Британская военная экспедиция в Сибирь. Воспоминания командира батальона «Несгибаемых», отправленного в поддержку Колчака. 1918—1919

Джон Уорд, 1920

Полковник Джон Уорд – известный английский политик и офицер британской армии, командир передового батальона, ставшего известным под именем «Несгибаемые», был направлен на Дальний Восток, а затем в Сибирь для поддержки войск адмирала Колчака во время Гражданской войны в России против сил большевиков. Первоначально батальон предназначался только для гарнизонной службы, но вскоре оказался вовлеченным в боевые действия в суровых условиях сибирской зимы. Уорд описывает путь батальона из Владивостока в Никольск и несколько боевых операций, в которых он принимал участие. Особое внимание автор уделяет на противодействие японцев, с которым ему и его солдатам пришлось столкнуться в Сибири. Мемуары Уорда интересны тем, что представляют собой свидетельства очевидца военных действий на Дальнем Востоке и в Сибири, а также точку зрения британского офицера на политику и отношения вовлеченных в конфликт стран, впоследствии создавших условия для новой мировой войны.

Глава 1

Из Гонконга в Сибирь

К чести 25-го батальона Миддлсекского полка замечу, что к тому времени он уже совершил рекордное число путешествий и накопил незаурядный опыт. Поэтому для меня не было ничего удивительного в том, что однажды утром 1917 года я был вызван в штаб-квартиру в Гонконге и получил предписание подготовить свой батальон к отплытию в каком-то неизвестном направлении. Позже на совещании глав департаментов под председательством командующего генерал-майора Ф. Вентриса выяснилось, что батальону предстоит действовать в очень холодном климате, и в тот же день, во время второго завтрака в Гонконгском клубе, один из завсегдатаев просто спросил меня: «Когда вы отплываете во Владивосток?»

Когда сборы были практически закончены, из военного ведомства в Лондоне пришел приказ, за которым последовала телеграмма (приблизительно в январе 1918 года), отменить все приказы, связанные с предполагаемой экспедицией. Итак, мы снова спокойно обосновались в своем дальневосточном доме, ожидая окончания войны, когда надеялись вернуться в свою старую добрую страну и зажить обычной жизнью ее граждан.

Так продолжалось до июня 1918 года, когда нас внезапно взбудоражил приказ поднять половину батальона, базировавшуюся в Сингапуре, с тем чтобы они сели на первый подходящий корабль и присоединились к нам в Гонконге. Это позволяло предположить, что в рамках того поистине удивительного явления, которое называлось «союзной дипломатией», наконец решили что-то предпринять. После большого переполоха и никому не нужной суеты в одну из суббот июля 1918 года батальон в полном составе погрузился на борт «Пинг Сюи».

Стоит напомнить, что мои люди были гарнизонными солдатами — что называется «категория Б» — и их экипировка соответствовала предполагаемым обязанностям. Кроме того, после нашего прибытия в Гонконг штаб-квартира затребовала себе большую часть нашего военного имущества, чтобы пополнить свои истощающиеся запасы в этой самой удаленной точке Британской империи. Нам удалось собрать совсем мало информации о том, какого рода обязанности мы будем призваны исполнять, а невежество штабных по поводу природных особенностей страны, где нам придется действовать, оказалось просто запредельным. Вдобавок к этому снаряжение, которым нас снабдили, по большей части оказалось для нас совершенно бесполезным. Те вещи, которые мы собрали после получения первого приказа в 1917 году, были рассредоточены по другим частям, а попытка в короткий срок собрать новые столкнулась с непреодолимыми трудностями.

Плавание не отличалось ничем примечательным, если не считать одного тайфуна, прошедшего мимо нас на расстоянии не более десяти миль за кормой, и другого, вдоль которого мы шли восемнадцать миль, а также сильного шторма, прошедшего нам наперерез и заставившего корабль пугающим образом вращаться. Солдатам пришлось несладко, и они были рады, когда увидели берега Кореи и спокойные воды Японского моря.

В Гонконге многие, включая меня, сильно страдали от потницы, во многих случаях перераставшей в огромные горячие нарывы. Удивительно, как быстро эти вздутия стали проходить сами собой, как только мы оказались в прохладной чистой атмосфере побережья Японии.

