждый раз, когда я дергала за ниточку, мне казалось, что я дергаю за волосы ухмыляющуюся payantes или смягчаю напряженные выражения лиц монахинь.
В течение двух недель мы работали тайком, при любом удобном случае. Эдриенн помогала когда могла.
— Нинетт, у тебя слишком крупные швы. Сделай потоньше, — наставляла меня Габриэль, и ее густые черные брови сходились на переносице, образуя морщинку.
— Вынь эту нить, Нинетт, и сделай шов еще раз. Он кривой.
— Нет, Нинетт, не слепой стежок. Используй перекрестный, чтобы подшить подол. Тут нужна дополнительная поддержка.
Было время, когда мне хотелось ткнуть ее иголкой. Но это была серьезная работа. Мы не просто подшивали или вышивали крестиком простыни и наволочки для чужой постели, как это было в Обазине. Здесь все было иначе. И моя сестра была так же придирчива к своей работе, как и к моей. Если ее что-то не устраивало, она начинала все сначала и заставляла меня делать то же самое. Теперь, когда она делала это для себя, шитье приобрело для нее привлекательность. Она примеряла свою обновленную форму и внимательно изучала ее в отражении окна, а потом заставляла меня примерять свою, одергивая ее так и эдак.
— Нет, — качала головой Габриэль. — Нет. Все равно неправильно.
Когда она наконец осталась довольна, наступило время для нашего грандиозного выхода.
На восходе, в тусклом утреннем свете, я застегнула свою новую блузку, разгладила юбку, расправила плечи и выпятила грудь. Весь день во время уроков и за едой остальные nécessiteuses бросали на нас любопытные взгляды. Даже кое-кто из payantes, обычно не обращавших на нас внимания, украдкой рассматривал нас.
Дизайн одежды почти не изменился. Наши правки были едва уловимы. Однако теперь форма сидела как влитая, подчеркивала тонкие талии, до этого скрытые под массой ткани, и позволяла нам свободно двигаться. Словом, мы смотрелись вполне достойно.
Нет, мы не казались состоятельными, но выглядели Кем-то Лучше и впервые чувствовали себя именно так.
Наши новые силуэты заметили не только девушки.
В тот же день перед обедом нас с Габриэль позвали в кабинет матери-настоятельницы. Аббатиса преподавала естественные науки, повсюду на стенах висели рамки, где аккуратными рядами были приколоты бабочки, ниже располагались витрины с окаменелостями и костями, все классифицировано и помечено, все на своих местах. Я никак не могла отделаться от ощущения, что в воздухе витает запах мертвечины. Среди этих реликтов, неодобрительно хмурясь, стояли сестры Гертруда и Иммакулата. Мы присели в реверансе, потом сложили руки перед собой и уставились в пол.
— Что вы сделали со своей одеждой? — спросила сестра Иммакулата.
— Мы просто подогнали ее по фигуре, — ответила Габриэль. — Теперь она нам подходит.
— Значит, подходит? — процедила сестра Гертруда. — А чем, позвольте спросить, ваша одежда не устраивала вас раньше? Разве она не прикрывала вашу плоть? Не защищала вас от холода? Не говорила о вашей скромности?
— Все так, сестра, — ответила Габриэль, поднимая глаза. — Но она также мешала.
— Мешала чему? — уточнила мать-настоятельница, и по ее лицу поползли розовые пятна. — Твоей гордыне?
Сестра Иммакулата подошла поближе, надела очки и осмотрела рукав Габриэль, кромку подола и шов на плече.
— Хм, — только и проговорила она.
Затем повернулась ко мне, изучила юбку, боковой шов, пояс.
— Хм, — повторила она.
Сестра Иммакулата заставила нас поднять руки и повернуться. Затем протянула свои очки сестре Гертруде, которая внимательно осмотрела сделанные нами швы; то же самое проделала мать-настоятельница.
— Очень аккуратно, — пробормотала она. — Никаких ненужных украшений. Отличная работа.
— Швы ровные и почти незаметны, — подхватила сестра Гертруда, и сестра Иммакулата кивнула в знак согласия.
Габриэль скрестила руки на груди.
— Одежда payantes хорошо подогнана. Почему нашу нельзя подогнать?
Канониссы напряглись. В комнате словно перестало хватать воздуха. Мне захотелось протянуть руку и дернуть Габриэль за ее идеально сшитый рукав.
Сестра Гертруда шагнула к Габриэль. Палец монахини был так близко к вздернутому подбородку моей сестры, что почти касался его.
— Вы, мадемуазель Шанель, гордая девушка. Именно гордыня превратила Люцифера в сатану. Гордость заставила Еву вкусить запретный плод. Гордость есть начало греха, и тот, кто имеет ее, изольет мерзости…
Мать-настоятельница подняла руку, прерывая этот поток красноречия.
— В часовню, мадемуазель. Вы обе можете носить свою перешитую форму, но прямо сейчас вместо обеда вы встанете на колени и будете молиться за свои души. В Послании к Колоссянам сказано: облекитесь в сердечное сострадание, в великодушие и смирение. Вот что важно.
Всю дорогу до часовни мое лицо горело. Смирение? Payantes не были одеты ни во что, кроме высокомерия. Я опустилась на колени, но, вместо того чтобы молиться о смирении, вознесла благодарность. Монахини всегда говорили о прозрении, и теперь, благодаря гордой Габриэль, оно впервые нашло на меня. Нам не нужно мириться с той участью, которую нам уготовили. С плохо сидящей формой, с чем бы то ни было. Больше — нет! Не теперь, когда у нас есть желание и наши умелые руки.
Это нечто большее, чем просто облегающая юбка или блузка. Это — о будущем, о силе, которую я никогда не чувствовала раньше, и все это из-за кроя ткани и расположения швов.
В Мулене воздух низко гудел днем и ночью, город пульсировал, шумы и запахи la vie[18] просачивались сквозь стены, полы, окна. В мире сменялись времена года, и только в пансионе Нотр-Дам все оставалось неизменно.
Я не был уверена, что хуже: быть так далеко от жизни, гор и лесов или быть так близко, что можно услышать ее по ту сторону запертых дверей, но не иметь возможности дотронуться.
С тех пор как бабушка с дедушкой перебрались в Мулен, поездки в Клермон-Ферран прекратились. Нам позволяли выходить из пансиона только на воскресную мессу. Мы парами шли по узкой мощеной улице к ближайшему собору, искоса поглядывая на училище для мальчиков, чтобы хотя бы мельком увидеть их: в черных рубашках и широких черных галстуках, курящих crapulos[19] во дворе, подальше от глаз учителей. Каждая надеялась поймать на себе их взгляд. Если мы оборачивались, проходя мимо Hôtel de Ville, рассматривая стильных путешественников с кучей чемоданов, шляпных коробок и впечатлений от других мест, канониссы бранили нас.
— Следите за глазами! — шипели они, предупреждая нас, чтобы мы не зевали.
Мы жили в Мулене чуть больше года. В июне мне должно было исполниться шестнадцать, я вытянулась. И теперь носила длинную, доходящую до лодыжек юбку и рубашку, которая застегивалась спереди, а не сзади. У меня начались менструации, и Габриэль показала мне, как пользоваться тканью и марлей. «Англичане высадились на берег», — говорили мы, девушки, когда это происходило (английские солдаты носили красные мундиры). Или это был «момент Луны». В Обазине монахини называли это проклятием, доказательством наших грехов и нечистоты, покаянием за предательство Евы в Эдемском саду.
— Это проклятие, — впервые согласилась с ними Габриэль. — Но это также означает, что здесь нам осталось недолго. Мы сможем уехать и жить, как хотим, стать теми, кем хотим.
Я знала, кем хочу быть, но никогда не думала о том, как именно я этого достигну. Героинь Декурселя обязательно ждал счастливый конец.
Для Эдриенн этот счастливый конец внезапно оказался под угрозой.
У нее появился поклонник, мсье Франсуа Кайо, деревенский нотариус из Варенна, маленького провинциального городка, куда она часто ездила навещать свою сестру Джулию. Он засыпал девушку любовными письмами, и Эдриенн читала их с величайшим огорчением.
— Он стар, а я молода, и если я думаю о нем, мое сердце не парит, мой пульс не учащается, — объяснила она мне и Габриэль однажды днем, когда мы прогуливались в маленьком парке перед пансионом. Подобные прогулки стали доступны нам только потому, что Эдриенн, любимица канонисс, была нашей тетей. В мелодрамах, как правило, герои узнавали, что они влюблены, благодаря парящим сердцам и бешено бьющемуся пульсу. — У меня не кружится голова и не подкашиваются ноги. Я просто чувствую себя подавленной.
Месье Кайо не был кавалерийским офицером в алых бриджах. Он не появлялся на страницах светских газет и журналов. В нем не было ничего от героев Декурселя. Месье Кайо, овдовевший, толстый, почти вдвое старше Эдриенн, просто нуждался в жене, которая готовила бы, убирала и отстирывала чернила с его манжет.
— Поначалу, — призналась Эдриенн, — я не задумывалась над тем, что в каждый мой приезд в Варенн Джулия приглашает его на ужин. Представить не могла, что это намеренно. Даже несмотря на то, что она постоянно твердила, какая это отличная партия, я не обращала на месье Кайо внимания. Но теперь они хотят, чтобы я вышла за него замуж!
Они — тетя Джулия и бабушка — были в восторге от этого брака.
— Говорят, это большая удача для дочери бродячих торговцев, — чуть не плакала Эдриенн. — Они утверждают, что у меня больше никогда не будет такого шанса.
Наша бедная тетя вертела в руках носовой платок. Не о таком будущем она мечтала. Не о таком будущем мечтали мы.
— Но ведь ты не собираешься выйти за него замуж? — спросила я.
— За старого деревенского нотариуса? Конечно, нет! — ответила за нее Габриэль.
Но почему молчит Эдриенн?
Наконец она остановилась и повернулась к нам с выражением чистой муки на лице.
— Я просто не знаю, как сказать об этом Джулии и маме. Они будут так разочарованы!
— Просто скажи им, что ты этого не сделаешь, — взволнованно произнесла я. — Они не могут заставить тебя. Ты никогда не будешь с ним счастлива.
— Скажи им, что Марии-Антуанетте было велено выйти замуж за Людовика Шестнадцатого, и посмотрите, что с ней случилось! — Габриэль издала булькающий звук и провела пальцем по шее, словно разрезая ее.
Эдриенн не рассмеялась и даже не улыбнулась.
— Что, если они правы? — спросила она. — Что, если месье Кайо — лучшая партия, на какую я могу рассчитывать? Я дочь торговцев. С чего мне вообще чудится, будто я достойна большего?
Эти слова огорчили меня.
— Они не правы! — запротестовала я. — Ты достойна лучшего!
Все очень просто. Я подумала, но не произнесла это вслух, потому что ощутила себя пустой, как тростник. «Если уж ты не достойна, что тогда говорить о нас?»
Эдриенн с трудом убедила тетю Джулию пригласить меня и Габриэль в Варенн на праздник Первое мая — lafête du muguet[20]. Мы не носили алых бриджей, но были готовы сражаться с этой тетушкой, которую мы никогда не встречали и которая не сознавала истинной ценности Эдриенн.
Тетя Джулия, та самая, что познакомила нас с мелодрамами. Эдриенн говорила, что у нее дома их целая куча, вместе с журналами и корзинами, полными швейных изделий, из которых она делала всевозможные украшения для одежды, штор и обивки. Ее любимым занятием была отделка шляп.
Она покупала простые шляпки в универмаге в Мулене или в Виши, затем нашивала на них перья, шелковые цветы и ленты, иногда все сразу.
— Джулия — кутюрье, — сообщила Эдриенн. — Она продает одежду и шляпы дамам из Варенна.
— Дамам из Варенна? — переспросила Габриэль. — Сколько их там? Три?
— Три дюжины, — рассмеялась Эдриенн. — Наверное.
Тетя Джулия сама приехала за нами в Мулен, ее небрежно надетая шляпка была украшена лентами и множеством перьев.
Она размахивала в воздухе железнодорожными билетами. Благодаря ее мужу Полу — начальнику станции — всем Шанель был обеспечен бесплатный проезд.
— Пошли скорее, — сказала она. — Иначе мы рискуем опоздать на поезд.
Выйдя из пансиона, мы прошли мимо сверкающих черных ландо, запряженных четверкой лошадей, ожидающих payantes, чтобы отвезти их на праздник. В теплом воздухе витал аромат ландышей, прекрасными букетами которых были заполнены все цветочные лавки. Сирень цвела пурпурными гроздьями, на деревьях мерцали и плясали листья, чувствуя себя свободными, хотя, подобно нам, они были связаны. Тетя Джулия и Эдриенн шли впереди, а мы с Габриэль следовали за ними, делая вид, что мы заядлые путешественницы, а не бедные родственницы с ограниченными возможностями и бесплатными билетами. На улицах было не протолкнуться из-за лошадей, повозок и экипажей, город жил в своем ритме, люди толпились в кафе и магазинах.
На вокзале носильщики тянули за собой тележки, нагруженные чемоданами и сундуками. Здесь я вдруг заметила, что Эдриенн двигается чуть медленнее, слегка покачивая бедрами, и Габриэль тоже. Оглядевшись, поняла, почему. Мы как раз проходили мимо группы офицеров с лихо закрученными усами и в алых бриджах. Они смотрели на Эдриенн и Габриэль с интересом, как кошки на мышей. Странная, но приятная вибрация прошла сквозь меня, когда я поймала их взгляды на себе. Я постаралась идти плавно.
Но когда мы дошли до платформы, тетя Джулия строго посмотрела на Эдриенн и, прежде чем обратиться к кондуктору, произнесла:
— Господа офицеры не женятся на дочерях коробейников.
Ее слова причиняли боль. Габриэль попыталась успокоить Эдриенн, стоявшую с остекленевшим взглядом:
— Сейчас одна тысяча девятьсот второй год. Новый век. Любой офицер предпочел бы тебя payante с плоским лицом.
На вокзале Варенна нас встретил дядя Поль, к счастью, без сопровождения старого толстого джентльмена с чернильными пятнами на манжетах. На нем была шляпа-дот, украшенная золотой тесьмой, и он имел осанку генерала, командующего войсками — правда, железнодорожными. Длинный солидный сюртук доходил ему до колен, манжеты были украшены золотыми галунами, медные пуговицы с надписями «Chemin de Fer» и «Paris Orleans» ослепительно сверкали. На шее у дяди висел свисток. Он так же, как и офицеры, был человеком в форме, но совершенно не походил на них, его манера поведения не отличалась ни дерзостью, ни развязностью. Тетя Джулия шла рядом с ним с нарочито надменным видом. Здесь, в Варенне, ее муж имел какой-то вес, а значит, и она тоже.
Но в отличие от Мулена в Варенне не было публики, которой дядя Поль мог бы руководить. Пока мы шли по тихой Авеню-де-ля-Гар, отдаляясь от центра города, мимо нас время от времени проезжали на телегах фермеры или подмастерья, но ни экипажей, ни ландо не было видно. Дома аккуратно выстроились в один ряд, не так, как в Мулене, где они буквально громоздились друг на друге вдоль узких извилистых дорог. Тут не было никакой суеты, лишь звук наших шагов по старой булыжной мостовой. Варенн был еще одной деревней, похожей на Обазин. Пригоден для стариков и тех, кто нуждается в деревенском воздухе, но это точно не то место, где Эдриенн хотела бы провести остаток своей жизни.
К счастью, дом тети Джулии и дяди Пола со светло-голубыми ставнями и оконным ящиком, увитым пышной красной геранью, выглядел довольно веселым. На первом этаже располагались гостиная и кухня. Наверху, как сказала нам Эдриенн, находились три маленькие спальни. Я в изумлении оглядывалась вокруг. Желтые занавески в разноцветных лентах и цветочках обрамляли окна. Подушки были взбиты и расшиты бисером, скатерти отделаны кисточками и галунами. Казалось, тетя Джулия стремилась украсить все, даже маленьких мальчика и девочку, которые вышли поприветствовать нас. Я и забыла, что у нее тоже есть дети. Они направились прямо к Эдриенн, которая обняла их.
— Это Марта, — сказала тетя Джулия нам с Габриэль, положив руку на плечо девочки в платье с бесчисленными оборками. — А это Альбер.
Я внутренне съежилась. Альбер. Тетя Джулия назвала своего единственного сына в честь нашего отца.
Должно быть, они были близки. Но, очевидно, любовь к брату не распространялась на нас. После смерти матери мы вполне могли жить в этом доме с его дружелюбной геранью и причудливыми занавесками. Места было предостаточно. И тогда бы мы тоже носили платья с кучей оборок.
Я покосилась на Габриэль. В ее холодном взгляде читались мои мысли. Где бы мы ни были, всегда одно и то же. Пребывание рядом с payantes — напоминание о том, что мы nécessiteuses. Быть рядом с семьей — напоминание о том, что мы никому не нужны.
Кроме Эдриенн.
Она помогала нам, когда никто и не пытался. Теперь мы поможем ей.
При первой возможности мы принимались по очереди читать вслух истории о сердечных делах. Но тетя Джулия, не обращая на это внимания, хвалила месье Кайо, который был «уважаемым арбитром конфликтов», «умным составителем контрактов» и «доверенным хранителем семейных тайн».
— Джулия, — наконец не выдержала Эдриенн, натянуто улыбаясь и отчаянно пытаясь перевести разговор. — Почему бы тебе не показать Габриэль и Антуанетте, как делать цветочки из ткани?
— Как те, что на занавесках? — подхватила я, пытаясь помочь. — Мне очень хочется узнать, как их сшить. Они такие красивые!