Поскольку мы были первым контингентом союзных войск, прибывшим во Владивосток, к нашему прибытию тщательно подготовились. От маяка нас должны были сопровождать два японских эсминца, однако они так увлеклись изучением особенностей побережья, которые можно было бы использовать в будущем, что даже не вспомнили про нас, пока мы не вошли во внутреннюю гавань, где они как ни в чем не бывало спросили, кто мы и зачем прибыли. На следующий день, 3 августа, рано утром они вспомнили о том, что им было приказано, и сопроводили нас до причала мимо красиво украшенных по такому случаю военных кораблей стран-союзниц.

В 10 утра, чтобы встретить меня, на набережной собрались батальон чешских войск с оркестром, почетный караул с английского военного корабля «Саффолк» и его капитан контр-адмирал Р.Н. Пейн, британский консул мистер Ходжсон, председатель Земской управы, а также русские и союзные представители. Когда я спускался по трапу, чешский оркестр заиграл наш государственный гимн, и младший офицер на «Саффолке» поднял Юнион Джек, в то время как на набережной появились другие военные части, салютуя нам в знак приветствия. Вся сцена получилась красивой, интересной и весьма впечатляющей. Батальон сразу же сошел на берег и вслед за чешским оркестром в сопровождении наших доблестных моряков с «Саффолка» и огромной толпы людей прошел через весь город к месту парада напротив чешской штаб-квартиры, где были выстроены чешские, казачьи и русские войска, японские, американские и русские моряки, которые все (за исключением японских) подошли туда одновременно с нами. Контр-адмирал Пейн отдал честь командующим союзников, присутствовавшим здесь в полном составе.

Наши казармы находились за городом, в Гнилом углу. Они были очень грязными, с туалетными приспособлениями самого примитивного типа, хотя мне кажется, что местные британские власти потратили и время, и деньги, чтобы привести их в состояние, пригодное для жилья. Помещения для офицеров были не лучше: мне с моим штабом пришлось спать на очень грязном вонючем полу. Однако вскоре для старого усталого солдата и это показалось наслаждением.

Я принял участие в совещании Совета союзных командующих 5 августа. На этой встрече обсуждались многие вопросы высокой политики, но одна тема вызывала особенно пристальный интерес. Генерал Ди-терихс, командовавший чешскими войсками, представил доклад о военном положении на маньчжурском и уссурийском фронтах. Если ситуацию на маньчжурском фронте трудно было назвать хорошей, то положение дел на уссурийском фронте нельзя было описать иначе, чем критическое. И если помощь не будет оказана немедленно, командующий будет вынужден отступить, поскольку с такими малыми силами удержание любой позиции стоило ему огромного труда. Силы, сосредоточенные на уссурийском фронте, составляли 3 тысячи плохо вооруженных чехов и казаков. Бой, имевший место в тот день, когда я сошел с корабля, показал масштаб катастрофы и закончился поспешным отступлением на 12 миль в сторону разъезда Краевского. Силы союзников, теперь сократившиеся до 2 тысяч человек, не могли надеяться надолго сдержать объединенные войска большевиков, немцев и венгров, численностью от 18 до 20 тысяч человек. Большевицкий способ военной организации под названием «военные комитеты», определявший, какие приказы высшего командования выполнять, а какие отвергнуть, был упразднен и заменен дисциплиной немецких и австрийских офицеров, которые теперь взяли командование на себя. Дальнейшее отступление уссурийских отрядов повлекло бы за собой большие потери, как человеческие, так и материальные. Очередную позицию можно было бы расположить за Спасским, под защитой озера Ханка слева и леса справа. Если бы и ее не удалось удержать, то под угрозой оказался бы железнодорожный узел в Никольске, и возникала вероятность разрыва железнодорожного сообщения с силами, действовавшими вдоль Забайкальской железной дороги и в Иркутске. При таких обстоятельствах Совет решил, что ему не остается ничего иного, как просить представителей нашего военного ведомства незамедлительно отправить мой батальон на уссурийский фронт для оказания ему возможной помощи. Я, естественно, заметил, что мой батальон принадлежит к гарнизонным войскам и большая часть моих людей уже выполнила свой долг на других фронтах. К тому же несколькими неделями раньше, когда у меня было 250 солдат общей службы, волею верховного командования в Сингапуре их у меня забрали и распределили по другим частям для несения гарнизонной службы в Индии. Сначала я протестовал, но из Лондона меня осадили, так что теперь моя команда состояла из людей самой низкой категории. Тем не менее, сделав такое заявление, я сообщил Совету, что ввиду отчаянного положения, сложившегося на уссурийском фронте, я сделаю все, что в моих силах.