Габриэль сердито покосилась на меня, потому что считала все эти украшения вульгарными.
Мы собрались вокруг кухонного стола, и тетя Джулия достала корзинку с заготовками.
— Эдриенн, — не унималась она. — Ты помнишь, что у месье Кайо один из лучших домов в Варенне?
Я прервала ее, чтобы сменить тему, и затараторила:
— Знаете, в пансионе нас не обучают ничему полезному. А мы не собираемся жить в простой, скучной одежде, когда уедем. Учиться тому, что делаете вы, гораздо практичнее. — Я натянула нитку, прошитую через квадратный лоскут ткани, так туго, как она показала, и квадрат превратился в цветок. — Вуаля!
Но тетя Джулия не слушала. Она продолжала рассказывать о доме месье Кайо, будто это был сам Версаль, описывая, какие у него грандиозные планы касаемо «внутренней сантехники» и «газовых устройств».
Габриэль в сотый раз закатила глаза. Эдриенн нахмурилась, и я снова встряла:
— Хотела бы я знать, как украсить шляпу!
— О да, — подхватила Эдриенн. — Покажи нам, пожалуйста, Джулия.
Тетя достала другую корзинку, почти доверху заполненную перьями, цветами и миниатюрными копиями фруктов. Она говорила об их размещении, о том, как правильно расположить, как прикрепить. И о месье Кайо!
— И это все? — удивилась тетя Джулия, когда Габриэль протянула ей соломенную шляпку, украшенную всего лишь одной лентой. — Не хочешь добавить еще одну-две ленты? Или хотя бы гроздь винограда?
— Нет, — отрезала Габриэль.
— А я бы так и сделала, — попыталась я смягчить ситуацию.
Мне казалось, нам не стоило слишком явно демонстрировать наше отношение к ее стилю.
Тетя Джулия повернулась к Эдриенн и заявила с искренним воодушевлением:
— Когда ты будешь жить здесь, в Варенне, у нас будет свой собственный магазин модных платьев. Разве это не прекрасно? Все захотят покупать наши творения! — Габриэль закашлялась. — Месье Кайо пользуется в городе большим уважением, — сказала тетя Джулия. — Он очень хорошо зарабатывает. Вот что важно.
Эдриенн попыталась не уступать:
— Для меня важно не это.
— Не говори глупостей. Шанель всегда были бедны. С трудом выкручивались. Переезжали с места на место. Но у тебя есть шанс стать такой, как я. Выйти замуж за солидного человека. Иметь собственный дом. Выбиться в люди. Это большая честь, что месье Кайо хочет жениться на тебе.
— И я бы оскорбила его, согласившись выйти за него замуж, когда не испытываю к нему никаких чувств, — проговорила Эдриенн.
— Ты бы научилась любить его.
— Как говорят священники, мы должны научиться любить прокаженных и нечистых, — пробормотала Габриэль.
Я подавила смешок.
Тетя Джулия резко обернулась:
— Что ты сказала?!
Выражение лица Габриэль было воплощением невинности.
— Мои руки. Мне нужно их вымыть. Они запачкались.
Месье Кайо должен был прийти на обед на следующий день, так что тетя Джулия заставила нас с утра до ночи вытирать пыль и полировать все до блеска. На кухне мы зачем-то снова перемыли чистую посуду.
Я не сводила глаз с Эдриенн. С тех пор, как мы приехали, она все больше бледнела. Я всегда считала, что жить без родителей, когда о тебе никто не заботится, — тяжкое бремя. Но теперь поняла, что в этом была определенная свобода. Что бы мы ни делали, терять нам было нечего и некого.
При любой возможности Габриэль пыталась показать Эдриенн, насколько дурно жить в этом городе и во что превратится ее жизнь, если она выйдет замуж за месье Кайо.
— Шляпы тети Джулии вульгарны.
— Марта — смиренная маленькая мышка.
— У Альбера постоянно течет из носа. Это отвратительно!
— Ты слишком хороша для нотариуса, Эдриенн. Пусть подождет несколько лет и женится на Марте.
Короче говоря, мы убеждали, что, отказавшись от этого замужества, та много не потеряет.
Позже той ночью, казалось, Габриэль наконец-то достучалась до нее.
— Тетя Джулия так нервничает, — говорила моя сестра, распуская волосы; темные пряди падали ей на спину, густые и пышные. — Словно приедет сам папа римский, а не сельский нотариус. Он, вероятно, будет использовать свою салфетку в качестве слюнявчика. Ты должна быть стойкой, Эдриенн. Не позволяй тете Джулии запугать тебя. Ты слишком молода, чтобы осесть в этом болоте. У тебя вся жизнь впереди. Правда, Эдриенн?.. Эдриенн?
Мы обе замерли, когда увидели, что девушка не вынимает булавки из шиньона, не расшнуровывает ботинки и не расстегивает пояс. Вместо этого она вытащила что-то из книги, которую читала, и подняла вверх: то был железнодорожный билет.
— Я никогда не видела Парижа, — сказала она. — Поехали в Париж.
Габриэль рассмеялась. Я почти тоже. Это было не похоже на Эдриенн — предлагать что-то столь радикальное, столь рискованное.
— Ты ведь не серьезно? — осторожно спросила Габриэль.
— Я абсолютно серьезно. Сейчас мы можем спокойно уйти. До утра никто не хватится. Я уточнила расписание. Последний поезд отходит через пятнадцать минут.
Мы уставились на нее. Она даже бровью не повела.
— Ты уверена, что хочешь этого? — пролепетала я. — Джулия будет в ярости. Возможно, никогда не простит тебя.
Обычное спокойствие Эдриенн сменилось решимостью.
— Единственное, в чем я уверена: я не могу больше оставаться здесь ни минуты. — Она укладывала одежду в сумку. — Джулия невыносима. Да, я ее разочарую. Да, я разочарую своих родителей. Да, я разочарую бедного месье Кайо. И думаю, что лучше сделать это с размахом.
Я поймала себя на том, что натягиваю ботинки. Рядом Габриэль заново собирала волосы.
— У меня же есть деньги, — вспомнила я. — Монеты, которые сестра Ксавье вернула мне, когда мы уезжали из Обазина. Они у меня с собой. Это немного, но для начала хватит.
— Мы снимем комнату. — Голос Габриэль слегка дрожал. — И мы всегда сможем найти работу белошвеек, пока не определимся, чем будем заниматься по-настоящему. И почему мы не подумали об этом раньше? Прощайте, канониссы! Прощайте, payantes. Прощайте, тетя Джулия и ваш нотариус. Мы едем в Париж!
Дядя Пол и тетя Джулия всегда рано ложились спать. Он просыпался до рассвета, а она еще раньше, чтобы приготовить ему завтрак и смахнуть с мундира навязчивые ворсинки, которые могли скопиться за ночь. Марта и Альбер тоже были в постели, поэтому ускользнуть незаметно не составило труда.
Идя по Авеню-де-ла-Гар, мы оглядывались по сторонам, словно ночные воры. На станции поезд кряхтел и плевался на рельсы паром, и я почувствовала нервную дрожь, когда из трубы повалил черный дым. Хуже того, в воздухе пахло углем, как будто дядя Пол спал не в своей постели, а позади нас, наблюдая за каждым нашим движением, ожидая, когда нас поймают.
Когда мы шли через станцию, у меня было странное ощущение, что мы шагаем в будущее, оставляя прошлое за закрытой дверью.
В Париже мы будем свободны!
На платформе было малолюдно. Мы торопились к вагону второго класса и были уже на полпути, когда Эдриенн ахнула и уставилась на молодого человека в такой же униформе, как у дяди Пола, но без золотых галунов.
— Мадемуазель Шанель, — улыбнулся он, глядя на нее влюбленными глазами и вместе с тем с любопытством.
Я затаила дыхание, мои ботинки внезапно стали свинцовыми. Юноша явно был удивлен. Он вполне мог помешать нам сесть в поезд. И он может рассказать дяде Полу!
Но Эдриенн быстро взяла себя в руки.
— Месье Дюбуа, — проворковала она, очаровательно кивая в знак приветствия.
— Что вы делаете здесь в столь поздний час? Где господин Костье? — спросил юноша, глядя за спину Эдриенн.
Наша тетя вынула носовой платок и изящно промокнула уголки глаз. О, то была самая прекрасная картина страдания, которую я когда-либо видела.
— Мы получили ужасные новости из Парижа.
Я с благоговейным трепетом слушала, как Эдриенн, никогда не лгавшая, объясняла месье Дюбуа, что мы ее племянницы, получившие сегодня телеграмму из Парижа с известием о неожиданной смерти нашего дорогого дяди. Габриэль, нахмурившись, потянулась за носовым платком, я тоже достала свой и даже пару раз шмыгнула носом.
— Похороны завтра, — продолжала Эдриенн. — Я как тетя должна сопровождать девочек, чтобы они могли отдать последний долг. — Она положила руку в перчатке на плечо месье Дюбуа, ее карие глаза впились в его. — Мой шурин предупредил, что вы будете здесь, и он более чем доверяет вам и просит обеспечить нашу безопасность при посадке в вагон. По приезде в Париж нас встретят родственники.
Месье Дюбуа вытянулся в струнку и прочистил горло.
— Месье Костье всегда может на меня рассчитывать.
Он торжественно, словно под похоронный марш, нарочито официально провел нас через вокзал к двери вагона. Я готова была броситься внутрь, но мы сели не торопясь, с достоинством, как подобает настоящим леди, сопровождаемым своей тетушкой. Месье Дюбуа закрыл за нами дверь; мы молчали, только расправляли юбки на коленях и не осмеливались выглянуть в окно, опасаясь увидеть дядю Пола и тетю Джулию, бегущих через станцию, чтобы остановить нас.
— Давай же! — мысленно торопила я поезд. — Трогайся!
Наконец раздался пронзительно громкий свист. Поезд запыхтел, дернулся вперед, потом назад. Вокруг все вибрировало, я чувствовала, как эти волны отдаются во мне, как колеса скрежещут по рельсам. Еще один долгий выдох, за окном заклубился белый пар — и поезд двинулся вперед, прочь от станции.
Мы были в пути.
Это была идея Габриэль — пробраться в вагон первого класса.
Мы ехали несколько часов. Время было за полночь. Очень хотелось есть. Нас трясло от холода. Уж наверняка там теплее.
— Мы не видели контролера по крайней мере три остановки, — сказала Габриэль, имея в виду человека с суровым лицом, который ходил по проходу после каждой станции: «Дамы, господа, билеты, пожалуйста». Он напоминал мне деревенского крысолова, патрулирующего переулки, выслеживая добычу. — Он крепко спит, как и все на свете в такой час.
Мы чувствовали себя храбрыми. Слишком храбрыми.
Мы сняли с вешалок сумки и прокрались через тамбур. Все было тихо, если не считать лязга поезда и стука колес по рельсам. Войдя в вагон первого класса, мы на мгновение замерли, пораженные его длиной. Замысловатые светильники украшали ярко расписанный потолок. В проходе был расстелен узорчатый ковер. По одной стороне вагона вдоль стен располагались мягкие скамеечки, обитые роскошными тканями коричневого, синего и золотого цветов. По другую сторону висели длинные, до самого пола, бархатные шторы: одни были задернуты, другие собраны, открывая нашим взорам пустые застеленные постели в купе.
Это напомнило мне общежитие payantes в пансионе, где у каждой была большая кровать, стоящая в углу, толстая занавеска для уединения, полка для собственного фарфорового таза, украшенного голубыми цветами.
Была глубокая ночь. Пассажиры спали за занавесками. А здесь, в самом конце, была свободная кровать с большими подушками и мягкими одеялами, манящими нас внутрь…
«Дамы, господа, билеты, пожалуйста…»
К тому моменту, когда мы услышали его, было уже слишком поздно. Я открыла глаза и увидела заглядывающего к нам контролера с лицом крысолова. Заметив нас, он отдернул штору и теперь стоял с самодовольным видом победителя. Всего секунду назад я погрузилась в блаженный сон élégante. Габриэль и Эдриен тоже задремали. И вот мы — крысы. Мы вскочили с кровати, пытаясь собраться с мыслями.
— Это еще что такое? — рявкнул мужчина. — Что вы здесь делаете?
— Место пустовало, — ответила Габриэль. — Мы никому не помешали.
— Но у вас нет билетов в первый класс!
— Месье, — пролепетала Эдриенн. — Пожалуйста. Мы вернемся в свой вагон. Мы совершили ошибку. Пожалуйста, извините нас. — Она захлопала ресницами и очаровательно улыбнулась.
Но это был не помощник начальника станции из маленького городка. Это был контролер железной дороги Париж — Орлеан, которому было поручено обеспечивать законность проезда в золотой город и из него.
— Простить вас? — усмехнулся он. — Нет, до тех пор, пока вы не заплатите за три билета первого класса плюс штраф.
— Но у нас нет денег, — сказала Габриэль.
— Неужели? Мы прибудем в Париж через десять минут. Вы сможете рассказать об этом в префектуре, когда я арестую вас за кражу и незаконное проникновение.
Эдриенн побледнела, лицо Габриэль стало мрачнее тучи. Когда я вытаскивала из сумочки деньги, в моих ушах стоял оглушительный рев, и это был не поезд.
«Крысолов» забрал все до последнего сантима.
В Париже поезд стоял в ожидании высадки и посадки пассажиров. Вернувшись в вагон второго класса, мы, потрясенные, ждали, когда он двинется обратно по тому же маршруту, по которому только что проехал. Но возвращение в Варенн было немыслимо.
Тетя Джулия наверняка в ярости. В маленьких городках сплетни распространяются молниеносно, и скоро все узнают, что Эдриенн сбежала от уважаемого нотариуса. Когда-то милая девушка, будут говорить они, теперь напускает на себя такой вид, будто Варенн и нотариус недостаточно хороши для нее, простой дочери торговцев. Они обвинят нас с Габриэль — паршивых овец, таких же, как наш лживый отец, — в дурном влиянии. И это еще не все. Контролер с дьявольским взглядом может донести на нас! И тогда работа дяди Пола окажется под угрозой. Он может лишиться своего важного сюртука с причудливыми пуговицами и золотыми галунами.
Нам оставалось только ехать в Мулен и вернуться в пансион.
Бедная Эдриенн. Я внимательно смотрела на нее, пытаясь придумать, как бы утешить, хотя сама чувствовала себя очень несчастной.
Но, к моему удивлению, тетя вовсе не казалась расстроенной. Казалось, она… смеется? Мы с Габриэль ошеломленно уставились на нее.
— Мне очень жаль! — Эдриенн замахала носовым платком. — Я просто не могу… ничего с этим поделать… Я просто…
Я забеспокоилась, что переживания от столкновения с контролером довели ее до истерики. Она бросила вызов своей сестре, чего раньше никогда не делала. Все ее существование было перевернуто с ног на голову. Наше, к сожалению, тоже.
— Пожалуйста, не надо так волноваться, — постаралась она взять себя в руки. — Просто я испытываю такое облегчение! Месье Кайо теперь никогда не женится на мне. А Джулия больше никогда не попытается найти для меня партию. Я знаю, вы расстроены, что мы не добрались до Парижа, но я еще никогда не чувствовала себя такой свободной!
Эдриенн улыбалась, румянец снова заиграл на ее щеках, и боль от необходимости вернуться в Мулен поутихла. Может быть, великие перемены происходят не от одного смелого шага. Мы не добрались до Парижа, но попытались. И благодаря этому Эдриенн была все еще свободна. Приключение напомнило мне о том, что случилось, когда мы подогнали нашу форму. Это по сути то же самое, что добраться отсюда туда или как превратиться из живущих за счет благотворительности в elegante. Вы просто не соглашаетесь с тем, что вам навязывают. Вы сами принимаете решение.
— Он называется Дом Грампейра, — сообщила сестра Иммакулата Габриэль и Эдриенн.
Это случилось через несколько месяцев после нашего вынужденного возвращения в пансион, где мы снова заняли свои места, словно ничего не произошло. Было несколько недель тревожного ожидания, что канониссы вот-вот позовут нас для беседы с последующим наказанием. Но, похоже, тетя Джулия не сообщила им, что мы пытались сбежать. Она только вернула нераспечатанными письма Эдриенн с извинениями.
— Они специализируются на кружевах и других роскошных украшениях для модных дам, — продолжала монахиня. — Это недалеко от пансиона, на углу Рю-де-л’Орлаг, где стоит высокая часовая башня. Десбутены — добрая, благочестивая пара, предпочитающая нанимать наших воспитанниц. Им известно, что наши девочки умеют шить. Вы вдвоем едете к ним немедленно. Над магазином есть мансарда, где вы будете спать.
Габриэль и Эдриенн обменялись взволнованными взглядами. Они не могли поверить, что им улыбнулась удача. Я тоже.
— А как же я, сестра? — спросила я. — Я хорошая швея.
— Ты? — сестра Иммакулата нахмурилась. — Ты еще мала, чтобы покинуть пансион.
— Но…
Ее строгий взгляд заставил меня замолчать.
Меня охватила смесь страха и тревоги. Я никогда в жизни не расставалась с Габриэль. Неужели сестра Иммакулата не понимает, что мы всегда должны быть рядом?! Вместе пришли в пансион, вместе должны уйти. И я не маленькая! Мне пятнадцать!
Позже, когда они собирались, Эдриенн попыталась успокоить меня:
— Мы устроимся, Нинетт, а потом вернемся за тобой.
— А что, если вы не вернетесь?
Габриэль перестала возиться с вещами и пристально посмотрела на меня.