Около двух часов пополудни ко мне на квартиру пришел контр-адмирал Пейн, он показал расшифровку телеграммы, которую получил из военного ведомства. Телеграмма предоставляла старшему офицеру право принять решение о немедленной отправке половины моего батальона на фронт. По моему мнению, они могли бы набраться смелости и решить вопрос самостоятельно, не перекладывая это на плечи местного командующего. Однако, раз уж это легло на меня, я тут же отдал необходимые распоряжения. Той же ночью, 5 августа, мой отряд походным маршем прошел по Владивостоку на железнодорожный вокзал. Он состоял из 500 полностью экипированных пехотинцев и пулеметной команды из сорока трех человек с четырьмя тяжелыми пулеметами типа «Максим». Оставив своего заместителя майора Ф.Дж. Брауни ответственным за базу, я с полной выкладкой шагал со своими людьми. Четыре мили по разбитым грязным дорогам мы преодолели довольно быстро, однако многие очень устали, и под конец марша я обнаружил, что несу четыре винтовки, а другие офицеры помимо своих вещмешков несут чьи-то еще.

Поезд состоял из обычных безнадежного вида русских вагонов для скота, предназначавшихся для солдат и снабженных дощатыми полками для отдыха и сна. Командующему и его штабу был предоставлен грязный вагон второго класса, а хорошо освещенный вагон первого класса с восемью купе занял британский военный представитель, который ехал просто посмотреть достопримечательности. Добравшись на фронт, я обнаружил, что в распоряжении каждого младшего офицера, командующего дюжиной казаков, имеется вагон первого класса. Тем не менее я гордо поднял Юнион Джек над самым грязным и ветхим вагоном второго класса на линии, чтобы обозначить британскую штаб-квартиру. Впрочем, мы приехали по делу, а не ради удовольствия.

Еще до отъезда из Владивостока мне объяснили, что Никольск — узел, где встречались Маньчжурская и Центрально-Сибирская железные дороги, — был самой важной стратегической точкой южно-сибирского участка дороги. Поэтому, хотя позиция в районе Уссурийска выглядела почти безнадежной, и отступление могло произойти в любой момент, мы ни при каких обстоятельствах не должны были отойти дальше Никольска. Место, куда мы предполагали отойти, чтобы закрепиться на новой позиции, уже определили. Это была линия железной дороги сразу же за Спасским между озером Ханка слева и грядой лесистых холмов справа.

В Никольск мы прибыли ранним утром, но на платформе уже толпились два почетных караула: чешский и казачий с оркестром, который по ошибке вместо нашего гимна сыграл «Правь, Британия!». Меня представили всем офицерам, британскому вице-консулу мистеру Лидвардсу и его энергичной жене. Местные части устроили завтрак для солдат, а я со своими офицерами воспользовался гостеприимством консула и миссис Лидвардс. Затем последовал марш через город, чтобы показать жителям, что долгожданная помощь союзников наконец-то прибыла.

Судя по всему, несколько месяцев назад в этих местах побывал какой-то чрезвычайно бодрый французский офицер, раздававший щедрые обещания союзнической помощи, что по времени, возможно, совпадало с первыми приказами, полученными мной в Гонконге в конце 1917 года. Гораздо раньше союзники приняли решение восстановить русский фронт против своих врагов немцев, однако, как и все усилия союзников, их реальные действия были сорваны несогласованностью и глупым межгосударственным соперничеством.