— Я знаю, каково это, когда тебя бросают, Нинетт. Я бы никогда так с тобой не поступила!
— Это ненадолго, — сочувственно улыбнулась Эдриенн. — Не волнуйся.
Но я волновалась! Я была на четыре года моложе Габриэль. Может пройти очень много времени, прежде чем канониссы сочтут возможным отпустить меня.
Единственным моим утешением были другие малоимущие: рыжая Элиза, которую мы звали poil de carrotte[21], Сильвия, которая грызла мел, потому что слышала, что от этого исчезают веснушки, полненькая Фифина, плоскогрудая Луиза-Матильда… Они не могли в полной мере заменить Габриэль и Эдриенн, но именно благодаря им я не чувствовала себя одинокой.
За стенами пансиона мы устраивали свои маленькие бунты. Так же, как в Обазине, мы то и дело обсуждали мальчиков. Но теперь мы были старше, более нетерпеливы и измучены непонятными желаниями, что порой вынуждало нас совершать странные поступки. Как-то в воскресенье, возвращаясь с мессы, Сильвия подобрала на тротуаре недокуренную сигарету. В тот же день каждая из нас по очереди приложила ее к губам. Закрыв глаза, мы представляли, что прикасаемся к губам лицеистов, за которыми подглядывали из окна пансиона, выходившего во двор. Иногда, заметив нас, они делали грубые жесты, призывая задрать рубашки. У нас было то, что им было нужно, и это волновало.
А еще мы таскали разные штучки у payantes, пока наполняли водой их кувшины или вытряхивали мусорные корзины. Мы забирали себе предметы, которые были выброшены или валялись без дела, замененные более новыми. У нас были свои тайники с серебряными щетками для волос, у которых отсутствовала щетина, черепаховыми гребнями со сломанными зубьями и потертыми бархатными лентами — остатками мира, столь далекого от нашего. Мы походили на археологов, изучающих реликвии другой цивилизации. Мы, не стесняясь, уносили лосьоны, кремы и пудры — те вещи, которые payantes сами прятали и о пропаже которых не могли донести канониссам, поскольку воспитанницам не позволялось их иметь.
Мы развлекались как могли, чтобы скрасить время, и молились не столько о наших душах, сколько о скорейшем освобождении из нашей священной тюрьмы.
Габриэль и Эдриенн приходили навестить меня, и с каждым разом они все меньше и меньше походили на девушек из монастыря. Теперь это были юные леди из общества. Они иначе укладывали волосы, низко надвигали на лоб шляпы «помпадур», носили совсем другую одежду — блузки с высокими накрахмаленными воротничками, подчеркивающими длинные шеи, и прямые строгие юбки. Но прошло еще немного времени, и они стали выглядеть измученными, с воспаленными глазами, а Габриэль часто раздражалась.
— Я думала, что вас обеих увезли красавцы-офицеры, — пошутила я после того, как они отсутствовали почти девять месяцев.
— Офицеры не заходят в наш магазин, — отрезала Габриэль. — Только богатые высокомерные дамы, которые все еще носят турнюр[22] и пудрятся так, что выглядят словно мешки с мукой. Как будто рождение в богатстве — это какое-то достижение! Удача, вот и все. Это единственное различие между нами и ими.
— Удача, громкое имя и родовой замок, помимо всего прочего, — пробормотала Эдриенн, слабо улыбаясь. Я с тревогой заметила, что даже в ее глазах потускнел огонек.
— Но, по крайней мере, вы свободны, — сказала я. — Вы в большом мире. Вы живете.
Габриэль туже затянула шарф вокруг шеи.
— Мы только и делаем, что шьем. Шесть дней в неделю. Иногда семь. У меня устали глаза, болит спина, болят пальцы. Так что свобода — это последнее, что у нас есть.
Канониссы разрешали девочкам, уже закончившим пансион, участвовать в хоре. И, к моему удивлению, Габриэль и Эдриенн, никогда не проявлявшие особого интереса к пению, через год после отъезда стали приходить на вечерние занятия.
— Мне нужно упражняться, — объяснила Габриэль. Она казалась одержимой и воодушевленной, чего за ней давно не замечалось.
— Упражняться?
— Я хочу стать певицей.
Должно быть, она заметила мое замешательство: вообще-то моя сестра не отличалась хорошим голосом.
— Главное — как ты смотришься на сцене, а не как ты поешь, — произнесла она, рисуясь, словно уже была на публике. — Шитье — это только временно. Как только я стану певицей, я больше никогда не прикоснусь к иголке с ниткой.
Ее новое увлечение помогало расслабляться после тяжелого труда в швейной мастерской. Я была уверена, что это всего лишь мимолетный каприз, но девушки появлялись в хоре каждую неделю. И хотя на улице стоял июнь, Габриэль постоянно носила на шее шерстяной шарф, чтобы поберечь голос.
— Тебе тоже это нужно, Нинетт. Закрывай горло, чтобы не заболеть и не повредить голосовые связки, если хочешь когда-нибудь получить шанс.
Неужели она действительно думает, что я могу быть певицей? На всякий случай я стала более серьезно относиться к занятиям в хоре, хотя тоже не обладала вокальными данными.
Летом у Габриэль и Эдриенн появилась еще одна перспектива.
— Представляешь, Нинетт, — сообщила мне сестра после занятий, — по воскресеньям, когда Дом Грампейра закрыт, мы будем подрабатывать в ателье.
Я не понимала, почему они обе выглядели как заговорщицы, пока Эдриенн не добавила:
— Это место, где молодые кавалерийские офицеры переделывают одежду.
И теперь я не могла дождаться, когда они придут на репетицию хора, чтобы расспросить об ателье.
— Мы работаем в задней комнате, — рассказывала Габриэль. — Но иногда хозяин оставляет дверь открытой, и лейтенанты заглядывают внутрь.
— Нам нельзя отрываться от работы, — продолжала Эдриенн. — Но мы стараемся садиться так, чтобы представить себя наилучшим образом. Иногда они в одних рубашках!
Я живо представила себе эту картину и смеялась до тех пор, пока мимо не прошли две payantes, Эжени и Маргрет — отвратительные создания. Они искоса взглянули на Габриэль и Эдриенн и насмешливо прошептали: «швеи».
Эдриенн проигнорировала их, но Габриэль не сдержалась.
— Посмотрим, кто будет смеяться последним, — огрызнулась она. — Мы-то недолго будем швеями.
— Неужели? — ехидно спросила Маргрет. — Кем же вы тогда будете? Прачками? Горничными?
Габриэль вздернула подбородок и заявила высокомерным тоном:
— Поживем — увидим, не так ли?
Обе насмешницы расхохотались.
— Послушай ее, — говорила Эжени, когда они уходили. — Похоже, она действительно в это верит! И действительно думает, что когда-нибудь выбьется в люди. Да, было бы трогательно, если бы не было так смешно.
Я смотрела на Габриэль, едва сдерживающую гнев и не показывающую вида, что их слова задели ее. В тот момент я видела не свою старшую сестру — я видела маленькую девочку, которая мечтала о Чем-то Лучшем. Я ненавидела Эжени и Маргрет. Мне хотелось отомстить им, причинить боль, как они причинили боль Габриэль, но я не знала, как это сделать, пока несколько дней спустя не пришла моя очередь нести воду в их спальню. В тот раз и каждый раз после я обязательно плевала в их кувшины.
— Вот и ты, наконец! — В голосе Габриэль слышались нетерпеливые нотки. — Ты готова?
Был воскресный, очень теплый для осени день, и по неизвестным причинам меня вызвали в гостиную. Я вошла и увидела Габриэль с Эдриенн в таком приподнятом настроении, что не сразу их узнала. На девушках были новые шляпы, туго затянутые пояса подчеркивали тонкие талии, и создавалось впечатление, что они собираются в какое-то важное место.
— Готова? — удивилась я. — К чему? Разве вы не должны сейчас работать в ателье?
— Мы закончили раньше, — ответила Габриэль.
— Мы заберем Нинетт на час или два, — зашептала Эдриенн на ухо сестре Эрментруде. По воскресеньям канониссы и payantes отправлялись в гости к друзьям или родственникам, оставляя сестру Эрментруду весь день дремать в кресле в гостиной. — Немного свежего воздуха… такой чудесный день… мы вернем ее до ужина, сестра.
— Мы едем к бабушке и Джулии-Берте? — поинтересовалась я для проформы, ответ казался мне очевидным. Куда еще мы могли пойти?
Габриэль загадочно улыбнулась.
— Увидишь, — проговорила она, приводя в порядок мои волосы.
Потом поманила меня за собой к двери, и вот так просто я шагнула из одного мира в другой.
По улицам Мулена Габриэль и Эдриенн двигались легкой, плавной походкой élégantes. Они уверенно прошли по проспекту, свернули за угол и наконец замедлили шаг, когда вдали показалось здание с красным навесом. Он затенял уличное кафе со столиками, накрытыми белоснежными скатертями. За одним из них, небрежно откинувшись на спинки стульев и вытянув ноги, сидели офицеры; похоже, они обратили на нас внимание. Я взглянула на Габриэль и Эдриенн, но они смотрели прямо перед собой, их лица словно застыли, шеи вытянулись, губы слегка изогнулись. Девушки будто намеренно выставляли себя напоказ.
— Офицеры Десятого полка легкой кавалерии, — шепнула мне Эдриенн уголком рта. — Лейтенанты из ателье.
Что-то неуловимое шевельнулось у меня в груди и затрепетало.
— Они постоянно приглашают нас на свидание, — продолжала Эдриенн.
— И наконец мы согласились, — подхватила Габриэль, бросив на меня предупреждающий взгляд. — Не болтай слишком много, Нинетт. Следи за языком!
Следи за языком?! О, ей не стоило волноваться! Единственными мужчинами, с которыми я разговаривала, были священники на исповеди. Я понятия не имела, о чем говорить с кавалерийскими офицерами.
Когда мы подошли к столу, лейтенанты встали.
— Три Грации, — произнес один из них с легким поклоном.
— Элегантность, Веселье и Молодость, — сказал другой, указывая по очереди на Эдриенн, Габриэль и меня.
— А вы, — отвечала Эдриенн, — должно быть, наши героические Аргонавты.
Приветствуя нас, офицеры церемонно целовали нам руки. Когда их губы касались верхней части моей перчатки, Эдриенн представляла каждого, произнося невероятно длинные аристократические фамилии. О, это были не долговязые школьники из лицея напротив пансиона! Это были мужчины, настоящие мужчины лет двадцати с широкими плечами, усами и легкой щетиной на щеках. Я очень старалась не сесть в лужу.
Широким жестом они предложили нам располагаться. И хотя бриджи у них были не алые, а коричневые с широкими лампасами, офицеры все равно выглядели лихо: глядели уверенно, двигались непринужденно. Их высокие черные сапоги со шпорами были забрызганы грязью, изысканные кители с высокими воротничками и рядом круглых золотых пуговиц (верхняя — нарочито расстегнута) слегка помяты. Они выглядели так, словно прибыли сюда сразу после соревнований по верховой езде. И, судя по их спорам, это было именно так.
Официант принес нам чай и поднос с печеньем. Пока офицеры пили кофе и курили, я разглядывала их, пытаясь разобраться в жаргоне и обрывочных фразах. Они хвастались высотой взятых препятствий, породистостью своих скакунов, храбростью и отвагой, и каждый старался превзойти другого. Все это сбивало с толку и волновало.
Громче всех кричал невысокий коренастый офицер с детским лицом, которое он пытался замаскировать пышными навощенными усами.
— Не слушайте его, — кудрявый лейтенант подмигнул мне. — Его лягнула в голову лошадь.
Другой лейтенант, носивший экстравагантное золотое кольцо с печаткой, ткнул его локтем:
— Тебе бы тоже не помешал хороший пинок в голову.
Глаза Эдриенн были широко раскрыты.
— Все это так опасно звучит!
— Да, это опасно, — заявил вощеный ус и подался к Эдриенн, — очень опасно.
Он наклонялся к ней до тех пор, пока «перстень с печаткой» не отодвинул его в сторонку.
— По-моему, звучит захватывающе! — воскликнула Габриэль.
— Мне тоже так кажется, — согласилась я, представляя себе грандиозное зрелище: сильных лошадей и бравых солдат.
— В следующий раз вы сможете увидеть все собственными глазами, — объявил вощеный ус. — Считайте, вы приглашены. Победитель известен заранее, — произнес он пафосно, — но вы станете свидетелями того, как остальные ребята бьются за второе место.
Это привело к еще одной бурной дискуссии, однако в споре не было напряжения и агрессии. Офицеры просто вели себя, как мальчишки, хотя выглядели мужчинами. Это были мальчики-мужчины, новый для меня вид, удивительные создания.
Я тоже стала новым видом. Девушка из монастыря исчезла, словно бабочка, вылезшая из кокона. Моя спина выпрямилась, голова игриво наклонилась в сторону. Я легко смеялась. Кокетливо играла с выбившейся прядью волос. Мои ресницы порхали вверх и вниз, как крылья колибри.
И Габриэль! Такая яркая, веселая и стремительная! Я видела, как она хохотала всякий раз, когда лейтенанты говорили что-нибудь забавное на своем странном языке. Когда она уронила перчатку, они сделали вид, что ссорятся из-за того, чтобы поднять ее, устроив такую сцену, что мы все не удержались от смеха. Габриэль получала внимание, которого всегда жаждала, и я почти не узнавала ее.
Внезапно Эдриенн, сияющая и сдержанная, самая элегантная из Граций, встала и объявила, что мне нужно возвращаться, что «дорогие канониссы» уже заждались. Свет, который горел во мне, погас.
На обратном пути я ныла, что сестра Эрментруда никак не ограничила меня во времени. Я была удивлена, что Габриэль, которая так веселилась, молча согласилась уйти.
— Леди никогда не следует задерживаться слишком надолго, — объяснила Эдриенн. — Запомни это, Нинетт. Леди всегда должна заставлять их желать большего. У нее всегда должно быть место, куда ей нужно спешить.
— Так вот почему ты взяла меня с собой? Я — предлог, чтобы уйти?
— Конечно, нет! — возмутилась Эдриенн. — Мы хотели, чтобы ты пошла с нами.
— И нам был нужен сопровождающий, — добавила Габриэль.
— Что? Я слишком молода, чтобы быть сопровождающим.
— В том-то и дело. Ты все еще школьница. Твое присутствие столь же эффективно, как присутствие старой вдовы в черном крепе. При тебе офицеры не могут позволить себе лишнего.
Я хотела возразить, но придержала язык, понимая, что не важно, была ли я оправданием или сопровождением. Они могли бы не брать меня с собой, но они сделали это.
Нам не удавалось видеться с офицерами каждую неделю. Порой им приходилось оставаться в полку; порой у Габриэль и Эдриенн было слишком много работ. Все это делало мои выходы из пансиона еще более драгоценными.
Габриэль одолжила мне воротник и манжеты, которые она сшила из лоскутков в ателье Грампейра, чтобы я могла прикрепить их к блузке, как только мы выйдем из пансиона. Это слегка оживило мою тусклую униформу. Я наносила пудру и румяна, которые стащила у payantes, закручивала волосы в изящный пучок, надевала золотое цыганское кольцо.
Мы встречались с нашими лихими офицерами конной гвардии за шербетом в «Ля Тентасьон», или на террасе отеля «Данген», или в другом модном заведении. Моим любимым было «Гран Кафе». Мы стали ходить туда, когда совсем похолодало. Почти театральный интерьер был шикарным: длинные столы и банкетки, богато украшенные зеркала, отражающие свет и смех, прекрасные пейзажи на потолке, парящие над струнным оркестром. Мой взгляд блуждал среди этого великолепия, не зная, где остановиться, но все же чаще всего он замирал на Армане — кудрявом лейтенанте, который сказал, что никогда не видел таких блестящих и золотистых волос, как у меня. И еще — что у меня лицо ангела Боттичелли.
Я начала понимать офицерский жаргон или бо́льшую его часть, приспособилась к их остротам, аристократическому диалекту. Главной темой были лошади. Теперь, когда «навощенный ус», которого все называли Ги, говорил о Лизетте: «она хочет угодить, но время от времени нуждается в плетке», я знала, что он говорит о своей кобыле, а не о сцене из будуара. Или, когда Матиас, лейтенант с перстнем-печаткой на мизинце, жаловался, что «Ана бросила еще один башмак», я уже не представляла себе разъяренную даму, швыряющую через бальный зал усыпанную драгоценными камнями туфлю.
Минуту они спорили, потом обнимались и пели припев из сентиментальной боевой песни. Они были полны жизни, бесшабашны и веселы. И ощущение радости от общения с ними оставалось со мной даже после возвращения в пансион, свобода внешнего мира кипела внутри, согревая меня всю зиму.
Я не могла в это поверить! Моя сестра исполнила песню в «Ля Ротонд»! И это в мое отсутствие!
К тому времени мы уже несколько месяцев встречались с нашими лейтенантами, и после того как они убедили ее подняться на сцену, обсуждение эпизода не закончилось.
— Ты была очаровательна. — Эдриенн улыбалась.
— Глоток свежего воздуха! — восхищался Этьен, красивый темноволосый новобранец с редкими усиками, хотя держался он так, словно был старше остальных: скорее мужчина, чем мальчик.
— Это была всего лишь одна маленькая песенка, — скромничала Габриэль.
Но ее глаза горели, лицо раскраснелось. И я понимала, что это было нечто большее.
— Жаль, что я этого не видела, — пожаловалась я, чувствуя себя обделенной.