И только угроза со стороны Фалькенгейна с его огромной армией в полмиллиона человек, которая, воодушевившись легкой победой над Румынией, оказалась свободна для переброски на французский фронт, заставила их спешно осуществить нашу запоздалую экспедицию в Сибирь. Если бы это было сделано своевременно, русские люди и войска не оказались бы так деморализованы и разочарованы, какими я застал их, когда приехал, и миллионы жизни были бы спасены от неисчислимых страданий. Один известный политик, который однажды сурово укорял своих коллег за их фатальную политику бездействия до тех пор, пока не стало слишком поздно, в этом случае сам оказался объектом подобной критики.

Незадолго до этого в Никольске состоялся тяжелый бой между чехами и террористами, и нам показали серию фотографий страшно изуродованных чешских солдат, попавших к большевикам в качестве военнопленных.

На многих других станциях по пути к Свиягино — последнему по-настоящему большому городу перед разъездом Краевским, нас ждал такой же радушный прием. В Краевском, где, кроме станции, до которой почти добивала артиллерия, практически ничего не было, нас встретили по полной программе: с чешским оркестром, коротким парадом чешских и казачьих частей и речами русского и британского командующих. Моя речь соответствовала полученным мною предписаниям и в основном сводилась к следующему. Мы, британцы, пришли на территорию святой Руси не как завоеватели, а как друзья. Большевицкая власть заключила безнравственный и бесчестный союз со своими германскими хозяевами, согласно которому территория их родины, России, растерзана, а ее народ несет тяжелые потери. Под давлением немцев большевицкие Советы выпустили и вооружили немецких и австрийских военнопленных и с помощью этой иностранной силы терроризируют русских людей и разрушают страну. Союзники видят в больше-вицкой власти не более чем наймита автократической германской военщины и, как таковую, считают ее врагом британской и русской демократии. Мы пришли, чтобы помочь, воскресить и восстановить нормальные элементы русской жизни, и пообещали, что, если русские присоединятся к нам в этом крестовом походе, мы не остановимся, пока оба наших врага не будут повержены. Здесь и сейчас солдаты двух наций заключают свой пакт, и, хотя это не официальное соглашение, оно санкционировано официально. Потом мои части ушли на свои квартиры в Спасском, которое я сделал своей передовой базой.

На следующее утро, 7 августа, я со своим переводчиком, лейтенантом Болсааром, посетил Краевский и имел продолжительную беседу с командующим фронтом капитаном Померанцевым. Я лично осмотрел линию фронта до самых аванпостов, и в конце концов было решено послать 243 человека с четырьмя «максимами» занять позицию в том месте, которое я считал самой угрожаемой частью нашего правого фланга. Поскольку я был старшим по званию, капитан Померанцев передал командование мне, пообещав всяческую поддержку.

Сев в седло, я сразу же запросил данные разведки по всем направлениям и обнаружил, что враг не может предпринять лобовую атаку в узком пространстве железной дороги, окруженном с обеих сторон непроходимыми болотами. Своим центром противник сделал Шмаковку, из которой были вынуждены отступить чехи, однако в тот день разведка наблюдала передвижение отряда численностью около 180 человек с тремя пулеметами по дороге в сторону Успенки — маленького поселка, расположенного в крайне правой части фронта. После консультации с чешским командующим, капитаном Стефаном, и атаманом Калмыковым, командовавшим казаками, я решил предпринять необходимые шаги для уничтожения этого новоявленного аванпоста. Тем утром атаман Калмыков объявил мне о своем намерении покинуть мой фронт и, сделав большой крюк справа за холмами, присоединиться к своим друзьям казакам в Имане. Я выяснил, что он был не удовлетворен недостаточной активностью на этом фронте, поэтому решил совершить самостоятельный рейд по вражеским тылам. Но в тот момент, когда я заявил о своем намерении зачистить Успенку, он немедленно забыл о своем дурном настроении и захотел в этом участвовать. Калмыков занял позицию у Ольховки и на следующий день, проведя рекогносцировку позиций в Успенке, раскрыл боевые порядки большевиков ценой потери двух лошадей и одного казака, который был тяжело ранен. На основе его наблюдений я наметил план.

План состоял в том, чтобы одна рота чешских войск начала наступление из Комаровки в сторону Ольховки, позиция атамана будет моим аванпостом справа, где он должен подготовить небольшой укрепленный лагерь. А я в первую же ночь выступлю с 200 пехотинцами и двумя пулеметами из Краевского в сторону Ко-маровки.

На следующий день я приказал двумстам солдатам прибыть поездом из Спасского в Краевский, чтобы быть в резерве. Ночью они должны были прийти в Комаровку и занять место моих передовых частей, которые за ночь дойдут до Ольховки, где соединятся с отрядами казаков и чехов. Я пойду с передовым отрядом и при свете дня осмотрю позиции, которые предстоит атаковать, а ночью соединюсь со своим вторым отрядом из Комаровки. В результате у меня будет 400 британских стрелков, пулеметная команда из 43 человек с четырьмя «максимами», отряд чешских пехотинцев численностью около 200 человек и последнее — но далеко не маловажное — отряд атамана Калмыкова с 400 конными казаками. Итого около 1000 человек. Я приказал организовать ночное патрулирование и дневное наблюдение за двумя дорогами, по которым к позициям противника могло подойти подкрепление.

Я написал план атаки, и первая стадия операции уже была фактически осуществлена, когда меня остановило поспешное вмешательство сверху.

В моем батальоне не было лингвиста, достаточно хорошо говорившего по-русски, так что мне пришлось прибегнуть к услугам агента британского военного представителя во «Влади». Этот агент отправился прямо во «Влади», чтобы сообщить, что вся необходимая для атаки подготовка завершена. Мне следовало заставить его остаться со мной, но он казался мне сторонником предлагаемого наступления, и я не чувствовал никакой опасности для своей чисто оборонительной политики. Он не стал ждать, пока о нем сообщат военному представителю, и, не проехав даже полпути, телеграфировал мне из Никольска, предупреждая, что, по его мнению, это наступление не должно иметь места, поскольку он получил важную информацию, которая меняет всю ситуацию. Я проигнорировал вмешательство этого мелкого чиновника, но спустя несколько часов получил от нашего политического представителя вполне определенные предписания, состоявшие в том, что я должен придерживаться чисто оборонительных действий и не двигаться ни на дюйм вперед со своей позиции. Я был вынужден выполнять предписание, хотя это решение вызывало у меня отвращение. Оно открыло мне то, чего я не понимал прежде: до какой степени невозможно, чтобы человек, находящийся далеко от театра военных действий, каким бы умным он ни был, мог принимать решение относительно локальных военных действий, не имеющих никакого отношения, как в данном случае, к вопросам публичной политики. Когда цель военного отряда состоит в защите и поддержании фронта небольшой протяженности, только человек, находящийся на месте, может судить, что необходимо предпринять для достижения этой цели.

На самом деле мой план был очень прост. Сосредоточив свои силы в Ольховке, я бы в сумерках послал кавалерию занять дороги, ведущие из Шмаковки в Успенку и из Успенки в монастырь, таким образом лишив подкрепления врага возможности дойти до позиции, которую нам предстояло атаковать под покровом ночи. Мои собственные войска совместно с чешским отрядом подошли бы к этой позиции с юга и в темноте захватили железнодорожную линию в пределах ружейного и пулеметного выстрела. В то время как пехота, быстро наступавшая с юга, и казаки обошли бы ее с тыла. Результат был бы обеспечен с той долей уверенности, которая только возможна на войне, и поскольку я встретился бы с большевиками в открытом бою, уверен, что это небольшое усилие оказало бы решающее военное и политическое влияние на ситуацию в Восточной Сибири. Но «политики» в военной форме не всегда отмечены смелостью, а в данном случае определенно оказались очень робкими, из-за чего наше положение ухудшалось день ото дня.

В рамках полученных мною осторожных предписаний я выбрал наилучшую диспозицию, и вскоре каждый солдат, будь то британец, чех или казак, исполнился решимости любой ценой сдержать продвижение врага на восток. Но все слова и цифры, которые я приводил, чтобы их поддержать, ничего не значили по сравнению с потрепанным, грязным Юнион Джеком, развевавшимся над моим штабом, и песнями наших солдат, звучавшими вечерами вокруг костров. Вместе два эти фактора меняли всю атмосферу, окружавшую недоедавших и плохо одетых доблестных чешских бойцов.