— Это легко исправить, — заявил Ги. Он сделал знак Габриэль, предлагая ей спеть на бис прямо в «Гран Кафе». Остальные офицеры начали колотить по столу, скандируя что-то странное: ко-ко, ко-ко, ко-ко.
Черные ресницы Габриэль затрепетали. Она огляделась по сторонам, затем встала, двигаясь стремительно, как кошка, рядом с нашим столиком. С игривой улыбкой она уперла руки в бока и начала:
На этом месте она чуть согнула колени. Повела бедрами.
Признаться, я очень сожалею
О моей жестокой потере,
Чем больше мой мужчина обманывал меня,
Тем более верным был Коко́.
Шаг, Габриэль прижала руку ко лбу и посмотрела налево, еще шаг, поворот головы направо.
Эй, Коко́,
Эй, Коко́,
Кто-нибудь видел Коко́?
Мы все разразились аплодисментами.
— Браво, браво! — кричали офицеры.
Габриэль просияла и церемонно поклонилась. Посетители за соседними столиками с любопытством поглядывали на нас. Официанты, стоявшие вдалеке, хмурились.
— Я говорил с управляющим в «Ля Ротонд», — сообщил Этьен, как только Габриэль села на свое место. — Он хочет предложить тебе постоянную работу.
— Скажи, что ты согласна! — умолял Ги.
— Ты просто обязана! — вторил Арман.
— Я согласна! — радостно ответила Габриэль.
Чтобы отпраздновать это событие, Этьен заказал шампанское. Для офицеров Десятого полка легкой кавалерии Габриэль была открытием. Ее триумф был их триумфом. Это был и мой триумф, хотя мне не суждено было его увидеть. Моя сестра на сцене! Может быть, когда-нибудь я и сама выйду на сцену… Лейтенанты щелкнули пальцами, подошли официанты, чтобы разлить напиток. Пузырьки! Шипение! Я сделала глоток и сразу поняла, почему élégantes пили его ведрами.
Пузырьки заплясали у меня в голове. Чуть согнутые колени. Поворот бедер.
Вскоре Габриэль стала выступать почти каждую неделю, так продолжалось всю весну и лето. Она давала представления для всего гарнизона. Коко! Коко! Коко! Они замолкали, только когда она выходила на сцену и исполняла песню о маленькой потерянной собачке и вторую о петушке, которую добавила в свой репертуар: «Коко́ Рико́».
Ей это нравилось. Они любили ее. Настолько, что теперь вместо «Габриэль» стали называть ее «Коко́».
На обратном пути в пансион Габриэль и Эдриенн все время пели песни из «Ля Ротонд», и я выучила их наизусть. Они больше не приходили на репетиции хора, Габриэль работала над новым репертуаром. В нем появилась песня о Буденах и Бутонах, двух супружеских парах, которые проводили вместе так много времени, что в конце концов у мадам Бутон родился малыш Буден, а у мадам Буден — малыш Бутон.
Была еще одна песня под названием «Фиакр», в которой двое влюбленных обнимались за закрытыми занавесками кареты. Когда женщина пожаловалась, что лорнет мужчины ей мешает, проходивший мимо муж услышал ее голос. Рассердившись, он стал кричать, но поскользнулся, упал и угодил под колеса.
— Какой кошмар! — ужаснулась я.
— Офицерам нравится, — возразила Габриэль. — Говорят, это достойный конец для любого, кто попытается помешать любовной связи.
Если было время, мы навещали Джулию-Берту, которая жила с бабушкой и дедушкой на площади Свободы, недалеко от рыночной площади, где они продавали мужские вещи вместо пуговиц и носков.
— Бабушка не дура, — неодобрительно говорила Габриэль после одного из наших визитов. — Она видит, как мужчины глазеют на Джулию-Берту.
Мою кожу покалывало. Конечно, Джулия-Берта усвоила урок, полученный в Обазине, и теперь так легко не отдаст свое сердце — или что-то еще.
Я старалась не волноваться. Бабушка присмотрит за ней, убеждала я себя. Бабушка проследит, чтобы никто не воспользовался ею.
— Помни, не отдавай свое золото, — предупреждала я ее перед отъездом, после того как мы спели ей песни из кабаре, сопроводив их собственной хореографией. Джулия-Берта смеялась и хлопала в ладоши.
Мои мысли все время были заняты мюзик-холлом. Я представляла себя на сцене в красном атласном платье, отделанном кружевом, с обнаженными руками и плечами, поющей о фиакре, о Бутонах и Буденах. Придумывала свои собственные очаровательные жесты, изящные повороты, поглаживала себя по животу и корчила гримасы, подражая беременной мадам Бутон, поворачивалась в другую сторону, шагая на месте, как мадам Буден, гордо толкая воображаемую коляску.
— Я тоже буду певицей, — прошептала я однажды Арману, сидя в «Гран Кафе».
— Лицо ангела Боттичелли, — сказал он, наклоняясь ко мне, — и голос тоже.
Позже я намеренно уронила перчатку между нашими стульями. Когда мы оба потянулись за ней, его губы коснулись моей щеки. Считается ли это моим первым поцелуем?
В пансионе я была ужасно рассеянна, в голове постоянно звучала музыка, я никак не могла забыть ощущение от прикосновения мягких губ и жестких усов Армана. Поэтому во время шитья мне приходилось переделывать стежки. Я ошибалась при решении большинства задач по математике. Когда нужно было написать сочинение на тему «Важность бережливости в домашнем хозяйстве», я смотрела в окно на простую стену лицея, представляя себя на сцене в Париже. Канониссы сочли мои сочинения нечитабельными и стучали линейкой по столу, чтобы привлечь мое внимание. Они заявили, что навыки ведения домашнего хозяйства у меня отсутствуют.
Я опускала голову, стараясь не улыбаться. Что я могла сделать? Невозможно не отвлекаться, когда мир полон соблазнов.
В августе Арман и Ги объявили, что в следующее воскресенье они сыграют матч по поло.
— Наши Три Грации должны там присутствовать, — сказал Арман, — на удачу.
Ги выпятил грудь:
— Поло — самая реалистичная имитация боя.
— В следующее воскресенье? — уточнила Габриэль, будто сверялась со своим расписанием.
По словам офицеров, должны были собраться почти все жители Мулена. Команда Армана и Ги собиралась противостоять игрокам, приехавшим из Аргентины: коневодам самых больших скотоводческих хозяйств. Лошади противника назывались криолло, и аргентинцы надеялись продать их французской кавалерии. А матч по поло должен был стать наглядной демонстрацией товара.
— Нашим соперникам повезет, если они забьют хотя бы один гол, — заявил Арман. — Я подарю им такую возможность. Уверен, что мы выиграем 12:1. Кто-нибудь хочет пари?
— Я слышал, что эти криолло обладают необычайной выносливостью, — заметил Этьен, — и идеально подходят для легкой кавалерии.
— Невозможно, — сказал Ги. — Это сельскохозяйственные лошади. Они должны быть впряжены в плуг.
Я перестала слушать и задумалась о том, что бы я надела на матч, будь я богата и будь у меня выбор. Это, конечно, не матч в Шато де Багатель[24] в Париже, но это было начало, способ узнать ритуалы и правила поведения зрителей, которые, судя по тому, что я читала в журналах, должны одеваться как можно более впечатляюще.
В день матча большое пространство у казарм было превращено в поле для игры в поло. Собственно говоря, для этого траву подстригли покороче, а углы и ворота отметили флажками. Деревянные стулья для зрителей расставили вдоль одной стороны, в нескольких ярдах от края игрового поля, однако никакого реального барьера между полем и «трибунами» не соорудили.
Этьен, присоединившийся к нам, был одет в штатское. Габриэль сообщила мне, что два года обязательной военной службы закончились и он уволен в запас. Его родители, владельцы преуспевающей текстильной компании, недавно умерли, оставив солидное наследство. И теперь его траты никто не контролировал, поэтому Этьен искал место, где мог бы посвятить себя разведению лошадей для скачек и поло.
— И Эмильенне д’Алансон, — добавила Габриэль приглушенным голосом.
— Знаменитой куртизанке?!
— Тс-ссс! — прошептала моя сестра. Она взглянула на Этьена, который неподалеку беседовал с группой незнакомцев.
Я знала об Эмильенне. Все знали. Она была прославленной красавицей, известной тем, что разорила королевскую семью и множество богатых мужчин. Король Бельгии Леопольд был одержим ею и подарил столько ожерелий и колец, что стал ей не нужен и она ушла от него. Он был не единственным. Герцогиня д’Юзес отправила своего сына Жака в Африку только для того, чтобы спасти его от Эмильенны, но тот успел подарить куртизанке фамильные драгоценности. В Судане бедный Жак подхватил лихорадку и умер.
И теперь знаменитая соблазнительница была с Этьеном? Нашим Этьеном?