На следующий день после той ночи, которую я назначил для уничтожения вражеского аванпоста, два отряда вражеской пехоты с тремя пулеметами выступили из Шмаковки для укрепления его ненадежной позиции. Я наблюдал в бинокль их медленное движение по пыльной дороге. Я понял намерения врага, но знал, что бессилен помешать им. Он быстро установил на позиции пулеметы и уже на следующий день произвел пробные выстрелы по позиции Калмыкова в Ольховке, а пристрелявшись, прекратил огонь. Около 11 вечера вспышки выстрелов наблюдались на нашем правом фланге. В 12:30 полевой телефон сообщил мне, что чешский отряд, который я послал вперед вместе с казаками Калмыкова, был обстрелян на своих позициях в Ольховке и теперь отступал по дорогам на Комаровку и Руновку. Пренебрегая полученным из «Влади» предписанием не двигаться, я выступил со своим отрядом вперед, чтобы занять позицию там, где я смог бы защитить мосты и прикрыть отступление наших друзей. Если бы я не выполнил этот простой солдатский долг, мы поставили бы себя в глупое положение в глазах наших русских и чешских товарищей. И хотя я действовал вразрез с приказами, думаю, что обстоятельства меня полностью оправдывают.

Чешский отряд благополучно отступил за реку Ко-маровка, а казаки Калмыкова заняли новую позицию у Руновки, где они могли по-прежнему держать врага на мушке и установить постоянное наблюдение за его передвижениями. Я отступил и встал лагерем за «смотровым холмом» среди кустов и болотной травы и в течение двух недель вел постоянную войну с зараженной водой и миллионами москитов, не имея ни транспорта, ни палаток, ни сеток, — ничего из обычного снаряжения, необходимого для подобной экспедиции. Признаюсь, что мое незнание условий, с которыми мне предстояло встретиться в Сибири, было колоссальным, но то же самое можно сказать и о тех, в чьи обязанности входило знакомство с ситуацией.

В Гонконге я предположил, что нам могут понадобиться палатки, но мою просьбу отклонили, то ли потому, что не было палаток, то ли потому, что их сочли ненужными. Я робко спросил, нельзя ли получить москитные сетки, и очень хорошо помню презрительное выражение, с которым встретил мой вопрос начальник штаба. «Разве кто-нибудь слышал о москитах в Сибири?» Что ж, то, что они встречаются в тропиках, — факт, но по всей Сибири эти насекомые летают тучами. В тропиках они, благодаря своему размеру, не могут причинить большого вреда, если только не являются переносчиками малярии. В Сибири они имеют вид больших отвратительных крылатых пауков, которые будут сосать у вас кровь через толстую ткань с такой легкостью, словно на вас вообще нет одежды. Они обладают способностью заползать к вам в волосы под шляпой и оставлять по всей голове вспухшие полосы, пока боль не станет такой, что невозможно носить какой бы то ни было головной убор. В моем случае от укусов так распухли запястья, что по размеру они сравнялись с ладонями, а после сна невозможно было открыть глаза. Отсутствие какой-либо защиты лишало людей покоя и выматывало нервы, поэтому поиск большевицких укрытий был воспринят как желанная возможность отвлечься.

Я ни в чем не виню свое начальство. Мой батальон был полностью экипирован, как полагается для несения гарнизонной службы, и как таковой отправлен во Владивосток. Меня посылали выполнять определенные обязанности, но по прибытии сразу же отправили выполнять обязанности совсем другого рода. Мне пришлось нести службу на передовой с личным составом и экипировкой второсортных гарнизонных войск. Не знаю, понимали ли те, кто отдавал приказы в Лондоне, природу и характер службы, которую мне предстояло нести, но очевидно, что опасно посылать любые британские войска на линию реальных военных действий и ждать, что они будут равнодушно наблюдать за тем, как сражаются их друзья. Их надо либо держать в стороне, либо посылать готовыми к любой неожиданности.