— Это просто развлечение, причем для обоих, — прокомментировала Габриэль. — Офицеры не будут обсуждать это при нас, но, по словам Ги, Этьен отшучивается именно так, когда другие лейтенанты дразнят его. — Она закатила глаза. — Мужчины и их развлечения! Эмильенна уже стара, ей за тридцать, расцвет давно миновал. Но это не имеет значения, потому что она богата. Она собрала столько рубинов, жемчуга и изумрудов, что может делать все что захочет. Ги утверждает, что Этьен тратит деньги только на лошадей, Эмильенна в этом не нуждается.
В ее тоне слышалось некоторое уважение к куртизанке. И я вспомнила, как еще будучи в монастыре, после истории с Джулией-Бертой и сыном кузнеца, Габриэль сказала: «Если ты собираешься согрешить, сделай это, по крайней мере, с кем-нибудь богатым».
Мне хотелось знать подробности, но Этьен снова присоединился к нам, и матч вот-вот должен был начаться. На поле разминались всадники, выписывая круги и восьмерки. Мне следовало бы восхищаться нашими лейтенантами на французских лошадях, ловить взгляды Армана. Перед началом игры я пообещала ему короткий поцелуй, если они победят.
— Когда мы победим, — поправил он меня.
Но увы, я не могла оторваться от аргентинцев в одинаковых рубашках с воротничками-стойками и короткими рукавами, которые демонстрировали сильные загорелые предплечья. На спине каждой рубашки красовался номер, от одного до четырех. Их лошади были меньше французских, не такими изящными, но казались более мощными. Форма наших офицеров была строгой и официальной: хлопчатобумажные рубашки, застегнутые на все пуговицы, с длинными рукавами, отложными воротничками и с жилетами поверх них. Они смотрелись как настоящие денди. Их соперники же выглядели так, словно пришли развлечься.
Габриэль смотрела на аргентинцев, скривив губы и скрестив руки на груди.
— Могли бы одеться и получше. Не говоря уже о том, что их лошади уродливы.
— Габриэль! — упрекнула ее Эдриенн.
Этьен рассмеялся.
— К счастью для них, ни один из этих критериев не влияет на победу.
— А кто они? — спросила я, все еще испытывая благоговейный трепет.
— Они англо-аргентинцы, потомки богатых британских семей, которые много лет назад уехали в Южную Америку строить железные дороги и разводить скот. Теперь они приезжают в Англию получать образование. Они не совсем аргентинцы и не совсем англичане.
Один из аргентинских игроков полностью завладел моим вниманием. Когда он подъехал вплотную к нам и я увидела его мускулистые руки и то, как уверенно он держится в седле, у меня перехватило дыхание. Было кое-что еще. То, как он двигался со своей лошадью. Между ними не было борьбы, не было хозяина, контролирующего своего зверя, а был танец, партнерство, словно они — единое целое.
— Наполовину человек, наполовину лошадь, — проговорила я.
— Кентавр, — кивнул Этьен.
— Кентавр, — завороженно повторила я.
Пока игрок мчался по полю, я чувствовала необъяснимое волнение, мой пульс бешено ускорился.
Я мысленно отругала себя: «Следите за глазами, мадмуазель!»
Протрубил рог, и игра началась. Всадники и лошади метались туда-сюда, две команды гонялись друг за другом, чтобы выиграть мяч, сталкивались, оттесняли, не давая пробить, клюшки со свистом рассекали воздух. Это было одновременно впечатляющее и пугающее зрелище, особенно когда игроки оказывались слишком близко, иногда на расстоянии вытянутой руки. Игра захватила нас настолько, что мы вскочили со своих мест.
Аргентинцы выкрикивали непонятные мне слова с неповторимыми интонациями, отчего казались еще более загадочными.
— На каком языке они говорят? — спросила я Этьена.
— На испанском. А еще на французском и английском.
— Ты много о них знаешь, — удивилась я.
— Мы переписывались. Я предполагаю купить у них лошадей, если они действительно такие, как говорят. Когда дело касается лошадей, я люблю побеждать. Эти криолло точно не для ипподрома. Но они идеально подходят для игры в поло. Только посмотрите на них!
Ему не нужно было это говорить, я и так глядела во все глаза. Наш Кентавр вертелся и крутился вместе со своей лошадью, отбивая мяч на полном скаку так, будто ничто другое не имело значения, резко останавливался, снова переходил в галоп. Он был великолепен. Взмах клюшкой, и счет становится 1:0, затем 5:0, затем 10, 11, 12:0. Это была война. И аргентинцы побеждали.
Толпа притихла. На поле Ги и Арман ругались сквозь зубы, отчаянно колотя по мячу. Габриэль объявила аргентинцев невежливыми за то, что они столько раз забивали. Эдриенн казалась огорченной тем, что все так расстроены. Все, кроме Этьена. И меня.
Когда матч закончился, игроки передали своих лошадей конюхам. Смущенные лейтенанты бросились в казарму. Арман не получил поцелуя, но это было неважно. Я забыла о нем напрочь.
Аргентинцы смешались с остальными зрителями, в основном джентльменами вроде Этьена, которым не терпелось побольше узнать о южноамериканских лошадях. Пока Эдриенн и Габриэль критиковали их манеру одеваться, я последовала за Этьеном к игрокам. При виде красивого аргентинца мое сердце екнуло. Я предположила, что ему лет двадцать пять. У него были завораживающе карие глаза с золотистыми искорками и слегка взъерошенные черные волосы. Гладко выбритое красивое лицо не пряталось за бравыми усами. Во всем его облике было столько достоинства, что я совершенно растерялась.
— Хуан Луис Харрингтон, рад нашей личной встрече, — пожал ему руку Этьен.
— Зовите меня Лучо, — ответил месье Харрингтон.
— Где ты научился так играть, Лучо?
— В пампасах. Мы начинаем играть в поло еще до того, как научимся ходить.
Стоя рядом, я молча слушала разговор мужчин о лошадях. Что означало прозвище Лучо? Что такое пампасы? У меня возникло странное желание узнать о нем все. Потом я заметила на его руке глубокую царапину, из которой сочилась кровь и вот-вот должна была запачкать его белые бриджи.
Я вытащила носовой платок, на котором практиковалась в вышивании своих инициалов, и, не задумываясь, приложила его к ранке.
— У вас кровь, — пролепетала я, чувствуя, как розовеет мое лицо. Я только что прикоснулась к незнакомому мужчине.
Застигнутый врасплох, он взглянул на меня несколько удивленно, его пальцы коснулись моих, когда он взял платок.
— Мерси, — произнес он, поворачивая руку и вытирая кровь.
— Позвольте представить вам мадемуазель Антуанетту Шанель, — весело улыбаясь, вмешался Этьен. — Одну из знаменитых Трех Граций Мулена, вместе с сестрой и тетей.
Лучо пристально взглянул на меня.
— Как она может быть только одной, если воплощает в себе все их качества: Красоту, Радость и Молодость?
Я старалась вести себя естественно, будто красивые мужчины постоянно делали мне подобные комплименты.
— Вы очень добры, — я улыбнулась, — но меня как самую младшую называют Молодость.
— За Молодость! — Лучо изящно поклонился. — Ценное качество, которое мной растрачено. Я должен вам платок, Антониета.
Его глаза задержались на мне еще на мгновение, прежде чем он отошел, чтобы присоединиться к товарищам по команде, все еще прижимая мой носовой платок к своей руке.
Глядя ему вслед, Этьен покачал головой и рассмеялся.
— Хорош, не правда ли? — Он немного помолчал, потом добавил дразнящим тоном: — Антониета.
Я, возможно, парировала бы, но мое сердце трепетало, и я едва могла говорить.
Возвращаясь к нашей группе, я размышляла над словами Лучо Харрингтона, но никак не могла понять их смысл. Я повернулась к Этьену:
— Почему он сказал, что его молодость растрачена впустую? Он все еще выглядит достаточно молодым.
— Подозреваю, что это связано с его женитьбой, — ответил Этьен, и мое сердце упало. — Если это можно назвать браком.
— Что ты имеешь в виду? — пролепетала я.
— По слухам, это было одно из тех соглашений, когда одна могущественная аргентинская семья сливается с другой ради земли. Невеста Лучо настояла на поездке в Англию, а затем отказалась возвращаться в Аргентину. Так что теперь у нее есть дом в Мэйфилде, где она живет абсолютно независимо. Любовники приходят и уходят, по крайней мере так говорят. Семья, конечно, надеется, что появятся дети и все изменится, но Лучо не хочет иметь с ней ничего общего. Однако ситуацию не исправить. Разводу всегда сопутствуют проблемы, но здесь все еще сложнее, поскольку по аргентинским законам он запрещен. Единственный способ разорвать брак, говоря библейским языком, — это смерть одной из сторон.
Вот оно что. Наконец-то я встретила своего декурселевского героя, но он никогда не станет моим. За один день я пережила целую мелодраму.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Подопечные. Обазин. 1897–1900
- Новые силуэты. Мулен. 1900–1906
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сестры Шанель предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
